Всю ночь мучит кошмар: Многоногий Червь незримо стоит в полумраке спальни. Вернее, его даже нет, есть чистое бестелесное присутствие… Едва мы с Оленькой переходим на наше царское ложе, червяк сразу перебегает (перелетает? переносится? телепортируется?) туда же, и всё время, пока я целую Олюшку, пока раздеваю её, он смотрит на нас в упор, а в самый прекрасный момент нашей близости он прокрадывается столь близко, что слышу его похотливое сопение. Резко оглядываюсь… Никого нет, всего-то наваждение, мнительность… или это моё сопение? Но частое-частое дыхание вновь раздаётся над самым ухом, чуть в стороне.
Я несколько раз просыпался и до цветных кругов вглядывался в полумрак. За стеной нашего жилища свист, стрекот, жужжание… Но это обычные звуки ночи. А здесь — натужное безмолвие.
Один раз мне показалось, что я увидел некое подобие движения. Я резко приподнялся, неосторожным движением разбудив Оленьку.
— Что-то случилось, любимый? — Оленька прижалась губами ко лбу, так мама проверяла, нет ли у меня температуры.
Не хочу расстраивать девочку, сочиняю про липких назойливых мух, которых здесь в помине нет.
— Тебе, наверное, приснилось…
— Да-да, родная.
— Спи спокойно. Ангела-хранителя…
Но снова вижу червяка, даже не его, а некое незримое отражение бестелесного призрака. Я жажду уединиться с Оленёнком, но чем желаннее девочка, чем страстнее целую и раздеваю её, тем ближе гнездится-сворачивается склизкая бесплотная змеюка, лишая меня желания… Моя мужская несостоятельность будет теперь неотвратимой реальностью каждой ночи. Я кричу червяку, чтобы он прекратил грязные игры, что его всесилие в моей постели закончится, лишь только я… А что я могу сделать?
Вдруг понимаю: присутствие червяка выдаёт свет раковин-светильников, расставленных по углам комнаты. Не просто выдаёт — эти маленькие огоньки-светлячки и есть глаза противного туземца. Пытаюсь загасить светилышки, но огни не гаснут, а разгораются ещё ярче. Вместо четырёх их становится, восемь, шестнадцать…
Опять нечаянно разбудил Оленьку. Девочка гладит мои плечи и руки, говорит нежные слова и успокаивает, как может. Мне стыдно перед Оленькой за свои непонятные страхи перед обычным огнём.
Проснулся поздно. Спросонья продолжал дуть на несуществующие глазки-огоньки…
Было пасмурно и достаточно прохладно. Девочки давно встали и готовились к молитве.
К утру светильники гасли, и Светланка зажигала лампаду, фокусируя увеличительным стеклом солнечный луч. Она делала это с особой сосредоточенностью и детским восторгом, будто творит чудо. Но сегодня солнца нет, и Светланка добывает огонь с помощью простой зажигалки под восхищённые ахи Бабочки.
Я по привычке становлюсь рядом с девочками и слушаю молитвы, которые знаю уже почти наизусть. Признавая красоту славянской речи, но будучи совершенно неверующим, я терпел это лишь потому, что слова произносят мои самые любимые девчонки.
Но сегодня я жажду утешения, хоть какой-то защиты. И прошу у Оленьки разрешения прочитать хотя бы несколько молитв.
Олюшка так мило смотрит на меня, что готов хоть каждый день читать все молитвы.
Порхающая Бабочка тоже встаёт рядом с нами. Она верит во всемогущество Христа-Бога и с полным вниманием вслушивается в слова непонятного для неё церковно-славянского языка.
— Оле-нёка, — туземка по-своему переиначила имя Оленьки. — Бог морских людей может меня услышать?
— Он всех слышит.
— Но разве понимает?
— Понимает.
— Когда ОН выучил наш язык. Разве ОН жил среди нас?
— Он создал всех бало-боло, сана-боло и коно-боло, поэтому понимает то, что они говорят. Когда у тебя будет ребёнок, ты будешь понимать его лепет?
— Конечно, ведь он родной!
— Так и все бало-боло для Бога родные.
— Но почему Бало-мото говорит, будто он сделал и остров, и всех бало-боло?
Хоть я был против религии, ради ниспровержения вождя я готов защищать что угодно:
— Бало-мото, как хвастливый ребёнок, хочет, чтобы все его хвалили, чтобы все его боялись.
