Дом у подножья горы

Евгения Серенко
   Она никогда не увидит айсберг – мрачную ледяную глыбу, равнодушно взирающую на суетливые корабли.

   Никогда не побывает в Лас Вегасе, не отшатнётся от волны раскалённой лавы, что выбрасывает каждый вечер вулкан у отеля «Мираж»; не замрёт очарованно под ослепительным небом над каналом отеля «Венеция».

   Никогда не поедет в тайгу, не будет пальцами, липкими от смолы, шелушить кедровые шишки и не утонет в бархатном покрывале сибирского чёрного неба.

   Не заблудится в море тюльпанов у подножья горы Богдо.

   Не соберёт землянику на уютной подмосковной полянке.

   Не прочитает. Не узнает. Не сможет.

   И никогда не увидит Алтай.
 
***

   У неё душа счетовода. Или бухгалтера? Точно не знает: ей говорили и то, и другое.

   Наверное, это правда: иначе, услышав слова врача, она бы заплакала, испугалась - что угодно, но не спросила как смогла спокойно:
 
 - На сколько... скажите: на сколько лет я могу рассчитывать?

 - Не знаю. – Врач не пытался скрыть облегчения, что хотя бы одну пациентку не приходится утешать. – Вы обратились к нам слишком поздно, да и мы, к сожалению, не всесильны.

 - Я понимаю. И всё же?

 - Трудно сказать. Это во многом зависит от вас. Плюс медицина не стоит на месте, плюс...

 - Три года? Два?

 - Год. Может, месяцев восемь. Точнее вам не скажет никто.


   Восемь месяцев. Двести сорок пять дней. Пять тысяч восемьсот восемьдесят часов.
   Не так уж и мало.

   Она поедет домой, успокоится – хоть и бухгалтерская у неё душа, но всё же душа, и подумает, как прожить отпущенные ей часы.


***

   Где же они, её кубики? Что угодно могла она выбросить за ненадобностью, тем более детские игрушки, но только не их. На обычных кубиках рисуют картинки: арбуз, белку, ведро - а на тех, привезённых родителями из последней перед трагедией экспедиции, были написаны цифры. Тридцать кубиков: на трёх – единицы, на трёх – двойки и так далее до десяти.
 
 - Ну и подарок, - хмыкнула бабуля. - Лучше бы куклу девчонке привезли.

   А зачем ей ещё одна кукла? Вон их сколько! А таких кубиков ни у кого больше нет.

   Она училась по ним считать. Строила башни, чтобы на каждой стене сумма цифр была одинаковой, добавила знаки: плюс, минус, умножить и разделить, а со временем догадалась, что у каждой из цифр свой характер: угловатая единица, предпочитающая одиночество – это она сама. Гибкая двойка, радующаяся всему на свете – точь-в-точь подруга Оксана. Лукавая тройка – соседка Тамара, безуспешно пытающаяся учить её жить. Четвёрка – прямолинейная как отец. Серьёзная пятёрка – конечно, мама. Нестёрка – и нашим, и вашим. Семёрка, приносящая счастье наивным. Восьмёрка – это бабуля: тёплая, добрая, рассказывающая осиротевшей внучке бесконечную сказку о добром богатыре, что живёт в волшебной стране Алтай. Ноль, оказавшийся пустотой... Цифры как люди: у каждой - характер.
 
   И только девятке, честной девятке, не умеющей предавать, не встретилось ей аналогий.

   Двести сорок пять дней.

   Она отыщет свою девятку. Должна отыскать, чтобы не только в воспоминаниях детства почувствовать себя счастливой.

***

   Вот и всё.

   С работы уволилась («Для вас, Анна Викентьевна, место в компании всегда найдётся»); раздарила всё, что могла раздарить; составила завещание («Да не плачь ты, Оксана: я же знаю, каково тебе без квартиры!»); стёрла из памяти все обиды, даже насмешливое «Не пропадёшь: с душой счетовода не пропадают!»; собрала чемодан и купила билет.

   До Барнаула пятьдесят семь часов.
 
   И неведомо сколько до посёлка у подножья горы.

