Юбилеи в проектной конторе, где я трудился некоторое время, стали случаться чаще. Для несведущих уточню: таковыми являются 50 лет для всех, 55 только для женщин, 60 лет снова для всех, а далее каждые пять лет и уже без всяких половых ограничений. Следуя логике, очевидно с годами половые различия и признаки истираются и становятся неразличимы. В доказательство сему факту вспоминается давняя история, случившаяся с моей пожилой тетей, сопровождавшей меня, тогда еще школьника, во время морского купания. К нам с тетей, находившимся по шеи в соленой воде, подплыла незнакомая девочка и спросила, обращаясь к тете: «Скажите, пожалуйста, а вы бабушка или дедушка?..»
В нашей конторе юбилеи отмечались громко и долго – основательно продумывались сценарии и детали торжеств. Заблаговременно собирались деньги, долго выбирались подарки и сочинялись поздравления. А потом, забыв о работе, безнаказанно праздновали несколько дней. Юбилярам от директора конторы полагались официальные подношения, которые именовались ценными, но не отличались большим разнообразием: похвальные грамоты на ярких цветных безвкусных бланках с одинаковыми текстами, а ещё позолоченные, давно вышедшие из моды, именные наручные часы отечественного производства с дарственной надписью, выгравированной на задней крышке: «Уважаемому Ивану Ивановичу в день 50-летия от благодарного коллектива». Часы эти в большом количестве были закуплены оптом много лет тому назад, когда контора была ещё в фаворе, а часы дешевы.
Расскажу теперь о поздравительных текстах, которым тоже уделяли немало внимания. Поздравлять старались стихами, высоко ценились величальные хоровые песнопения, а пределом мечтаний юбиляров были поздравления-инсценировки, разыгрываемые в гриме и театральных костюмах, порой с живым музыкальным сопровождением. Но таких поздравлений удостаивались редкие индивидуумы.
Признанным мастером написания поздравительных стихоплетений считалась весьма солидная и уважаемая дама, специалист по технологическим трубопроводам, носившая фамилию Широкова. Дама, придумав очередное поздравление, аккуратно записывала его в толстую тетрадь, формируя сочинения по разделам и помечая вклеенными закладками: «женское», «мужское», «начальству», «партработникам», «старшим инженерам», «профсоюзным активистам», «сметчикам», «лифтерам» и так далее. Других обязанностей у этой дамы давно не было – трубопроводами она не занималась, а держали Широкову и платили зарплату только за ее поэтическое дарование. Дама, несмотря на свою солидность и серьезную нешуточную профессию, порой баловалась и охальными стишками, изобилующими ненормативной лексикой и эротическими сюжетами, но такие произведения показывались далеко не всем и публично не зачитывались.
В течение дня даму навещали заказчики стихов. Приходили с подношениями – коробками конфет, книгами, духами, шампанским и прочими презентами, считавшимися дефицитом. Поэтесса не отказывалась от подарков – молча принимала дары. Затем она, как врач, внимательно выслушивала посетителя, записывала особенности характера юбиляра, его послужной список, пожелания заказчика, а потом оставаясь одна, она с важным видом надолго погружалась в свои записи в поисках готовых, уже написанных стихов, которые затем выписывались на отдельный листок и, как исцеляющий рецепт врача, вручались заказчику. Свежие стихи дама писала редко и только по случаю поздравления высокого начальства или дорогих подношений. Случались и казусы, когда Широкова по причине своей загруженности или творческой рассеянности выдавала один и тот же стих разным поздравителям и те поздравляли этим стихом одного и того же юбиляра. Участники торжеств любили и ожидали подобные маленькие скандалы – после одинаковых стихотворений все начинали веселиться и смеяться, а поздравлявший долго не мог понять причину своего неожиданного конфуза.
