Полдень. Жарко. Минька, подстелив под себя плащ, вытянулся в холодке под березой. Он только что пообедал и теперь наблюдает, как бабы доят коров. “Да стой ты!” - то и дело слышится из стада: коров одолевают слепни. Когда дойка кончится, Минька уснет и проснется после того, как спадет жара. А пока он наблюдает. Бабы подходят к нему, спрашивают, советуются. Минька лежит важный, волосы у него длинные, черные, лицо загорелое, темное. Один глаз белком свер-кает - цыган, да и только.
– Минька! – кричит баба Настасья. – Что-то ноне мало дала.
– Все бы вам в такую жарищу много доили, – вяло отзывается Минька.
– Минька! – кричит Куркина Татьяна, – отколь погонишь?
Минька отвечает не сразу, соображает. Бабы молча ждут. Они знают, что он в уме маршрут прокладывает.
– С Черной речки встречайте, – кричит он.
– Отколь, отколь? – переспрашивают бабы, они только начали дoить, и струи парного молока шаркают по дну пустых доёнок, заглушают Минькин голос. Потом подходят бабы с другими вопросами. У одной - корова яловая.
– Не огулялась ли? – спрашивает.
У другой – у коровы бок распорот.
– Ты бы, Минька, поглядел за ней.
На все вопросы и просьбы ответит Минька и спать не ляжет, пока последняя запоздавшая баба не уйдет. А потом еще долго лежит и смотрит в голубое небо – думает. Разные мысли лезут ему в голову. Ну, от чего он, Минька, не такой, как все? Об этом он сам не знает. И спроси его кто-нибудь – не скажет. Хотя, кто его спросит? Если мать только. Рядом с Минькой примостился Рекс. Он не спит. Поэтому и спокоен Минька, что уверен – ни одна скотина не уйдет из стада, а уйдет – Рекс догонит и вернет. Хороший пес у Миньки. Достался он ему по наследству от Федора, напарника его. И признает теперь только Миньку. А с Федором Минька тыщи километров исходил по лесам и оврагам. Двенадцать лет было Миньке, когда Федор взял его в подпаски. Минька еще в школе учился, когда выбили ему глаз на игрищах. Играли в лапту ребята. Парень, что бил по мячу, промазал, да прямо Миньке лаптой в глаз попал: он рядом стоял, несмышленыш еще был, пришел посмотреть, как большие ребята по мячу бьют. Вот и посмотрел. Все испугались тогда и разбежались. А парень этот, Сережей его звали, схватил его, Миньку, да и в медпункт потащил. А там - пока в район звонили, да пока лошади до большака доехали (весной дело было)... Но и в районе ничего сделать не смогли. И остался Минька без глаза. А Сережа свою вину перед Минькой всю жизнь чувствовал. Так-то виду не показывал, а как выпьет – к Миньке: выбей мне, Минька, глаз – будем квиты. А у Миньки зла на него не было – сам виноват. Да и какое там зло, когда Сережу этого из армии в цинковом гробу привезли? Похоронили его в городе солдаты. Минька был на могиле: вот его-то жалко.
Миньке тогда же, в малолетстве злые языки прозвище дали “Минька Косой”. Минька рос безответный, чувствительный. Это уж после грубить он научился. А прозвище его сильно задевало.Три года в школу проходил, а потом задразнили его, стал занятия пропускать портфель под крыльцо спрячет,а сам в лес. Так к пастухам и пристроился.Как ни бились с ним мать и учителя – в школу Минька не вернулся: стеснялся он своего глаза.
Поначалу ходил добровольно помогать Федору, а на следующий год взял его Федор в подпаски. Трое их тогда было. Потом Иван отделился, ушел старшим на сторону. Федор его не держал – пил Иван много. Стал Минька у Федора вторым. Так и пасли они много лет вдвоем, без подпаска.
А полтора года назад, зимой, Федор умер. Ездил в город, шел с последнего автобуса и упал в лесу на тропке. Упал да и больше не встал. Видно, жила в нем болезнь, о которой он не знал. Нашли его только утром на следующий день. Переживал Минька смерть друга. Разница у них в годах большая, лет двадцать, привязались они друг к другу, как погодки. Жизни он своей поначалу не мог представить без Федора. Федор многому научил Миньку: лес любить, зверей не оби-жать, травы полезные все показал. Души у них родственные были. А больше всего наказывал ему Федор: “Не пей вина, Минька. Ишо мой дед говаривал: “выпил винца - нет молодца”. Сам-то он редко прикладывался.
После смерти Федора Минька решил пастьбу бросить. Ушел в город, нанялся на стройку подсобным рабочим. Обрадовалась мать тогда: будет Минька как все люди, может, женится еще, в лесу-то где ее жену-то найдешь? А Минька поначалу даже на квартиру в очередь встал. Но недолго тешилась мать: не приняла душа Миньки город. Все там было непривычное для него, чужое. Эта грязь на стройке, пыль городская, запахи от машин. А еще: не привык Минька, чтобы им командовали. Год помучился, как птица в клетке, а в это лето ушел обратно, в поля, леса. Вольный, сам себе хозяин.
