Долгая осень високосного года

Роман.

Часть 1.
ГЕН СЧАСТЬЯ ЕВГЕНИИ СТРЕЛЕЦКОЙ.


Глава 1.


Она быстро шла по роскошному вестибюлю своего офиса, следом едва поспевали её заместители и помощники. Королева и свита. Повела плечом и пальто, по цене  автомобиля, скользнуло вниз, его тут же подхватили чьи-то услужливые руки. Она не оглянулась, знала, что подхватят, не позволят упасть, бережно встряхнут, пылинки сдуют, повесят в шкаф. Рядом с ней трусил сорокакилограммовый стаффордширский терьер по кличке Рой, он же Росик, он же Мусик, Пусик, грозный на вид, с характером изнеженного котёнка. Она звала его Душечка.
  Она, Евгения Павловна Стрелецкая, крупный предприниматель, владелица домов и пароходов, любила этот  утренний величественный проход: сначала по ступеням высокого крыльца, потом через огромный вестибюль, затем по лестнице на второй этаж, несколько метров до кабинета. В этом было что-то от детской игры в королеву и от  игры для взрослых -  в  кинозвёзд. Только вместо поклонников – сотрудники, спешащие почтительным кивком или подобострастной улыбкой засвидетельствовать своё почтение и готовность верой и правдой ей служить. Евгения Павловна понимала – не все искренни, много подхалимов, которые всегда есть у человека, обладающего деньгами и властью, но терпела их, если они хорошо выполняли свои служебные обязанности. А где набрать столько преданных людей?
  В приёмной её уже ждали секретарь Леночка и первый заместитель Валерия Эдуардовна. Вот эти были преданы ей без лицемерия и до мозга костей, что встречается нечасто. Евгения Павловна это понимала и прощала им их маленькие женские слабости.
  Леночка – тридцатилетняя, незамужняя девушка, толковая, приветливая, сдержанная в проявлении эмоций, как индеец племени апачи. Она росла без отца,  с пьяницей-матерью. Евгения Павловна  увидела её тринадцатилетним подростком в больнице, где лежал её ненаглядный Николаша, пожалела, пригрела. Девочка оказалась отзывчивой на доброту, потянулась к ней, как щенок к заботливой хозяйке, и Евгения Павловна ей всю жизнь помогала, оплатила учёбу в институте, потом взяла на работу, купила квартиру. Считай – родственница.
  Валерия Эдуардовна – её правая рука, женщина энергичная, неукротимая, всегда занимающаяся сразу несколькими делами. На неё бизнес можно оставить хоть на месяц, хоть на два, и всё будет в порядке, и даже лучше. Кроме того, женщиной она была душевной, отзывчивой на чужую боль, несмотря на некоторую внешнюю холодность. Одна слабость была у Валерии Эдуардовны – изумруды, которые она называла по-старинному – смарагды,  носила их на себе до неприличия много, и всё продолжала покупать. Но человек может иметь небольшие, пусть и дорогие, слабости.

  Из распахнутого окна кабинета виднелась бесконечная морская даль.   Евгения Павловна всегда обретала спокойствие, на неё снисходила благодать, когда она смотрела на это грандиозное великолепие. Но сегодня  успокоение не наступало, в глубине  души   затаилась непонятная лёгкая грусть и недовольство собой.
  Бесшумно вошла Леночка, поставила на стол чашку с кофе, так же бесшумно, как умела только она, удалилась. И это её бесшумное появление, почти бестелесность, которая прежде так нравилась в ней Евгении Павловне, вдруг подействовала раздражающе. Подумалось – а сколько раз она вот так незаметно входила в кабинет и выходила, и сколько недозволенного для посторонних глаз видела?
  Погрузившись в размышления, Евгения Павловна продолжала стоять у окна. Она не была любительницей кофе, ей достаточно было его бодрящего аромата. Утренняя чашка на столе – скорее ритуал.

  Родившись в зимнюю декабрьскую стужу в Забайкальском захолустье, она не боялась холода, любила снег, а вот жару переносила плохо. Сюда, на юг, к тёплому морю, её привели дела, перспективный бизнес и ей понадобилось несколько лет, чтобы привыкнуть к жаре.
  Она появилась на свет в зимовье, затерянном в глухой тайге, где-то между Байкалом и тем   местом, где Шилка и Аргунь, сливаясь, образуют Амур.
  Здесь переплелись пути бурятских и монгольских кочевников, китайских авантюристов,  отчаянных и дерзких русских землепроходцев, сюда в течение долгих лет ссылались  неблагонадёжные  представители дворянского сословия, в том числе декабристы,  а позже – политические заключенные и уголовники всех мастей и национальностей, населяющих Советский Союз.
  Только смешение буйной и подпорченной крови её предков, их способность неординарно мыслить, смогли породить столь уникальный экземпляр, как Евгения. В ней всё было без изъяна: буйная красота, немного диковатая, но вместе с тем, утончённая. Высокие скулы, чёрные гладкие волосы, пронзительно-зелёные, под цвет прохладного осеннего моря, слегка раскосые восточные глаза. С годами её красота только усиливалась, становилась ярче и пронзительней. Евгения Павловна это осознавала, удивлялась, умело пользовалась, но себе в заслугу  не ставила, понимала – дар природы и  родителей. Острый ум, феноменальная память, деловая хватка,   интуиция, и всё это в сочетании с нечеловеческим обаянием, позволяли ей добиваться поставленных целей, из любых схваток выходить победительницей.
  Ей вдруг вспомнилось, что она вот так уже стояла у окна, затянутого  ледяным морозным узором, и думала, что должна бороться за себя, рвать зубами и  толкать локтями. Иначе затопчут, раздавят, оставят на задворках жизни.
  До недавнего времени Евгению Павловну всё устраивало в её жизни. Муж, когда-то добрый, нежный и безынициативный юноша, остался таким навсегда, не изменился, не повзрослел – седой мальчик. Жена из ребра мужа – не про них. Скорее, наоборот. Он не выдержал её бега, отстал  где-то по пути, отвалился, как надоевший мозоль. Она не сразу и заметила. И Николаша, сынок, характером в отца. Но сыну – можно. Она его всем обеспечила. Не нужно лбом стену пробивать. Образование лучшее, манеры хорошие, отдых по высшему разряду.  Живи, да радуйся.  Даже жену ему Евгения Павловна подобрала. Точёная, как статуэтка, на вид хрупкая, но со стержнем внутри. Такая и нужна Николаше. Не всегда мать рядом будет. Всё с ней обговорила, смотрины устроила, нужными бумагами, типа брачного договора, запаслась, а Николаша неожиданно взбрыкнул и, прихватив только сумку с одеждой, укатил в неизвестном направлении с девицей, которую, как оказалось, давно любит, а Евгения Павловна её даже рассмотреть не успела.
    Попсиховала, постучала кулаком по столу, потом успокоилась, решила – пусть едет. Жареный петух клюнет, приедет, покается. Она, конечно же, простит. Сын ведь.

  Сегодня, глядя на беспредельную морскую даль, она впервые осознала, точно определила, что с ней происходит.  Появившееся  совсем недавно ощущение, что она бежала, бежала и вдруг споткнулась, но пока ещё не упала, но замерла на мгновение, оформилось  в чёткое представление, что падение произойдёт очень скоро, если она не сумеет удержать равновесие. Правильнее будет сказать – не обретёт гармонию своего существования. Что это за гармония она пока понять не могла, и что ей нужно для счастья не знала, но с ужасом поняла, что упустила что-то главное, и уже истекают годы и даже дни, когда можно хоть что-то исправить, и надо торопиться, чтобы успеть.  Впервые она не знала,  что нужно предпринять,  и спросить не у кого. Главное, она знала точно, что счастье, настоящее,  существует, но оно всё время идёт где-то рядом, параллельно её жизни и с ней не пересекается. Один раз приблизилось, обожгло и исчезло, а она за ним больше не гонялась. 


 
  Душечка, спящий у её ног, застонал во сне, она укрыла его пледом, легко коснулась головы, погладила.  Улыбнулась, вспомнив, как увидала его на собачьем рынке, куда заманил её Николаша. Ему хотелось собаку, она была против. Но,  увидев в корзине щенков стаффордширского терьера,  замерла не столько от восторга, сколько от удивления из-за охватившей её нежности.  Кто-то  сказал рядом: «Собаки - убийцы». Она достала одного из корзины, подняла на уровень глаз, рассматривала.  Щенок важность момента не понимал, не заискивал, смотрел как человеческий детёныш, открыто и доверчиво. И она вдруг обнаружила, что гладить щенка невероятно приятно и прижимать к себе приятно, и всё время хочется прикоснуться к мягкой плюшевой голове и почесать его за ухом.
  Собаку назвали Роем. Он обожал хозяйку. Николашу тоже любил. Но Евгению Павловну обожал, постоянно лез с «поцелуями», любил положить бархатную голову ей на грудь и сидеть так, пока не прогонят.


  В 8.30 она прошла из своего кабинета в комнату для совещаний. Леночка шла рядом, что-то говорила на бегу. Как всегда, вся в ужасных кудряшках, с ярко накрашенными губами. Всему её обучила Евгения Павловна, а вот причёсываться и одеваться – нет. Тут Леночка упорно придерживалась своего взгляда на красоту. Если бы не её профессионализм, усердие и преданность, давно выгнала бы за один такой внешний вид!
  Евгения Павловна прошла на своё место, сухо поздоровалась, оглядела собравшихся. Она знала, что эти утренние, короткие совещания её подчинённые называют « утро стрелецкой казни»,  но не понимала – почему. Казнила она, а не её.  Знала, что боятся её гнева, и испытывала удовольствие, глядя на их поникшие, как у нерадивых школьников, головы. А как вы хотели? Хотите красиво жить, крутитесь волчком. Деньги она им платила хорошие и требования, соответственно, предъявляла высокие.
  У начальника производственного отдела  Зайцева  на лице написана напряженная работа мысли, а губы растянуты в дежурной улыбке. Льстец и лицемер, но пахарь, вся стройка на нём держится. Евгения Павловна знала, что им друг без друга никуда. Она без него не справилась бы, а он знал, что такие деньги ему никто платить не будет. Их союз был крепким, взаимовыгодным, но с лёгким налётом неприязни.
  Финансовый директор Горбунов, семидесятилетний, маленький и очень чопорный старик, о финансах, движении денег знал всё, для него в его сфере деятельности не было тайн. Он выпятил грудь, его твёрдый, поджатый рот тронула лёгкая улыбка,  и он стал замечательно молодым. Людей в его возрасте на работу не берут. А зря. Евгения Павловна очень ценила знания Горбунова. Он это знал, но её расположением не злоупотреблял и даже больным приходил на работу. Очень боялся увольнения – ему нужно было поднимать внука.
  Начальник снабжения Попов нервничал. Утреннее совещание всегда было для него пыткой. Он потел и часто вытирал лицо носовым платком. Как всякая женщина, Евгения Павловна догадывалась, что волнение Сергея Валентиновича связано не столько с работой, сколько с тайной влюблённостью в неё. Он никогда не говорил ей об этом, но его чувства были написаны у него на лице.
  Второй заместитель Виссарион Константиниди, молодой человек тридцати лет, горячий, с южной кровью – самый слабый специалист в её команде. Но  о нём – отдельный разговор.
  Валерия Эдуардовна, отставив  палец, на котором было кольцо с огромным изумрудом, листала бумаги. Она уже была вся в работе.
  Душечка, как обычно, улёгся на диване, сотрудники к нему привыкли и не обращали внимания.
  -  Что у нас с цементом, Сергей Валентинович? –  сегодня  Попов нервничал не зря, поставщики задерживали отгрузку, цемента осталось на два дня.
  -  Евгения Павловна, я с утра на телефоне. Меня заверили, что в десять начинают погрузку, через сутки состав будет на нашей  базе.
  -  Вы должны  были  всю ночь не выпускать из рук   телефон. Следите за каждым их движением, за сбой ответите головой.
  Попов выдохнул, вытер взмокшее лицо платком.
  -  Что у нас дальше? – задала Евгения Павловна вопрос Валерии Эдуардовне.
  Та ответила мгновенно:
  -  Объект номер 211. Им занимался Виссарион Георгиевич.
  В отличие от Попова, второй зам держался спокойно, ответил небрежно:
  -  Это – архитектурный памятник. Нам никто не позволит его снести.
  Евгению Павловну задела его дерзость, она произнесла ледяным тоном:
     -  Я и без  вас  знаю, что это архитектурный памятник. Именно поэтому я просила вас решить этот вопрос.
  Виссарион тон её почувствовал, ответил просяще-жалобно:
  -  Ничего не получается. Даже если удастся получить разрешение в администрации, общественность такой шум поднимет, что не будем знать, куда спрятаться.
  -  Какое нам дело до общественности? Мы ведь не кандидаты в депутаты. Это они, как красны девицы, пекутся о своей чести. Я слышала, что наши конкуренты тоже метят на этот обветшавший лакомый объект городской недвижимости. Они не говорят в сослагательном наклонении, а действуют. Они уже стучат ложкой в нашей  миске, а мы ловим мух.
  -  Евгения Павловна, я нашел  другие не менее привлекательные для застройки участки.
  -  Не нужно мне ничего предлагать!  Хотите держать судьбу за хвост, тогда вы должны не предлагать мне, а   безропотно выполнять то, что я требую.
  Виссарион сделался пунцовым. Евгения понимала, что в эту секунду он её ненавидит, но знала так же, что стоит ей на него просто мягко посмотреть, как  от его злости не останется   следа, и он будет готов выполнить любой её каприз.
  -  Хорошо, я решу этот вопрос, - и он сжал зубы так, что побелели скулы.
  Она подумала с неприязнью, как же он горяч и глуп! И нет в нём ничего привлекательного, кроме постоянной готовности к сексу.
  -  Следующий вопрос. Я просила подготовить материалы по повышению зарплаты высококвалифицированным рабочим. Инфляция высокая. Я не хочу терять людей.
  -  Да, Евгения Павловна, - Горбунов положил перед ней папку. – Можете ознакомиться с моими расчётами. Это сложно, но решить можно. – Он улыбнулся и, как обычно, не удержался от рассуждений: - Хорошо китайскому предпринимателю, на него работает бывший крестьянин за плошку риса.
    Евгения Павловна перебила его:
  -  По последним статистическим данным благосостояние китайцев растёт. Ещё я хотела у вас узнать, почему задержали зарплату на два дня?
  -  Вина банка. Сегодня деньги будут перечислены.
  -  Напишите им официальное письмо, что если ещё раз произойдёт подобный сбой, мы откажемся с ними сотрудничать. Держите меня в курсе. А пока все свободны.

