ЖИЗНЬ В ФОТОГРАФИЯХ
маме, папе и бабушке посвящаю (первое)
НА ФОТО - МОЯ БАБУШКА ФРИДА ЯКОВЛЕВНА, УРОЖДЁННАЯ ДАНЮШЕВСКАЯ, КИЕВ
Передо мной альбом с чёрно-белыми фотографиями, подготовленный папой к 15 августа 1949 года, ко дню моего рождения. Тогда мне исполнилось 12 лет. И только сейчас, спустя 61 год, рассматривая его, касаясь руками, могу оценить, какой дорогой это подарок.
Четыре года, как нет войны, пять лет, как мы вернулись из эвакуации: раздетые, без обуви, без одеял и белья, без посуды, короче — без ничего. В школу с братом пошли с матерчатыми сумочками, а тетрадки мама сшивала и линовала из бумаги, уже использованной с одной стороны.
Удивительно, что папа раздобыл его где-то. На нём даже написано:"АЛЬБОМ". Таких потом было много. Предназначались они для рисования в школе. А в то время добыть его было равносильно покупке очень и очень серьёзной вещи.
Папа тайно от нас долго, с любовью готовил его. Со временем обложка пожелтела, уголки обтрепались. Листы скреплены простой, выцветшей ленточкой, завязанной бантиком. "Год за годом" назвал его папа, красиво выведя эти слова тушью. Ниже написано:"Томочке в день рождения".
Папа любил маму. На первых листах фотографии и подписи для меня: "Моя мама Броня в 1912 году. Ей 8-9 месяцев, 15 лет, 16 лет, 20 ... ". Красивая была мама. Вот папа и мама вместе. 1932 год. Они только поженились. Нельзя наглядеться. Как хороши они!
1936 год. Папа после окончания Томского университета. Много лет спустя, папин однокашник Иннокентий Викторович Измайлов, известный орнитолог, говорил мне, что папа был самым красивым студентом на биологическом факультете.
1937 год. На фото папа, мама, мой брат Лёня. Ему два года, а я только что родилась, но уже в платье. Здесь мне 5-6 месяцев. А ещё - на фото - наша бабушка Фрида Яковлевна. Так её всегда называл папа. Она вырастила нас троих- своих внуков. В 1945 году родилась моя младшая сестра Галинка. Бабушка была главным и всеми любимым человеком, хотя моей маме приходилась мачехой, но об этом родители нам рассказали только после ее смерти.
Переворачиваю страницу: мама с бобрёнком. 1939 год. Папа и мама — зоологи. После окончания Томского Университета они работали научными сотрудниками в Воронежском Государственном бобровом заповеднике, только что созданном в эти годы.
А вот и его панорама: река Усманка, украшенная цветущими белоснежными нимфеями. В обиходе их называют лилиями, кувшинками. В спокойном зеркале реки, обрамлённой широколиственными деревьями — тополями, ильмами, ивами, клёнами, буйным изумрудным и духовитым разнотравьем, отражается церковь. До неё от реки метров пятьдесят, не более..
До революции здесь был мужской монастырь. Местечко называлось Талши. Строений было несколько. Церковь была самым главным и самым красивым из них. К её куполу вела узенькая деревянная лестница и вся детвора взбиралась туда легко и быстро.
Колоколов там не было. Помню, что тоже туда лазила, но до верха не добиралась. Усаживалась где-то на пол-пути и ждала возвращения ребят. От страха дрожали ноги и кружилась голова. Взрослые, почему-то, не запрещали взбираться так высоко. Да и не было их рядом. Мы жили совсем свободно: ходили в лес, на речку без сопровождения старших. Каждый занимался своим делом. Родители работали. Бабушка готовила кушать. У всех научных работников были еще и домработницы. У нас до войны работала Полина, после войны — Маруся. Они занимались только животными, которых держали в домашнем хозяйстве. Всегда была корова, телёнок, несколько овец, поросенок. За курами приглядывала бабушка, а мы-дети, с папой выращивали кроликов. Мама занималась огородом, стиркой, обшивала нас, вязала и даже пряла. Она хорошо знала математику и следила за нашей учёбой.
Ну так вот. Церковь — бело-лазоревого цвета. Не помню, чтобы её когда-нибудь красили. Как оставили её монахи, так и стояла она, местами совсем обшарпанная до кладки кирпичей. Под ней находились подвалы. Мимо узеньких, маленьких окошек в фигурных чугунных решетках ходить было страшно. Для нас эти места были таинственными, сказочными подземельями. Мы были так наивны и непосредственны, что верили, что там, возможно, и обитает кто-то. Может и родные нас подпугивали, чтобы не совали нос, куда не надо.
Все помещения церкви были приспособлены под магазин, клуб и склад. Это на первом этаже, верхние пустовали. Нам нравилось бродить по ним и играть в разные детские игры. По внутренней лестнице можно было подняться к самому куполу, где раньше и крепились колокола.