Если Бабочка передаст эти слова кому-то из родственников, а те ещё кому-то, то…
Пока я представлял все ужасы, которым мы подвергнемся, если о мои словах узнает вождь, Оленька уже рассказывала:
— Бог жил и проповедовал среди обычных рыбаков, — Оленька задумалась: для туземцев кроме этого острова никакой земли больше нет, только на этом острове могут жить рыбаки. Она вышла из положения: — Это было на этой земле очень-очень давно, когда ещё Бало-мото и Бало-гуру не было на свете…
— Разве Бало-мото и Бало-гуру не всегда жили на этой земле? Они наверное, жили в морских глубинах вместе с теми сана-боло, что приплывают из морских глубин на большом-большом корабле?
Оленька улыбнулась и обняла туземку.
— Я тебе обязательно всё расскажу. После…
В дождливо-ветреную погоду идти никуда не хочется. Весь день мы рассказываем разные истории из своей жизни или поём наши родные песни.
К вечеру затих ветер и прояснилось небо. Мы гуляем по берегу бухты. В деревню не пошли: лишний раз видеть вождя, шамана, червяка…
Вечером Светланка быстро уснула. Порхающая Бабочка тоже спала.
Я лежал в ожидании желанной встречи. Лишь одна помеха… нехорошие думы… Кому какое дело с кем я сплю… Это исключительно моё желание! Но как узнали?!
Предположим, подробности нашей жизни женщины узнали от Порхающей Бабочки, а после — разнесло сарафанное радио. Но смутное подозрение…
Я хитрыми отвлекающими разговорами вынудил Оленьку пойти не в нашу любимую комнату, а на берег.
Мы стояли под сводами деревьев и обнимались. Который день я обхватываю эту талию, изучаю географию спины, рельефы холмиков под платьем? И всегда это в новинку. Но сегодня беспокойство смутным фоном заполняло голову.
— Я на минутку, можно? Сейчас приду, — я оторвался от Оленькиных плеч и побежал в хижину.
Я забежал в нашу любимую комнату, дунул на огонёк светильника, махнул рукой возле трёх других и мгновенно выбежал из хижины.
На берегу я носил Оленёнка на руках, целовал пальчики на её ножках, кружился с нею в вихре танца, потом на самом открытом месте мы прильнули друг к другу и целовались до одури. Оленька забыла обо всём. Я тоже… но думал: вот погасил светильники, и что? Я отдавался вихрю танца, любви, нежных слов, жару Оленькиного тела, но снова: что из того, что темнота?
На руках я занёс Олюшку в спальню, и мы пристроились к спящим девочкам. Оленька так и не узнала, что свет в комнате не горел.
Я лежал на четырёхместной кровати с открытыми глазами и пытался понять, что происходит на острове, почему я потерял здесь покой.
— Оленька, там, на террасе, за лампадкой, иконка Богородицы. Можно, я принесу икону и прикреплю над кроватью.
— Любимый, разве ты никогда не видел, что ночью икона всегда над нашей кроватью.
Я хлопнул себя по лбу:
— Ах я, ничего и никого в этой жизни не замечаю! — и шепотом добавил: — Кроме тебя, родная.
Оленька уснула, а я всё смотрел на освещённую маленьким огоньком иконку Богородицы… И думал: неужели придётся стать верующим… Придётся, лишь бы не повторялся кошмар прошлой ночи.
От сознания, что есть нечто, охраняющее от гнусных происков червяка, я совершенно успокоился. Даже светильники, напугавшие меня ночью, перестал воспринимать как нечто враждебное.
Я прижал голову Оленёнка к своей груди и с наслаждением уснул.
Наутро, едва мы пришли в деревню, Многоногий Червь без приветствий и лишних слов сразу сказал:
— Ты не можешь гасить огонь.
— Какой огонь?
— В хижине золотого рассвета должен гореть огонь! — уже более жёстко повторил он.
— Я делаю в своём доме всё, что хочу. Если есть проблемы, то я построю хижину себе сам. Но я буду жить так, как хочу я! — пытался я настаивать.
— Без воли Бало-мото ты не можешь ничего делать! Даже гасить огонь!
— Тогда я спрошу у Бало-мото!
— Он не разрешит. Потому что огонь должен гореть. Это защита от злобных духов.
Попытка что-то скрыть или уйти от ответа?
— У меня есть своя защита от духов.