Я коротко описал атмосферу подготовки юбилеев в нашей конторе. Далее мой рассказ пойдет о чествовании конкретного, вполне осязаемого работника - товарища Онуфриенко, руководившего самым крупным отделом, местом моей работы, насчитывающим полсотни человек. Начальство, как известно, у нас любят, а точнее делают вид, что любят, на то оно и начальство. Онуфриенко тоже любили, но уже по-настоящему за его особое качество, присущее только ему, и не очень свойственное руководству вообще. Товарищ Онуфриенко тайно любил своих подопечных. Любил их всем сердцем, выдавая себя только поступками неисправимого филантропа. В его подразделении было больше всего беременных, что случалось не из-за стараний Онуфриенко, как мужчины-производителя, а стараниями начальства других отделов, которое быстро избавлялось от потенциальных рожениц, за которыми следовало держать рабочие места и которым следовало оплачивать декретные отпуска. Будущие мамаши, узнавшие о зачатии, тотчас же прибегали к Онуфриенко, где находили свой приют. А когда над нашим филантропом подшучивали его коллеги, загибая пальцы и пересчитывая рожениц, он отвечал, что самое великое счастье на земле - это деторождение. Его с легкостью могли предать, потому что знали, что он никогда не будет мстить, а, стиснув зубы и сжав кулаки, презрительно сплюнет и отвернется в сторону. Ему чудом удавалось обходить стороной сокращения, сохраняя своих подопечных – молодых матерей и не только их. Он, разбиваясь в лепешку, находил всем работу, и его подопечные исправно получали заработки. Он, не раздумывая, мог открыть кошелек и выложить деньги на покупку лекарства заболевшему коллеге, а потом выслушивать назидания от своей сердитой жены, считавшей деньги в его карманах.
О супруге товарища Онуфриенко стоит рассказать особо, ибо всё, что с ней было связано, представлялось мне весьма любопытным и даже загадочным. Она работала в нашей конторе в смежном отделе, занимаясь проектами генпланов. Чего только стоило одно её имя - Паулина. Редкое, не привычное для нашего уха, способствующее путанице и ошибкам при его произношении. Даму величали как угодно: и Павлиной, и Паутиной, а то и вовсе Периной. Сказать, что она была некрасива, это значит не сказать ничего. Женщина была непомерно тоща, ее ноги были худы, как две палки и так широко расставлены, что было непонятно, сходятся ли они где-то вообще. Намеков на маломальскую грудь не просматривалось. Её волосы были коротко острижены, на лоб ниспадала длинная густая челка. Черты её лица разобрать и понять было трудно – лицо, начиная от челки, закрывали большие старомодные очки, в толстой роговой оправе, слегка перекошенные на левую сторону. Говорила она тихо, с еле уловимым присвистом. Повстречавшись с коллегами, она слегка кланялась, отворачивая лицо в сторону, не давая при этом себя рассмотреть.
Как смогла нескладная Паулина очаровать респектабельного и приятного мужчину Онуфриенко, оставалось неразгаданной тайной. Богатство за Паулиной не числилось – выросла она в детском доме, обаяние отсутствовало напрочь, а сексуальностью и не пахло. Местные конторские сплетницы, изрядно поломав свои головы на разгадке паулиновской тайны, пришли к умозаключению, что Онуфриенко - скрытый сексуальный маньяк, нашедший свое похотливое удовлетворение в дамском уродстве.
- Бывает и такое, - говорили сплетницы, изображая из себя больших знатоков неординарных отношений.
Полагаю, что разгадка прочных семейных уз нашей четы крылась в неусыпном контроле за поведением и имиджем мужа со стороны зоркой жены. Паулина старалась делать супруга архи непривлекательным и с успехом достигала поставленной цели. Она умудрялась одевать товарища Онуфриенко в костюмы прошлых эпох, с отталкивающим резким запахом нафталина, несоразмерно больших по длине и полноте, скрывающих его неплохое телосложение и делающих Онуфриенко похожим на клоуна. А он, будучи занятым делами большого отдела, не сопротивлялся жене, а на расспросы коллег: откуда взялись такие диковинные вещицы, отвечал, что одежды эти носил его дедушка, служивший профессором в институте инженеров путей сообщения и получавший костюмы и форменное одеяние в награду за большое усердие. Мужнины носки Паулина, похоже, не стирала вообще, а если и стирала, то не чаще раза в полгода. Товарищ Онуфриенко любил на работе сбросить тесную уличную обувь и надеть просторные плетеные сандалии, через которые, как сквозь вентиляционную решетку источались непрезентабельные ароматы. И еще: стоило только нашему герою оказаться в окружении женщин или задержаться на очередном юбилее сотрудника, как тотчас же, будто из-под земли, возникала Паулина и вкрадчивым тихом голосом напоминала мужу, что он должен сходить на базар и купить мешок картошки.
