Сухое дерево Рассказ

      АДЬЮТАНТ Верховного, поручик Гридасов, внучатый племянник  баронессы  фон  Эндерберг и единственный  наследник всех ее (теперь уже несуществующих!) состояний, попал в скверное положение. Неожиданно обнаружившаяся  у  него странная болезнь вынудила его укрыться для лечения в небольшом татарском селении, расположенном в нескольких верстах от Севастополя.
      Доктора,  до этого осматривавшие его, ничего определенного сказать  не  могли. Да  и  сам  поручик  не  чувствовал  ни боли, ни недомогания.Только  вдруг  молодое  привлекательное  лицо его покрылось  волдырями,стало  лиловеть  и   вскоре превратилось в застывшую маску, похожую на бородавчатую шкуру отвратительной слизистой жабы. Доктора тут же заговорили о роже, затем  о нервах. Но нервы у Гридасова были крепкие, - как-никак славно  послужил  в контрразведке у Слащева, а диагноз: "рожа", после нескольких проб и незамысловатых анализов, совершенно не подтвердился.После этого оставалось  лишь  гадать  о  проклятом  заболевании  и  надеяться на господа бога и татарского знахаря, о котором в округе шла боязливая и признательная молва..
     Многие  из  сослуживцев, которых  до  этого поручик числил в приятелях, отшатнулись от него. А штабс-капитан Таршиш, известный извращенец и шулер, даже распустил слух, что у Гридасова проказа.
     Вид  адъютанта  был  поистине отталкивающий. Прослышав об этом,  Верховный,  до  того  покровительственно относившийся   к племяннику  своей давней  знакомой, не  пожелал  его  видеть. Барон был  брезглив, ходил  в  белых  перчатках,  иногда  меняя  их  по  три  раза  на  дню, и  весьма  боялся простуд и  инфекций, которые  могли  помешать   ему   в   великом деле   служения  России . Поэтому  даже  подозрение   на  заразную  болезнь,  кроме, разумеется, венерических, ставилось   пострадавшему   если   не   в  вину, то  в  предупреждение. Зная   об   этом,  Гридасов   принял  совет   бывшего  петербургского  светила  профессора Крогиуса и подал  рапорт  об  отпуске, который  тут   же   удовлетворили.  На  следующий  день   он   снял  комнату  в  пригородной  деревушке  в   доме   старого  рыбака,  героя  Шипки и  георгиевского  кавалера Егора Рогозина.
      Егор  жил  вдовцом  с  сорокалетней  рябой  дочерью Ариной и  ее малолетним сыном Васильком, произведенным на свет  в недоброй памяти  тысяча  девятьсот  четырнадцатом году  с  помощью удалого, но  неведомого  севастопольского фейерверкера.
     Со  всех сторон  мазанку, прилепившуюся над морем, окружал  самостийно  разросшийся  сад, перемешавший ранеты и  антоновки  с  дикими   зарослями   ежевики,  терновника  и   алычи.  В  центре  его, обдуваемая сквозными  ветрами, корячилась  огромная  сухая груша, хищно   разбросав   над  густой  юной  порослью  свои   давно пустые  скрюченные  ветви. Со  стороны   иногда казалось, что  она пытается дотянуться  до   этих  увешанных  плодами   стволов,  чтобы,  словно  паук,  жадно   высосать  их   живые  мощные   соки     и   счастливо  вернуть  себе   молодость, цветение  и  красоту.
Эти   подагрические, корявые  сучья  все  чаще  притягивали к  себе   взор Гридасова  и  иногда  ему  чудилось, что  и  к его  сердцу так же  тянутся со всех  сторон  чьи-то  безжалостные , злые,   кривые  присоски. Он старательно  обходил   старое  дерево   всякий раз, как  оказывался  подле  него, но  и  по  ночам, нарушаемым свистом ветра, шарканьем  волн   и   сонными   криками   одиноких   потревоженных птиц,  не   давал   ему  спать  бесконечный, зловещий, изматывающий душу  скрип  окостеневших ветвей.
      Изнывая  от  тоски, Гридасов  по утрам  занимался  втиранием  различных  мазей,  приготовленных  для  него  табибом,  и  подолгу  смотрелся   в  маленькое  тусклое   зеркало,   нежно    выдавливая  зудящие  каменистые  прыщи. Затем накладывал  на лицо  компресс  из козьего молока, пил какие-то  отвары и, пытаясь убедить  себя в  том, что  дела  его идут  на поправку, одевался и уходил, куда глаза глядят.
     Особенно  часто   теперь   бродил  он  по  заваленному галькой, пустынному   берегу ,  где   валялись   вверх  дном  чьи- то    старые рассохшиеся шаланды, сушились  на распялках чиненые-перечиненые рыбацкие   сети   и   вялились   на  длинных   проволочных   "нитях"  бычки, ставрида и девичьи нежная черноморская кефаль.
