Двенадцать лет назад
Струя молока, брызнувшая из прекрасной груди богини небес и земли в порыве гнева полубогу младенцу Гераклу, кружилась вокруг своего центра так же, как миллиарды лет назад. Где-то далеко от этого центра в самом спокойном уголке Галактики жило Солнце, кружа вокруг себя свое семейство, любя и периодически оплодотворяя самую прекрасную в этом семействе женщину – Землю. Отвечая любовным мольбам Земли, Солнце ласкало ее тело нежными лучами, постепенно наращивая натиск, доводило ее до экстаза, зарождая в ее лоне множество жизней. По вечерам, уставший от любовных утех, оно уходило отдыхать, уступая распрекрасной лесбиянке Луне, вот уже миллиарды лет тщетно добивавшейся любви у Земли. В яростном гневе она, то и дело, вставала между Солнцем и Землею, преграждая путь его лучам, затмевая Землю. Но сил у нее хватало ненадолго, уставшая бороться с Солнцем она быстро уходила восвояси, и появлялась лишь тогда, когда Солнцу надоедало заниматься любовью и рассеивала над Землею меланхолично – холодный, полный печали серебряный свет, все же возбуждая в ее сердце хоть какие-то чувства, что она выражала приливами и отливами своих вод. Да, то была пора любви. Апрельское Солнце, после намедни шедшего дождя, ласково щекотало тело Земли, пробуждая любовь во всем земном. Одно из этих влюбленных существ, юноша двадцати лет с курчавыми смольными волосами, стоял в тени чинары перед Университетом и мечтательно обозревал, чистое после дождя, с редкими пушистыми проталинами небо.
Я люблю – donc je suis. Je pense – не одно ли и то же? Вот тот камень, не мыслит и не может влюбляться, или здание университета, тоже не может мыслить, следовательно – не существует? Нет, нет, не то, совсем не то. Просто я – тварь мыслящая, я существую не потому, что мыслю. Мое «Я» обречено мыслить. А мыслит ли вот эта чинара? Почему-то я уверен, что она не может думать – но почему??? Мы – образ и подобие, царь природы и венец творения: не слишком ли высокая самооценка??? А они ведь такие милые, такие спокойные, неприхотливые: ждут дождя с неба и им этого достаточно. «Не сеют и не жнут, и в житницы не собирают. Отец наш небесный…»
- «Опять парит в небесах душа поэта».
Он не заметил, как к нему подошел Фарид:
- Чего ты там ищешь, Хайям? Все о ней мечтаешь? – лукаво улыбнулся он – Ну, что ты надумал на счет костюма?
- Да, в принципе, надо бы. Как-то не прилично идти на выпускной бал в потертых джинсах. Только вот с предками надо переговорить на счет деньжат. Ты не одолжишь телефон, я деревню наберу?
Через металлические провода, дальше через пространство электромагнитные волны донесли до его уха голос матери:
- Алоо?! – Не меняются, ни тембр, ни частота, и децибелы те же. Будто в метре от нее стоишь. Но ведь какая разница, в метре тоже через пространство слышишь. Изобрели, как перевести на большие расстояния и… хороший бизнес.
- Мам, это я, как вы, мам? Как там папа?
- Все хорошо, миленький, все нормально, родимый. И с папой все в порядке. Ты не переживай за нас, мы то как-нибудь проживем, ты уж себя береги. Экзамены то, как, сможешь сдать? Готовишься к выпускным-то?
- Не волнуйся, мам, я не позволю, чтоб вам стало стыдно за меня. Только, мам, видишь ли, мне на выпускной бал не в чем идти. Тут мы с Фаридом заприметили один костюм, красивый такой. Мама, я очень хочу купить его. Мне, конечно, совестно перед тобой и папой, но уже недолго осталось, я устроюсь на работу и буду помогать вам. Ты же веришь мне, да, мама?
- Конечно, сынок, конечно, верю. Ты не переживай, приезжай домой, мы что-нибудь да придумаем.
- Ладно, мам, на днях приеду, до свиданья, мам. – Он вернул трубку. – Какие они у меня славные, какие добрые, - голос выдал трепет сердца.