В те времена в летне-осенний период были обязательными многодневные отработки в колхозах. По разнарядке за нашей конторой закрепили обширные поля с морковкой, которые нам, проектировщикам, надлежало пропалывать, а потом, после вызревания корнеплодов, собирать урожай. Условия были непростыми: сельхозработы не оплачивались, вывозить с собой овощи запрещалось, а отказы от работ расценивались, как прогулы и жестоко карались. Открепление получали только официально заболевшие или беременные дамочки, находившиеся на последних месяцах своего ношения.
Поездки в колхозы завершались громкими застольями, что, собственно, как-то скрашивало принудительный сельский труд. Обедали все вместе, расстелив газеты на траве и разделяя съестное между собой. В поездки брали водку, которая за время работы нагревалась на солнцепеке, но, несмотря на это, была желанной. После обеда и спиртных возлияний до хрипоты пели песни, продолжавшиеся в автобусах, доставлявших проектировщиков с полей в родной город.
Вспоминается история, когда однажды наш отдел выехал в поле без товарища Онуфриенко, вызванного в тот день на ответственное совещание. Помнится, было очень жарко, а водки было закуплено с избытком, что поспособствовало хорошему опьянению нашего коллектива. Кто-то из дам пожалел, что с нами нет нашего начальника, а кто-то предложил заехать после колхоза к нему домой и повидаться с ним. Нашелся работник, который знал, где живет Онуфриенко, и согласился сопроводить подвыпившую компанию в гости к начальству. По дороге взяли еще водки, купили хлеба и рыбных консервов.
Как оказалось, семья Онуфриенко проживала на четвертом этаже сталинского жилого дома. Мы поднялись на просторную площадку, вместившую почти весь отдел, выезжавший в колхоз, и стали звонить в дверь квартиры, указанную работником, знавшим нужный нам адрес. Дверь не открывали. Некоторые начали сомневаться, туда ли мы пришли и, разозлившись, стали разбираться с работником, сообщившим адрес. Поднялся шум, началась суета и потасовка, в ходе которой зацепили корыто и таз, висевшие здесь же на гвоздях. Корыто и таз упали и покатились вниз по лестнице, поднимая оглушающий грохот. В это время дверь нужной нам квартиры приоткрылась, и на площадку бочком протиснулся Онуфриенко, одетый в облегающий тело спортивный костюм, подчеркивающий его ладно сложенную фигуру, о наличии которой никто не догадывался. Вслед за Онуфриенко кто-то еще пытался выйти на площадку, но шеф придавил дверь ногой, сказав тому, кто пытался выйти:
- Прошу тебя не надо! Это мои люди, и я сам с ними разберусь.
Потом дверь снова и снова пытались открыть изнутри, но Онуфриенко держал её крепко и на площадку никого не выпускал. Народ при виде любимого шефа, да еще и в спортивном костюме быстро угомонился и умилился. Дамы стали убеждать Онуфриенко, что им сегодня его не хватало и признаваться ему в любви. Кто-то поднял упавшее корыто, принес его на площадку и приспособил под стол, на который, как скатерть, постелили газеты. Из сумок вытащили кружки, из которых пили в колхозе, открыли рыбные консервы, откупорили купленную водку, нарезали хлеб и предложили Онуфриенко выпить и закусить за дружный коллектив. Шеф не отказался, чего с ним не случалось ранее. Выпили, закусили, затем выпили еще, а несколько осмелевших дам выпили с шефом на брудершафт и смачно поцеловавшись. Потом все успокоились, постояли, помолчали, посмотрели на начальника любящими глазами и мирно пошли вниз по лестнице, оставив любимого руководителя стоять у помятого корыта и придерживать двери квартиры, откуда настойчиво продолжали стучать и рваться наружу. Оставалось недопитое спиртное, которое решили допить здесь же во дворе в детской песочнице. Говорили о начальнике, казавшимся в этот момент самым близким и родным человеком:
- Вы заметили: он был удивлен, но и рад нашему приходу….
- Во всяком случае, он никого не осудил и не отругал….