***

   Не спится.
   До Волги уже доехали, а сна нет. Может, потому, что свербит в груди привычная боль? Только б не стала она сильнее, как можно дольше не становилась сильнее.
 
   Куда она едет? Кто её ждёт? Кто поможет справиться с болью?
  «Мы не всесильны». Да, не всесильны. А значит, неоткуда ждать помощи, но нужно как-то прожить эти двести сорок пять дней.

 - Да уснёшь ты, наконец, егоза? – шелестит сквозь черноту ночи и лет ласковый голос бабули. – Кому сказать, что до сих пор такой дылде на ночь сказки рассказываю – не поверят! Спи!

 - Ба, ты вчера не досказала, как Богатырь от Лешего убежал.

 - Неужели не досказала? Ну, слушай, а потом сразу спать! Ну, вот. Обмотал хитрый Леший спящего Богатыря острой жгучей верёвкой – кто другой вмиг бы кровью истёк, а Богатырь ко всему привычный: он из такой осоки голыми руками запросто сети плетёт. Поднатужился, разорвал верёвку и пошёл не спеша в свою хижину. Спи, егоза! Утром рано вставать.

 - Ба, а он Лешему отомстит?
 
-  А за что мстить-то? Леший он Леший и есть: пакостник, одним словом. А Богатыря не потому люди Богатырём зовут, что силой силён, а потому, что духом крепок, а такие люди не мстят.

 - Как это - не мстят? А если кто-то предаст?

 - А если предаст, - вздохнула бабуля, – сумеют понять и простить.

 
   Понять и простить... понять и простить... таял под стук равнодушных колёс тихий голос бабули.
 
   Рассказывала она свою нескончаемую сказку про умевшего не замечать мелочей Богатыря: он охотится на лося и медведя, ловит хариуса и налима, вечерами плетет рыбацкие сети. Он читает старую книгу и пишет стихи, не задумываясь о размерах и рифмах. Он щедр и не носит часов. Для него утро – рассвет, вечер – закат, а непогоды совсем не бывает. У него удивительный голос, и его песням  подпевают ветер и птицы. Он построил избу у подножья двуглавой горы и каждый вечер, возвращаясь домой, ждёт, что изба не пуста: чернокосая девушка нашла в ней приют, и он больше не будет один.

   Ах, бабуля, бабуля... плела ты свои сказочные кружева и думать не думала, что настанет день, когда твоя несчастливая внучка оставит всё и вопреки любой логике отправится искать своё счастье в придуманную тобою страну.
 
***

   Крохотная деревушка притулилась к подножью горы: несколько домов, колодец с журавлём, как в Подмосковье. С горы тянет свежестью и – не может быть: в мае-то! – кружатся в воздухе редкие снежинки.

   Аню привели в дом, где пустовала комната. Приветливая хозяйка – «Как тебя кличут, детка? Аней? А меня Петровной зови» - протопила для гостьи баню, поставила на стол блины и сотовый мёд.

 - Надолго сюда, детка? – спросила она, как пропела.
 
 - На восемь месяцев, - ответила Аня. – До Нового Года. А может, и меньше.

 - Зимой от нас трудно уехать, - улыбнулась Петровна. – Так что, детка, оставайся-ка ты до весны. У нас хорошо: тихо, чисто, плохих людей Гора к себе не пускает. А что это ты за грудь держишься? Ударила где?

 - Не ударила. – Она помолчала. – Я нездорова. Но ничего: сейчас выпью лекарство и всё пройдёт.

 - Всё пройдёт. А не пройдёт? Давай-ка мы, детка, с тобой к Михалычу сходим: от нас часа два пути. Травами лечит, заговорами. К нему раньше даже из Барнаула приезжали. Говорят, теперь стал отказывать, а раньше всем помогал. Вот с утречка и пойдём. Дождя б только не было.

***

   Хозяин встретил их на пороге.
 
 - Заходите, коли пришли, - пригласил в избу.
 
 - Мы с просьбой, - сказала Петровна. – Михалыч, не посмотрите Анечку? Грудью мается, измучилась вся, а врачи что? Им бы только резать, а тут и резать не взялись. Посмотрите, а?
 