Какая же малость нужна, чтоб осчастливить человека. Немного, совсем немного доброты, тепла, сердечности и внимания. Что же вам мешает, лю-диии? Отчего очерствели ваши души? Как жестокость и гордыня вкрадываются в ваши сердца, люди? Почему самодовольство и бравада пересиливают простодушие и человечность? Почему Земля терпит все это? Почему нет самой обыкновенной, простой до убогости справедливости, а есть невежественная «справедливость» силы? Силен – прав? А значит и справедлив??? Где контролер? Где прокурор? Где судья? Где же Тыыыы? Кто Ты там, ОнОноОнаВсеНичто, когда же услышишь…
Окрыленный любовью и светлыми, как ручеек, мечтами, он взял друга за руку и потащил в сторону аллеи академгородка.
- Идем, Фарид. Быстрее же. Пошли, выберем по размеру. Там ведь знакомые тети Фариды, мы выберем, а через три-четыре дня я занесу им деньги. Правда, ведь, дадут?
- Дадут, дадут, никуда не денутся. Они же родственники наши.
Костюм был выбран. Это была красивая черная вельветовая двойка, аккуратно облегающая юное здоровое тело. Глаза его искрились радостью. Ей понравится, он был уверен.
- Так, друг, принимай на хранение, - пошутил он, - а я завтра же поеду в деревню. Они расстались недалеко от станции метро. Смуглое, чуть продолговатое молодое лицо с волевым подбородком, украшенное черными, как оливы, глазами в обрамлении изящно изогнутых ресниц под дугой прекрасных бровей и прямым носом излучало счастье. Да, то была пора молодости. Так человек бывает счастлив только в детстве и в молодости. И апрельское нежное солнце, дарившее земле новую жизнь, и расцветшие деревья и кусты, заполнившие округу благовонием в благодарность солнцу за его тепло, и трели певчих птиц, чудным пением объясняющихся цветочкам в любви, и блики, отраженные в лужицах, и люди, неуклюже обходившие эти лужи: все, все вокруг вселяло в его сердце счастье и радость. В двадцатом году жизни, окруженный любовью родителей (хоть они были далеко от него), друзей, учителей - он не мог думать, может и мог, но никак не допускал, что в мире кроме добра есть и зло, и что они всегда рядом, друг в друге, рука об руку правят миром, судьбами. Он не хотел, он отказался понимать, что то же солнце, ныне одаривающее его и окружающую природу приятным теплом, может вызвать ожоги и даже смерть, если долго побыть под его лучами, что проскакивая те же невинно рябившиеся под легоньким ветерком лужицы можно поскользнуться, упасть. И, главное, он не мог предположить, что за добрыми, иногда грустными и задумчивыми лицами может прятаться сатана, и что он, в любой момент может явить себя, в доказательство того, что все в мире двояко. Двадцатилетний юноша, лелеющий надежду на взаимность в любви, мечтающий об устройстве собственного будущего и о спокойной и обеспеченной старости родителей, может и не балованный судьбою, но и не обиженный еще ее горькими преподношениями, не мог знать, что зло и добро – это самые уникальные сиамские близнецы, у которых нет разных тел, разных голов и конечностей, что они неразделимые сиамские пары сердец и душ в одном теле, непрестанно борющихся друг с другом и никак не могущих победить или оставить друг друга. Он не мог догадаться, что они – самые не различимые и самые неразлучные гласные в самом великом дифтонге бесконечности, в химере называемой жизнь, которая в любой момент могла преподнести свой паршивый мерлезон, свою горькую иронию. Весело лавируя между лужами, с упоением вдыхая чистый последождевой воздух, наслаждаясь ароматом расцветших жасминов и абрикосов и пением птиц, он не знал, что Судьба – роковая сестра Жизни, готовит ему сюрприз, что скоро, очень скоро Она познакомит его с другой Ее сестрой - со Смертью, и что это встреча нанесет ему сокрушительной силы удар, перевернет всю его жизнь и положит конец всем его мечтам и желаньям. Молодому человеку предстояло в скором будущем перевернуть двадцатую страницу книги жизни. Он вчитывался в эту книгу с особым усердием, запоминал некоторые эпизоды романа жизни, а иногда и воображал некоторые его счастливые моменты в будущем. Увы! Есть люди, опрометчиво думающие, что человек сам может написать свою книгу жизни, создать свою судьбу – тщетны ваши надежды, напрасна ваша вера в то, что вы сами можете сотворить свое будущее. Если сбывается то, о чем вы мечтаете, не означает, что оно сбылось потому, что вы страстно захотели этого. Все сценарии написаны! И если вы мечтаете – то это предусмотрено в сценарии. И если вы добиваетесь того, о чем мечтаете – это предписано. Властелины бесконечности допускают только некоторые вольности в игре актеров театра абсурда, не более. Попробуйте, попробуйте же заглянуть в двадцать вторую страницу этой книги, если вы прочли всего двадцать страниц, постарайтесь прочитать сороковую, если вы прочли всего тридцать пять страниц. Где, где же ваше нетерпеливое желание узнать, сколько страниц в этой книге? Где же ваша жажда читателя заглянуть в конец, узнать чем, как и когда закончится этот роман? Всемогущий Режиссер не счел нужным ознакомить нас с фабулой для нас же написанного спектакля, но взамен этого внушил нам два искусно придуманных мотива: память и надежду, водивших нас по этой сцене и заставляющих нас играть свою роль с великим увлечением и мастерством. Мы всегда твердим, что надежда умирает последней, но стараемся не допускать мысли, что она имеет свойство не оправдываться.