- А когда вообще он ругал нас? Добрейший и светлейший человек…
- А заметили вы, как он хорош в спортивной форме? Настоящий Аполлон…
- Да уж…
На следующий день Онуфриенко, придя на службу, пооткровенничал с архитектором Травниковым, которому доверял и которого иногда посвящал в свои тайны. Он рассказал архитектору об ужасной сцене ревности, устроенной Паулиной после ухода шумной компании. Рассказал, что жена, побивая его кулаками, рыдая и проклиная, упаковала два чемодана вещей и пыталась выставить их на лестничную площадку, а вместе с чемоданами вытолкать и супруга. Онуфриенко помолчал некоторое время, тяжело переживая случившееся, потом сказал, что Паулина в конце концов отступилась, но предупредила, что впредь эти два чемодана будут стоять в прихожей и, если муж посмеет еще раз позволить себе подобные вольности, его вещи будут выставлены, а сам потаскун будет изгнан из дома прочь и навсегда.
Травников, подивившись сказанному, не смог удержать в тайне рассказ начальника и поделился услышанной историей с молодой специалисткой Ленкой Туркиной, а та тоже не удержалась и поведала об услышанном другим дамам. Работа в этот день не заладилась. Все только делали вид, что усердно трудились, но на самом же деле тихо перемывали косточки чете Онуфриенко. Досталось Паулине, поскольку все хорошо помнили, что и как было и не понимали причину ее негодования - Онуфриенко, принимая на площадке подвыпивших коллег, вел себя весьма деликатно и даже примерно. Вспомнили и обсудили поцелуи на брудершафт, которые не были навязаны дамам с его стороны, а стали только ответными, безвинными и вполне дружескими, что никак не могло быть расценено, как акт супружеской измены.
В этот день Онуфриенко сделался всеобщим любимцем. Незамужние проектировщицы заявили, что готовы принять к себе изгнанного мужа вместе с его чемоданами. Некоторые тайно возжелали нового семейного скандала и понадеялись, что смогут заманить в свое лоно милого сердцу мужчину. А одна молчаливая замужняя особа, всегда остававшаяся в стороне от разговоров и сплетен, вдруг заявила во всеуслышание, что готова развестись со своим законным мужем и сойтись с шефом.
Но вернемся к юбилею товарища Онуфриенко, которому вскоре после описанных событий должно было исполнится пятьдесят лет. Как я уже говорил, юбилеи у нас считались делом серьезным и потому относились к ним весьма ответственно. Для чествования товарища Онуфриенко был назначен оргкомитет, руководить которым поставлен ответственный работник Дудкин, отличавшийся высокой требовательностью и полным отсутствием чувства юмора. Творческую часть поручили продумать и подготовить архитектору Травникову, который сразу поставил условие: отказаться от услуг престарелой поэтессы Широковой, изрядно поднадоевшей всем и набившей оскомину. Условие приняли и помогать Травникову уговорили молодую специалистку Ленку Туркину, сочинявшую недурные стихи и исполнявшую неплохие собственные песни.
Я не буду касаться малоинтересной стороны юбилея, организованной Дудкиным – написания красочного объявления и рассылки приглашений, напечатания почетных грамот и приказов, гравирования дарственной надписи на наручных часах, сбора денег с сотрудников под расписку, закупки ценного увесистого и абсолютно невостребованного подарка от профсоюзной организации – письменного прибора, включавшего две каменные чернильницы с медными крышками, каменные подставки и лотки для перьевых ручек, пресс-папье в виде каменного льва, настольные часы в такой же каменной оправе и каменный глобус на медной ноге. Складывалось впечатление, что Дудкин подбирал подарок по принципу – чем тяжелее, тем лучше и солиднее. Подарком он остался доволен, а спорить с ним никто не решался.
