… Небо затянулось ровным слоем туч – от горизонта до горизонта. Слабое закатное солнце беспомощно увяло в них, и городской пейзаж, жалобно захлебнувшись последними лучиками света, лишился радости, красок, жизни. Серые унылые коробки домов не тянулись ввысь, они жались к влажной земле, окна тоскливо зияли темной пустотой. На потрескавшемся асфальте виднелись мутные лужи, в них грязной массой затонули мертвые печальные листья.
В это время года, в это время суток в парке было тихо, спокойно и почти безлюдно. С листьев деревьев, с веток кустов не переставая, капала вода: недавно прошел сильный дождь – пронизывающий, ледяной, по-осеннему меланхоличный.
Не ощущая холода, он сидел на мокрой скамье. В нем не было ничего особенного, сколько-нибудь примечательного, и он мог бы легко затеряться в толпе, если бы не его странная одежда. Безобразно яркий, цветастый, свободного кроя костюм, слишком холодный для ненастной погоды – из-за этого наряда он несколько раз ловил на себе косые, недоуменные взгляды. Редкие прохожие, все как один, облачились в черно-коричнево-серые дождевики и курточки – некрасивые, бедные с его точки зрения.
Он казался очень худым, даже изможденным, у него были непослушные, немного всклокоченные русые волосы. Лицо его – бледное, все в застарелых прыщах – несло на себе неизгладимые отпечатки потерь, лишений, бед. Скорбные тени залегли под глазами, уголки рта горько опущены. Удивительно контрастировали с мрачным лицом большие серые глаза, окаймленные густыми ресницами – они светились теплой кротостью, неуловимым смирением, спокойной, привычной печалью, и – самое главное - верой, настоящей твердой детской верой в то, что добро обязательно восторжествует, в то, что в лесу грибы и ягоды, а не мусор и наркоманские шприцы, в то, что люди любят друг друга, а не придаются разврату, в то, что с любым можно договориться, достаточно лишь только захотеть, в то, что больные засыпают, а не умирают, не умирают, не умирают… Его возраст точно определить было сложно – в нем уже не чувствовалось неуклюжести, угловатости подростка, но и называть его мужчиной как-то не хотелось – слишком наивный, открытый, непорочный взгляд, слишком нелепая одежка. Ему свободно можно было дать как шестнадцать, так и двадцать лет.
На самом же деле ему было восемнадцать.
Он поежился, грустно огляделся вокруг. Не его мир, не его время, не его пора года. Неблагополучный, болезненный, бедный постсоветский Киев не пришелся ему по душе.
Должно быть, с точки зрения большинства людей, судьба его не баловала: родители умерли, старший брат в тюрьме, но ему самому никогда не приходило в голову жалеть себя. Кого угодно, но только не себя.
Он не помнил папу. Он был еще слишком мал, когда тот скончался от сердечного приступа, зато он отлично, до мельчайших подробностей, до иступленного крика помнил маму. Мама… Мама была самым дорогим, самым любимым для него человеком.
Мама слегла полгода назад, вскоре после того, как брата приговорили к пожизненному заключению в Житомирской колонии. Брат… ему объяснили, что брат создал свой бизнес на костях невинных людей, что брат – серийный убийца, что брат…
Он не верил. Знал, что правда, но – не верил. Уткнувшись в подушку, закрыв уши руками, словно защищаясь от чего-то, он исходился беззвучным плачем. А потом… а потом, когда мамы не стало, он просто неподвижно сидел целыми днями на своей кровати, тупо уставившись невидящим взглядом в стену напротив. Но и тогда он не жалел себя.
Не жалел и в дальнейшем – ни тогда, когда ему отказали при приеме документов в университет, ни даже тогда, когда его до полусмерти избили на улице только за то, что он – младший брат известного на всю страну ублюдка, укокошившего множество людей. Он и не подумал сопротивляться, защищать себя – с горечью, с мучительным отчаянием сознавал, что со своей стороны его обидчики совершенно правы. И лежа в больнице, он не ощущал ни ненависти, ни страха, только лишь безысходную тоску и бесконечное одиночество.