  Виссарион дошел до двери,  плотно прикрыл её, встал на колени, дополз до Евгении, снял  туфельку с её ноги, нежно погладил ступню.
  Его глаза сразу загорелись  нетерпеливым желанием. Горячая кровь отца-грека и матери-грузинки перемешались в его жилах и дали атомную смесь.
  Усмехнувшись, Евгения  убрала ногу.
  -  На сегодня достаточно.
  Мужчина поднялся с колен, сел на стул, посмотрел напряженно.
  -  Ты хотел мне что-то сказать?
  Виссарион смущенно улыбнулся:
  -  Родители настаивают, чтобы я женился. Они хотят внуков.
  Евгения посмотрела холодно:
  - Ты делаешь мне предложение?
  -  Да.
  -  Ты же знаешь, сколько мне лет. Для рождения детей тебе нужна молодая женщина.
  -  Не люблю глупых молодых женщин.
  -  Ты не туда смотришь, не там ищешь! Очень много умных молодых женщин. Я убеждена, достойных женщин больше, чем мужчин.
  -  Я знаю твои феминистские взгляды.
  -  Бери выше, я за матриархат! - Сказала Евгения Павловна, а сама вдруг подумала, что врёт она всё. Врёт!  Хочется ей быть слабой и защищенной, и даже чуточку беспомощной, и чтобы голова не была  всё время занята проблемами бизнеса, а только…  Она не знала сейчас, чем же ей хотелось занять свои мысли, кроме работы и горькой обиды на Николашу, но чувствовала, что где-то  здесь решение её недовольства собой, выход из тупика. Ей стало до того муторно, что на лбу выступила испарина. -  Ты иди, поищи себе девушку. Я отпускаю тебя. Совсем. Навсегда.
  Теперь холодной испариной покрылся Виссарион, его ладони стали влажными и Евгения Павловна брезгливо отодвинула  руку.
  -  Я же не могу без тебя жить!
  -  Не говори глупости.  Я тоже когда-то именно так и думала. А вот, живу до сих пор. Двадцать пять лет прошло. И ты будешь жить. И всё у тебя будет хорошо. И милая девушка нарожает тебе наследников.
  -  Мне никто, кроме тебя, не нужен.
  -  Я хочу закончить этот разговор. И прошу тебя никогда к нему не возвращаться. – Она сказала это ледяным тоном, как умела только она. Почувствовав недовольство хозяйки, Рой поднял голову, напрягся. Виссарион выбежал из кабинета.
  Евгения Павловна поманила к себе собаку, пёс спрыгнул с дивана, подбежал, она поцеловала его в кончик коричневого, как шоколад носа.
  -  Ладно, гулять, так гулять. К черту работу. Едем в кафе, я закажу тебе хороший кусок мяса и фрукты. 


  В детстве и в молодости она легко заводила друзей. Кто-то из них остался в прежней жизни, в других городах, кто-то предал, кто-то захотел перейти из друзей в любовники, и она с ними рассталась. Всех подруг отвадила. А с возрастом заводить друзей сложно, да и не очень хочется.
  Осталась у неё недавняя, случайно образовавшаяся подруга    Карина. Даже не подруга – приятельница. Евгению  устраивало, что она была ненавязчива, не требовала частого общения, ни о чём не расспрашивала, чаще болтала сама, всё жаловалась на свою жизнь, но помощи или совета не просила.  Рядом с ней  достаточно было делать вид, что слушаешь её сетования, а думать о своём.   На самом деле жизнь Карины тяжелой не была, а жалобы – всего лишь способ общения. Именно так она представляла дружбу двух женщин: одна жалуется, другая слушает.
  Они встретились в давно облюбованном кафе на набережной. Официант их знал, принёс, не спрашивая, тарелку с большим куском отварного мяса, с помидорами и разрезанным на четыре части апельсином, поставил её на пол перед Душечкой. Женщинам подал кофе и пирожные.
    Карина внимательно посмотрела на Евгению и впервые поинтересовалась – всё ли у неё в порядке. И впервые Евгения  поделилась тем, что было на душе.
  -  Мальчика своего я отпустила на все четыре стороны. Тоски нет, а только облегчение. Я теперь любить не способна. Всё внутри давно перегорело. Знаешь, как старые обугленные провода. Ток по ним  не идёт. Так и у меня. Кровь течёт, а никакой химической реакции не  происходит. Успокаивает то, что, всё-таки, я не бездушный робот. Тут  вдруг молодость вспомнила, и так в груди защемило! Есть она, душа-то! И тоскливо ей оттого, что не всё правильно сделала я в своей жизни. А как сделать правильно, не знаю. Тебя не терзают такие мысли?
  -  У меня маленькие грехи, их можно замолить. – Задумчиво произнесла Карина.
  -  Почему ты так сказала?
  -  Ну, про твоё недовольство жизнью в народе говорят – с жиру бесится. Всё есть, а ещё чего-то надо. Если тебя это успокоит, то знай, что миллионы женщин хотели бы жить так, как ты живёшь!  Денег куры не клюют, молодой любовник,   опять же, - респект и уважение  со всех сторон. И если тебя что-то так сильно гнетет, значит, есть у тебя страшный грех. -  И тут Карина привычно перешла к их обычному общению – жалобам на свою жизнь. – Ты на меня посмотри. Мужа не люблю, живу с ним из-за детей. Меня устраивают такие отношения, и ничего в своей жизни я менять не хочу.  Да, гуляю, мужу изменяю, но не корю себя за это. Ведь в наших армянских семьях как девушек раньше замуж выдавали? Нашли жениха, родственники сговорились, а меня никто и не спросил.  Я месяц после свадьбы девушкой оставалась. Молодой муж не знал, что со мной делать. Да и сейчас понятия не имеет, как женщине сделать приятное. Хоть и Герой России, а  - дурак дураком. Поэтому я давно решила, что никому и ничего не должна. Живу в своё удовольствие, а тебе и вовсе грех жаловаться.
  Евгения Павловна грустно улыбнулась.
  Кроме   греха, которого немногим  женщинам удалось избежать,  не   было у неё страшных грехов. Но она за него давно расплатилась.  Кроме  того, лгать много  приходилось. А кто не лжет? Совсем без этого нельзя. В конце концов, и вежливость – сплошная ложь и притворство.  И  предавала.  Самого дорогого человека предала. Жесткой бывает, порой, чересчур. Но в семи смертных грехах такой не обозначен. Но она так много преодолела, многому научилась,  а вот для себя навсегда  осталась разрушительницей, всегда против себя в глубине души.  Только виду  не подаёт. И права Карина   - всё у неё есть для счастливой жизни, но ощущение, будто жизнь прожила, как за пеньком нужду справила, не проходило.
  -  Я знаю, что тебе нужно. Влюбиться. По-настоящему. – Как сквозь вату, услышала она голос Карины. – Давай к бабке сходим, погадаем.
  -  На суженого - ряженого?
  -  Можно и на него.
  -  Глупости. Никогда я к гадалкам не ходила. Не верю им.
  -  Идём. Тебя не убудет.


  Бабка  оказалась вовсе не бабкой, а женщиной лет пятидесяти, и обитала она не в избушке на краю деревни, а в городском доме престарелых. Звали её Ниной, и была она  инвалидом первой группы на полном государственном обеспечении. Полиартрит приковал её к  инвалидной коляске с самого детства.
  Пока варилось кофе в электрической кофеварке, потом Евгения его пила, потом ждали, пока из перевернутой чашки стечёт лишняя гуща и на дне останется замысловатый рисунок, понятный только гадалке, Нина рассказывала о себе.
  Родилась она в Подмосковье, в четыре года осталась сиротой, и так как по состоянию здоровья ей больше подходил южный климат, её перевели в Спитак. Она умудрилась забеременеть от крепкого местного жителя, работавшего в интернате водителем, и родить здоровую девочку. Её счастье было безмерным. Но тут случилось то страшное землетрясение, и дочь Нины погибла в пятилетнем возрасте. А Нину перевезли сюда.
    Нина перевернула чашку, долго крутила, всматривалась.
  -  Паутина сплошная. Ни разу такого не видела. Вся жизнь твоя запутана, и всё раздваивается. Распутать тебе это всё надо. Правду узнать.   Поможет тебе  в этом женщина.  Мать? Нет, не мать. Но она хранит какую-то тайну. А вот мужчина, похоже, твой отец. У вас будет встреча. И ещё женщина. Близкая, но кровного родства я не вижу.  Да, Москва, звёзды. Что-то она сделает  важное для себя в Москве. Бумаги какие-то. Может, прошение?  И ещё мужчина, рядом с тобой, на всю жизнь. Распутать тебе всё это надо, очистить, понять, тогда и печаль уйдёт. А я не могу тут разобрать.


  Они вышли на залитый осенним тёплым солнцем двор.
  -  Чушь какая-то. Паутина! Зря мы пошли. Не гадалка, а угадывалка. И ничего не угадала. Отец мой давно умер. Он был китаец, звали его Ли. В Москве мать с тёткой живут.  Будем считать, что оказали материальную помощь больному человеку.

  Вечером она сидела одна в темной комнате своего роскошного особняка, построенного несколько лет назад, на заре перестройки. Тогда все, кто оказался вовремя в нужном месте, умел быстро соображать и обходить путаные, не четко прописанные законы, стремительно обогащался, строил дома, начал выезжать за границу, и сменил картошку с селёдкой на ананасы и сёмгу. Государству тогда было не до них, и потому оно спрашивало, откуда денежки взялись, только в случае особой неприязни к неприлично обогатившемуся гражданину.
  Евгении Павловне тоже удалось наловить рыбки в мутной водице.
  Когда строился этот дом, огромный, с шикарной отделкой, с привлечением модного московского дизайнера, в пятидесяти метрах от моря, она думала, что вот это – последняя точка, вернее, восклицательный знак в её непростой жизни, запутанной, как морской узел, затянутый неумелым юнгой – заслуженная награда и тихая пристань на старости лет, когда не надо  будет решать сложные деловые вопросы, а только наслаждаться солнцем, морем, цветами, безмятежно созерцать окружающий мир, читать хорошие книги, посещать московские театры.
  В глубине комнаты дымились сандаловые палочки, привезённые из Индии. Чужой, пусть и душистый аромат. Зачем она их зажгла? Дань моде? А ей этот запах никогда не нравился.
  Она загасила их, и открыла окно.
  На улице стемнело, Евгения включила настольную лампу, поправила перед зеркалом прическу, долго всматривалась в своё отражение. Ничего не изменилось. Она всё та же, прежняя Женя Стрелецкая. Что на неё нашло? Завтра утром всё будет в порядке, и дурацкие мысли исчезнут сами собой.
  Включила телевизор.
  Престарелая актриса жаловалась на свою трудную жизнь. Всё было брошено к её ногам с детства. И любовь родителей, и красота, и ум, а тут – бац! Неожиданно родился ребёнок, муж изменил. Мужа не простила, с ребёнком трудно, запила, в кино перестали снимать. А она - натура утонченная, ничего другого, кроме как быть актрисой, не умеет.
    Евгения выключила телевизор. Настоящих трудностей в жизни не видела актриса! Их бы местами поменять.
  Приняв душ, легла спать.
  Сегодня был странный день.  Странным было всё. Сначала произошёл неприятный и неожиданный для неё самой, разговор с Виссарионом, потом она потащилась к гадалке, чего никогда в жизни не делала, всегда считала  бабской глупостью  и не верила в подобные предсказания.  Наслушалась всякой ерунды. Хотя, кто его знает, а вдруг – правда? Но с отцом и матерью, явно, гадалка напутала.
Уснуть не удавалось. В углу, на подстилке, вздыхал Душечка, как будто чувствовал, что хозяйке плохо.