Травников и Туркина уединись в архиве и заперлись на ключ, рождая идею и рисуя эскизы. Через несколько дней они вышли из архива и, оба удовлетворенные и одухотворенные, поделились мыслями с коллективом – сюрпризом отдела должен стать портрет товарища Онуфриенко, исполненный архитектором Травниковым, написанный в полный рост маслом и взятый в золоченную раму. Портрет, как икону, должны понести сотрудники отдела по залам и кабинетам с песнопением под живой аккомпанемент баяна и скрипки. В качестве песнопения авторы идеи предложили взять гимн царской России «Боже, Царя храни!», переписанный и переделанный усилиями Ленки Туркиной под товарища Онуфриенко. Работники отдела идею приняли, поддержали и даже развили - высказали предложение одеться в ряженых и, сопровождая портрет-икону, нести хоругви, изображающие в фотографиях житие товарища Онуфриенко. И только Дудкин не понял идею. Он до смерти перепугался задумки, посчитав ее аморальной и даже крамольной. Дудкин высказал свои сомнения Травникову и пригрозил, что доложит кому надо в партком и профком, на что Травников смело ответил:
- А мне глубоко наплевать! Я не член вашей партии и твоего профсоюза, а свободный художник. Рисую, что хочу и пишу, что мне нравится. А запретите – делайте и рисуйте сами, а я умою руки и со стороны полюбуюсь на ваши потуги.
Докладывал Дудкин кому надо или нет, сие никому не известно. Запрещать ничего не стали - подготовка к торжеству пошла по намеченному графику.
Товарища Онуфриенко в день его юбилея попросили не спешить на работу, а задержаться на пару часов, дабы в отсутствие юбиляра успеть украсить отдел воздушными шариками и бумажными цветами, ряженым нарядиться, певчим распеться, а музыкантам сыграться.
За портретом, который Травников писал у себя на дому, пришлось отправлять две машины. В первую машину "Жигули" четвертой модели произведение не вошло по размерам. Уместился портрет только в катафалке, который выпросили в коммунальном предприятии ритуальных услуг через родственника одной из сотрудниц.
Портрет занесли в отдел, сняли обертку из пожелтевших хрустящих газет и ахнули. Пред нами предстала копия известного Тициановского полотна «Святой Себастьян» с лицом нашего любимого товарища Онуфриенко, искусно прописанная в мелких частях и деталях. Внимание привлекала набедренная повязка, складки которой обозначали прикрытое тканью солидное мужское достоинство. При близком приближении и внимательном рассмотрении картины, можно было разобрать, что стрела, поразившая святого в самое сердце, имеет оперение в виде мелких букв, составляющих слово «Паулина». После раздумий над замыслом художника, становился понятен заложенный им двоякий смысл этой стрелы - то ли убившей начальника отдела, как личность и как мужчину, то ли поразившей его сердце ядом любви… Народ, давно не посещавший музеи, обомлел от увиденного, столпился у картины как завороженный и, если бы ни окрик бдительного Дудкина, простояли бы у Себастьяна полдня, забыв о репетициях и юбиляре.
Онуфриенко появился под бурные аплодисменты присутствующих сослуживцев и громкий туш, исполненный музыкантами. На нем плохо сидел невиданный до селе костюм едко-синего цвета и покроя времен НЭПа. Было заметно его волнение и заблестевшие слезы, навернувшиеся на глаза. Пригласили высокое руководство – директора, нескольких его заместителей и главного инженера. Пришли приглашенные из других институтов, контор и отделов, из районной администрации. Принесли букеты цветов, подарки в упаковках, перевязанные блестящими ленточками, папки алого цвета со стихами и юбилейными адресами.
Подхватили потрет, медленно понесли его по залу вокруг обалдевшего Онуфриенко, вслед за портретом пошли ряженные с хоругвями и музыкантами, запели гимн «Боже, его храни! Добрый и мудрый, ты руководствуй на славу нам!...». Полотнища хоругвей представляли собой увеличенные фотографии юбиляра, запечатлевшие его в разные годы жизни. Начиная с младенческих черно-белых отпечатков голышом, продолжая школьными и студенческими фото, и завершая современными фотографиями шефа, изображавшими его сидящим в президиуме партхозактива. Ряженые проявили изобретательность, подготовив свои костюмы. Были здесь и баба Яга, и Бармалей, и доктор Ай-Болит, и животные, и костюмы братских народов СССР. Кто-то повесил себе на шею связку баранок, кто-то ожерелье из рулонов туалетной бумаги, а кто-то придумал прихватить с собой огромную бутыль с мутной жидкостью, по всей вероятности, с неочищенным самогоном. Действо с портретом сделалось шумным, присутствующие смотрели на идущих и поющих, а идущие и поющие очень старались понравиться присутствующим. На какое-то время все так увлеклись происходящим, что напрочь позабыли о юбиляре, потеряли его из виду, а вспомнили о нем только тогда, когда закончился текст песнопений и смолкла музыка.