     Безотказный, отлично ухоженный  его  наган  и  здесь находил  себе  работу. Правда, в  основном теперь  погибали  бакланы и  чайки. Приятно  было  наблюдать, как парящая гордая птица вдруг  внезапно падала  в   воду, сливаясь с  белыми  накатами  волн, которые  иногда прибивали  крылатые  трупики к  земле, но  чаще  всего  безвозвратно  топили  их в  зыбкой и  знобкой  пучине.
     Егор  Рогозин,  невысокий,  сутулый   старик  с  похожими  на  сухие  водоросли  бровями  и шишковатым пористым носом, словно  картофелина,  выглядывавшим  из растрепанной седой бороды, попытался  однажды  образумить Гридасова.
     - Нехорошо, вашбродь, невинную птицу губить. Ведь  oна  ни тебе, ни  людям вреда не  приносит. Да  и  говорят, в  ей дитячьи  и  моряцкие  души  сокрыты. Разве  ж можно из револьверта  по  душе?
     - Эээ,  -надменно  поморщился  Гридасов.  -  Дуришь,  старик!' Сам, небось, при Скобелеве  не  одного  басурмана на штык насадил. А теперь  скорбишь  о  павших, чужие  вины  выискиваешь.
     - Дак   ить  присяга   тады   была... общий долг, - оправдывался  рыбак, запуская  короткие, задубевшие  от  работы  и  соли  пальцы в  седую  растрепанную  бороду. -Энто  ж  ведь...за   веру,  за   царя  и  отечество. Христианский  завет! А у  вас, как я понимаю, баловство  и  глумленье  над жистью...
     - Плевать,  - снова   кисло   поморщился   поручик и  лениво прицелившись,  ловко   срубил   на лету  розоватую чайку. - Оглянись  вокруг! - крикнул  он  старику. - Мир  перевернулся! Человек человека жрет,  а  ты..... Ты   не  птиц  пожалей,  - меня-я-а!  Я,  может, в жизни  все  потерял, через  такие  геены  прошел.... А ты... Эээ!
     Егор   ничего   не   ответил. Молча  опустил  голову,  сознавая, что    спорить   бессмысленно.  Побоялся    перечить   прыщавому квартиранту, опасаясь  последствий для дочки и  внука.. Еще  когда впервые  увидел   его, содрогнулся   от внутреннего  отвращения  и  пытался   отказать   от   постоя. Но   поручик   столь  выразительно  погладил  себя   по   кобуре,  что   старик уступил,  с сожалением и  страхом.
     Гридасов   усмехнулся.  Пришибленная   покорность  рыбака польстила   ему.  За  шесть  военных  лет   он   привык,  чтобы  ему  уступали. Особенно  безоружные,  такие, как  этот. Солдат, герой, а  заставь, на   коленях   будет  ползать,  чтобы себя и  свою рябуху  с  пащенком  от  пули  спасти. Э-эх, люди, мелюзга, мелкота! Поручик спрятал наган, плюнул в море  и, круто  развернувшись  на  каблуках, пошел   к   себе  в   чистую,  пропахшую  лавандой  низкую горницу, чтобы вновь в  одиночестве мрачно  пить и раздумывать.
     О будущем  он  не  волновался. Средства для прожития у  него имелись   .Да  и   как   было  их  не  иметь,  если   смутное  время и  безотказный   наган  безвозмездно   и   лихо    работали  на  него. Голытьбу краснопузую  он просто  рубил, это считалось  в  его  кругу  хорошим  тоном.  А  уж  тех, у  кого имелось  нечто  в   сундучках  и  баульчиках, выслеживал тщательно, а  затем потрошил, без  следов  и  свидетелей.  Многие  из   господ   офицеров  в  эти  годы  занимались  подобным. Даже  те, у  кого никогда не  было  ни  сожженных усадеб, ни  потерянных капиталов.
     Да-с,  кое-что на  черный день у  Сергея Михайловича имелось. В  победу   контрреволюции   он   почти  не  верил  и давно уже   мог жить где-нибудь  в  Париже  или  Ницце. И  только  "патриотическое чувство долга", как уверял  он соратников, да хорошее  отношение  к  нему Верховного заставляли  его  бессмысленно  ошиваться тут.
     Из знакомых   по  штабу  его  время   от   времени   навещал  ротмистр Киселев, сифилитик и морфинист, не  боящийся не  то, что "проказы",  а   и  самого   черта-дьявола. Киселев  привозил с  собой  спирт  и  новости, одну  хуже  другой,  и  все  уговаривал Гридасова драпануть  в Констанцу или  Константинополь.
    - Пока  не   поздно, Серж... мон  ами.  И  пока мы  вместе.  Вас  они удерживать  не  станут, а уж я рядом с  вами на любом пароходе...