Глава 2.


Детская память Евгении Павловны очень ранняя.
Она помнила, как жили на таёжной заимке в Забайкальской дремучей тайге. Ей тогда казалось, что весь мир состоит из небольшой бревенчатой избы, безграничной тайги вокруг, дикого зверья, очень близко подходившего к зимовью, матери и отца, которого она почему-то называла Ли.
Бревенчатая, теплая изба стояла на пригорке и была огорожена изгородью из горизонтально прибитых тонких бревен. Внизу протекала звонкая, прозрачная, неширокая, но очень быстрая речка, образованная от таяния ледников на Яблоневом хребте. В ней водились огромные хариусы и мелкие рыбки – гальяны. Вода  чистая и ледяная. Когда её пили,  ломило зубы. Скорее всего, у речки было название, но в семье его никто не знал. По ночам из тайги доносились брачные призывы изюбров, от которых стыла кровь, и уханье филинов.
Она помнила брата Илюшку, его смерть.
Потом появилась сестра Маша. Этот период жизни вспоминался, как самый счастливый.

Лишь однажды она в том таёжном детстве испытала потрясение.
Ей было лет пять, и она решила всех удивить – пойти рано утром в тайгу и набрать полную корзину грибов.
Она ушла совсем недалеко, быстро набрала полное лукошко подосиновиков и подберёзовиков, но вдруг поняла, что совершенно не знает, в какую сторону ей нужно идти, чтобы вернуться домой.
Она вспомнила уроки Ли. Осмотрелась, определила, где солнце, с какой стороны растет  мох на стволах деревьев, прошла вдоль оврага, свернула на едва заметную тропу, но снова убедилась, что совсем не понимает, где находится. Сев на валежину, Женя громко и зло заревела. Сюрприз не удался, а проигрывать она не любила. Наревевшись, вытерла слёзы и снова отправилась на поиски дороги к дому.
Она вышла к болоту, оно показалось ей нешироким и, почему-то, решила, что перейдя его, окажется дома. Ступила на кочку, она начала клониться в сторону. Женя быстро перешагнула на другую, третью. Под её небольшим весом они сгибались и опускались в мутную жижу, и Женю охватил ужас, какого она никогда в жизни, и после этого случая, не испытывала. К счастью, она оказалась на крошечном, не больше метра в диаметре, островке, что позволило ей успокоиться и сообразить, что по дороге сюда она никого болота не переходила, значит, назад ей нужно идти по другому пути. До сих пор она удивлялась, как у маленькой девочки хватило мужества вернуться, ещё раз пройти по сгибающимся страшным кочкам.
День прошел, приближался вечер, становилось прохладно, сгущался туман. Словно вата, он опускался в расщелину, по которой она брела, распространялся всё шире и поглощал всё, к чему прикасался.
Вскоре радиус обзора стал совсем небольшим. Густой туман, точно стеной, отделил её от остального мира. Она делала осторожный шаг, и из тумана выдвигались то куст, то пень, то дерево.
Стемнело.
Подняв сучковатую палку, Женя начала стучать по дереву, но звуки вязли, как в вате. Она присела на поваленное дерево, но тут же начала замерзать. Помня уроки Ли, что для того, чтобы не замерзнуть, нужно двигаться,  она периодически вскакивала и маршировала на месте. А чтобы не было страшно, громко читала стихи, которых уже знала немало.
Но рано или поздно всё заканчивается. Прошла и эта страшная ночь. Начало светать, и туман вскоре растворился, оставив мокрыми деревья и траву. Начали просыпаться птицы, страх прошел, его сменило убеждение, что дорогу домой она обязательно найдет.
Она пошла по краю оврага и вскоре вышла к зимовью.
Мать плакала, целовала и снова плакала. Ли что-то говорил на китайском языке, на который переходил, когда сильно волновался. Маша обнимала, совала ей в карман конфеты, которые Ли принес из последнего похода в поселок, и Женя свои сразу же съела, а Маша берегла, растягивала удовольствие, но теперь пыталась накормить ими сестру.
Накормленная и умытая, Женя проспала почти сутки.
Много лет прошло с тех пор, а страх перед туманами остался. Как только на землю опускается  белое, похожее на вату скопление безобидных водяных капелек, она закрывается дома и пережидает. Но вместе с тем, в самые трудные минуты своей жизни, вспоминает ту ночь, когда пятилетним ребенком выдержала такое страшное испытание, и понимает, что бояться нечего, что всё можно преодолеть. Было бы желание.

Ещё ей помнился двухдневный переход по тайге. Мать говорила, что девочек нельзя оставить без образования, и даже если её расстреляют, она переберется жить туда, где есть школа. Почему ей грозил расстрел, Женя не могла понять, но их с Машей впервые в жизни обучили говорить неправду. На вопрос, где жили прежде, требовалось отвечать – в таком же поселке, при этом подробности уточнять не надо, просто промолчать.

В том поселке, куда они перебрались из тайги, всё сплошь было деревянным. Деревянные дома, деревянные заборы, тротуары, скрипучие лестницы с отполированными руками жильцов, перилами, мост через реку.
Встретивший их пожилой мужчина с большим лысым черепом и глубокими продольными морщинами на лбу, Андрей Макарович Беликов, Жене поначалу очень не понравился.
В ту их первую ночь на новом месте она проснулась как от толчка, резко поднялась и села на кровати. Мутный рассвет заползал в комнату, заполнял её голубоватым светом. Она привычно натянула на ноги шерстяные носки, обошла всю квартиру, не нашла Ли и устроила скандал. Тогда ей казалось, что жить без него не сможет.
Мать объясняла, что Ли должен вернуться в зимовьё, поскольку он – беглый китаец и советских документов не имеет. Вроде, есть человек, а вроде, нет. И только потому, что в поселке его считают полусумасшедшим, кем-то вроде деда-колдуна, живущего на опушке леса, власти не обращают на него внимания. Зла ведь никому не причиняет. А есть у него документы или нет - поди узнай. Кому захочется идти по тайге двое суток, чтобы проверить.
Ли приходил к ним изредка, главным образом, по ночам и ненадолго. Женя кидалась ему на шею и не выпускала его мозолистую ладонь из своих рук, пока он не прощался.
Последний раз она видела его, когда ей было десять лет.
Она несла бидон с молоком, которое они через день покупали у бабки Насти, державшей корову Белку. Эмалированный бидон был тяжел, Женя то и дело останавливалась, передыхала. У самого поворота в свой двор увидела, как мальчишки с криками «Ваня-китаец» бросают в него камни. У ног Ли лежал мешок, и он прикрывал голову руками. Жене показалось, что её сердце разорвется от горя и боли. Она набросилась на мальчишек как тигрица, била их бидоном, кусала и царапала. Молоко стекало по их чумазым лицам.
- Не троньте, не смейте! Это мой отец! – Ярость Жени не знала границ, и пацаны с криками – «Ещё одна китаёза!», - отступили.
Женя бросилась к Ли, и увидев его грустные глаза, заревела громко, зло и отчаянно.
Ли гладил её по голове, приговаривал:
- Всё хорошо, моя девочка. Всё хорошо. Ты очень смелая и добрая.
Женя прижалась к нему, закричала:
- Я их ненавижу!
- Они очень глупые. А ты – умная. Ты должна их простить. – Голос Ли успокаивал. – Ты не должна на них злиться.
Женя огляделась – мальчишек след простыл. Она прошептала:
- Я хотела их убить.
- Это ты  зря. Нельзя убивать людей. Это самое страшное зло на земле.
- Почему они называли тебя «Ваня-китаец»?
- Ну, я же и есть китаец. А Ваня? Прозвище у меня в поселке такое. Уж не знаю, почему.

Той же зимой Ли умер. Его тело нашли геологи, похоронили под кедром рядом с Илюшкой. Они же принесли в поселок весть о его смерти. Елена услышала об этом в очереди в магазине, с трудом сдержалась, чтобы не заплакать. Долго не решалась сказать об этом девочкам, особенно Жене.

А у Жени появился новый друг и наставник. О том, что он наставник юной и впечатлительной души, Андрей Макарович не догадывался.
Поначалу она заглядывала к нему в комнату только в его отсутствие, но однажды приоткрыла дверь, когда он сидел за столом, спросила:
- Извините, а что вы всё время пишите?
Он глянул строго, но Женя не смутилась – не робкого десятка, продолжала смотреть вопросительно, и ему пришлось ответить.
- Рассказы, очерки, новеллы.
Женя переступила порог комнаты, закрыла за собой дверь.
- А вы покажете мне свои книги?
- Мои работы не издают.
- Почему?
- Я объясню, когда ты подрастешь.
Они подружились.
Женя приносила стул, садилась рядом, подпирала голову руками и слушала.
Он знал всё и обо всём, говорил с ней о далеких звездах, о русском балете и джаз-бенде Олега Лундстрема, читал наизусть стихи и поэмы Пушкина, о странной любви Маяковского и Брик, которых знал лично, о религиозном стоицизме Сенеки, цитировал афоризмы Ларошфуко, о прозаическом  слове, обретающем силу слова высокой поэзии в запрещенном романе Пастернака « Доктор Живаго», читал вслух  «Старик и море» и « По ком звонит колокол» Хеменгуэя, и о том, что настоящая личность выдержит всегда. И  всё это без скидок на Женин возраст. Рассказал даже о своей любви, о том, что отдал любимую девушку брату без боя. Потому что любил их обоих и хотел им счастья. А потом они оба, брат и девушка, погибли на фронте. И Женя плакала в ту ночь, от жалости к ним и к Андрею Макаровичу.

Первого сентября тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года в новеньких коричневых платьях и белых фартуках, сшитых Еленой собственноручно, Женя и Маша пришли на школьный двор, заполненный такими же нарядными учениками. Маша жалась к матери, не выпускала её руку, Женя тут же со всеми перезнакомилась, а в учительницу с удивительным именем Августа Афанасьевна влюбилась со всей страстью, на какую она была способна. Учительница смышленую ученицу тоже обожала, на переменах заплетала ей растрепавшиеся косицы, говорила:
- Вырастешь, выйдешь замуж за моего Кольку.
Кольке было всего пять лет, Женя смотрела на него свысока, и очень смеялась, представляя этого коротышку своим мужем.

В пионеры их принимали в большом деревянном спортзале. Учеников двух классов выстроили в две шеренги, они стояли, как стойкие оловянные солдатики, держали на согнутой правой руке новенькие, хрустящие алые галстуки.
Старшая пионервожатая подала знак и барабанщик начал отбивать пионерский гимн, горнист, раздув щеки, издал гортанный шипящий звук. В углу качнулось знамя и поплыло вдоль строя. За ним шли два пионера, вскинув руки к пилоткам. Родители, осознавая важность момента, прижались к стенам и замерли.
Стоявшая позади Жени Маша, прошептала ей на ухо:
- Я в туалет хочу.
- Терпи, –  ответила Женя, не оборачиваясь.
Наконец, галстуки повязаны, хором дана клятва: «Я пионер Советского Союза, торжественно клянусь жить, учиться и бороться, как завещал великий Ленин, как учит коммунистическая партия…», произнесены торжественные речи директором школы, членами родительского комитета, передовиками производства и лучшими пионерами. Женя услышала сзади возню, оглянулась. Под Машей растекалась лужа, а стоявший рядом с ней Славка Старков хихикал. Женя толкнула его, он едва не упал, строй новеньких пионеров нарушился и пионервожатая, придав лицу суровость и отчаяние, погрозила Жене пальцем.

Дома Машу долго успокаивали, но в школу она наотрез отказалась ходить. Жене пришлось провести работу с одноклассниками, а Славке пригрозить взбучкой, если он посмеет напомнить Маше о случившемся.
Вечером, лежа в постели, случайно услышала разговор матери  и Андрея Макаровича.
- Это что же за государство у нас такое, что ради ритуалов детей несколько часов держат в строю и не позволяют выйти? – спрашивала мать.
- У нас государство первично, а человек вторичен. Всё делается для того, чтобы гражданин с детства ощущал себя винтиком. Только я думаю, с Женей такого бы не случилось. Она ушла бы, и всё. И ничего бы никто не сделал. Просто Маша, она - самый настоящий винтик, нет в ней духа, смелости, как у Жени. Её надо направлять.
- Ребенку трудно идти против пропаганды. Он поддается влиянию сильнее, чем взрослый.
- Возможно, когда-нибудь сменится власть. Но вряд ли это случится при нашей жизни. Да и что эта смена принесет? Многое, очень многое, Лена, зависит от человека,  и не важно при каком строе он живет. 