Одиночество – густое, беспросветное, – отныне стало его постоянным спутником.
Давным-давно, в прошлой жизни его мама была видным ученым – кандидатом физико-математических наук, его старший брат – молодым, но успешным и уважаемым обществом предпринимателем, а он сам – изнеженным, плаксивым, инфантильным, беспомощным, неприспособленным к жизни юным «мажорчиком». Он учился в частной школе и не представлял себе, что такое работать. Работать – не просиживать штаны в комфортабельном офисе, старательно изображая бурную деятельность, а работать по-настоящему, работать так, как работают бедняки – работать тяжело, работать не жалея сил, работать, борясь за свое существование.
Он вообще не представлял себе, каково это – бороться за собственное существование.
Он не признался бы никому, даже себе в том, что одной из причин – всего лишь одной из многих причин, побудивших его впервые по-настоящему использовать свою Силу, было банальное, постыдное, недостойное желание убежать.
А еще – спасти всех. Отчаянное, истошное, раскаленное, всепоглощающее – спасти…
Он пришел в этот мир – неблагоустроенный, хмурый – для того, чтобы все исправить.
Для того, чтобы убить своего старшего брата.
Он скосил глаза, полные горечи и боли, на малыша, сидящего рядом с ним. Будущий душегуб в потрепанной курточке болтал ножками в грязных кроссовочках, но выражение его личика было умилительно серьезным. Смышленые черные глазенки поблескивали жадным интересом. В правой ручонке он так крепко зажал «тамагочи» словно примитивная электронная игрушка была драгоценнейшим сокровищем.
- Вы кто? – спокойно, без намека на страх, спросил кроха, с пытливым любопытством поглядывая на взрослого парня.
- Я – Мирон… твой брат, - голос почему-то дрогнул и сорвался, влажная пелена застилала глаза. Он ощущал приближающуюся слабость, сонливость – путешествие отняло у него слишком много сил, далось ему слишком тяжело, а тут еще и…
Родители ребенка уже, наверняка, с ума сходят… Наверняка.
- Брат?! Ух ты! – с непосредственной детской радостью воскликнул малыш. – А я думал, что у меня нет братьев. Папа и мама мне ничего не рассказывали…
В горькой тоске, в безотрадном горе он посадил дошкольника на колени, крепко прижал к себе, стиснул узенькие плечики в объятьях. Это было странно, удивительно, необъяснимо - он вдруг отчетливо понял, что не убьет своего маленького старшего брата. Нет… злом, насилием, смертью счастья, мира, света не достичь.
Он плакал. Слезы душили, струились по щекам, рыдания рвали горло. Неудержимые спазмы отчаяния эхом отдавались в голове.
Он рыдал над судьбой – черствой, неизменной, жестокой, над ушедшими навсегда родителями, над несчастными жертвами брата, над тщетностью собственных усилий.
Он не Бог, но у него есть Сила - Сила изменять реальность, и он надеялся… он так надеялся…
Он – не Бог, и ему не под силу изменить весь мир – мир, в котором слишком много агрессии, боли, одиночества, смерти, но он верил, он твердо верил в то, что сможет спасти семью, всего одну-единственную семью, всего одну семью…
Глупая, бессмысленная, жалкая Сила… Зачем она вообще нужна, если с ее помощью он не может спасти родных?
Обжигающие слезы катились из глаз, и он молился. Молился неистово, самозабвенно, горячечно. В какой-то момент он как будто перестал ощущать свое тело, все его существо будто бы обратилось в одно-единственное лихорадочное, всеобъемлющее желание. Он напрягся, сосредоточился так сильно, так иступлено, так жертвенно, так страшно, как еще никогда в жизни, и внезапно Сила покинула его – вся, до последней неуловимой искорки…
Он плакал, и странные светлые круглые слезы, прокладывая ручейки на его щеках, падали на пораженное личико малыша.
… Что-то неуловимо изменилось в воздухе – он сразу это почуял. На миг ему показалось, что запахло свежестью и какими-то полевыми цветами, названия которых он не помнил, но аромат знал – так благоухало почему-то в светлой долине подсолнухов, неподалеку от дачи, той самой, где он ребенком проводил летние каникулы.