Как бы то ни было, молодой человек шел к мечтам, нанизывая бусинки надежд на ожерелье мыслей, наслаждаясь изумрудным неистовством природы, не подозревая, что судьбы зеленый цвет скоро обернется ослепляющим красным светом.
У высоченных арок Университетского городка он остановился, повернулся направо. Ветхая старуха в таком же, как она сама, обветшалом одеянии стояла чуть поодаль от лестниц, ведущих к пропускному пункту. С ее лица можно было списать портрет печали, печали стыда за собственную немочь. Она никогда не просила и не протягивала руку, а получая подаяния, благодарила с достоинством. Это женщина напоминала Хайяму того старика – сборщика бросового хлеба, которого он почти каждый день видел в студенческом городке. Старуха бывала тут редко, видимо, на сколько хватало ей выручки одного дня. Хайям опустил руку в карман, вытащил скудное его содержимое, подошел к женщине и опустил в карман ее жилетки несколько монет. Он взял сморщенную старушечью руку в ладони. Чистые молодые глаза источали сострадание и любовь, в обесцветших старческих глазах заискрились благодарность и умиление:
- Будь счастлив, сынок!
Она тоже не знала: наступит зима, долгая, промозглая и беспросветная зима, сразу после цветущей весны…
Через десять минут он отворил застекленную дверь студенческой столовой «Квант». Порция из трех сосисок, несколько долек тоненько нарезанного помидора, чайная ложечка острой горчицы на краю треснувшей тарелки с сосисками, пол литра минералки в пластмассе, итого…. Времени сколько? Начало второго? Спасибо
Судья Н-ского районного суда, сидевший в просторном кабинете за массивным, внушающим посетителям этого кабинета мысль о достаточной его значимости и важности, «Т» образным столом, тяжело поднял лоснящуюся голову наверх, устремляя утонувшие в жиру мелкие глаза на стенные часы над входной дверью. Начало третьего. Затем он повернулся налево, взял со стола мобильник, нажал на кнопку, засветился экран: начало второго. Он вытянул левую руку, на запястье выглянули наручные золотые часы с инкрустированными на циферблате двенадцатью бриллиантами: почти то- же, что показывает мобильный. Сколько можно говорить, чтоб перевели на летнее. Он нажал на кнопку звонка. Красивая высокая шатенка с ниспадающими на плечи волосами и со стройными ножками грациозной походкой вошла в кабинет. Розовое облегающее платье из дорогого шелка выгодно подчеркивало ее прелестные, как у молодой лошади, бедра и упругий бюст. Розовое платье зашелестело отнюдь не розовым, а серым шумом шелка. Розовые губы раскрылись как розовый бутон, розовый язык, сочетая движения с губами в сопротивлении воздушному потоку, несшему дребезжание голосовых связок, слегка коснувшись нёба, лег на дно, упираясь о нижнюю десну:
- Чаю? Кофе?