Маша в школу пошла. О случившемся казусе ей никто не напомнил, знали, что Женя спуску никому не даст.
А после уроков за углом дома Рита Кузина из шестого класса, та самая пионерка, что повязывала Жене галстук, и теперь добровольно взявшая над ней шефство, просвятила их с Машей о том, что между мужчиной и женщиной бывают осо-о-обенные отношения.
Поправляя круглые очечки на курносом, веснушчатом носу, Рита подробно рассказала, что между ними происходит и пожалела, что часто засыпает раньше, чем родители ложатся спать.
Маша фыркнула:
- Гадость какая!
- Гадость или нет, а от этого дети рождаются. – Познания Риты были огромны. – Людка Захарова делала это с кем-то и в шестнадцать лет родила, даже школу не закончила. Её мать чуть не убила.
Женя возразила:
- Рит, дети бывают, когда мужчина и женщина женятся.
- Глупышка! Для этого достаточно вместе спать. И всё!
Женя задумалась.
На переменах она бегала на первый этаж, где занимались старшеклассники, чтобы увидеть учителя физики Юрия Степановича. У него были темные, вьющиеся волосы и ясные серые глаза. Он казался ей невероятно красивым, несмотря на оспины на лице. Она представляла, что выйдет за него замуж, и у них будет много детей. Но если нужно заниматься такими глупостями, она будет любить его издалека.

Зимой, по воскресеньям девочки возвращались с прогулки, покрытые ледяным, позвякивающим панцирем, развешивали одежду для просушки на спинках стульев, у печки.
Андрей Макарович посмеивался, наблюдая за ними. На душе у него теплело. Новая семья, неожиданно у него появившаяся на старости лет, стала ему очень дорога и напоминала далекие беспечные годы, когда он был таким же подростком и жил в Москве с родителями и братом.
Дом их стал хлебосольным. Елена пекла пироги с мясом и капустой, как делала когда-то бабушка Зинаида Львовна, и за стол усаживали всех, кто приходил.

Часто в гости приходил профессор Ройтман. Он был маленький, морщинистый, на его голове  густо росли абсолютно черные волосы вперемежку с седыми. Выпавшие на его долю испытания и преклонный возраст, сделали его немного сумасшедшим. Благодаря своей неиссякаемой энергии, он даже здесь, в глуши, без конца устраивал какие-то акции, тормошил народ и провоцировал власти необдуманными речами. Соответствующие службы его запугивали, иногда слегка поколачивали, но более серьезных мер не принимали, поскольку у  старика была в наличии заветная справка. Андрей Макарович жалел его, уговаривал не высказывать на каждом углу и каждому встречному свои, пусть и верные, но опасные идеи.
В поселке не знали, кто он такой, а Ройтман, между тем, был известным ученым в области мировой литературы, знал десяток языков. Говорить предпочитал по-русски и на иврите, читать любил на немецком, писать старался на английском, французский был у него для души – на нем приятно беседовать с дамами, что он и делал в обществе Елены, обученной бабушкой.  Профессора знали и почитали во всех европейских странах, в любой из них он мог жить безбедно и в почете, а потому его за границу не выпускали,  и сослали в глушь, где знание языков было ни к чему, и терпеливо ждали, когда он умрет собственной смертью, и мировому сообществу не в чем будет советскую власть обвинить.
Теперь профессор- идеалист Ройтман Израиль Моисеевич увлекся темой духовного бессмертия. Ему казалось, что он стоит на пороге великого открытия.
Он стоял посреди кухни,  говорил громко и сильно жестикулировал:
- Человечество попало в ловушку! В ловушку своих  собственных ошибок! Ловушка захлопнулась! Люди задыхаются, сходят с ума. Их нужно выпустить на волю! Нужно убрать все институты власти. Вольный и свободный человек будет счастлив. Все будут любить друг друга. Именно всеобщая любовь необходима для духовного развития. Тогда исчезнут ненависть, войны, все человеческие пороки!
Елена усадила его за стол, чуть ли не насильно накормила. Есть ему было некогда, поскольку рядом были слушатели, и их нужно было посвятить в свою новую теорию. Потом она увела его в комнату, заставила переодеться в заранее приготовленную чистую одежду. Израиль Моисеевич сам давно не стирал и грязи своей не замечал.
Он догорал, как свеча, не замечал, что беззащитен, одинок, болен и стар.
После его ухода Елена вытирала слёзы, Андрей Макарович тяжело вздыхал. Женя расспрашивала их о профессоре, о его идее, и удивлялась – почему никто не заботиться о таком умном, хоть и странном старике.
Семья Израиля Моисеевича перед самой войной отправилась на свадьбу к родной племяннице жены Фирочки в Киев. Там они все и остались, в Бабьем Яру.

Вечером Женя принесла стул в комнату Андрея Макаровича, села напротив, смотрела, как быстро бегает ручка по бумаге. Почерк у него был неразборчивый, стремительный, понять, что пишет, невозможно.
Но вот Андрей Макарович отложил ручку, поднял на Женю глаза.
Она, изо всех сил стараясь быть вежливой, спросила:
- Я вам не помешала?
- Нет, - рассмеялся он приятным баритоном. – Я готов ответить на все твои вопросы.
- К нам в школу приезжала писательница из Москвы. Мы её книгу на внеклассном чтении проходили. Так, ничего интересного, про глуповатого пацана. Правда, он потом большим человеком стал. «Мальчик из Уржума» называется. Я спросила, что она ещё написала. Оказывается, ничего! Ничегошеньки! Меня учительница потом ругала за этот вопрос. Нельзя, видите ли, быть излишне любопытной. А что особенного я спросила? Я вот думаю, вы всё время пишите, а ваши книги не издают и в школу вас не приглашают. А тут всего одна книга! Я ничего не понимаю.
- Не то, стало быть, пишу.
- А как отличить – то или не то?
- Умница ты, Женя. И вопросы у тебя правильные. Но понять подобные вещи ты сможешь, когда станешь постарше и прочтешь много книг, самых разных. Будем считать, что я пишу для будущего. У каждого писателя свой путь в литературе.
- А вы свой нашли?
- Видимо, да. Правда, он оказался слишком тернистым. – Андрей Макарович усмехнулся.
- У той писательницы легкий. У неё и деньги, и почет.
- У каждого своя судьба. Каждому отмерена своя доля испытаний. Сильному человеку побольше, чтобы проверить его на прочность. А слабому они зачем? Он и так слаб. А если ему ещё трудностей добавить, он сопьется или повесится. Пусть хоть так живет, небо коптит.
- Выходит, лучше родиться слабым и безвольным, чем сильным? А я – сильная или слабая?
- Ты – сильная. Более того, умная и красивая. Тебе будет нелегко, но ты справишься.
- Вы научите меня справляться с трудностями?
- Если бы я знал, как это делать! К тому же, любое учение  всего лишь показывает дорогу, а идти по ней или нет, каждый решает сам. И не всегда человек выбирает проторенный, верный путь. Иногда таких дров наломает, и не сразу разберется, что идет не туда и не с тем. И хорошо, если он вовремя распознает свои ошибки и у него будет достаточно времени их исправить. Иногда ведь времени для этого совсем не остается. Увы, рецепта счастливой жизни нет. Если бы он был, на земле не было бы несчастных людей.


Глава 3.



Дед Андрея Макаровича был из крестьян, в юности батрачил на барской пашне,  хлебал пустые щи, а по вечерам наливался брагой и, не раздеваясь, заваливался спать летом на сеновале, зимой на палати. Когда страна забурлила, сначала война с германцами, потом непонятная революция, пошел в Москву, в рабочие.
Андрей Макарович крепкой спиной и сильными руками пошел в него. Ему бы пахать, да хлеб сеять, или у доменной печи стоять, а он в писатели подался, да ещё в неугодные власти. Дед ему этого не простил, общаться наотрез отказался, а вскоре помер.
Елена смеялась:
- Мы с вами – классово чуждые элементы.
От невысокого и крепко сбитого мужчины исходило то, что женщины ищут, да редко находят – «Не бойся, я с тобой». И она всё чаще испытывала рядом с ним блаженное чувство уюта и надежности бытия.
А он видел в ней красоту не внешнюю, внутреннюю, скрытую от посторонних глаз, любовался ею, и не скрывал этого. А Елена замечала его внимание, немного смущалась, и её уставшая душа всё сильнее тянулась к немолодому, мудрому мужчине.
Между ними установились легкие, наполненные юмором и шутками отношения. Взаимопонимание было абсолютным, оба это прекрасно понимали, как понимали и то, что друг от друга им никуда не деться. А главное – зачем?
Однажды, когда девочки спали, Елена на кухне гладила одежду, Андрей Макарович обнял её. Она замерла на мгновение, потом положила голову ему на грудь. Ей было хорошо, надежно, спокойно впервые за долгие годы.
- Люблю тебя.
- Не верю, - ответила в привычной для них шутливой манере.
- Твое дело. Пусть тебе будет хуже, - ответил он тем же тоном.
- Почему мне – хуже?
- Потому что жить с осознанием, что тебя любят, приятнее, легче, чем, когда думаешь, что тебя не любят. Выходи за меня замуж. В этом есть и практическая польза. Если со мной что случится, квартира вам останется.
- Что с тобой может случиться? – она совсем позабыла про разницу в возрасте в двадцать пять лет.
- Ты не ответила на мой вопрос.
Согласие было дано, но с условием, что жить она по-прежнему будет в комнате девочек, а к нему приходить.
- Воланд сделал Мастеру три подарка: облигации на сто тысяч рублей, писательскую интуицию и Маргариту. Я не мастер, и Воланда, к счастью, не встречал, но такие подарки получил.
- Я на Маргариту не тяну.
- Ты – лучше. Ты - не ведьма.
- С писательской интуицией у тебя тоже не задалось, но заменим её на талант. Пусть пока не востребованный. А облигации?
- Я начинаю думать, что ты согласилась выйти за меня по расчету. А если серьёзно, есть у меня кое-что, и мы купим тебе мутоновую шубку, с завмагом я уже договорился. Она тебе по статусу полагается.
- Как писательской жене?
- Нет, как врачу.

Девочки отнеслись к их браку доброжелательно, даже приготовили в день регистрации концерт с песнями, плясками и шуточными стихами. А Женя, сильно увлеченная в то время живописью, загорелась написать их портрет, и им пришлось несколько вечеров позировать. Андрей Макарович держал Елену на коленях, точно как Рембрандт свою некрасивую, но горячо любимую Саскию. И было в этом неумелом портрете что-то неуловимо сексуальное, недозволенное для посторонних глаз, очень свойственное им в тот период, и странно, что юная Женя это их состояние подметила и передала на портрете.
Елена Петровна этого портрета стеснялась, прятала от посторонних глаз.

Вопрос о  переезде в Москву не обсуждался, поскольку был болезненным для всех. Елена хотела уехать, увезти девочек в столицу, где у них было больше возможностей для развития, но Андрею Макаровичу было запрещено покидать данное местожительство ещё десять лет. Елена смирилась. Долго ждала возвращения домой, ещё подождет. Ей было спокойно и надежно рядом с ним. Девочкам тоже.

Стук  в дверь был громким, поздним и неожиданным. Входная дверь заходила ходуном.
Поспешно перекрестившись, чего не делала лет двадцать, Елена пошла открывать.
Двое в штатском, но с военной выправкой, не из поселковых, прошли в комнату Андрея Макаровича, оставляя на полу мокрые следы.
Рыжий, маленький, с отекшим лицом ходил молча, брал со стола бумагу, щурился, читая написанное, небрежно бросал лист на пол, брал следующий.
Второй – высокий и толстый, небрежно стряхнул на пол пепел с папиросы, сел на стул, поёрзал, устраиваясь поудобнее. Стул жалобно заскрипел.
- Всё пишите? – обратился к Андрею Макаровичу. – Пора бы вам бросить это дурное занятие. А то нам надоест с вами возиться и поедете туда, где лес рубят и щепки летят. Тогда вам точно будет не до писанины. – Мужчина улыбнулся доброжелательно, словно приглашал на приятную прогулку за грибами.
- Я не пишу ничего непозволительного. К тому же, никто мою, как вы говорите, писанину не читает.
- Ещё бы читали! – Толстый брызнул слюной. – А вот насчет «ничего непозволительного» сильно сомневаюсь. Вы как-то неверно понимаете всю нашу советскую жизнь. А, вроде, образованный человек. Ну, кому нужна ваша хрень?
- Вот именно, Андрон Галактионович. У вас нет повода для беспокойства.
  Тот улыбнулся.
- Даже имя не перепутали! Похвально! Начальство нужно знать не только в лицо, но и по имени-отчеству. Ладно, мы не будем сегодня забирать вашу мазню, но, советую, бросьте вы это занятие. У вас, как я посмотрю, семья образовалась. Поживите нормально, как все люди. – Потом подумал, добавил, – Думаете, нам сильно хочется к вам из района пять часов ехать?
Они вышли, не закрыв дверь и долго было слышно, как тяжело ступали по скрипучей лестнице.
Когда шаги затихли, Женя закрыла дверь. Мать тяжело опустилась на стул. Андрей Макарович выглядел уставшим. Женя бросилась  к нему.
- Почему они вам грубили?
- Что ты! Сегодня они были очень вежливы.
- Кто они? Почему ворвались среди ночи? – ей всё хотелось знать, добраться до самой сути.
- Работа у них такая. Тяжелая. Думаю, нелегко каждый день людям гадости делать. – Андрей Макарович оживился.  Женина любознательность для него была как бальзам на сердце. – В каждом человеке есть светлая сторона, а есть темная. Дома они, скорее всего, милейшие люди, обожают жену и детишек. Не нам их судить.
- Вы всех оправдываете! – Жене, с её максимализмом, хотелось услышать о визитерах более резкие слова.
- Люди слабы. Их нужно прощать, Женя. – Андрей Макарович наклонился к ней и сказал так, чтобы слышала только она: - Тем более таким сильным, как ты.
- Вот тебе и Воланд, только без подарков, - вздохнула Елена.



