"Я по тебе соскучилась".
Он без всякого выражения смотрел на это сообщение в своем телефоне.
Только неясный гул крови в висках медленно, но угрожающе нарастал.
Олег еще не вполне осознавал, что из глубин его движется огромная, теплая и разрушительная волна, что то беззвучное и полномасштабное сотрясение дна его "Я", которое уже произошло, но которое было еще неведомо мозгу, скоро накроет с головой все его с такой тщательностью недавно возведенные конструкции, разметает их по сторонам и утопит, словно цунами.
И эта обманчивая тишина в его существе вдруг испугала одну из личностей, обитающих в штольнях этого крепко скроенного тела, каковое он привык считать самим собой.
- Опять! Опять она тянет меня к себе! Нет! На этот раз я не должен поддаться собственной слабости! К черту ее! К черту!
- Лучше подумай, что стоит за этим посланием? Подумай! Ведь она перешагнула через свои принципы, через свою гордость..., - этот тихий, но постоянный, живший в нем оппонент, был гораздо опаснее, чем можно было предположить.
Даже особа, приславшая сообщение, была не столь страшна.
- Она, не так давно, и через меня перешагнула! Ей преимущественно нравится именно перешагивать! Это не женщина - это шагающий экскаватор. Она будет перешагивать так до тех пор, пока, наконец, не перешагнет через мой труп.
- Присмотрись! Рядом с текстом - значок в виде сердца. Что-то да значит этот символ..., - обманчиво мягкий, вкрадчивый собеседник явно нащупывал слабые места в обороне.
- Этот символ, в данном конкретном случае, обозначает только одно - ягодицы. Жопу, если угодно! Она мне и раньше слала эти сердца вязанками, а в результате - моя жизнь постепенно эволюционировала в нечто весьма напоминающее задницу.
- А чем являлась твоя жизнь до нее? Много в ней было радости, опьянения, восторгов?
- Моя жизнь?! Да, это было равнинное существование! Но жизнь на высоте свыше пяти тысяч метров над уровнем обыденности, чревата неизбежным и гибельным спуском. Что стало со мной теперь, ты видишь? Присмотрись к ней, к этой жизни! Она обезглавлена! В ней больше смерти, чем жизни!
- В любой жизни - довольно много смерти. Чем лучше зрение, тем очевиднее трупные пятна. И с присутствием кого бы то ни было в ней, как тебе хорошо известно, это никак не связано.
- Прожить полгода в таком невероятном угаре, задыхаясь от счастья - это, конечно, замечательно, но, лишь на первый, чрезвычайно поверхностный взгляд. Если бы было можно, я бы вернул всё это чертово богатство, которое превратило меня в нищего.
- Неужели ты на самом деле так считаешь?!
- Я считаю, что отвечать на сообщение - нельзя.
- Ты намерен держать оборону?
- Я намерен ответить ей молчанием. Это единственное, чего она заслуживает. То молчание, которым и стала моя жизнь. Пусть прикоснется к нему. Почувствует его холод. И, вполне вероятно, это только распалит ее.
- Ты отдаешь отчет, что, фактически, оттолкнешь ее?
- К сожалению, у меня не достаточно сил для толчка. В противном случае, я бы непременно ее толкнул. Вытолкал бы взашей.
- Ты все еще любишь ее. Разумно ли так поступать?
- Не говори мне о разуме. Он промотан. Если кто и разумен, то это она. Холодно делает свой ход. Отправляет белую ладью на мою половину доски. И ждет. Самодовольная. Азартная. Уверена, что не проиграет, как минимум.
- Глупости. Вспомни запах ее кожи.
- При чем здесь это?
- Ладно. Вспомни другой ее аромат. Нежный. Едва уловимый. Его обоняешь не носом. Он доступен лишь подсознанию.
- И что дальше?
- Ничего. Она - твоя женщина. Ты этого еще не понял?
- На каком-то ином, облачном уровне, вне всяких сомнений. Но в разрезе этого мира, если не отрывать стоп от земли, она - подруга какого-нибудь топ-менеджера. Так она сама себя видит. Пресловутый "разум" ее заточен под эту схему. А вот душа, темперамент и плоть требуют того, что неведомо для данного сорта людского бансай.
- Иными словами - ты сдаешься и умываешь руки?
- Почему же. Я позвоню ей. Попрощаюсь. Отмалчиваться и играть на нервах, это, скорее, ее прерогатива.
- Как глупо.
- Глупо - любить игроков.
- Любой живущий - игрок. Актер своего собственного театра, в котором, не смотря на состоящий преимущественно из комедий репертуар, всё заканчивается драмой.