- Ни то и ни другое, - зашипел розовый шум, - набери итальянский ресторан, закажи от моего имени обед на три персоны, чтоб повторили позавчерашний. Звони водителю, скажи, чтоб взял пачку долларов (знает где) и быстро ко мне. А потом свяжись с прокурором, пусть отправит своего водителя за помощником Верховного судьи (он ждет). Мы должны обсуждать, на сколько лет нужно упрятать этого журналиста – оппозиционера. Слишком много шуму поднимает. И еще, переведи часы на летнее, чтоб не забыла! Действуй!
Она повернулась. Серые крысиные глаза впились в розовые крупы розовым шумом.
Тридцатисемилетний вор-карманник по кличке «Министр», проснулся от дребезжащего звонка будильника мобильного телефона, недавно тыренного у одной дамы в автобусе. Его в зоне прозвали так, потому, что он всегда твердил: «Я ворую и за это расплачиваюсь сроком в тюрьме, а министры воруют в миллион раз больше и никакой расплаты». Будильник был заведен на четверть второго по просьбе…. В ободранной грязной пастели рядом с ним лежала голая проститутка лет двадцати пяти – двадцати семи. Она должна была ехать домой, купить еду для младших сестер (она не хотела, чтоб и сестры научились этому ремеслу), накормить их и отвезти мать к врачу. Отца ее убило в Карабахской войне, содержать сестер и больную мать не было возможности иначе. Исходившие от них запахи алкоголя, табака и грязного секса, заполнили все пространство убогой квартиры с газовой плитой, вмонтированной в углу. Министр грубо разбудил проститутку, сел на край кровати и начал натягивать грязные трусы. Торопиться ему было некуда. В семь часов вечера он должен был встретиться с патрульными, крышевавшими его и передать им половину вчерашней «выручки».
Там, за большим океаном, сорок второй президент Соединенных Штатов, спал в своей президентской ложе, видя во сне решения вопросов, связанных с уменьшением безработицы в его стране и голую Монику Левински. Через несколько часов многотысячная армия вашингтонских ученых – стратегов проснется и будет ломать голову над тем, как с минимальными затратами обеспечить американское господство над миром, как добить Россию – главного противника, как свергнуть зажравшихся арабских вечных президентов – монополистов.
За две с половиной тысячи километров, в Кремле новоиспеченный второй президент России в великом напряжении думал о том, как спасти страну от полного развала, как восстановить империю – ему было стыдно перед предшественниками за развал империи – и как остаться в истории, если и не как Петр первый, то хотя бы как Александр первый (Благословенный).
В двух километрах, в то же время, в президентском дворце сидел старый президент в глубоком раздумье, ища способы как сбалансировать политику между западом и Россией, дабы не попасть в немилость у тех и у бывшего суверена. Он мучился вопросом, как вернуть потерянные земли, как обуздать коррупцию, если и не в корне, то хотя бы напополам, не задевая интересы его окружения, поддержавшего его в трудные минуты и о том, как обеспечить безболезненную наследственность власти.
А в парламенте республики, недолго заседая, депутаты приняли предложение правительства о выделении суммы в эквиваленте одного миллиарда долларов для борьбы с комарами и навозными мухами, дабы обеспечить спокойную жизнь граждан в весенне-летний период года.
В то же время члены двухсот семей, наблюдали за политическим и экономическим миром, извлекая ежеминутную выгоду с каждого момента, набрасывая планы уменьшения населения земли до золотого миллиарда.
Тем временем, в средне - восточной Африке гибли люди с разбухшими от обезвоживания и голода животами.
А, где-то, за двести километров от города, в одной живописной южной деревушке, в огражденном вековыми дубами и чинарами дворе одного дома за стаканом чая сидела пожилая семейная пара. Понурые головы, задумчивые лица выдавали их озабоченность чем-то очень важным. Им нужно было найти деньги для покупки сыну костюма на выпускной бал:
- Ведь он достоин намного большего….
Невидимый циркач жонглировал людьми, то подбрасывая их вверх, то искусно ловя при падении. А иногда он нарочито не старался поймать тех, кому было уготовано пасть, разбиться толпами или поодиночке, тех, кто уже порядком был изношен в долгой игре жизни, и тех, кому не было дано насладиться этой игрой достаточно долго. А иных он задерживал в своей ладони, лишая их мнимой свободы движения, невзирая на то, насколько они достойны этого лишения, жестоко разделяя их жизни на до и после.