В тот день мороз был за сорок. Дым над печными трубами поднимался вверх. В морозном сухом воздухе звуки разносились далеко.
Елена бежала из больницы домой. Слёзы стекали по щекам и застывали ледяными каплями на шали. В прихожей она опустилась на стул и смотрела невидящими глазами.
Девочки  стягивали с неё промерзшую одежду, допытывались, в чем причина её тревоги, а у неё язык не поворачивался сказать им, что Андрей Макарович умер. Сердечный приступ случился с ним прямо на улице, и когда его привезли в больницу, он был уже без сознания. Поверить в это было трудно, ещё утром человек чувствовал себя хорошо, ни на что не жаловался, и вдруг его не стало.
Женя опустилась на колени и уткнулась в колени матери.
Вдруг лицо Елены сделалось спокойным и решительным. У неё была такая особенность – чем больше опасность, тем спокойнее она становилась. Валившиеся на неё одна за другой жизненные невзгоды не могли лишить её душевных сил. Стержень у неё внутри был железобетонный, несгибаемый. Сказывалась бабушкина школа. Она учила не врать, не жаловаться, людей не судить – не имеешь права, никогда не ругаться, не говорить слов «ужас» и «кошмар», имя Господа всуе не поминать, обращаться к нему мысленно в ночной тишине, и всегда, при любых обстоятельствах держать спину ровно. Теперь Елена учила этому девочек
- Женя, быстро неси чемодан.
Все рукописи в комнате Андрея Макаровича были собраны, сложены в фибровый чемодан, с которым он когда-то сюда приехал, и спрятаны в дальнем углу чердака.
 Им повезло, нежелательных свидетелей поблизости не оказалось.

На кладбище народу пришло немного, все поёживались от пронизывающего холода, торопились уйти. Только профессор Ройтман никуда не спешил и всё порывался произнести речь, Елена его еле удержала.
А на следующий день случилось то, что она предвидела – явились те же двое сотрудников в штатском, встали посреди комнаты. Снег на их валенках таял, образуя на полу лужицы.
- Соберите все бумаги Беликова. Всё, что он нацарапал.
- Так нет ничего. – Елена развела руками. – Неделю назад он всё сжег в печке. Видимо, предчувствовал.
- Я не верю вам. Такие, как Беликов, очень дорожат своими писульками, завещают их потомкам. Надеются, что им памятники воздвигнут после смерти. Но наша страна с намеченного курса не свернет! Мы уверенно движемся к развитому социализму, а там и до коммунизма недалеко. А такие бумагомаратели, как Беликов, подрывающие устои социализма, никогда не будут интересны нашему народу. – Он увлекся, говорил всё громче, размахивал руками.
- Перестаньте, вы не на митинге. -   Тихо произнесла Елена.
Скучающее выражение на лице второго сотрудника исчезло, но нему словно судорога пробежала, он выбил ногой табурет из-под Елены, она охнула и тяжело упала на пол.
Женя бросилась к ней, закричала:
- Фашисты! Негодяи! Мы на вас в суд подадим!
Высокий хохотнул:
- Ишь ты, китаёза. И чего это русские бабы под китайцев ложатся? Своих мужиков не хватает? – Он резко вытянул руку вверх,  и Жене показалось, что он сейчас крикнет «хайль Гитлер», но он  согнул её в локте и посмотрел на часы: - Даю вам ровно сутки. Все бумаги должны быть в отделении милиции.



Глава 4.


Читала Женя много, посещала все школьные кружки. Ей хотелось везде успеть, всему научиться, и всё время казалось, что она что-то упускает и тратит жизнь напрасно. Была уверена, что для совершенствования, познания счастья и страдания человеку отведен короткий, лет до двадцати, отрезок времени. Что будет потом, она не знала, но что – тридцать – это старость, не сомневалась, как все в юном возрасте. Ещё ей тогда казалось, что жизнь – застоявшееся болото, в котором ничего не происходит. Хотелось потрясения, революции, чтобы можно было совершить подвиг и прославиться.
Все усилия Маши по организации сбора металлолома и перевоспитания малолетних хулиганов, собирающих на дороге окурки, и не желающих жить по заветам Ленина и партии, казались Жене мелкой и никчемной суетой. Тратить время на пустой треп на комсомольских собраниях она тоже не хотела, лучше потратить это время на чтение или рисование. За полный отказ от комсомольской жизни Женя получала выговоры, её даже грозили исключить из союза молодежи.

Учительница литературы Ольга Борисовна не употребляла спиртные напитки, даже по большим праздникам, не ела мяса, не влюблялась, не заводила подруг, не рожала детей и не следила за модой. Жене она казалась похожей на чижика. Или воробья. Меленькая, серенькая, неопределенного возраста – от сорока до шестидесяти, она всё время мелко кивала головой, будто клевала зерно. Она отчетливо осознавала себя винтиком в хорошо отлаженной государственной машине, и её единственной целью в жизни было четко и правильно выполнять своё предназначение – обучать детей великому русскому языку и литературе, и она подходила к этому процессу исключительно с точки зрения коммунистической морали. Точно такие же требования Ольга Борисовна предъявляла ко всем людям, а к ученикам тем более, поскольку неполадки в работе одного такого винтика-человека могло привести к сбою в работе всей государственной машины и, тем самым, нарушить и её привычную, отлаженную, не отягощенную мужским вниманием жизнь. Смириться с этим она не могла и боролась с любым инакомыслием неистово.
Она знала, что в семье Жени Стрелецкой   жил неблагонадежный писатель Андрей Беликов. Кем он ей доводился, она не пыталась выяснить. Как верующий панически боится слова «черт», так и Ольга Борисовна имени писателя вслух не произносила, а при его упоминании вздрагивала и морщилась.  Она не сомневалась, что писатель-диссидент оказал на Женю большое влияние, что отражалось на её поведении и после его смерти, и оттого её неприязнь к ученице не уменьшалась. Она всё время ждала подвоха. И если с неправильным мировоззрением ученицы она могла и обязана была бороться, то привлекательная внешность Жени, её веселость и обаяние, от которых некуда было деться, отчего все, кто оказывался с ней рядом, оказывались под её влиянием и, как завороженные, шли туда, куда она их вела, были в понимании Ольги Борисовны стихийным бедствием, с которым она справиться не могла.
Сочинение на тему: «Маяковский как певец революции», написанное Женей не по учебнику, а по рассказам Андрея Макаровича, знавшего поэта лично, произвело на Ольгу Борисовну неизгладимое впечатление, сравнимое, разве что, со взрывом атомной бомбы. Как осмелилась ученица так свободно, на свой лад, анализировать стихотворения Маяковского, да ещё писать, что поэт был обаятельным мужчиной, имел успех у женщин, не бедствовал в то время, когда народ голодал, любил ездить за границу, привозил оттуда наряды и машину для Лили Брик, и даже в гробу лежал в добротных американских ботинках!
Ольга Борисовна всю ночь не спала, пила валидол с валокордином, а утром, едва переступив порог класса, зло уставилась на Женю.
- Твоё извращенное мировоззрение, совершенно не свойственное ученице советской школы, Стрелецкая, доведет тебя до…  до… - Страх сидел в ней так крепко, не изгнать, не вытравить, что она не всё, что думала, осмеливалась произнести вслух. – Твоя распущенность не знает границ. Мало того, что…  Ты ещё и поэта революции пытаешься очернить, выставить на посмешище, принизить до своего уровня. Насобирала сплетен о великом человеке и… - Учительница едва не задохнулась от возмущения, ей не хватало воздуха, казалось, что потеряет сознание, и она закрыла лицо руками.
Женя промолчать не смогла.
- Вас послушать, Ольга Борисовна, так великие люди святым духом питаются и в туалет не ходят. И почему вас возмущает, что великий поэт нравился женщинам? Он ведь был мужчиной, высоким, красивым. Не будь у него отношений с женщинами, возможно, он не был бы поэтом. Человеку недостаточно любить только Родину и революцию.
Класс замер в ожидании грома.
Ольга Борисовна вздрогнула, убрала руки от лица. Оно было совсем белым. Затрясла мелко головой и закричала:
- Вон! Вон! К директору!
Женя вышла из класса, учительница, пошатываясь, пошла следом.
В классе стояла тишина.

Учитель физики Юрий Степанович, став директором, на указания свыше реагировал как боевой конь – тут же бросался выполнять задание. Но надо отдать ему должное, коллег своих уважал, к их доводам прислушивался, в чем и заключалась для него трудность в управлении школой. Всегда приходилось выбирать между тем, что от него требовали, и тем, что казалось разумным. До сих пор ему удавалось находить золотую середину и потому начальство его ценило, а коллеги уважали. Ему светило место в районо и, следовательно, возможность уехать из опостылевшего таёжного поселка, куда он попал по распределению после института.
Сейчас он был в замешательстве, и это читалось на его рябоватом лице.
Перед ним стояла лучшая ученица, победительница многих олимпиад, гордость школы. В отличие от Ольги Борисовны, ничто человеческое ему не было чуждо, и он не раз отмечал, что ученице Стрелецкой судьбой даровано много, в том числе и необычная красота – утонченная и диковатая одновременно. Сейчас в нём боролись два человека. Один хотел защитить хоть и умную, но строптивую ученицу, и послать подальше радетельную не в меру Ольгу Борисовну, другой – наказать, вплоть до исключения их школы.
Женя смотрела на него пристально и немного насмешливо. Её дерзкий взгляд выводил из себя и одновременно вызывал уважение.
Директор прошелся по кабинету. Ситуация серьёзная, спустить на тормозах не удастся, Ольга Борисовна не позволит, меры принимать придется. Но и не хотелось ломать жизнь ученице. Решил, что правильным будет разбор на комсомольском собрании. Шуму много, а на аттестате не отразится. Объявят выговор. И для Ольги Борисовны утешение, и для Стрелецкой не страшно.
Юрий Степанович сел за стол, посмотрел на Женю строго:
- Я думаю, Стрелецкая, ваши товарищи на комсомольском собрании доходчиво объяснят вам, в чем вы заблуждаетесь.

Со школьного педсовета Елена вернулась расстроенная. Обвинений в адрес Жени она не принимала, но и защитить её не смогла. Пришлось согласиться, что ученики должны беспрекословно воспринимать всё, чему их учат в школе, и не делать собственных выводов.
Женя обняла её.
- Не расстраивайся. Зато тебе не нужно бояться, что я предам тебя ради коммунистической утопии. Если встанет вопрос – ты или Родина, я выберу тебя. Даже если ты совершишь что-нибудь противоправное, я не побегу на тебя доносить, как Павлик Морозов.
Елена рассмеялась. На Женю невозможно было сердиться.

На заседании комсомольского актива  школьный вожак Виктор Малов фамилию свою носил как насмешку, поскольку был высок ростом и широк в плечах. Директор рекомендовал ему поставить вопрос об исключении Стрелецкой из рядов комсомола, но при этом долго говорил о том, что в школе давно не было медалистов и Женя – единственный кандидат.
Малов управленческим чутьем уже обладал, мог читать между строк и понимать между слов, внимания на сочинении Женя не заострял, упомянул вскользь, долго говорил о том, что она блестящая ученица и гордость школы, но все, кроме Маши, предложившей ограничиться строгим выговором, проголосовали за исключение. И Малов, и директор недооценили степень ненависти Ольги Борисовны, до заседания успевшей провести с каждым из членов актива, беседу.

Девочки возвращались домой по свежевыпавшему, искрящемуся лунным светом, снегу. Женя впереди, Маша отстала на пару шагов.
- Зря ты, Маша, руку не подняла. Твой голос ничего не изменил бы, а теперь тебя заклюют.
- Подавятся.
Женя засмеялась, обняла сестру.
- Спасибо, родная.
- Несмотря на то, что ты многое делаешь неправильно, я против тебя никогда не пойду. Твои беседы с Андреем Макаровичем не прошли бесследно. Ты должна забыть всё, что он тебе говорил.  Он, конечно, был замечательным человеком, но его точка зрения на всё происходящее в нашей стране была неверной. – Маша  перешла на шепот: - Разве мог Маяковский быть бабником?
- Я этого не писала. Но он же – не бесполое существо. На фотографиях видно, как горят у него глаза. Да ему революция на фиг была не нужна. Но за стихи о ней хорошо платили. Заметь, я этого тоже не писала. Воздержалась.
- Женя, ты высказываешь ужасные мысли.
- А Лиля Брик? Муза его революционная? Жила одновременно с двумя мужчинами! А Владимир Владимирович ей вещи модные из-за границы привозил, а не мешки с зерном для тех, кто голодал. Нет, Лилечке – чулочки! А та, заметь, не отказывалась, говорила : «Ещё! Ещё!».
- Я тебе не верю. Ты рядом с ними не была. Ты совершенно политически не грамотна.
- А что такое политическая грамотность? Умение быть послушной, лицемерить или быть настолько глупой, чтобы не иметь своего мнения?
- Женя, мы живем в социалистическом обществе…
Женя остановилась, закричала во весь голос:
- Я не хочу жить в обществе, где нельзя думать! Где таких людей, как Андрей Макарович и Израиль Моисеевич ссылают в захолустье, но всё равно боятся.
- Тише ты!
Женя к ней повернулась:
- А чего боятся? Правды? Чем больше я думаю о нашем обществе, тем меньше понимаю, для кого оно. Ты считаешь, что всё у нас устроено правильно, что нужно думать как все, говорить, как все, а тех, кто не согласен, в ссылку, пусть сдохнут где-нибудь вдали?
- Не всё мы можем понять до конца.
- И не надо пытаться?
- Не знаю. – Маша сникла, опустила голову.
Женя начала целовать сестру, они со смехом повалились в пушистый снег.