Перед церковью находилась маленькая площадь, а вернее площадка — сердце заповедника. До войны, да и после, здесь на высоком столбе висел репродуктор. Из него -то мы и узнали о начале войны. Рядом, на низеньком столбике, висела рельса, удары по которой оповещали о начале работы, перерыве на обед и её окончании. В те времена с этим было строго. Сигнал разносился далеко, далеко, постепенно затухая.
Ещё, перед церковью оставался круглый, с овальными выступами, огромный, из красного кирпича фундамент, то-ли разрушенного, то-ли незаконченного строения- храма. Он давно порос травой: злаками, пижмой, гвоздикой, ромашками. Кое-где возвышались кустики моего любимого иван — чая. Ох! Уж этот иван-чай, или кипрей по-научному, почему-то с детства и до сих пор просто будоражит меня, когда я вижу это совершенно простенькое, но удивительно неотразимое произведение природы!
Рядом с церковью, с правой стороны, в метрах десяти от неё, стоял красивый двухэтажный дом с тремя подъездами и деревянными лестницами на второй этаж. На первом этаже одного из подъездов были небольшие комнатки, превращённые в очень скромные квартирки для рабочих. На втором этаже располагались апартаменты с антресолями. Когда-то, видно, здесь жило начальство монастыря. Сейчас же, они были превращены в великолепные квартиры с огромными комнатами, холлами, кухнями, кладовками и их занимала семья директора заповедника Булкина Владимира Александровича и зам.директора Латышева Николая Николаевича.
Буквально рядом стояло ещё одно длинное двухэтажное здание, где в нашу бытность располагалась дирекция, кабинеты научных работников, великолепный музей животных и растений, населяющих заповедник и Воронежскую область.
Между церковью, жилым зданием и научным корпусом тянулась аллея из елей. На неё выходила дорожка, которая в летние тёплые дожди заполнялась водой и мы любили с визгом, радостными криками бегать туда — сюда, босыми ногами расплескивая лужи. В центре между этими строениями была клумба. Летом она благоухала, особенно вечерами, маттиолой, табаком и радовала всех роскошными астрами, георгинами, петунией, настурцией, резедой и всеми растениями, какие можно было достать в те годы.
С левой стороны от центрального входа церкви стоял ещё один длинный, тоже двухэтажный дом, служивший, видимо ранее, жильём для монахов. Теперь же по обе стороны коридоров находились маленькие комнатки, иногда смежные, и были заселены, в основном, техническими работниками: cторожами, скотниками, бухгалтерами, служащими канцелярии заповедника.
Отапливались квартиры дровами и у всех были печки. В первые годы после войны света не было. Пользовались большими отстрелянными гильзами, заполненными керосином, со вставленным внутрь фитилём из технической ваты или старой ткани, скрученной жгутом. Чуть позже появились керосиновые лампы. Однако я забежала вперед.
Вот на фото Лёня, сидит в лодке. Ему 4 года. Увидел птицу. "Коршун,коршун!" - кричит он. В руках держит веточку. Какой славный, счастливый ребёнок и он ещё не знает, сколько выпадет на его долю. Папа управляет лодкой. Сегодня 1 мая 1939 года. Прогулки по реке Усманка на широкие плёсы первого мая станут для нас традицией. Обычно ярко светило солнце. Из репродуктора звучало бодро:"Утро красит нежным светом стены древнего Кремля, просыпается с рассветом вся Советская страна".
А вот и я : то на руках смеющейся бабушки, затем - у няни, которая тоже улыбается, и у весёлой, счастливой мамы. Чаще на фото я хнычу, плачу, просто ору. "Сон" назвал папа другой снимок. Лежит девица в рюшиках на кровати у бабушки, волосы растрёпаны, слиплись от жаркого летнего сна. Одна рука закинута за голову, другая — на груди. 1939 год. Безмятежный сон.
Лето 1940 года. "Радость"- подписал папа. Сидит толстуха и на мордашке, круглой как луна в полнолуние - предовольная улыбка. Папа не смог пропустить это.
А вот мы с братом в обнимку в папином плетёном кресле. На мне передник с вышитой курицей. Скорее всего это мамина работа.
"Задира" - так назвал папа снимок. Я в невообразимо старой, порванной соломенной шляпке высунула язык и выглядываю из-за ограды у крыльца нашего дома.
Вот телёнка мы обнимаем, но дотянуться до его шеи не могу. Не выросла.
Серия снимков в зеркале: мама везде улыбается, папа серьезный.
Июль 1940 год. Мама с коллегой и другом семьи Л.С.Лавровым выбирают из сети рыбу. Мама нравилась ему. Тогда cемьи у него ещё не было. Он — сын известного энтомолога профессора С.Д.Лаврова, который после войны жил в заповеднике и был парализован. Мы любили играть около него, помногу часов сидящего на открытой веранде в старинном гнутом деревянном кресле. Он носил пенсне и всегда высматривал насекомых, ползающих по полу, перилам или деревьям, веточки которых пробирались на веранду. Говорить он не мог, только показывал нам пальцами, с трудом протягивая руку к ползущей живности, пытаясь что-то сказать. Мы хорошо его понимали, собирали всё это и он укладывал в морилку наших пленников .