Юбиляра нашли, усадили на специально раздобытый высокий стул, напоминавший трон. Слово взял Дудкин, как руководитель оргкомитета по подготовке юбилея. Читая по бумажке, запинаясь и волнуясь, он вызывал поздравляющих, приглашая их произносить или петь дифирамбы.
Подарили грамоту и часы с дарственной надписью, а директорская свита зачитала стихи - каждый из замов продекламировал по строчке:
50 не осень,
50 – только лето,
И тебе 38,
Ну, от силы, 42 где-то…
Работницы профкома преподнесли каменный письменный прибор, купленный Дудкиным на собранные народом деньги, напоминавший державу и скипетр, после чего пошутил директор, намекая на вес подаренных предметов, сказав, что теперь Паулине будет чем поучать неверного загулявшего мужа. Шутка вызвала мгновенную реакцию. Все зааплодировали, потому что шутил директор, а не смеяться и не хлопать, когда шутит такой начальник, было нельзя. Стали искать Паулину, но ее так и не нашли. Потом директор пошутил во второй раз, но уже над святым Себастьяном. Сказал, что ему доложили - картину писали с натуры и все на ней реально, что счастлива та женщина, которой достался мужчина с такими завидными частями тела…
А потом случился скандал, тонко подстроенный престарелой поэтессой Широковой, оставшейся в этот раз не у дел. Широкова узнала, что от её поэтических услуг отказались, и что инициатором отказа был архитектор Травников. Затаив злобу на живописца, а заодно и на юбиляра, она написала нелицеприятные стишки, которые подсунула заместителю директора по хозяйственной части Блинову, зная, что тот, доверяя Широковой, не будет просматривать ее опусы до юбилея, а прочитает их впервые во всеуслышание на чествовании Онуфриенко. Ничего не подозревающий и не очень вдумывающийся в поэтический текст поздравления, завхоз Блинов громко, с чувством и актерским выражением продекламировал четверостишие:
Юбилеи, юбилеи…
Я от них балдею, млею….
Не работает народ –
Только жрет и водку пьёт!
А сегодня день особый –
Юбилей большой особы!
Знают все Онуфриенко:
Получил он в зад коленкой
От ревнующей супруги,
Бдительной своей подруги.
Только знает весь народ:
С дамами он не живет,
По душе ему фактура
Увлеченная архитектурой.
Как не прячься за подол -
Любит он мужицкий пол…
В зале повисла гробовая тишина. Блинов остановился, не дочитав стихотворение до конца, не дойдя до стихотворного пожелания, осекся, понял, что что-то не так. Все продолжали молчать, молчал Дудкин, не соображая, что делать дальше. Молчал и директор - ему уже не шутилось. Неожиданный выход из пикантной ситуации нашел баянист. Он растянул меха старого баяна и запел во всю силу простуженного баса: «Раскинулось море широко и волны бушуют вдали…». Было непонятно, причем тут море, и какое отношение волны имеют к юбиляру, но песня оказалась как нельзя кстати, ее подхватили присутствующие и громко допели до конца. Чествование продолжилось, но завершилось вяло и уже неинтересно. Юбилей оказался подпорчен. Последующее застолье проходило тоже без шума и шуток, и напоминало поминки по усопшему.
В послеюбилейные дни с треском уволили завхоза Блинова с формулировкой: «за бестактное публичное поведение». Товарищ Онуфриенко помрачнел и осунулся, на его лбу обозначилась глубокая морщина, свидетельствующая о тяжелых думах и нелегких переживаниях. Он сделался молчаливым, перестал разговаривать и общаться с архитектором Травниковым, с которым всегда советовался и любил посекретничать.
Подарки оставались в его кабинете сложенными в кучку и нераспакованными. В кабинете находился и Святой Себастьян, устроивший фурор на юбилее, но не вызывавший большой радости у его владельца.