Перед сном, когда уже лежали в кроватях, Женя спросила:
- Скажи, ты ведь любишь Витьку Малова?
- Я никого не люблю.
- Я тебе не верю. Ты ведь всё сделала для того, чтобы тебя в актив выбрали, чтобы чаще с ним видеться.
- Любовь – это глупость. Это беспардонное вмешательство в частную жизнь другого человека.
- Узнаю слова Ольги Борисовны. Но я уверена, что в глубине души ты с ней не согласна. Почему, интересно, она выбрала литературу? В ней ведь всё пронизано любовью. От любви никуда не деться. Кстати, у Маркса были жена и дети. Или он тоже жил без любви?
- Ольга Борисовна здесь не причем. Это моё личное мнение. А Витька в тебя влюблен. Все об этом знают. 
- Ну,  хоть в чем-то у тебя есть своё мнение. А Витьку я тебе отдаю. Мне он зачем? Я его не люблю. А без любви я жить не смогу. А я о любви мечтаю. И ещё о богатстве. Хочу построить большой дом, поселиться в нем с любимым, мамой и с тобой. И чтобы вы ни в чем не нуждались. Мне так жалко мамочку, как она копейки считает, себе во всем отказывает. Жакет перелицевала, на новый денег пожалела, чтобы нам ткань на платья на выпускной купить.

Получив из рук директора аттестат, Женя заглянула в него и усмехнулась. Вряд ли на просторах страны можно было встретить ещё такой же. По всем предметам «отлично» и только поведение «неудовлетворительно».
После выпускного бала Малов увязался за Женей. Она всё оглядывалась в поисках Маши, но её не было видно.
Витька набросил Жене на плечи свой пиджак, посмеиваясь рассказал, что мать купила новую шубу, а отец возмущался, поскольку считал, что старая ещё не износилась.
- Если ты выйдешь за меня, Женя, я для тебя ничего жалеть не буду.
Женя рассмеялась:
- Сулишь золотые горы?
- Я тебя люблю.
- Спасибо, Витя. Я не могу тебе ответить тем же. Извини.
- Я буду ждать.
- Не трать время. Совершенствуйся в партийной работе. У тебя это хорошо получается.

Утром Маша долго не вставала с постели. Дождавшись, когда мать ушла на работу, села напротив Жени, укутавшись в одеяло:
- Никогда тебе этого не прощу.
- Чего, Маша?
- Забавляешься, как кот с мышкой. Не любишь Витю, а провожать позволяешь. Ни себе, ни людям. Никогда тебе этого не прощу. Ненавижу! Знать тебя не хочу.
- Зачем ты так, Маша? Я тебя ждала, а ты куда-то пропала. Следила, что ли? Глупости. Я ему сказала, что не люблю его.
- Врешь ты все. Ненавижу тебя.

С тех пор воды много утекло, Маша вышла замуж за Виктора, родила от него сына, а её глупая обида  до сих пор не прошла.


 Глава 5.


  Когда это случилось?
  Снег лежал ещё, или уже начал таять?  Женя точно помнила, что это был один из солнечных дней среди многих пасмурных.
    Она опоздала на семинар по теме «Синтез искусств в архитектуре», который вел молодой, но уже пользующийся в студенческой среде большим уважением,  преподаватель Александр Владимирович  Егоров. О нём ходило много слухов, студентки спорили на шампанское, что «закадрят» его. Много бутылок уже было выпито, но похвастать победой пока никто не мог.
  Добравшись до свободного места  в третьем ряду, Женя села и внимательно слушала, стараясь вникнуть в суть доклада  и рассмотреть чертеж, по которому водил указкой Егоров.
  Поймав на себе его пристальный взгляд, она забыла всё, что только что услышала. Ей показалось, что яркая вспышка ослепила её на мгновение, всё поплыло перед глазами, закружилось,  и в голове появилась шальная мысль, что с этой минуты уже ничто, кроме этой вспышки, в целом мире не  имеет значения.
  Семинар закончился, студенты обступили докладчика, что-то уточняли, расспрашивали.
  Женя с места не двинулась. Внутри зародилась и усиливалась странная дрожь,  которую никак не удавалось унять. Она вновь поймала на себе взгляд Егорова и поняла, что c ней только что случилось. Вот только дурного романа с женатым мужчиной ей не хватало!
  Она бросилась к выходу. Скорее  на улицу, подальше от гиблого места! На свежем воздухе наваждение пройдёт.
  Он догнал её на лестнице, спустился на ступеньку ниже и преградил ей путь. Их лица оказались напротив друг друга, глаза в глаза. Её, широко расставленные, чуть раскосые, странного зеленоватого оттенка, и его – широко распахнутые, карие смотрели  друг на друга с вызовом, с интересом, с легким смущением. В них было намешено много чувств и обоим хотелось прочесть в глазах напротив всё сразу – и прошлое, и настоящее, и будущее.
  -  Вы мне не задали ни одного вопроса.
  -  Извините. Я опоздала. У меня много вопросов, но, возможно, вы об этом уже говорили. Одна нерадивая студентка не стоит того, чтобы вы повторялись.  Простите. Мне надо спешить.
  Она обошла его и побежала вниз. Егоров не отставал.
  -  Я тороплюсь. Мне нужно к тёте, полить цветы. -  Сама не знала, зачем врала. Её квартирная хозяйка  Алла Владиленовна  и в самом деле лежала в больнице, но тётей ей не приходилась, и спешить нужды тоже не было.
  -  У меня машина, я вас быстро доставлю.
  Они спешили, как на пожар, словно единственная герань на кухонном подоконнике, политая только вчера, погибнет от засухи и последствия её гибели будут ужасными  для всего мирового сообщества.
  Наконец лестница была преодолена, дверной замок побеждён,  и Женя не знала, что делать с руками. Хотелось обнять его, но не решалась. Егоров подхватил её на руки.
  Герань была забыта.
 Потом Женя могла вспомнить только его нежные прикосновения, бисер пота на плече и слепящий луч заходящего солнца, бьющий сквозь стекло.
  Часа два спустя, Егоров спросил, как её зовут.
  - Женя Стрелецкая.
  Он коснулся ладонью её щеки, провёл пальцем по губам, по ямке на шее…  Всякое было в его жизни. Но этот случай  особый.


  Теперь Женя знала о жизни то, чего до неё не знал никто. Так ей казалось.  Она пребывала вне времени, вне пространства, вне земных ощущений. Казалось, что на свете нет ничего, что она не сможет преодолеть, и что её любовь навсегда, а жизнь без любимого всё равно, что смерть.  Когда Егорова не было рядом, она думала только о нём, а когда желание увидеть его становилось невыносимым, она всё бросала и мчалась туда, где могла его увидеть.
    Алла Владиленовна выписалась из больницы,  и они лишились уютного гнёздышка. А вскоре к ней приехала внучка, и Женя перебралась в общежитие.
 
Поначалу встречались в его машине. Мокрый снег залеплял стекла,  и им это было на руку. Потом друзья Егорова сжалились над ними и  дали  ключ от художественной мастерской, в которой  работали днем,  а по вечерам она пустовала.
  Женя обычно приходила часам к девяти, легкой ладонью отбивала  по металлической двери условленную дробь, Егоров открывал, она обнимала его за шею и поджимала ноги. Он двигался со своей драгоценной ношей как стреноженный конь, к широкой тахте за ширмой, они валились на промерзшую постель, согревали друг друга, и мир вокруг переставал существовать.
  Чуть позже, когда первая волна страсти утихала, а следующая ещё не наступила, Женя разгуливала в полутьме, поблескивая влажным животом. Он, прищурившись, любовался ею.  Ей нравилось его любование. Ей нравилось всё.


  Вахтерша баба Таня, худенькая, легкая, как одуванчик – дунь – улетит. Она быстро-быстро перебирала спицами, глядела из-под очков, приветливо кивала входящим седенькой, пушистой головой, но, заметив постороннего, становилась каменной, неприступной стеной. Не обойти, не перелезть.
  Заметив  Женю, она на мгновение перестала вязать, сунула руку в ящик стола и подала ей бумажку.
  -  Просили позвонить.
  Тяжело заныло сердце. Женя сразу поняла, от кого записка, смяла её, но в урну не бросила, опустила в карман.
  Весь день она не могла ни на чем сосредоточиться, мысли то и дело возвращались к мятому бумажному комку. Вечером она разгладила записку и набрала номер.
  Ответили сразу же, будто ждали звонка.
  Женя представилась, последовало недолгое молчание, потом женщина на том конце провода сказала:
  -  Давайте встретимся завтра. В восемнадцать часов.


  Войдя в кафе, Женя нутром почувствовала, что за столиком у окна сидит жена Егорова.
  Они заказали кофе, пили не спеша, украдкой рассматривая друг друга.
  Ольга была круглолица, с круглыми глазами, с пухлыми губами и носиком- пуговкой. Милая девушка. Такие всегда кажутся юными, даже когда у них появляются морщинки.
  Ольга заговорила о погоде, о транспорте, который ходит плохо и приходится долго ждать троллейбус. Женя разговор не поддерживала.  Понятно было, что это всего лишь затянувшаяся прелюдия и терпеливо ждала, когда собеседница заговорит о главном.
  Без всякого перехода Ольга заговорила о своей любви к мужу, о том, что умрёт без него.
  Слова могут быть лживыми, но ощущения никогда не обманывают. И Женя чувствовала, что сидящая напротив женщина искренна, а сама думала о том, что и она умрет без Егорова, без его губ и глаз, и что муж не собственность жены. Имеет право на выбор!
  Главный козырь Ольга приготовила напоследок.
  -  Нашей дочери Оксане будет тяжело расти без отца. Она очень больна.
  Женя вздрогнула. О ребенке она ничего не знала.
  Ольга торопливо дернула замочек сумочки, выложила на стол веером фотографии.  Худенькая, болезненная, девочка лет семи, в инвалидном кресле, в больничной палате.
  -  Что с ней?
  -  Тяжелый порок сердца. Дважды оперировали, но нужно ещё.

 
  Женя долго стояла у входа в мастерскую. Как добралась сюда – не помнила.  Постепенно вернулись ощущения, она начала различать звуки, цвета, и острую боль, пронзившую её насквозь.
  Тяжело вздохнув, она толкнула дверь.
  Егоров стоял обнаженный, со скрещенными на груди руками, у противоположной стены.  Ждал её.
  Увидев растерянное, бледное лицо Жени, протянул к ней руки.
  Она не сдвинулась с места.
  -  Я пришла сказать, что мы расстаёмся. – Она хотела сказать решительно, но получилось невнятно и чуть слышно.
  -  Ты меня больше не любишь? -  Егоров мгновенно натянул на себя одежду.
  -  Это не имеет значения. -  Голос Жени немного окреп.
  -  А что имеет значение?
  -  Твой больной ребёнок. Почему ты  не сказал, что у тебя есть больная дочь?
  -  А это что-то могло изменить?
  -  Я бы не потеряла рассудок.
  -  Ты так хорошо управляешь своими чувствами? Приказала – и нет?
  -  Я  не дала бы им расцвести таким махровым цветом. Задушила бы на корню.
  -  А я не скрывал. Просто всему своё время.  Я бы всё тебе рассказал.
  -  И ты думаешь, я позволила бы тебе бросить больную дочь?
  -  Я не собираюсь её бросать. Дочь всегда останется моей дочерью, с кем бы я ни  жил. Через два месяца ей сделают операцию, она совсем окрепнет, врачи обещают, что от болезни не останется и следа.
  -  Нет!  Нет! – Женя выбежала из мастерской. Она бежала не столько от Егорова, сколько от себя самой.
  Она до утра  бродила по пустынному скверу. В своём горе никого не винила. Так научила мать – в своих бедах нужно винить только себя. Тогда легче разглядеть ошибки и не повторять их. Да, никто не виноват. Сама влюбилась, сама сошла с ума, сама ушла, добровольно. Отступила, оставив отца больной дочери. Верное решение. А как иначе?  И ничего, что душа болит.