Лёня и бабушка у репродуктора — чёрная такая тарелка. Теперь, конечно, это музейная редкость. Но нам она вещала все новости. Самые важные — голос Левитана. Первые знания о классической музыке мы получили от бабушки. Когда-то, живя в Киеве, она не пропускала возможность увидеть балет с Айсидорой Дункан, послушать Шаляпина, известных во всём мире скрипачей: Ойстраха, Когана. Теперь всё это заменяла ей "тарелка" и из неё, благодаря бабушке, которая слушала передачи, мы узнавали многое.
Бабушка наша была белошвейкой: Фрида Яковлевна Данюшевская (девичья фамилия). По её рассказам отец её был учителем. О маме ничего не помню. Было у неё несколько сестёр. Одну из них звали Люба. У бабушки был первый муж и дочь, которая умерла совсем маленькой. Жила в Киеве одна. Дом, в котором прожила она 26 лет, стоит и сейчас на Андреевском спуске и похож на чудный дворец. Слышала, что когда-то один богач подарил его любимой женщине. Вот в этом доме, в двух комнатах и жила бабушка.
Она говорила на украинском, русском, немецком и языке идиш. Была она хороша собой, коммуникабельна, со вкусом одевалась. Богатые семьи, выезжая за границу, приглашали её с собой в качестве переводчицы. Главной же её чертой была доброта необыкновенная.
Прошло столько лет, а я ярко помню всё, что связано с ней. И начало памяти относится к последнему лету довоенного времени. Это изумительные блинчики с творогом. Таких я больше никогда не ела. Конечно, тут я загнула. Просто я помню их.
В заповеднике мы жили в трёхкомнатной квартире деревянного одноэтажного дома. В большой комнате, служившей нам столовой, стояла никелированная кровать бабушки. Все детали кровати были прямоугольной строгой формы. На стене висел ковер и фото: мы с братом в обнимку. В уголке обосновался бабушкин старинный желтовато-коричневый сундук, опоясанный, видимо, для крепости, кожаными ремнями с бронзовыми заклёпками и ажурными накладными замками.
На сундуке всегда лежала холщовая наволочка с карамелью - шариками атласного золотистого цвета. Ещё их яблочками называли. Нам с братом не приходило в голову таскать оттуда сладости. Ну, а сундук для нас был таким интересным и загадочным, что мы с братом с нетерпением ждали, когда бабушка, вдруг, начнёт открывать его. Мы тихо, с замиранием сердца становились рядом и только наблюдали, как наша бабушка что-то искала или просто перебирала в нём.
Сундук был большой и вещи располагались в трёх полотняных коробках с ручками по бокам, как бы в три этажа. Такие сундуки много раз видела в фильмах эпохи 18 века. А какой оттуда шёл аромат! Видно и впрямь так долго и прекрасно пахнут французские духи! Иногда из этого волшебного места бабушка что-то отдавала нам. Чаще это были предметы, когда-то нужные для выхода: разного цвета ажурные перчатки за локоть с открытыми до середины ладони пальцами. Тут были изящные сиреневые, белые, чёрные шёлковые сумочки с кистями. Подкладки были тоже шёлковые и того же цвета, что и верх.
Бабушка потихоньку расставалась с памятью о молодости и прошлой жизни. О! Эти удивительные для нас вещицы! Они были так далеки от того, что окружало нас. Они были из другого мира... Мы видели золотые швейцарские женские часы, красивые фарфоровые фигурки, крупный лунный камень на длинном белом шнурке, широкополую шляпу из рисовой соломки. Но там был и таинственный узелок из белой ткани. Он быстро откладывался в сторону и мы интуитивно чувствовали, что спрашивать о нём нельзя. Были и платья там бабушкины — элегантные, с плиссированными вставками, пальто, отделанное бархатом.
Видимо, белошвейкой бабушка работала, будучи совсем молодой, в мастерской у хозяина. Он не очень жаловал своих работниц. Однажды, после очередных придирок, бабушка воскликнула: "Чтобы ты наконец перевернулся!" Какой испытала она ужас, когда на утро узнала, что он мёртв. Никто из работниц не выдал её, за в сердцах сказанные слова.
Она была неравнодушным, активным человеком. Когда застрелили Столыпина, тоже была в театре. Пошла и на его похороны, хотя друзья уговаривали не делать этого.
Однажды гимназисты с верхнего этажа выбросили на тротуар, ожидавшую котят кошку. Она умирала в муках. Бабушке запретили соседи выходить на улицу. Снизу, возмущённые прохожие кричали, что это сделала жидовка. Гимназисты выглядывали в окна и веселились.
Сразу после революции, чтобы прокормиться самой и прокормить свою падчерицу, мою маму, она работала в общественной столовой посудомойкой и получала обед себе и моей маме, которой было тогда немногим больше шести лет.
Родная мама моей мамы, Циля Менакер, умерла в родах, когда бандиты ворвались к ним в дом во время еврейского погрома. Так мама осталась одна со своим родным братом по маме — Гришей.
Продолжение будет....