Он вспомнил, что в детстве этот запах почему-то ассоциировался у него с… весной.
Ему почудилось, почудилось буквально на долю секунды, что небо посветлело, озарилось неясным сиянием, замерцало размытой радугой.
Чудесный аромат из детства исчез так же резко, как и появился, а на город неспешно опускался вечер. Ему, кажется, просто померещилось…
Неожиданно он ощутил невесомую тяжесть теплой маленькой ладошки на своем плече.
- Не плачь!
Он обмер. Шокированный, он медленно повернул голову.
Брат смотрел на него. На ресничках поблескивали крохотные бриллиантики, а в черных глазах явственно читалось сострадание – искреннее, взволнованное.
- Не плачь! – упрямо повторил, и вдруг разжал правый кулачок, протянул на ладошке свое главное, тщательно оберегаемое богатство – «тамагочи». – Вот…
Серые глаза на мгновение стали прозрачными.
Не его мир, не его время, не его брат.
Он вглядывался в черные бездонные глазенки, и отголосками своей былой Силы видел – в голове проносились яркие картины, четкие образы, точные мысли.
В этом мире Марк не будет посещать музыкальной школы и не нарисует ни одной картины. Василий Головач в восемнадцатом году благополучно поступит на химический факультет, а его старшая сестра Дарья не замкнется в себе. Даниил Войтов, сын алкоголика, не сопьется от мук совести, и его не убьют в пьяной драке весной двадцать первого, - он пойдет работать на завод и летом девятнадцатого женится. Модель Вероника Стриж не покончит с собой в двадцать втором, зато в двадцать четвертом выйдет замуж за богатого человека и родит троих детей. У отца не будет сердечного приступа в сентябре тринадцатого, а мама переживет май двадцать шестого. В декабре двадцать пятого Марка не осудят, зато в апреле двадцать шестого он защитит кандидатскую диссертацию, и весь зал будет стоя аплодировать молодому ученому. Михаил Буханцев не получит пулю в голову в двадцать втором. Шестилетнюю детдомовскую Ларочку не изнасилуют, и она в будущем не станет убийцей. Машина не собьет домохозяйку Марину Савельеву, и два ее сына не останутся сиротами. В двадцать восьмом Марк женится, у него будет двое замечательных детей. Мама и папа счастливо проживут до глубокой старости. Вячеслав Новиков…
Он с трудом отвел взгляд. Сердце яростно стучало в груди, на лбу выступила испарина, голова грозилась взорваться от обилия влившейся в нее информации, перед глазами все плыло.
Судьбы людей... так тесно переплетены.
Он улыбнулся – устало, счастливо, легко. Интересно, почему он ничего не узнал о своем будущем? Мирон из этого мира – каков он? Он должен родиться в восьмом году…
Восьмой, восьмой, восьмой год… что же тогда будет? Тогда…
Внезапно он замер. Широко раскрыл глаза – изумленно, словно бы еще не веря. Воздух со стоном вырвался изо рта.
Он понял.
В этом мире у Марка не будет младшего брата. Мирон умрет в Доме малютки, не дожив и до полутора лет.
Нет. Нет… Нет!!!
Он машинально, неосознанно поднялся со скамейки, держа на руках притихшего, озадаченного ребенка. Серые глаза лишились выражения.
Он знал. В глубине души он, конечно, знал, что подписывает себе смертный приговор. Знал…
Надо же… какая мелочь… сущий пустяк… неужели… Марк… из-за него?..
Голова мальчика сонно клонилась к плечу, и он пошел. Пошел к дому – дому Марка. Пошел, чтобы вернуть его родителям смысл… смысл всего.
Он даже не подумал о том, что еще не поздно все изменить.
Прохожие на темнеющих оживленных улицах не замечали его – они, похоже, и вовсе не видели его, и тогда он с ужасом осознал – это конец. Шаги давались ему все сложнее и сложнее, все тяжелее было не поддаться безумной панике, но каким-то чудом он все еще не сбился с дороги… Малыш время от времени что-то бормотал, но он не обращал на него ни малейшего внимания, поглощенный одной лишь ему ведомой целью.