  У Жени была возможность после защиты  диплома остаться в Москве, но она взяла направление в Харьков.
Город  Жене понравился. Особенно центр, где сохранилась мощеная мостовая, а невзрачная речка Лопань, закованная в чугун и гранит, приобрела незаслуженную, но так идущую ей солидность. Она получила распределение в институт градостроительства, поселилась в рабочем общежитии, и всё свободное время бродила по старым улочкам города, стараясь излечиться от болезни под названием  любовь.
  Беременность напоминала о себе легкими приступами тошноты по утрам, и однажды, сплевывая слюну в казенный унитаз, поняла, что не хочет рожать ребёнка без Егорова. Не потому, что боялась трудностей, их-то она, как раз не боялась, а потому, что не сможет без него ощущать себя счастливой, а значит,  и ребёнок не будет расти с ощущением счастья.
  Эти чудовищные мысли крепко засели в голове, заполнили всё её сознание, не оставив места другим, правильным мыслям.
  Срок был большой, врачи не соглашались на аборт.  Женя вспомнила, что видела в книге матери, как женщины прерывают нежелательную беременность – выращивают в матке луковицу, принимают горячую ванну и совершают прочие издевательства над собой и часто гибнут. Мать не запрещала им с сестрой читать свои медицинские книги, ей и в голову не могло прийти, что кто-то из них  решит воспользоваться описанным в ней способом – избавление от  беременности при помощи катетера. Жене он  показался самым безобидным.
  Раздобыв резиновый катетер, Женя заперлась в комнате.
  Вставить закругленный конец в шейку матки оказалось не так-то просто, она провозилась почти час, потом легла на кровать и задремала.
  Проснулась, когда стемнело, сменила промокшие тряпки, удалила катетер и снова легла. Думала за воскресенье всё  пройдет и утром она выйдет на работу. Но наступил понедельник, а кровь всё текла, а вместе с ней вытекали силы. Она не помнила, как доползла до двери, открыла её. Пришла в себя по дороге в операционную.
  Её везли очень быстро. Старая, колченогая каталка пошатывалась, на потолке мелькали белые плафоны.
  Потом она лежала на этом ужасном кресле, в постыдной позе, и вдруг её разобрал смех. Жуткий смех, больше похожий на плач. Врач возмущалась, дико вращала глазами, а Женя продолжала смеяться, содрогаясь всем телом, и не могла остановиться. А потом словно утонула и очнулась уже в палате.

  Сознание возвращалось постепенно, предметы обретали четкие контуры, и ещё сильнее заныла душа. Никогда ещё Жене не было так страшно. Внутри всё было натянуто, как струна, а в голове, не замолкая ни на минуту, выла сирена и каждую клеточку заполняла смертельная тоска.
  Врачиха с нежным именем  - Леся Васильевна – с кровожадной улыбкой сообщила Жене, что, скорей всего, детей у неё не будет,  и она теперь может смело ложиться под мужиков. А если чудо всё же произойдет, пусть благодарит её.
  После выписки из больницы Женя как будто не жила. Носила в себе жгучую, не утихающую боль. Надежда на то, что избавившись от беременности, она забудет Егорова, не оправдалась, зато добавились муки от того, что убила ребенка.

Целый год выздоравливала после горькой любви, как после тяжелой болезни. Выжила, огляделась. Живет в  общежитии, в двенадцатиметровой комнате – кровать, шкаф, телевизор и холодильник. В лучших условиях никогда не жила, и потому её всё устраивало. Разочаровала работа в институте, где все старательно делали вид, что работают. Некоторые настолько в этом искусстве поднаторели, что к вечеру даже уставали. Деятельная Женя поначалу искала возможность проявить свои способности, потом решила уйти из застоявшегося болота.
Соседка по общежитию Марго затащила Женю на вечеринку.
В просторной и хорошо обставленной квартире отмечали чей-то день рождения. Кто виновник торжества, Жене понять так и не удалось. Марго познакомила её с Митей, тридцатилетним высоким блондином, показавшемся Жене неуверенным в себе. Но они разговорились, тему выбрали серьёзную – о переустройстве страны, о диссидентах. Разговор закончился неожиданно – Митя пригласил её на воскресный обед. Неожиданно для себя согласилась.

В воскресенье с утра лил нудный дождь. Митя ждал её на трамвайной остановке, раскрыл над ней зонт, а сам мок.
Они перешли мост через речку Лопань, ещё метров двести по булыжной мостовой, вошли в подъезд старого, довоенной постройки дома. Женя профессионально отметила про себя соседство блеска и запущенности. Рядом, за мостом, здания такого же года постройки, но монументальные с богатой наружной отделкой, ухоженные, помпезные, а перешел мост, свернул за угол – облупившиеся строения с неухоженными дворами.

Митя с матерью жили в коммуналке на три семьи, в двадцатиметровой комнате с окнами, выходящими на стену соседнего дома. Митя спал на диване, за ширмой размещалась кровать Генриетты Степановны. У стены два шкафа – для белья и посуды, стол посреди комнаты. Мебель старинная, хорошо сохранившаяся, под потолком роскошная люстра, казавшаяся огромной в небольшой комнате.
Генриетта Степановна дрогнула бровями, увидев Женю. Сын говорил, что девушка красива, но она не ожидала, что настолько. Примесь восточной крови придавала ей особую прелесть.

Генриетта Степановна отсидела семь лет за пособничество в убийстве. Много лет назад, познакомившись в санатории с женщиной, муж которой был коварным изменщиком, прониклась к ней особым сопереживанием и согласилась достать страдалице яд. Работая технологом в гальваническом цехе, украла для неё граммулечку цианистого калия, используемого для составления электролита, в котором производилось покрытие серебром. Не задумываясь о моральной стороне и последствиях, совершила преступление, причем яд отправила почтой и квитанцию сохранила.
Она родила Митю в тюрьме, и два года, остававшиеся до её освобождения, он жил в тюремных яслях, а потом  всю жизнь скрывал этот позорный факт своей биографии.
Прошло двадцать семь лет, как Генриетта Степановна вышла на свободу, но темное прошлое её не отпускало, вдаль не уходило, не забывалось, и ей казалось, что всё случилось только вчера, и она просыпалась в холодном поту, оттого, что ей снилось, будто спит в тюремном блоке на металлической кровати среди тридцати женщин-заключенных.
Теперь всё свободное время она посвящала своему духовному очищению, посещала тайные семинары духовной практики и читала выдаваемые  там брошюры, отрицала секс и не ела мяса. Говорила, что исправляет карму, чтобы потомки не обижались.
Её потомок, сын Митя, рос умным и спокойным мальчиком, одежду не рвал, обувь не стаптывал, хорошо учился и содержал тетради в порядке. Видимо, хорошие гены были у того невзрачного охранника, который однажды ночью толкнул её в бок, вывел в пустой коридор и поспешно удовлетворил свою мужскую потребность.
Своей фамилии – Остроухов – Митя стеснялся, но другой у Генриетты Степановны не было, и здесь она ничем не могла  помочь сыну. Причина для неловкости была, поскольку уши, доставшиеся ему от неведомого отца, соответствовали фамилии, полученной от матери, торчали как два равнобедренных треугольника и Митя прикрывал их длинными волосами.
Митя сильно нервничал и, несмотря на дождь и прохладу, вспотел, подмышками появились темные пятна. Он суетился, спотыкался, цеплял ногами стулья.
Вежливый разговор за столом навевал на Женю скуку, она кивала невпопад и начала прощаться сразу, как только обед  закончился. Митя пошел её провожать, а Генриетта Степановна смотрела на них в окно. Поняла сразу, что девушка высокого полета, сыну до неё расти и расти, но влюблен без памяти, и потому помогать  ему в обольщении Жени она будет. Чем старше она становилась, тем сильнее ей хотелось жертвовать собой ради счастья сына.

Своенравный человек, сидевший в Жене всегда, и подававший голос в самые ответственные моменты, отчаянно завопил, когда она дала согласие на брак с Митей. Но она пошла ему наперекор и поставила жениху условие – расписаться и никаких свадеб. Митя был на всё согласен.
Он перебрался к жене в общежитие и начался процесс узнавания. Выяснилось, что у них нет ни одной точки соприкосновения. Музыку любят разную, живопись – тем более. Так же значительно различались их кулинарные пристрастия и даже то, что Митя любил  вставать рано, а Женя обожала утром подольше поваляться в постели.
Семейная жизнь дала трещину, едва начавшись, но оба в последний момент, когда их семейная лодка готова была пойти на дно, делали шаг навстречу и вцеплялись друг в друга. Митя потому что любил жену, а Женя потому что испытывала к мужу странную жалость.
Со временем Митя научился жене не перечить, съедать то, что она готовила, в выходные ходил по комнате тихо или уезжал к матери.
Самое неприятное было ночью.
Неопытный, стеснительный Митя и холодная, не скрывающая равнодушия Женя, переживали небольшой стресс, после чего она отворачивалась к стене и делала вид, что спит. А Митя гладил её по плечу, проводил дрожащей рукой по плавным изгибам талии и бёдер, и страдал. Он догадывался, что где-то существует кто-то, с кем его жена была счастлива. Мучился от раздираемой ревности, но виду не подавал.

Жизнь Жени постепенно превращалась в густой, тягучий кисель, странная маята цепко держала её в своих объятиях, она все чаще думала о разводе.


Глава 6.


В тот год зима была особенно снежной. Вдоль тротуаров лежали горы грязного снега, дворники счищали его на обочины.
Женя с Митей возвращались из кинотеатра, с последнего сеанса, с просмотра какого-то скучного фильма, названия которого оба не запомнили.
Перед ними выросли  тени, материализовавшиеся в двух небритых верзил.
- Ты отвали, - толкнули они Митю. – А девушка с нами пойдем. Правда, девушка?
- Что вы себе позволяете? Это моя жена! – Митя бросился к Жене, но его приподняли и небрежно швырнули в сугроб.
И тут Женя почувствовала ту самую ярость, которая просыпалась в ней в моменты особой злости, которая могла снести всё  на своем пути. Два приема кунг-фу, которые она проделала автоматически, свалили верзил на ледяной асфальт. Уроки Ли даром не прошли. Она потом удивлялась, как это у неё получилось, ведь столько лет она этим не занималась и считала, что давно забыла, как это делается.
Подняв Митю, она почувствовала острую боль в животе, но стерпела.
Митя плакал, как ребенок, размазывая слезы по лицу. Она его не утешала, терпеливо ждала, когда наплачется.
Нападавшие отползли подальше, потом поднялись и, пошатываясь, ушли.
- Что это было? – спросил Митя. Он чувствовал себя окончательно повергнутым, уничтоженным, недостойным жены.
- Так, вспомнила детство.
Острая боль снова пронзила её, она застонала и опустилась на снег.

В больнице, куда  Женю доставили на скорой помощи, Митя нервно ходил по приёмному покою, хватал за руки всех медиков, проходивших мимо. Над ним сжалились, пустили к жене, сказав, что она беременна, что едва не случился выкидыш, но ребенка смогли сохранить.
Допущенный к Жене, он стоял на коленях у кровати, она гладила его по голове и думала, что раз случилось в её жизни счастье, которого не должно было случиться, она будет и дальше жить с Митей. Он будет хорошим отцом.

Родившийся сын ненадолго примирил Женю с постылым браком. Всё свободное от работы время она посвящала Николаше.
Она удивлялась тому, что сын плохо набирает вес, отстает от сверстников по росту, водила его по врачам. Говорили, что ничего страшного, такое бывает, перерастет. Она не верила. Материнское сердце не обманешь. Консилиум московских профессоров, собравшийся по просьбе Елены Петровны, подтвердил её худшие опасения – у Николаши врожденный порок сердца, дефект межпредсердной перегородки. Заболевание хроническое, медленно прогрессирующее. Терапия могла облегчить состояние ребенка, но не устранить причину.
Встал вопрос об операции.
Нужны были деньги, их не было. А тут ещё грянула перестройка.
Митя с Генриеттой Степановной пребывали в растерянности. Елена Петровна продала всё, что можно было продать, недостающую сумму дала Алла Петровна.
Операция прошла тяжело, восстанавливался Николаша трудно. И снова нужны были деньги.

Тот период  Евгения Павловна считала самым страшным в своей жизни. Снова её не покидало ощущение, что идет по топкому болоту. Но верила, что у каждой тьмы обязательно где-то есть край, за которым светло. Его нужно искать.

В зимнюю, студеную, ветреную ночь, которая, казалось, никогда не закончится, Женя стояла у окна,наполовину затянутого морозным узором, всматривалась в темноту улицы, но ничего, кроме своего неясного отражения на стекле не видела. Повернуться лицом к мужу не решалась, ей казалось, что убьет его взглядом.
Она только что предложила Мите сделать ход конем – представилась  возможность очень дешево приватизировать старинное здание в центре города, но для этого нужно было продать квартиру. Ситуация непростая, либо пан, либо пропал, но жить в нищете она больше не хотела.
Митя рассуждал:
- У меня нет ответа, во что выльются эти наши социальные изменения. Знаю только, что от человека мало что зависит. Мы можем оказаться без ничего, если завтра все изменится, все недвижимое имущество снова национализируют. Могут и посадить.
- Союз вот-вот  распадется. Мы здание выгодно продадим и уедем в Россию.
Митя сказал – делай, что хочешь. И она сделала.
Тогда на заре своей карьеры ей удалось заключить необычайно выгодный договор, было в этом что-то фаустовское. Невыгодность для партнера была очевидна, но он, почему-то его подписал. И практически с той же минуты у Жени началась другая жизнь.
Она уехала в Россию, в южный город, занялась строительством.
Митя с ней не поехал, не мог оставить начавшую болеть Генриетту Степановну. Женя не настаивала.
Первые годы они с Митей переписывались, ездили друг к другу в гости. Потом Митя исчез из её жизни и из жизни Николаши.