      Это, конечно, была здравая мысль .Фрунзевцы стояли  уже  под Перекопом,  и их лавины   вот-вот  должны  были  ринуться  сюда. Но довериться ротмистру  было  в  высшей  степени глупо. Господин Киселев   ничуть   не  задумываясь мог  отправить боевого  товарища в  райские  кущи, оказавшись  наедине  с ним и  его  саквояжем. Гридасов  подозревал, что  ротмистр догадывается  о  его  золотишке  и   камешках,  и   все  эти  призывы  к  европам  и  азиям не  что  иное, как  попытка добраться до  его  тайника.
    От  того  же  Киселева  Сергей Михайлович узнал  и  о  том, что  его  Лили,  резвая   шансонетка  из  Гранд-отеля,  закрутила любовь  с  инженерным  полковником  Ржевым.
    -Я  убью  их! - в   диком   бешенстве  заорал  Гридасов.  Однако, поразмыслив,  пришел   к   выводу,  что  эта   измена  ему  на руку. Не  будет  лишних  хлопот,  никого   не  придется   тащить   за   собой   в  заповедные  чудные  Палестины,  которые  призывно   сияют  ему  из  влекущего  лазурного  далека.


      ТАК  ОН  прожил  месяц, второй.... Но однажды  в   середине  ноября   его  внезапно   разбудила  усилившаяся  со  стороны  города   канонада. Прислушавшись, Гридасов  понял, что работают  не  только  полевые, но и   тяжелые  береговые   орудия, и даже  артиллерия кораблей.
      За  окном послышались громкие  всполошенные  голоса.  Затем раздался  громкий топот  копыт  и  кто-то, повидимому прискакавший из  города татарин, заорал  во  всю глотку:
      - Ка-а-анец!  Вырангел шурум-бурум, сабираит  манатки!  У-усё!  Кырасные  балшевики уже  все  акружают!
      "Ооо, -  стиснув  зубы, заметался   по комнате  поручик и, схватив  со  стола нож, торопливо  принялся пороть  тяжелый  ватный матрац. - Досиделся,  скотина... допрыгался!..
      -Надев  теплый  бешмет, он  бросился в  хлев, где жирел  и  буйствовал  от  безделья молодой горячий ахалтекинец  по  кличке  Ферт. Проверив  наган  и  переложив его  из  кобуры  за  пазуху, Гридасов  надежно   приторочил  к  седлу  укутанную  в   шинель   тяжелую  кожаную  суму,  вытащенную    из матраца,  две фляжки  со  спиртом, и  вскочил в седло...
      Моросил дождь.. Дорога  была грязной  и  скользкой. Однако минут  через  сорок Гридасов  оказался уже  возле  штаба. Привязав  задохнувшегося  Ферта   к   коновязи,  он,  перепрыгивая  через  три  ступени, взлетел по лестнице  в  знакомые  апартаменты.
     Здесь  царили   суматоха  и развал. Bсе  куда-то  бежали,  орали, тащили  на  себе  опечатанные  ящики  и мешки. Железная дисциплина и лоск, которыми любил похваляться перед  союзниками Верховный, исчезали  на глазах.
Гридасов   пытался  переговорить  с  кем-то   из  офицеров, но  его   не   слушали,  а  лишь   тупо и   бессмысленно  таращили слепые, осатаневшие  глаза, обреченно махали руками  и ,яростно чертыхаясь, исчезали, словно  в  преисподнюю.
      Поручик  не  обижался. Что-что, а панический ужас отступления  он  не  раз  испытывал  на  себе. И  когда служил в  подручных у Май-Маевского, и  когда драпал с  дроздовцами  от  Таганрога, и  когда  с  генералом Слащевым и Петром Николаевичем, нынешним Верховным правителем,  оказался  тут,  в Крыму.  Только  теперь  отходить  было  некуда. За спиной  Понт  Эвксинский, а там...
     "Но  барон  ни  за  что     не  оставит  меня  тут,-  самонадеянно  подумал Гридасов. - Только  бы  найти  его, пробиться... Черт  с ним, с  этим  Отечеством! Прощай, немытое..."


      ОШАЛЕЛЫЕ  ТОЛПЫ  народа,  запрудив  окрестные   улицы, стремились  к пристани. Вой стоял над городом. На рейде  дымили и  отходили  один  за другим тяжело  пыхтящие   и   перегруженные    транспорты  и  миноносцы  союзников.
      Люди  бестолково  лезли   по  трапам, бросались в море, чтобы доплыть  до  шлюпок  или  тяжелых  якорных  цепей,  дотянуться, дорваться, успеть. Многие  на глазах  у  всех уходили  под  воду, но  никому, кроме  самых  близких, не  было  до  них дела. Рев, мат, визг, истерические женские вопли  и детский плач, все слилось в сплошной трагический  гул.                Нахлестывая коня, Гридасов медленно продирался сквозь толпу. Он был уже на территории  порта, и  наконец   добрался до  трапа  очередного   транспорта. 