- Я - не играю. Возможно, в этом мое единственное отличие от большинства.
- Вряд ли. Просто ты не замечаешь, что находишься на подмостках театра. Плюс осознаешь трагизм своей роли. Но это потому, что из зрительного зала на тебя смотрят лишь собственные глаза. Тебе кажется, что эта драма не может быть постановочной пьесой. Но это всё же - водевиль. Только неоправданно мрачный. Позже ты уяснишь всю комичность такого отношения к жизни.
- Позже? Это когда же?
- Когда свет погаснет.
- Да я и сейчас - в потемках.
- Звони.
- Нет. Я передумал. Пошлю сообщение.
- Что ж так? Отчего же не позвонить?
- Не хочу слышать ее голос.
- Ложь. Хочешь. Он и сейчас в твоих ушах. Мягкий, теплый и в тоже время звонкий, сочный.
- Да. Лгу. Но с ней, увы, приходится выстраивать стратегию. То есть, надевать смирительную рубаху на свои чувства и соизмерять действия с ее поступками. У меня довольно скверно получается. Я не такой великий полководец, как она.
- Что поделать. Такой она пришла к тебе, навоевавшись по дороге.
- Такой и уйдет. Мы не попутчики.
- А был бы рад. Ведь так?
- Я не хотел бы ее упускать из виду. Это несчастье так думать и чувствовать. Но я прикован к ней. И эти незримые цепи тяжелее и массивнее любых других.
- И еще: по поводу запаха...
- Что такое?
- Ты понимаешь, что звенья твоих цепей прикреплены к ее полу? Вспомни: до этого у тебя всегда присутствовала определенного рода брезгливость к некоторым аспектам физиологии. А с ней - всё иначе. Ты готов ее съесть. Буквально. Мистическая святость ее плоти. Деликатессность. Звучит фантастично, но кажется, даже производные ее тела имеют ауру десертности.
- Помню, как всё начиналось. Как, к примеру, приходилось мириться чему-то во мне с тем, что ее ягодицы отличаются от того слепка, который застыл в моем подсознании и имеет статус идеала. И как, чуть позднее, начало казаться, что только эта плавная телесная геометрия, только эти, единственные в своем роде линии, и являются той благословенной неповторимостью, которая заслуживает эротического преклонения и любви.
- Только это? Или пришлось идти на компромисс с подсознанием по многим иным поводам?
- Поразительно, но - нет. Ей не пришлось долго обживаться внутри меня. Даже озвученное мною было столь мимолетно, столь бегло, что будь на моем месте существо менее капризное и менее нервное, то оно бы даже не отдало себе в этом никакого отчета. Преображение плоти, те метаморфозы, которые претерпевала ее внешность в моих глазах, протекали почти незаметно для сознания. Я не сразу почувствовал, что началось движение не только ввысь, но и вглубь. Помню лишь когда я внезапно находил в ее чертах какую-то особую, но, до этого мига, вроде бы невидимую, контрабандную прелесть, то круги, от непобедимого очарования оброненного в холод моего омута, расходились во всю ширину "Я", а ее лицо, согреваясь глинтвейном моего опьянения, сияло неповторимым, как будто только сейчас, до последней своей точки, осознанным мною теплом...
- Так значит, дело в преображении и метаморфозах?
- Теперь я знаю - это тревожный симптом. Да, каждая ее линия - духовна для меня. Мой мнимый атеизм, как оказалось, соткан из религиозности иного толка. Я нечаянно набрел на Бога. И вера в него - меня разрушает.
- Убивают даже те Боги, которых нет.
- Да не услышат это верующие.
- Они слишком тугоухи, чтобы разобрать хоть что-то.
- Я успел понять лишь то, что в этом первом, таком, в сущности, не явном, скрытом, ускользающем от внимания, но очень цепком движении друг к другу, скрывается невероятная тайна. И всё дальнейшее, всё, что потом произойдет, и что, возможно, разразится огромной трагедией, - с тлеющими на ее дне головешками призрачного счастья, - является лишь следствием этого начального, робкого, мягчайшего поворота одного "Я" - к другому.
На некоторое время воцарилась тишина.
Олег сидел на диване и рассматривал собственные руки.
У него было стойкое ощущение, что он загнан в угол.
Он понимал, что возобновление и восстановление связи принесет лишь новые муки, но и не ответить - не мог.
Не мог потому, что был хронически болен и всякое сопротивление болезни только первое время выглядело удачным, а на деле - лишь истощало его личность.
Лина была его болезнью, но в ней необъяснимо сочеталось всё, что он искал, а так же всё то, чего стоило остерегаться.