Картиной, изображающей оголенного мужа, больше всех была недовольна Паулина. Она возненавидела живописное полотно и продолжала пилить супруга, требуя от него уничтожить произведение – разрезать холст на мелкие части и вынести их на помойку, а раму распилить на дрова. Паулина угрожала мужу выставить его чемоданы, а его выгнать из дому. Онуфриенко противился. Как ни крути, но Себастьян оставался талантливым произведением живописи и одновременно интересным портретом. Сначала картина стояла у стены, развернутая задником в сторону кабинета. Но потом Онуфриенко отодвинул шкаф для одежды и просунул картину в щель между шкафом и стеной. Портрет, стоявший за шкафом вверх ногами, по непонятной причине, в самый неподходящий момент почему-то с грохотом вываливался и присутствующие в кабинете сотрудники или смежники могли лицезреть крупные ступни с неостриженными ногтями, стройные мускулистые ноги, набедренную повязку из белой, слегка испачканной ткани, и все остальное, продолжающее производить большое впечатление.
Через некоторое время в кабинете начальника появились два больших фибровых чемодана, о причинах и обстоятельствах нахождения которых в служебном помещении можно было только догадываться – с Травниковым, являвшимся надежным источником информации, шеф оставался немногословным и более не посвящал его в свои тайны.
Сплетницы поговаривали, что любимого начальника выставила-таки ненавистная жена, ревнуя его к портрету, который он отказался уничтожать. Говорили, будто видели шефа ночующим на вокзале, и чуть ли не спящим на бетонном полу у теплой батареи на подстилке из старого пальто. Будто встречали его, бегущего чуть свет на работу, где он до прихода сослуживцев приводил себя в порядок - брился, умывался, гладил и надевал свежие вещи, хранившиеся в чемоданах.
Событием, всколыхнувшим контору, стало неожиданное увольнение Паулины. Начальница отдела кадров под большим секретом сообщила сотрудницам нашего отдела, атаковавшим ее вопросами, что истинные причины увольнения Паулины ей не известны. Заявление на увольнение было коротким и содержало одну фразу: «по собственному желанию».
А с товарищем Онуфриенко со временем стали происходить разительные перемены. Он снова подобрел и набрал в свой отдел нескольких новых рожениц. Морщина на его лбу разгладилась, превратившись в неглубокую ложбинку, глаза заулыбались, пропал запах заношенных носков, а его тело стало источать тонкие приятные ароматы импортной туалетной воды. Из кабинета таинственным образом исчезли большие чемоданы, а вместе с ними и святой Себастьян.
В один прекрасный день Онуфриенко появился на службе в добротном темном костюме, сшитом по его складной фигуре. Из верхнего кармана двубортного пиджака выглядывал краешек аккуратно сложенного платочка, а на запястье левой руки поблескивал циферблат новых крупных часов.
Сплетницы понимали, что разительные изменения во внешнем облике любимого начальника должны быть связаны с переменами в его личной жизни, но факты, подтверждающие догадки опытных дам, не находились. Неопределенность, мучившая коллектив, снижавшая производительность труда, доводившая некоторых дам до нервных срывов и истерии, разрешилась с помощью того же архитектора Травникова, с которым товарищ Онуфриенко наладил добрые отношения, восстановив тем самым информационный мостик, нещадно разрушенный юбилеем начальника.
Травников, ничего не говоря и не объясняя, молча улыбаясь в бородку, показал коллегам фотографии жилища, принесенные ему шефом на предмет просмотра и оценки качества его личных дизайнерских решений. Снимков было много, но всеобщее внимание привлекла фотография спальни, только не планировка, не детали вычурной мебели, не торшеры на длинных медных ножках, с плафонами-тарелками, а святой Себестьян в набедренной повязке, висевший над невысокой спинкой двуспальной кровати, и фотографии двух владельцев спального ложа, размещенные по обеим сторонам от Себастьяна – товарища Онуфриенко и нашей молодой специалистки… Ленки Туркиной.
Что было дальше с помолодевшим и посвежевшим товарищем Онуфриенко? Его призрачное счастье с молодой специалисткой оказалось недолгим. Он получил телеграмму о болезни Паулины, уехавшей к черту на кулички, бросил все и улетел к ней навсегда.