      Буйно  растолкав  гражданскую   сволочь, полез  по  скрипящим и  гнущимся ступеням, с  силой таща  за  собой  озверевшего,  психующего  Ферта.  Но  напирающая  со  всех  сторон толпа оттеснила  его  от  поручней  и  столкнула  с  мостков вместе  с  конем. Гридасов  в  бешенстве  выхватил  верный   наган  и,  закусив  распухшую, кровоточащую губу, вновь  рванулся вперед.
      - На-а-азад! Дай дорогу! Я -  адъютант  Верховного!
      - Да  твой   "Верховный"  давно  удрал! -  визгливо   крикнул  какой-то   замордованный  толстяк в коричневом  " котелке "  и  железнодорожной шинели. - Удрал! Смылся! Свою лишь шкуру сбе-рег!
     - Да ты  что-о, - захрипел  Гридасов,  пытаясь  дотянуться  до толстяка, чтобы  точно  ударить  рукояткой  нагана  в  это  потное, испуганное, лоснящееся лицо с  жирно  подрагивающими, давно  не  стриженными  бакенбардами. - Армию  оскорблять?! Ууубью-у!
      Он  несколько  раз  выстрелил в  воздух. Толпа шарахнулась, но  тут  же   снова  плотно сомкнулась,  разъединяя его с  конем, оттирая, отдирая, обрывая  витую с  серебряной  насечкой  узду.
     - Сума-а! -  ахнул  Гридасов,  вспомнив,  ч т о   висит  у него  на седле.
      Сопя,  задыхаясь, он   продрался к жеребцу  и  обнял его морду, успокаивая,  уговаривая,  целуя  в   косящие,  бешеные, занедужившие  глаза.
      -Ну,  Ферт,  Ферт,  голубчик... ну,  ну...  я  тебя  не  оставлю,  не  бойся...
      Конь  пытался  вскинуться  на  дыбы,  кипящая  пена клочьями  падала  с  его  окровавленных , изорванных  стальным    мундштуком губ на  бешмет  и  руки Гридасова.
      Поручик  снова выстрелил.  Народ  так же   нервно  шарахнулся, образовав узкий  проход, и  Сергей Михайлович  вторично оказался у  трапа.  Но и  на  сей   раз  судьба   отпихнула   его . Среди  гомона, воплей, пыхтенья, гула машин, рыданий и  хрипа, он  каким-то  чудом услыхал  или  почувствовал  обращенный  к  нему  голос  свыше:
       - А ты  куда, прокаженный? Наза-а-ад!
        Гридасов  хищно вскинул  голову.
        С  верхней  палубы  дредноута,  пьяно   перегнувшись   через  поручни, в  него  целился из  пистолета штабс-капитан Таршиш.
       - Пошел  вон, мерзавец! Подыхать  будешь  тут!
      - Ах,  ты...  -  Гридасов  страшно   выругался  и,   моментально  вскинув  наган,  нажал   на  спусковой   крючок. Но   выстрела   не  последовало. Барабан  был   пуст   и  перезарядить   его  не  было  никакой возможности.
      Ответная пуля  тонко просвистела над  ухом, ударив  в  толпу. Страшно, протяжно, предсмертно  закричала какая-то женщина.
     Таршиш  захохотал  и  в  тот  же  миг пароход дал гудок  и стал  быстро  отваливать  от  причальной стенки.  Трап  не успели убрать и  он,  накренившись,  хрустнул  и   полетел   в   воду, увлекая  за собой людей, повисших на нем.
      Пробиться к другим кораблям не  было  возможности. Казаки и  солдаты,    поставленные  в   особые   заградотряды,  отгоняли   всех приближающихся к ним  огнем из  пулеметов.
     - Сволочи-и! Ха-а-амы-ы! - орал Гридасов, проклиная себя, Вра-нгеля,  Россию,  весь  мир.
      Все  было  кончено. Он  медленно  брел  по  пустой улице, ведя в поводу  измученного Ферта. Уйти  не  удалось. Холодное равнодушие овладело им. Однако вновь послышались орудийные  выстрелы, пулеметная трескотня, закричали вокруг такие  же  неудачники, как и  он, затопали  сотни ног, бегущих по мостовой, и, вскинув голову, Гридасов увидел, что  в  конце улицы  показалась  развернутая цепь быстро  приближающихся людей.
      - Ура-а-а! - мощно  накатывался, сминая и глуша все  остальные  звуки, непрерывный ударный  крик. - Ура-а!
