(моему маленькому Рыжему)
- Ключ там. – Старуха махнула рукой куда-то в сторону луны, и у тебя ушло минуты две на то, чтобы найти в разнокалиберном мусоре предмет, больше всего подходящий для того чтобы развинчивать и свинчивать.
Металлический человечек лежал на вязанной салфетке, грязноватой и как будто намертво прилипшей к деревянной крышке стола.
Ты вспомнила, с какого слова началась эта история. «Представляешь?...»
Пожалуй, нет. Того, что происходило сейчас, ты не представляла.
Судя по тому, с какой скоростью Старуха поедала принесенные конфеты, скоро она потеряет интерес к окружающему миру и сыто засопит, погрузившись в дрему. Которая может быть как трехминутной, так и многочасовой.
Теперь на салфетке лежала горка металлических деталей. И тебе нужно было собрать человечка обратно. Дырчатый конструктор был таким осязаемым приветом из детства, что казалось, обернись ты резко назад, увидишь кого-нибудь оттуда. Например, белобрысую «девочку-наоборот», которая всегда подходила бесшумно сзади и негромко спрашивала «ты знаешь какой-нибудь секрет?»
- Это его память. – Старуха прицепилась глазами к предмету, который был одной из деталей, составляющих голову человечка. – Слово «память» получилось вполне внятным. А деталь была другого цвета, она единственная отличалась по цвету. Как будто для нее не хватило основного металла, и сделали сплав.
Старуха посапывала, но явно не спала. Как будто подглядывала за тобой, за тем, как ты собираешь своего человечка обратно.
- Страх. - Старуха очнулась и брезгливо, пальцем, перепачканным шоколадом, подвинула к тебе крупную, не делимую уже на составляющие, деталь.
Ты смотрела на этот предмет. Он не был похож ни на что конкретно и напоминал все детали сразу. А главное, сразу было ясно, что без этой детали человечка обратно не собрать. Он будет или совсем маленьким, коротким или неустойчивым, падающим.
Вдруг приоткрылась дверь из коридора. В комнату заглянуло лицо. Кажется, именно в этот момент мигнул свет торшера, и некрепкий стул подо тобой качнулся. Да, тебя об этом предупреждали. Но все равно страшновато. Даже не потому, что обе старухи такие одинаковые, а потому, что они такие одинаково старые. Ты отвела глаза в угол, вдруг осветившийся светом из коридора.
Лицо исчезло. Ты увидела, что конфеты тоже почти исчезли. Старуха шевелила пустые фантики, надеясь, что пропустила конфетку-другую.
Сейчас, когда ясно понялось самое утешительное – Старуха не вспомнит о тебе, ей действительно нужны только конфеты, а происходящее – просто процесс обмена, который закончится, когда конфет не останется, - тебе все стало казаться тем, чем оно и было – возвращением к главному детскому чувству, тактильному.
Человечек был готов. Обратный он был не таким, каким лежал на салфетке в самом начале.
Ты попробовала поставить его на ноги. С трудом. Кривовато, но это удалось. И тень от согнувшегося в странной позе металлического существа напомнила о том, что он когда-то повторял для тебя раз за разом.
Это всегда начиналось одинаково. Темная театральная сцена. Издалека нарастающие звуки, потом изменение света и перемешивание звуков таким образом, чтобы они тревожили.
Он на сцене. Фрак, цилиндр, грим – все по-настоящему. И тебе всегда казалось, что сидишь в зрительном зале человек на триста-четыреста, где каждое кресло занято, и везде - ты, полный зал и все это – ты. А на сцене готовится не то отрубание головы, не то поедание живьем кого-то. Возможно, самого себя. Вот, появляется дым, и откуда-то идет холод, усиленный софитом до леденящего. И когда ты на всех креслах одновременно готова вскрикнуть и закрыть глаза, он поворачивается спиной. И ты видишь его голый зад. И всегда в самый последний момент успеваешь закрыть себе ладонью рот, чтобы смех, умноженный рядами, не убил его на месте.