Он должен идти, должен… иначе все напрасно, иначе все бессмысленно, иначе все обречено.
Он это понимал и шел, шел, шел, уходил все дальше, дальше, дальше, неся на руках то, что дороже всех несметных сокровищ, то, что прекраснее всех красавиц, то, что важнее всей жизни, ибо в нем заключено будущее…
И он дошел. Остановился перед дверью с обшарпанной, но некогда добротной оббивкой. Мягко опустил ребенка на загаженный, давно не мытый пол. Рассеянно погладил по черным гладким волосикам.
- А ты придешь еще? – мелькнули тревогой маслянистые глаза.
Он умиротворенно улыбнулся. В душе разливалось странное, неестественное спокойствие.
- Приду, конечно. Куда же я денусь?..
Он зачем-то снял золотой крестик, растерянно повертел в руках, затем, словно бы вспомнив о чем-то, быстро и решительно украсил им тонкую шейку малыша.
- Расти… хорошим человеком, - прошептал кротко, три раза поспешно и нервно нажал на красную кнопку звонка, и стремительно бросился по лестнице вниз.
… Непостигаемо огромная Вселенная подмигивала миллиардами звезд – недосягаемо далеких, загадочно-прекрасных. Фонари излучали тусклый свет, тонкий серпик луны мертвенно сиял во тьме. Темные безжизненные дома, закрывая небо, казались исполинскими гигантами – угрожающими и непредсказуемыми. Ветер к ночи разыгрался: с воем ворошил кусты, вырывал из переполненных урн банки из-под пива, швырял на асфальт какие-то пакетики…
Он апатично брел – брел без направления и цели.
В какой-то момент остановился (наверное, уже было часа два ночи, а возможно и все четыре), безразлично огляделся. Его окружали сонные захудалые «хрущевки», на другой стороне пустой дороги он смутно уловил очертания детской площадки. Он до дрожи в пальцах, до мурашек по спине боялся надолго зависать без движения – ему казалось, что если он замрет, поддастся своей усталости и равнодушию, то просто… исчезнет. Поэтому он потащился – разбито, безнадежно – через дорогу.
Площадка, конечно, не была такой, какие были во времена его детства, да и, собственно, назвать площадкой парочку нелепых сооружений язык как-то не поворачивался. Ржавые качели, уродливая, небезопасная по своей высоте круговая лазалка, да опасная для жизни горка без перил и поручней – вот тебе и вся площадка.
Он отрешенно опустился на скрипучие качели. Рассеянно скользнул смиренным, жертвенным взглядом по девятиэтажке, громоздившейся за площадкой…
Лениво пригляделся. Что-то возвышалось рядом с домом.
Он вскочил с неосознанным волнением. Что-то светилось во тьме.
Не чувствуя под собой ног, он медленно двинулся к источнику света. Странный теплый трепет, греющая отчаянная надежда наполняли его.
Он увидел дерево.
Это был всего-навсего обычный, ничем не примечательный старый дуб. Он переживал не лучшие свои времена: веточки обломались, желтые немногочисленные листочки скукожились и высохли. Дуб погибал.
Он безотчетно потянулся к дереву, дотронулся до холодной, сморщенной коры. Бессознательные догадки еще не оформились в ясные и прямые мысли, но…
В следующее мгновение он понял. Улыбнулся – радостно, свободно, облегченно, блаженно, безмятежно.
Вот, значит, куда он шел… Ну что же… Хорошее, приятное место. Светлячки тут… Значит, славно. Значит, не зря.
Нет, он не умрет. Он будет жить. Он будет жить – капельками дождя на листочках, трепетаньем веток на ветру, освежающим мхом на коре, ярким шумным дятлом, вспуганной дикой кошкой, вертлявыми «солдатиками», юркой белочкой в дупле…
У него будет спокойная и долгая жизнь. Он будет наблюдать, он будет много знать…
Детишки с площадки будут приходить к нему – да, они будут приходить к нему, когда им станет грустно или одиноко.
Он обессилено прикрыл глаза и еще успел ощутить, как кора под ладонями потеплела.
Осень 2013-11 января 2014