— Это нужно для успеха на счастливом ложе.
— На моём ложе всё прекрасно! — теперь я уже твёрдо понимал, что причина иная.
— На твоём ложе очень плохо! Ты спишь только с Разноцветной Радугой. А должен спать со всеми.
— Я тебе говорил, почему я сплю только с одной женой. Ещё раз повторю: я никому ничего не должен, — вообще-то должен, подумал я: не волею ли Бало-мото исполнилось главное в жизни желание. Так-то так, но… — Откуда ты узнал, что я гасил огонь?
— Многоногий Червь всё знает.
— Ничтожный червяк, ты утроил за мною слежку? Стукач, я раздавлю тебя! — сказал я по-русски. И уже по туземному: — Ладно, при свете, так при свете.
Свинья червяк подглядывает за нами. И пусть! Нашёл, кого стыдиться!
Но гадливое чувство…
Вечером, пока девочки готовили к ужину стол, я потихоньку осматривал нашу любимую царскую комнату. Заглядывал под кровать, осматривал стены, потолок… Крупные щели в стыках стен… между стенами и потолком… заделать можно, работа предстоит большая…
Но зачем это нужно червяку?!
От тяжких дум меня отвлекла Светланка:
— Червяк пытался выведать у меня твой секрет.
— Какой секрет?
— Он предлагал мне бусы, колечки и всякие безделушки, какими у нас были завалены все киоски. Он просил узнать твой секрет — какая у тебя защита. Я по-русски ему сказала: сам ты кощей бессмертный. Червяк решил, что это и есть волшебные слова. Он хотел дать мне детскую свистульку. — Девочка вдруг засмеялась: — Я скажу червяку, чтобы воткнул себе в попу колючку… Пусть думает, что обрёл волшебную силу.
Когда наступила ночь, и мы с Оленькой уединились в нашей любимой комнате, я почти на сто процентов был уверен, что за нами наблюдают. Усилием воли я заставил себя не думать о постороннем, с азартом — а вот смотрите! — я как бы демонстрировал свою удаль в постели. Но эта игра надоела, и я отдался страсти безраздельно — простая мнительность… а даже если наблюдатель реален, то плевал я на всяких червяков!
После свидания на царском ложе я лежал на нашей четырёхместной кровати, крепко обняв Оленьку.
Девочка быстро уснула. А я лежал с открытыми глазами и вспоминал наши с Ольгой любовные игры. Почему в гроте она была совсем иной, чем в комнате? В гроте, на берегу океана, она — сама непосредственность. Стыд и страсть, порыв и взлёт! А в хижине… скованная, словно на виду у всей деревни… Или слишком артистична, будто роль играет… Искусственный, принуждённый смех… Вымученное возбуждение… За нами наблюдают, и она об этом знает? И почему-то непременно соглашается на близость?
Но почему она молчит?! Почему не доверит разрешить эти странности мне, мужу? Она с ними заодно? — Нет! Исключено! Боится? Боится… Супружеский долг для неё оказывается долгом в буквальном смысле? Но почему я так долго ничего об этом не знал?
Я попытался вспомнить её разговоры, её плач по ночам, её внезапные смены настроения. И всё больше уверялся, что она несёт на себе груз ужасных проблем, которые скрывает даже от меня. Она знает о слежке, но не может ничего сказать?
Я решил пока не спрашивать напрямую. Травмировать Оленёнка ни в жизнь не буду. От проблем должна болеть моя голова. Но что предпринять? Проследить за вождём, шаманом… Заставить говорить Морского Червя? Но он под покровительством начальства, он ничего не скажет, даже если ему предложить всё, что у меня есть. А что у меня есть — птичья палка, губная гармошка, фонарик? Многое знает Разноцветная Бабочка, но она — благоразумная девушка, лишнего слова не скажет, и она почему-то заодно с Оленькой в некой страшной тайне.
Ещё несколько дней такой неопределённости, я стану совсем сумасшедшим! Покончить с неопределённостью можно очень простым способом: всё оставить и уйти на другой конец острова, в самые дебри леса! Придётся пожертвовать долей комфорта. Оставить ухоженный, взлелеянный огород с картошкой, помидорами и огурцами. Построить в густых зарослях близ ручья хижину и жить себе припеваючи. Пусть они живут, как хотят, пусть бало-муты правят, как им вздумается… А у нас своя жизнь, не зависимая ни от каких обстоятельств!