      "Красные! -  ухнуло   куда-то  под ложечку  и  остановилось на мгновение  сердце. - Крас-ны-е..."
       Поручик  знал, что  ему  пощады  не  будет. Слишком жесток и  губителен  был   его   след  на  дорогах  России. Ноги  его  обмякли, неожиданный  стылый пот  защекотал спину. Онемевшими  пальцами цепляясь  за луку седла, он вскочил  на коня и ударил  его  каблуками. Жеребец  зашипел  от  неожиданности  и  злобы,  взвился, и тяжелым галопом   поскакал   в   ближайший   проулок.  Пригнувшись  к гриве, потеряв  узду,  Гридасов   обеими   руками  держался за драгоценный  сверток.
     - Давай, Ферт... давай!
      Новая пулеметная  струя  перерезала   ему   путь. Он круто  свернул  в  какую-то  подворотню и  через  нее проходными дворами  выбрался в  другой  переулок.  Всё!  Бежать  было   некуда. И  как  о  спасительном  рае   он   вдруг  вспомнил  о  татарской деревушке   и  хатке  старого  рыбака.
     "До  утра   бы  укрыться, собраться  с  силами... Можно   пока   переодеться  в  штатское,  продать  коня... Сегодня  красные туда не  доберутся, а  завтра..... ищи меня  среди тысяч других..."
      - Ну, давай, Ферт, давай!..


     В ДЕРЕВЕНЬКЕ  все  оставалось  по-прежнему.  Правда, там и тут, на  углах узких улочек стояли группы людей  и, глядя в  сторону  Севастополя, о  чем-то возбужденно толковали.
      Однако  Гридасов  не  слышал их  голосов. Обтирая  бешметом мокрую  шею  коня, он  оглушенно  проехал  по улице, провожаемый недобрыми  взглядами, и  ежился, горбился, скрипел  зубами  от  бес-стльной  ненависти  и  отчаяния.
      Худой, небритый  татарин  в   бархатной  тюбетейке, которого  поручик  не  раз  видел возле  своего дома, неожиданно  заступил  ему дорогу.
     - Сылезай! Приехали... Это  ты  моего  брата убил!
     - Слезать? - дико  удивился  поручик. - Ах ты, мразь препоганая,  иноверческая... - Он  исступленно  выхватил  наган  и,  наклонившись, приставил   его  к  виску  татарина. -Уйди с  дороги, не  то  расшибу... Ну?
      Народ, с  интересом  наблюдавший   за  этой сценой,  сразу  же  изменился, встревожился, зашумел, видимо, отговаривая татарина  от  его   намерения .
      Татарин   сплюнул,  сузил   свои   и  без  того  узкие, искрящиеся  глаза, и отчаянным жестом рванул рубаху, раздирая  ее  от  ворота  до  пупа.
     - Сытреляй! Сытреляй, сабака! Все  равно  не  уйдешь!
     Гридасов  неимоверным усилием воли  отвел  оружие. С  каким наслаждением   он  выпустил  бы  сейчас  весь  барабан  в  эту  тупую кривляющуюся физиономию!  Но  он  сдержал себя  и, отведя глаза в  сторону, тронул коня.
      За   спиной   закричали,  заухали . Несколько  тяжелых   камней  полетели  ему  вслед. Он  еще  больше  сгорбился и, лишь  отъехав  на  безопасное  расстояние, оглянулся. Однако  там, где  только что  стояли  люди,  уже  никого  не  оставлось.


     ВО ДВОРЕ  Егоровой   хаты   тоже  никого не  было.. Только маленький  Василек  возился  возле   тына,  хороня  в   узкой    ямке  отобранного у  кота воробья.
     Мертвое  дерево,  грозно   возвышающееся   над  остальными,  чернело  на  фоне   посветлевшего   на   западе   неба.  Сколько раз  просил Гридасов, чтобы  Егор  срубил эту  грушу, но  тому  все  было  недосуг. Однако   сейчас  этот  столь  долго  раздражавший поручика ствол  не   вызвал  у   него   привычного   отвращения.  Наоборот,  на огненно-мрачном  занавесе  заката  эта  зловещая конструкция показа-лась  ему  даже  красивой.
      Гридасов  торопливо  достал фляжку  со  спиртом и  отхлебнул из   горлышка.  Во  рту  и  животе   запекло,  голова   закружилась   и  отяжелела.  Гридасов   не   поверил  себе;  он   умел   пить  много,  не  пьянея, а тут...
      "Нервы, -мрачно  подумал  он, мимолетно жалея себя. -Перепсиховал,  измотался..."
      Василек, оставив  свое  грустное  занятие, исподлобья наблюдал  за гостем.