Вначале - он получил почти всё, что разыскивал.
Затем - весьма быстро пришло и обрушилось всё то, чего следовало избегать.
Ему еще пришлось познать и извращенное волшебство: каждый шаг, который он делал прочь от нее - на деле, приближал его к ней.
Но вдали, за не четко обрисованной линией как пространственного, так и ментального горизонтов, существовала некая грань, перешагнув которую, ее имя и образ, неминуемо, будто в безразличии и безличии смерти, навсегда слились бы для него с ничто, с именами других, безвозвратно унесенных вихрем времени, некогда значимых, но теперь второстепенных, отчетливо эпизодических, размытых памятью фигур.
И тут мелькнула страшная догадка, - которую он сразу же поспешил оттолкнуть, поскольку она ему показалась недостойной, даже унизительной, - что в ее индивидуальности, по сути, не было ничего из ряда вон выходящего, что и любовь его к ней развивалась по своим собственным законам, типичным для любой сильной привязанности и никак не связанной именно с ее персоной, что, на деле, он мог так же любить и другое существо, а она лишь просто оказалась инерционно втянутой в эту лавину, пусть и спровоцировавшую ее сход, но заимствующей всю свою мощь из областей никак не соотносящихся с ее существом, и, наконец, что всякая любовь, пусть и связана с конкретным созданием, не может в этот момент ориентироваться на кого-то другого, но в глубине своей является чем-то стихийным и безличным, космическим, точно такой же, как и иной, родственный ей, служащий как разрушению, так и созиданию, вселенский монстр, забирающий у всего сущего жизнь, возвращающий заплутавшие в дебрях чувственности души в другую разновидность хаоса и зовущийся "смертью"; и что ему было жаль терять не Лину, не ее, в общем-то не слишком незаурядное "Я", а этот редкий подвид болезни и безумия, эту невротическую просквоженность и экстатичную вовлеченность в иное существо, каковую, в этом богатом, - в том числе и на условности, - мире, было принято обозначать истрепанным словом "любовь".
"Не молчи. Это слишком просто. Поговори со мной."
Господи, она успела уже надумать черт знает что!
Волна нежности тут же захватила Олега, и моментально вся привнесенная ею недостойная муть была тут же забыта и предана анафеме; одна мысль, что Лина, возможно, мучается, что она претерпевает и испытывает дискомфорт в результате его действий, вызвала у него жгучее раскаяние, и он, не мешкая, набрал ее номер.
- Привет, - в интонации явственно угадывалась примесь фриона.
- Привет, - он мельком пожалел, что позвонил, впервые и всерьез задумавшись о том, что любит душевно-увечную женщину.
"Кому, как ни тебе, не знать о том, что можно вылечить кого угодно и всё, что угодно, кроме души?" - кто-то успел шепнуть ему.
- Ну, и почему ты молчишь?! Набирая номер, ты, наверное, собирался что-то сказать? - ее голос был лишен привычной теплоты и нарочитая жесткость, которая тщилась казаться морозной, вызвала у него понимающую улыбку: похоже, таким вот образом, ее оттоптанное кем-то самолюбие пыталось набирать воздух в легкие.
Можно было напомнить о недавнем сообщении, о том, что это она сама просила не молчать, но он не стал этого делать:
- Давай увидимся.
- Я сейчас несколько занята. Но...хорошо, - тот же металл в голосе, но с легким, едва уловимым дребезжанием в окончаниях фраз. - Я наберу тебя, когда освобожусь.
Прошел день, затем другой, но телефон молчал.
Олег старался не думать о Лине, поскольку при одной мысли о ней, он начинал впадать в тихое бешенство, но, в силу болезненно-парадоксального произвола, на поверку выходило, что только о ней он и думал.
Он интуитивно догадывался, что таким образом она мстит себе, а заодно, разумеется, и ему, за непозволительную, с ее точки зрения, слабость, которую допустила, столь откровенно оголив в сообщениях свою по нему тоску.
Однако эта бесконечная игра в перетягивание канатов, это изнуряющее противоборство, в которое он был втянут, весь этот искусственно создаваемый ею излом, вызывали несварение у его рвавшегося на свободу духа.
Олег понимал, что эти разрушительные отношения заимствовали свое обаяние в инфернальных сферах, и, хотя разум настаивал на их прекращении, на бегстве и гильотинировании всех этих заманчивых, вскормленных его кровью внутренних чудовищ, из которых состоял зоопарк его любви к Лине, но распутная душа-блудодейка не могла отказаться от необъяснимого тепла этой женщины, от транзитно мелькавших осколков родственности и чистоты в противоречивом, захламленном космосе ее "Я".