Пасет Минька стадо, а сам-то о Федоре, то о Верке думает. Все лесные тропы они с Федором вместе исходили. Сколько интересного всего с ними приключалось. Ох, как не хватает Миньке Федора. Подгонит он стадо на Егорову поляну и кричит: “Федор!” Прислушается, не отзовется ли, как бывало: “Минька!” Нет, только эхо раздается: “Одор” ор! ор!” А иногда подумает Минька: а вдруг Федор выйдет? И тут его страх начинает брать.
А без Миньки туго бы пришлось в деревне тому, кто коров держит. Искал он себе второго, да разве теперь найдешь? Не идут сегодня в пастухи. Все в город тянутся. А что там в городах: народу - не протолкнешься, воду и ту пить нельзя. Нет, Минька никогда не променяет свою жизнь на городскую. Хватит, хлебнул он этой жизни: вина одного сколько пьют на стройке. И к Миньке в получку приставали, а он уходил от них в этот день. Так баптистом стали звать. А один раз все-таки его напоили. Ничего не помнил Минька: что делал, куда ходил. Очнулся только утром на следующий день. После этого случая мужики его больше не приглашали. – “Ну, его – говорили они, – он трезвый лучше.”
Одна мать об Миньке страдает: “Жениться ведь пора, Минька. Что бобылем-то ходишь?” А бабы, что помоложе, соберутся на полднях и скалят зубы. А среди них – Верка – разженя: мужика алкоголика она выгнала. Минька, когда Верки нет, от баб отбивается. А при ней теряется, краснеет, уходит от греха подальше. Верка-то тоже раньше с бабами шутила. А однажды возьми да и скажи: “Эх, Минька, взял бы ты меня в жены, что ли”. Она вроде шутя сказала, а Минька эти слова запомнил: стал на Верку поглядывать. Она это заметила - шутить с ним перестала. Поймает Минька ее взгляд – так ему хорошо станет, радостно как-то, целый день он ходит, и петь хочется. А сегодня Верка не пришла – невесело Миньке. Все бабы уже подоили, а ее нет. Видно и дня он не может прожить, чтоб ее не увидеть. Что с ним творится, он сам не знает. Верка-то старше его на целых пять лет. В девках она невидная была, так, конопушечка. А потом, пожила с мужиком-то, родила, и откудова у ней все взялось: пополнела, похорошела, да смелая стала – как подменили ее.
Смотрит Минька на небо. Голубое оно, голубое – аж смотреть больно. Тоскливо что-то ему. В такие-то минуты о Федоре и думается. Где он сейчас, Федор? Там, на небе? А если там нет, то где? Здесь? Разве можно пропасть: раз - и нет тебя? Минька хочет представить себе и не может. Минька мотает головой и гонит дурные мысли. Фе-дор-то, он в природу превратился: в деревья, в кусты, в воздух, в землю. Нет, он не пропал. От этой мысли Миньке становится легче. Он закрывает глаза и засыпает: встал он рано, один все улицы обошел, чтобы стадо собрать.
Спит Минька и снится ему Федор: он зовет его куда-то; идут они по некошеным лугам. “Ты, Минька, смотри, – наказывает ему Федор, – в Поганый овраг не гоняй: там лютика много, – объедятся еще. За Егорихой клевера сеяны: смотри – не потрави. Вот,– говорит Федор, – а здесь будем пасти”. Радуется Минька: “Эх, травища-то, травища-то, ух, здорово! Неужели здесь можно?” “Можно, – говорит Федор, – все можно, потому что я – трава”. “Правильно, - говорит Минька, – Ты, Федор, – трава. Я знал, что ты не пропадешь”.
На этом сон его обрывается. Он чувствует, как по лицу его что-то ползает. Минька пытается отмахнуться. Но это “что-то” назойливо, снова и снова щекотит его. Он открывает глаза и видит перед собой Верку. Она сидит на корточках, водит по его лицу травинкой и улыбается. Минька не верит глазам: жмурится - не спит ли он?
– Миша! – тихо говорит Верка, – Проснись.
Минька теряется от неожиданности: Мишей его звала мать в детстве. Он встает:
– Опоздала что ль? – Нарочно грубоватым голосом спрашивает он.
Верка улыбается и мотает головой:
– Я – в самый раз.
Они молчат. Потом Минька находится:
– Подоила уже?
– Подоила, – кивает Верка.
– Много дала?
– Как всегда.
– А ты обедал? Не дожидаясь ответа, Верка вынимает из узла сверток. – Вот, бери.
Минька краснеет, отнекивается. Но Верка его не слушает, кладет сверток на плащ.
Они еще молчат. Потом Верка встает:
– Ну, я пойду.
Минька кивает.
– Ты бы, Миш, постригся. Сейчас, вроде, так не ходят.
Минька трогает свои длинные волосы.
– Ну, я завтра опять приду в это время.
Минька снова молча кивает головой и долго смотрит Верке вслед. Сна больше нет, Минька идет к роднику, рассматривает себя в воде. Завтра бы в город съездить, Иваныч попас бы до обеда-то все равно в отпуске. Что же он ничего не сказал ей? А чего говорить-то: завтра опять придет... Что скажет, Минька еще не знает. И это “завтра” для него как праздник. “Завтра, завтра,” – ликует он.
1983 г