И свет становился просто лучом лампы, холод – просто потоком воздуха из трубы. Отрубание и съедание отменялись. Падал занавес или просто наступала темнота. До следующего раза. А тебя от макушек до пяток затопляла такая нежность, будто твой ребенок, которому только-только стукнуло два года, от начала до конца сыграл симфонию. И ты вставала с каждого кресла, и аплодисменты, как и водится, вырастали в овацию.
Бывало и пострашнее. Когда яркие тряпки вдруг загорались на нем или как живые расползались. Нужно было просто моргнуть или быстро посмотреть в сторону. Чтобы не успеть испугаться. Испугаться за него. И ты не всегда это успевала.
Но в следующий раз, рассевшись по всем креслам в зале, ты опять была готова пугаться и холодеть. И принимать на веру все те страшные трюки, которые были у него приготовлены.
Так у вас было принято. Пока самое последнее представление не обернулось нелепой трагедией, когда незакрепленный штанкет вдруг рванул вниз и разбил его голову вдребезги, как орех.
Мир, который хором звал его «злобным троллем», погас. Твой одинокий шепот: «любимый, любимый... » с тех пор то тут, то там раздавался в темных коридорах пустоты, где прежде был мир. Один из коридоров привел к плотному бархату, за которым гудело театральное фойе… И тихонько, почти в ухо, чтобы пробиться сквозь этот гул, шепот: «представляешь…?»
Человечек упал. Старуха пошевелилась в своем кресле и пытливо взглянула тебе в лицо. Ты вздохнула и достала плитку шоколада, которую, на всякий случай, вложила в середину книги.
Пока Старуха невыносимо громко шуршала фольгой, ты тыкала ключом во все места, где было слабо свинчено. Вы закончили, каждая свое дело, почти одновременно. У тебя больше не было сладостей. И человечек крепко стоял на ногах. Ровный. Неживой. Рядом с ним лежал кусочек металла, которого ты не видела, когда занималась сборкой. Старуха подтолкнула ногтем этот кусочек к тебе.
- Это твое.
... Ты остановилась на лестничной площадке и подошла к окну. На ладони лежала маленькая прямоугольная пластинка. Она была теплой.
Только это и было настоящим в той несложной дырчатой конструкции. И ты с тех пор хранила это. Перепрятывала, но не теряла.
Всего остального уже давно не было. На месте снесенного дома, где жили старухи, появился пустырь, потом стройка, потом новый дом.
Где-то глубоко в земле твой металлический человечек медленно исчезал, покрываясь коррозией (ты когда-то слышала коррозию - потрескивания, ускоренные и воспроизведенные на высокой громкости звуки), чтобы когда-нибудь на секунду-другую обмануть радостного мальчишку, который найдет металлические останки, – вдруг, что-то военное... а, нет, просто железки.
Ты потом говорила, что очень хотела вспомнить, из какого именно места была та деталь. Но так и не вспомнила.
Ты говорила и о том, что все это не было странным для тебя. Ну, или не страннее, чем само твое появление в этой квартире. Не страннее, чем быстрый, шепотом, разговор, в театральном фойе: "Знаешь, я как-то зашла в гости, а там старуха. А потом еще одна, точно такая же. Они близнецы. Представь только – им миллион лет, наверно, и они близнецы и живут вместе..."
И еще ты говорила о фотографии в углу комнаты, которую увидела, когда вторая старуха приоткрыла дверь, и свет прыгнул туда, где прежде была плотная чернота. Прыгнул, чтобы задержаться ровно настолько, чтобы дать тебе увидеть. –
Скамейка в цветущем саду, совершенно одинаковые девушки в совершенно одинаковых легких платьях, открытые радостные лица. Одинаковые корзинки с одинаковыми цветами, одинаковые книги на одинаковых коленях.
Три девушки, три корзинки, три книги.