     Гридасов  медленно   сполз  с  коня  и, оставив  его  у тына, на  подгибающихся,  соломенных  ногах  подошел   к   мальчугану.  Ему нужно   было   сейчас  какое-то  общение,  хоть  одна чья-то  добрая, обращенная к нему душа. Но  он не  умел говорить  с  детьми. Да и  о чем  ему  было говорить  с  ними?
      Василек ждал. И тогда Гридасов  процедил первое, что  пришло  ему на  ум и  сейчас  взволновало.
     - Как красиво  сохнет  это дерево? Тебе  нравится?
      Василек  удивленно  перевел  взор  с   него  на грушу и  покачал  головой.      
     -Оно мёлтвое. Деда сколо лубить его будеть.
     - Мертвое, -  усмехнулся поручик, снимая фуражку  и утирая ею вспотевшее лицо. - А разве  мертвое  не  имеет права  на жизнь?
      Он  произнес   эту   фразу   бездумно,  просто   так,  и вдруг вспыхнул, опомнился, почувствовав  в  ней  безнадежный  глубинный  смысл, имеющий  непосредственное  отношение  к нему  самому.
     "Проклятый татарин... О  каком убитом  брате  он говорил?" - снова мелькнула мысль.
      Василек  суеверно  перекрестился.
      - Как  мозно?  Деда  говолит,  цто  мелтвое   не  должно месать  зивым. Деда говолит...
     - Мудрец твой дед, - перебил  его  Гридасов, судорожно кривя губы  и   со  стыдом  вспоминая  об  убегающей   армии, суматохе  и  панике  Севастополя.
      Вот и  все... И  не надо  тешить себя  надеждами. Не  будет  больше  ни России, ни Родины.  Классовую  ненависть  не  победить никаким  сосуществованием. Он  будет  до  конца дней  своих мстить  этой  голоштанной  орде, разрушившей  в тупой   ярости  и темноте  тысячелетний   законный  уклад.  Мстить,  даже   если   для  этого  придется  сражаться в одиночку. Хотя  соратники  всегда найдутся. Как в  семнадцатом, когда их после  московского мятежа  отпустили  под "честное  слово", как в восемнадцатом, когда спасая  Отечество, патриотическое   белое  движение приняло  такой размах.  Конечно, сейчас  лучше  всего  было  бы  находиться на  корабле, с  которого, вероятно, видны  босфорские  берега.
       Гридасов  не  знал,  что   у  тех, плывущих сейчас  к Стамбулу, будут  затем  долгие   скитания  по миру:  Галлиполи  и Югославия, Болгария и Париж. Он не  ведал, что многие  из  них не  раз  горько проклянут  свою  судьбу и, как  сухие мертвые  деревья, повалятся на чужую  землю,  которая  вынуждена   будет  молчаливо   и   скорбно  принять  в  себя их прах.
      Безнадзорный Ферт, забытый  хозяином, вышел  со  двора   и  побрел  по  дороге , на  ходу  пощипывая   клочки  сохранившейся вдоль  обочины   невкусной  жесткой  травы. Не  заметив   этого, Гридасов, словно  завороженный, подошел  к  груше  и  неожиданно  погладил  ее.
     Корявая, обдирающая кожу  кора  была  мертвецки  холодной. Он   брезгливо отдернул  руку, вытер   ее  о  штанину  и  с  тоской  подумал  о Петербурге, о женщинах, о  себе. И вдруг прорвавшийся из  тайных  глубин  души  страх  вновь ударил  по нервам. Гридасов  вспомнил  по  к а к и м  признакам  его  смогут  найти  везде, где  бы он  ни скрывался. Несомненно  чекисты  возьмут  кого-то из  былых  сослуживцев, и  те, спасая  себя, любимых, будут  валить всю вину  на  отсутствующих, в  том числе  и  на него, бесконечно  запятнанного  и  обреченного.
      "Лиловый негр вам подавал манто", - неожиданно  зазвучала  в  памяти  строка из  кафе-шантанной  песенки Лили.
      "Лиловый   офицер   из   контрразведки", -  совершенно  трезво переиначил  ее  Гридасов.
     А что?  Он  никогда не  порывал  связей  с  этим учреждением, даже  перейдя  в  штаб  Верховного. Не  зря же так  оголтело  кинулся на  него  этот  татарин, словно поручик  что-то должен  ему, и должен  неимоверно много.
     Однако  если  бы  сейчас  он вылечился, его  бы  не нашли. Что может   помочь ему?  Пластическая   операция,  которую  под дулом нагана  сделает  какой-то хирург?  Едва  ли...Профессора  не  спасли, татарские  знахари не  сумели.
      Поистине  эта  болезнь  страшнее  проказы!
      "Бог шельму метит!" - вспомнились  ему  издевательские слова Таршиша, добросовестно  переданные  Киселевым в один  из  приездов.
      Где  сейчас Таршиш? И где  Киселев?