 - Стар я уже. Силы не те, глаза не те. – Он замолчал, внимательно глядя на Аню, и неожиданно спросил: – А косы давно отрезала?

 - Давно, - удивленно ответила Аня. – Лет десять уже.
 
 - Свежий, берёзовый. – Старик поставил на стол расписанный петухами кувшин и широкие чашки. – А зачем обрезала-то? Модной быть захотела?

 - Ну, в общем, да, – не понимая, какое отношение имеют к ее болезни давно отрезанные косы, пробормотала Аня. – Как бабуля умерла, так и отрезала.
 
 - Что, не разрешала бабуля-то?
 
 - Не то чтобы не разрешала, но ей не нравились стрижки. А я её огорчать не хотела.

 - Так посмотрите Анечку? – не выдержала Петровна. – Она из самой Москвы приехала.

 - Ну, разве что из Москвы, - вздохнул старик. - А косы придётся отрастить.

 - Я отращу, - пообещала Аня. – Если успею – за двести-то тридцать дней.

 - Это откуда ж такая точность? Кто тебе такое сказал?

 - Врач. Он дал мне всего восемь месяцев.

 - Господь Бог твой врач, не иначе. Ну, вот что: придётся тебе, Петровна, назад одной идти.
 
 - Ой, спасибо, Михалыч, - засуетилась Петровна. – Кто ж поможет-то, как не ты? А о вещах, Анюта, не беспокойся: на днях мой внук приезжает, он и принесет тебе чемодан.

***

   Неужели в сутках всегда ровно двадцать четыре часа? И в тех, когда она была здорова и крутилась, как белка в колесе, чтобы всё успеть? И сейчас, когда незачем торопиться, когда после молитвы («Запомни, Анюта: девяностый псалом – самое мощное лекарство) она подолгу лежит, стараясь не расходовать силы. Даже не знает, который час: батарейка в её часах давно села, а у Михалыча, как в бабулиной сказке: утро – рассвет, вечер –  закат.

   А время летит, и до Нового года осталось сто сорок дней.
 
   Она послушно пьёт все настои, что варит Михалыч, старается не прислушиваться к боли («О чём помыслишь, то и на пороге, Анюта»), покорно сидит на низенькой табуреточке, когда, читая молитвы, обходит её Михалыч с зажжённой свечой в руке.
 
   Несколько раз приходила Петровна: приносила сотовый мёд, о чём-то шепталась на кухне с Михалычем и рассказывала Анюте немудрёные деревенские новости.
 
   Куда-то ушла суета. Не вспоминается прошлое, будто всегда жила она в этой избушке с развешенными под потолком пучками целебных трав, с пахнущими рыбой сетями, аккуратно сложенными в углу; с иконой Казанской Божьей Матери на покрытой полотенцем полке и с неразговорчивым чужим стариком. Она даже не знает, как его зовут: Михалыч и Михалыч. Нужно спросить, а то так и умрёт, не узнав, кто пытается ей помочь. Но почему он спросил про косы? Ни о чём больше не спрашивал, а о них спросил. И о кубиках.

   В тот вечер она, как в детстве, построила из них башню: чтобы на каждой стене сумма цифр была одинакова.
 
 - Кубики, что ли, с собой привезла? – удивился Михалыч.

 - Да, - улыбнулась Аня. – Это последний подарок родителей. Они разбились  на вертолёте, когда летели в новую экспедицию. Они были геологами – и мама, и папа. Бабуля поставила им один памятник: Викентий и Зоя Перовы.
 
   Михалыч медленно опустился на табуретку:

 - А ты, значит, Анна Перова?

 - Да. Меня назвали в бабулину честь. А вас как зовут? А то я всё – Михалыч, Михалыч.

 - А так и зовут, - буркнул он. – Ну-ка, выпей, Анюта.

 - Михалыч, а может, вы зря со мной возитесь? И боль не проходит, и врач сказал, что опухоль неоперабельна, даже нож не поможет. – И заплакала: – Господи, да что это я? С моей-то душой счетовода... – нахлынула старая обида. - Я же бесчувственная! Правда, бесчувственная: явилась вот к вам, отнимаю время... Простите меня.
 
 - Пей, Анюта. Я мёд положил, чтоб не так горько было.