      О,если   бы  можно  было  сорвать  с  себя   это прилипшее  к нему тяжелое, гниющее  лицо!
     Гридасов  сжал  кулаки  так, что  ногти  от  напряжения впились  в  ладони.  Сердце  застучало  тяжело  и гулко, словно железное,. И  с  каждым   его ударом уверенность все  больше  овладевала поручиком.
     "Если этот  мальчишка  вдруг  поцелует  меня, я  выздоровею", -неожиданно  подумал  он .- Да,  здоровые   детские   губы   очистят меня...вызволят... Только  поцелуй  его  должен  быть добровольным! Спасительным!  Как Иисус...  нежно  поцеловал  прокаженного и  тот  исцелился..."
     Скорее   всего  Гридасов   сходил   с  ума,  но   не чувствовал  этого.  Наоборот, ему казалось, что  сознание  его ясно, как  никогда.
     - Поцелуй меня, милый! - наклонился  он  к мальчику.               
      Ребенок  испуганно  расширил  глаза.
      - Поцелуй! - повысил  голос  поручик. - Один  раз... нежно, по-хорошему... Ну, что тебе  стоит? Прошу тебя!
      Глаза   его   замутились   каким-то  желтым,  совиным   огнем, тощие   пряди  волос  стекали   по   стылому  лбу.  Он  наступал  на мальчонку,  а  тот  отползал   от  него  по жухлой  траве, оставляя на ней влажный  извилистый след.
     - Ну?
     - Н-нет...
      - Ну....
      - Не-ет!.. Ма-а-ма! - отчаянно  закричал  Василек. - Ма-мочка-а! Я  боюсь!
      - Гаденыш! - устало  вздохнул Гридасов, чувствуя, что рушится  его  последняя надежда, и  потянулся  за  наганом. Он  еще  в  дороге  успел  перезарядить  его  и теперь  семь  чужих   смертей  в  барабане  томились, ожидая  своего  часа. - Ну-у? В  последний  раз.....
      - Не-е-ет!
      Мальчик  вскочил  на ноги  и  вдруг,  пригнувшись, побежал, петляя и  подпрыгивая, как  заяц.
     "Кто его   научил  этому? -  удивился  Гридасов,  вскидывая  оружие. - Ишь ты... ангелочек!.."
     Кривые   ветки  терновника  мешали  ему. Он  бешено схватил  одну из  них и  она тут  же  обломилась с сухим  суставным треском. Мимолетно  мелькнула  мысль, что   вот   так  же  трещали   кости у  пытаемых в  контрразведке. Поручик  прицелился.
    - Ты  отказываешь мне  в  последней милости, щенок... Ну, так...
     Да-а, Сергей Михайлович всегда  славился неизменными попаданиями  в  цель. Он  нажал  на  спусковой  крючок...
     Мальчонка   вздрогнул, взмахнул   руками  и, словно  бы  подхваченный кем-то, упал, свернувшись  калачиком в  серой траве.
     - Ааааа! - неожиданно  раздался  позади Гридасова  страшный женский вопль.- У-у-уби-и-или-и!
      Поручик  оглянулся.  Простоволосая  рябая  женщина в белой  сорочке надвигалась на него, словно  медведица. Сергей Михайлович напрягся. Поднимать  пальбу  значило  окончательно  выдать  себя. Красные в  любой момент  могли  появиться  здесь, да и  взбесивши-еся  пейзане  были  неподалеку.
     - Молчи, Арина! - приглушенно воскликнул  он, направляя наган  на женщину. - Молчи! А то и  тебя...
     И тут он вспомнил о Ферте.  Это спасение. Добраться  до  него, а  там ищи, свищи....
      - Ферт! Фе-е-ерт! - закричал  он.  - Ко  мне!
      Но коня нигде  не  было.
       - Да где  ты, дьявол? - не  отрывая глаз  от  Арины, забормотал  он. - Фе-е-ерт!
       Арина,  будто  пьяная,  продолжала  идти  на него.
      Его вдруг тоже  закачало, будто  после  томительной  бессонной  ночи.
     - Стой! - просительно  зачастил  он. - Стой! А то выстрелю!
     -Стреляй! - Кат! Зверюга! Ой, сыночку мой! - Она помертвела, завыла и, медленно закатив  глаза, осела на  землю.
     Гридасов  метнулся  к  воротам.  Но  со   всех  сторон   уже слышались  голоса людей. Егор  Рагозин  с  тяжелой   винтовкой наперевес  торопливо  спускался  с  крыльца. Он  еще  не  знал, что  случилось  с внуком и  видел только  Арину, валяющуюся в ногах у  этого  хлыща.
     - Остынь, ваше  благородие! - старческим фальцетом крикнул он, думая, что  поручик избивает его дочь. - Охолонь! Господь - он  все  видит!
     - И ты  туда  же, -  процедил  Гридасов , боковым   зрением отмечая, что  сзади и  с  боков   на  него  надвигаются  несколько  татар и русских  с  вилами  и  топорами  в  руках. -Уйди, старый пес!
    - Я солдат, вашбродь! -  гордо   вскинул   голову  старик.  -И  палачей  на  своем  веку  перевидел... Хошь, - стреляй меня, а дочку  не  тронь! О душе  подумай!
    - О ду-ше-е? - страшно  сморщился поручик. - Да я вас всех тут, как  есть, до  одного...
     Он  поднял  наган на уровень  груди  и медленно  повел дулом, словно  бы подсчитывая всех восставших против  него.
      Люди  в  замешательстве  остановились.
     - Фе-е-ерт! - снова  засипел поручик, с  изумлением  ощущая, как у него  от  страха садится голос. - Фе-ерт!
     Арина, видимо, пришла в  себя. Тяжело  приподнявшись, она на  четвереньках  подползла   к  Васильку.  Затем  с  трудом поднялась  и, молча держа  безжизненное  тельце  на вытянутых руках, двинулась  к  Гридасову.  Она  шла,  а поручик  так же медленно  отступал, не  смея  выстрелить  в  нее.
     Егор, не   отрывая глаз   от  почерневшего,  съежившегося лица дочери, сразу  все  понял, побледнел  и  опустил  винтовку, ощутив ее  неимоверную, непосильную, пригибавшую его  к  земле тяжесть.
     Запрокинутая  голова  ребенка  неловко  покачивалась  в   такт  заплетающимся шагам Арины  и по  нежной, оголенной смугленькой  шейке  явственно  и  пугающе  стекали  алые  повидимому, еще  теплые  струйки  крови.
     - Аааа... ааааааа!   - жутко   застонала  Арина и этот  ее  длинный, отчаянный, утробный стон  доходил до каждого  сердца, порождая в  нем ужас  и  отчаяние.
    Толпа напряглась, задвигалась. Страшный ропот, прошел по  ней,  будто   тяжелый  ветер.  Толпа  надвигалась. И Гридасов  все  отходил и  отходил  назад, пока не  упёрся  спиной  в  гранитный, безжизненный  ствол  черного дерева.
    "Оно мелтвое. Деда  сколо лубить  его  будет", - послышался  слабый детский голосок.
    - Стоять! -  тонко   закричал   поручик  и   его помертвелое  слизистое лицо исказилось. Вот  такие, как  эти, отняли у  него дом, богатство,  будущее.  Ему  вдруг  показалось,  что  их   неимоверно много. Сотни,  тысячи, и впереди этот разъяренный  старик  с  отечественной  винтовкой   образца  1890  года и георгиевским  крестом  на  груди. Его надо  убить  первым . А  остальные   не  выдержат, побегут.
    - Ааа! Голота! - дико  завизжал Гридасов  и  выстрелил в  Егора.
    Но  тот  даже  не  покачнулся .               .
    "Промазал! -  заметался  поручик. - Бо-о-оже!"
    Его  внимание  снова привлек небритый татарин  с кривыми  вилами , на  которых  дымились  следы  свежего  коровьего навоза. Гридасов  представил, как эти грязные, вонючие зубья вонзаются в тело, и передернулся от отвращения…
    «Только не это, только не это…»
    Неожиданно рука его, словно бы против воли, вскинулась и он торопливо  приставил  дуло  нагана  к  собственному  виску, отмечая изумление и страх, появившиеся  на  лицах  оторопевших, испуганно  остановившихся  людей.  Почти  уже  бессмысленно  он отметил, как красив  сегодня  огненный  злобный  закат.        И  вдруг с потрясающей ясностью понял, что сейчас сам умрет, а  все   это  бородатое, подлое мужичье будет жить, дышать воздухом, морем, будет петь и смеяться над  его  опозоренным  трупом. Безумная  злоба, всегда придававшая ему силы, и на сей раз на мгновение вернула решимость.
     «Ну, нет… Пока они не опомнились, пока стоят… Го-о-ос-по-ди-и, помоги мне-е!»
    - Бе-ей его! - раздался тонкий старческий фальцет. - Ко-о-оли-и!
    «Не надо! - мысленно взмолился Гридасов. - Я сам… са-ам…»
    Он стал жать на спусковой крючок, но бессильно онемевшие пальцы отказались служить, а все мышцы враз размякли, расслабились от томящего смертного ужаса, который и ему наконец пришлось испытать.                Челюсть его отпала, отвисла, наган беспомощно выпал и, сползая наземь, пытаясь прикрыть себя трясущимися потными руками, он с ужасающей болью почувствовал, как в его грудь и живот одновременно, с двух сторон, ударили ржавые татарские вилы и остро отточенный штык беспощадной русской винтовки…