***

   Девяносто семь дней. Чуть больше трёх месяцев.

   Где-то там, далеко-далеко, дрейфует ослепительный айсберг.
 
   Извергается в пустынной Неваде вулкан, поют голосом Андреа Бочелли радужные фонтаны «Белладжио» и плывёт гондола под ярким небом «Венеции».
 
   Цветут в Заволжье тюльпаны, наливается алым соком лесная земляника и кружится где-то, кружится чужая безмятежная жизнь.
 
   Ах, бухгалтерская ты душа! Всё продумала, всё просчитала.

   Твой айсберг – заснеженные вершины двуглавой алтайской горы, вулкан – белёная печка с прислонённой кривой кочергой и сгорбленный молчаливый старик вместо сказочного богатыря.
 
***

  - Ну, что, Анюта, - с порога спросила Петровна, - как Новый год думаешь встречать? Может, ко мне поедем? Внук поможет: по снегу-то на санях мигом домчит. И Викентия Михалыча пригласим: не сидеть же ему бирюком!

 - Да нет, Петровна, спасибо. Боюсь, мне не доехать: вон мороз какой!

 - Да уж, мороз знатный! Ну, ладно: может, еще надумаете.


  «Викентий». Так же, как звали отца.
 
   Интересно, сколько Михалычу лет? Почему он живёт один? Ни разу не обмолвился он о своей семье. И почему взялся её лечить? Она же видела, сколько народу к нему приезжает: и плачут, и деньги сулят, а он отказывает: «Сил больше нет». И только с ней возится как с ребёнком.

   Думай, думай, душа счетовода!

   Итак: бабуля приехала в Москву, когда ей было лет двадцать, а вскоре родился папа. Его день рождения – тридцатого мая. Бабуля рассказывала, что покидала родные места в сильный мороз и метель, её всю дорогу рвало, и она боялась, что не доедет. Значит, уезжала беременной. Ребёнка назвала редким именем: в Москве не часто встретишь Викентия. Отец стал геологом – человеком природы. Не любил шумный город, в отпуск ездил на речку, в лес.

 - Опять ты девчонку за собой тащишь, - возмущалась бабуля. – Землянику что, в городе не купить? В лесу ведь змеи: не дай-то Бог!
 
   Что еще она помнит? Сказку. Папа рассказывал сказку, как выросший с мамой мальчишка искал своего отца.

   Бабуля прожила семьдесят лет, так и не вышла замуж. Уже десять лет, как унесла свою тайну с собой. Значит, если её рассуждения верны, и Михалыч и есть тот таинственный Богатырь, ему восемьдесят с небольшим. Он помнит бабулю молодой, красивой, с косами. А соседка говорила, что Аня – вылитая бабушка в молодости.

   Всё сходится.
 
   Нет у деда в избушке часов, ждут весны самодельные сети, и состарившийся Богатырь, пытающийся помочь своей внучке, давно простил предавшую его бабулю.
 
   Вот и нашла она сказочного Богатыря. Человека–девятку.

***

 - Викентий Михалыч, расскажите мне о себе, - попросила вечером Аня. – Неужели так и прожили один?

 - Почему же один? – удивился старик. – Не всегда здесь пустынно. Охотники приходят, рыбаки, да и лечил я многих. Кстати, к следующей зиме сошью тебе меховые унтайки. На шубку уже не замахиваюсь – глаза не те, а сапожки попробую.
 
 - К следующей зиме? – удивилась Аня. – Сомневаюсь, что до весны дотяну, а вы...
 
 - А рука твоя где? – неожиданно засмеялся Михалыч.

 - Как где? Вот - на столе.

 - На столе. Не на груди.
 
 - Правда! Ой, дед, у меня ж ничего не болит! Неужели?..
 
 - Не спеши, – он помедлил. – А шубка нужна: сама видишь, какие у нас морозы. Пожалуй, придётся тряхнуть стариной, чтоб не мёрзла моя внучишка.

***

   Алтайские горы сверкают как айсберги.

   Небо Алтая голубей, чем в Неваде.

   Цветут по весне огоньки и багульник, а до ласковых звёзд – рукою подать.