Время бежало стремительно, некогда было остановиться, подумать, осмыслить.
Деньги – мощный рычаг и двигатель, наряду с любовью и смертью. Она зарабатывала  миллионы, сначала один, потом другой, потом потеряла счет. Казалось, главное – не останавливаться на достигнутом, промедление смерти подобно.
Как архитектор, она любила красивые, не похожие друг на друга здания, как предприниматель понимала, что выгоднее строить однотипные, многоэтажные дома эконом-класса. Квартиры в них быстро раскупались, деньги снова пускались в оборот.
Во время дефолта 1998 года она едва не прогорела, была на грани разорения, но снова каким-то необъяснимым чудом перепрыгнула разверзшуюся перед ней финансовую пропасть, и не только смогла удержаться на плаву, но и прикупила несколько морских торговых судов.
Сама работала много и всех, кто был рядом, заставляла трудиться  на совесть,  за что платила людям хорошие деньги.
- Я же - не китаец, приверженец Конфуция. Это у них главное – процесс, а не результат. Пишут водой по асфальту иероглифы, они тут же высыхают, ничего не остается. Но для них это – не важно. Главное, получать удовольствие от того, что делаешь. Нет, я работаю на результат. – Повторяла время от времени на совещаниях. С ней соглашались.


 

Глава 7.

 
Карина устроила странный праздник – столетие со дня рождения своего отца, умершего лет тридцать назад в далёком солнечном Баку, когда его жителям и в кошмарном сне не могло присниться, что у них будет война, что азербайджанцы погонят со своей территории армян, что Советский Союз распадется и Азербайджан обретет статус независимой страны.
Переживший ташкентское землетрясение, потеряв свою первую семью, Авак Налбадьян нашел в себе силы начать жизнь сначала и на склоне лет вновь женился. Ему было пятьдесят пять, когда родилась Карина.
А, впрочем, почему бы не отметить столетний юбилей хорошего человека, пусть никому, кроме семьи, неизвестного?
Евгения Павловна, как всегда, когда дело не касалось бизнеса, опоздала. Приехала, когда веселье было в разгаре.
В гостиной, на камине, стоял портрет улыбающегося старика с пушистыми усами. Женя положила рядом букет красных гвоздик. Почувствовав образовавшуюся за спиной настороженную тишину, медленно повернулась, поймала несколько изучающих взглядов, усмехнулась. Женщины ей всегда завидовали. Она к этому привыкла, воспринимала как должное. Скинула небрежно пальто на руки стоявшего рядом молодого человека с восторженной физиономией, и вышла из комнаты.
Карина разговаривала по телефону, заверяла, что сделку оформят в лучшем виде и что желание клиента для них – закон.  Заметив Евгению, повернулась к ней:
- Налей себе шампанское, дорогая, – и снова в трубку: - Да, да, Софья Герасимовна, это очень помогает, успокаивает нервную систему. Напиток богов. У вас сухое? У нас брют. Совсем немного, рекомендую.
Сидевший в углу дивана зять Карины, посмотрел на Евгению с нетерпением, и она поняла, что у них до её прихода был какой-то разговор, который ещё не окончен, и она им может помешать, если останется, и она снова вышла в зал.
Год назад зять Карины, Евгения Павловна не посчитала нужным запомнить его имя, бросил беременную невесту, решив, что Милана – более выгодная для него партия, и не ошибся. Карина свою глупую дочь жалела и денег зятю давала, сколько просил.

Муж Карины, Эрнст, стоял у окна с бокалом в руке и натянуто улыбался гостям. Полковник, бравый офицер 7 дивизии ВДВ, не раз бывавший в горячих точках, и имеющий многочисленные награды, в том числе и звезду Героя России, не знал о своих развесистых рогах. Или делал вид, что не знает. Его боевые заслуги ценили так высоко, что не смеялись даже за спиной. Сочувствовали. Полковник Байрамян не раз спасал людей, рискуя собственной жизнью, и в трудных, опасных ситуациях умел принимать решения, которые всегда оказывались правильными и своевременными. Многие офицеры и солдаты были обязаны ему своей жизнью.
Эрнст Байрамян был странной натурой. В бою проявлял невиданное мужество, а в личной жизни казался подкаблучником. На службе отдавал приказы, дома безропотно выполнял капризы своей взбалмошной супруги.    Лишь однажды его нервы не  выдержали, и он ударил жену.
Карина припомнила ему и Нагорный Карабах, где жили его предки до войны и, спасаясь, бросили в полуразрушенном доме столетнюю бабку, и маму, и папу, и всю его родню до седьмого колена со всеми их многочисленными грехами, явными и ею выдуманными, и их дом надолго превратился в поле битвы, которой Карина умело руководила, а муж лишь слабо защищался, потом сдался на милость победителя. С тех пор Эрнст предпочитал отмалчиваться, в самые острые моменты запирался в своем кабинете и подолгу не разговаривал с женой. Карина  от его молчаливого бойкота не страдала. Поговорить ей всегда было с кем, телефон из рук не выпускала.
Зная все перипетии их семейной жизни, Евгения Павловна задавала себе вопрос – что заставляет их держаться друг за друга? Эрнста, возможно, комфорт, умело создаваемый Кариной, владелицей агентства недвижимости. Её, конечно же, статус замужней женщины.
К Эрнсту лез с разговорами хорошо подвыпивший Хрумов, чиновник из городской администрации, известный своей принципиальностью, что встречается крайне редко, и уже само по себе вызывает уважение. Работал он за семерых, а по выходным пил за десятерых. Спиртное было для него как реактивное топливо, на здоровье не сказывалось, а только добавляло сил. Судя по его багровому лицу, крови в его организме не было, сосуды заполняли шесть литров сухого красного вина. Эрнст уныло ему кивал и тоскливо поглядывал в окно.
Напротив Евгении Павловны сидела пожилая парочка. Она – врач – гастроэнтеролог, он – вечно больной и её главный пациент. Они любили друг друга трепетно. Жена подкладывала мужу на тарелку только то, что ему можно было есть, и каждые пять минут спрашивала, не хочет ли он в туалет. Он безропотно принимал её заботу и не сводил с неё восторженных и благодарных глаз. Рядом с ними сидел такой же бесцветный, как папаша, сорокалетний сынок, находящийся под материнской опекой, и лишенный права на самоопределение и личную жизнь.
Сидевшая рядом с Евгенией Павловной женщина жаловалась с тоской в глазах:
- Мне казалось, что мы любим друг друга, но он говорит, что у меня мягкий характер и он со мной не бросит пить. А с Риммой бросит. Она – жесть. – Женщина смахнула набежавшую слезу, потом выпила одним глотком рюмку водки, налила ещё.
С другой стороны до неё доносились жалобы другой гостьи, болеющей по её словам всем, чем может болеть человек. Странно, что до сих пор жива, сама удивлялась. Она самозабвенно перечисляла свои болезни: гипертония, артрит, ишиас, миома, холецистит, гайморит и хроническая депрессия в стадии обострения. К тому же, она находилась под стойким обаянием Геннадия Малахова, верила в уринотерапию и по утрам опрокидывала стаканчик мочи.
Чуть слева дама преклонного возраста рассказывала интимные подробности из жизни своей престарелой, но очень бойкой кузины. К ней прислушивались, похохатывали.
Во главе стола импозантный мужчина с модной, трёхдневной небритостью на щеках, на самом деле призванной скрывать солидный второй подбородок, играл в рубаху-парня. Всем подливал вино в бокалы, улыбался, рассказывал анекдоты, но, услышав панибратское, без отчества, обращение к себе, посуровел лицом. А вы как думали? Не в капусте нашелся, большой начальник в порту, с самим премьер-министром за руку здоровался.
Потом заговорили о винах. К разговору подключились все, кроме Евгении Павловны и Эрнста. Даже вечный язвенник вспомнил с тоской в глазах, какое вино наливали в дегустационном зале какого-то замка на юге Франции, куда он по счастливой случайности попал в начале восьмидесятых.
Евгения Павловна думала, что вчера все они ели гречневую кашу с молоком, а сегодня с видом знатоков, выросших в замках с винными погребами, рассуждают о качестве, вкусе и послевкусии вина. Потом все принялись расхваливать салат с перепелиными яйцами-пашот. Ну и что – пашот? Свари как обычно, в скорлупе, вкус тот же, а возни значительно меньше.
Какая-то сила подняла её со стула, все притихли, уставились на её напряженное лицо. Она их не разочаровала, выдала по полной, озвучила их же мысли об окружающих, которые они тщательно прятали за натянутыми улыбками, высмеяла их мелкие страстишки. Никто не произнёс ни слова. Только Эрнст посмотрел на неё с уважением. Неожиданно она подумала, что напрасно ни разу с ним не поговорила и судила о нём только со слов его жены.
Она замолчала, а в комнате по-прежнему стояла тишина.
- Ладно, я сама не святая. Не лучше вас.
 Кто-то облегченно выдохнул, кто-то хихикнул. Евгения Павловна вышла из комнаты.
Карина всё ещё болтала по телефону в кабинете мужа, зять терпеливо дожидался, когда она освободится.
- Наверное, я испортила тебе праздник.
- Ты о чем? – не поняла Карина.
- Я как моряк в море без компаса и карты, а маяка не видно. Потеряны все ориентиры. Людей высмеяла, а ведь сама такая же, как они.
Порыв ветра занёс в распахнутое окно желтый лист. Он покружился и упал на ковер.
Там, в Забайкалье, где прошло её детство, есть у деревьев короткий промежуток, когда листва осыпалась, а снег ещё не выпал, и деревья предстают обнаженными, с душой нараспашку. И видно – у того дерева судьба трудная, это – горделивое, а это – беззащитное. Вот и у неё сейчас такой период – обнаженный. И дерево она – до середины ствола мощное, прямое, а выше – сникшее, с обломанными ветвями.


Вечерело. Было тепло и тихо. В воздухе пахло водорослями, выброшенными на берег.
Евгения Павловна облюбовала этот участок пустынного берега давно, когда только появился Душечка. Здесь собака могла резвиться без намордника. Всем ведь не объяснишь, да и не все поверят, что даже собака бойцовской порода при хорошем воспитании – добрейшей души человек.
На дороге остановилась машина. Евгения не сразу узнала Эрнста Байрамяна, подозвала собаку, застегнула на ошейнике поводок.
Полковник ловко спустился по крутому откосу. В тех местах, где он воевал, ловкость и хорошая физическая подготовка жизненно необходимы.
- Не ожидал вас здесь увидеть, Евгения Павловна.
- Я тоже была уверена, что кроме нас с Душечкой здесь никто не бывает.
- А вы отпустите собаку, пусть  бегает.
- Неужели не боитесь? – Евгения Павловна посмотрела на него  с уважением.
Он не ответил, бросил палку подальше и наблюдал, как Душечка стремительно бежал за ней, потом вдохновенно таскал её по пляжу.
- Мне понравилось, как вы прочихвостили гостей моей жены.
- Почему же сами этого не сделали?
- Мне бы  не простилось.
- А я себя ругаю, что не умею относиться к людям снисходительно. Похоже, превращаюсь в брюзжащую старуху.
- До старухи вам далеко. Сколько лет за вами наблюдаю, вы как старое вино, с годами становитесь прекраснее.
- Какая избитая фраза! – Евгения Павловна почувствовала легкое разочарование.
- Понимаю, – снисходительно заметил Эрнст. – Самоирония, это когда тебе можно, а другим нельзя.
Она посмотрела на него внимательно. Как тонко он всё чувствует, ловит на лету, правильно понимает. Он глаза не отвел, смотрел изучающее, и слегка иронично. Она давно не встречала достойного противника в словесном поединке. И Евгения Павловна вдруг почувствовала желание прикоснуться к нему, как будто это могло исцелить её, помочь забыть обо всех душевных терзаниях и не искать смысл жизни.
- Можно подержать вас за руку?
Полковник тут же протянул руку.
- Извините, – она почувствовала смущение, убрала руку и сунула её в карман куртки.
- Что вы! Когда вам захочется, всегда – пожалуйста.
Ей стало смешно, она отвернулась, но не сдержалась и рассмеялась.
Эрнст продолжал снисходительно улыбаться, и обоим стало ясно, что из них двоих – он ведущий, а она – ведомая. И никогда прежде с Евгенией Павловной  такого не было, но чувствовала она себя непривычно легко, словно до этого, всю жизнь, носила маску ей несвойственную, а теперь как будто  стала сама собой.
- А если совсем серьезно, Евгения Павловна, вы всегда можете рассчитывать на мою руку, то есть на поддержку.
- Вы хоть представляете, что сейчас сказали? Такими словами нельзя разбрасываться.
Они  долго молчали. Потом Эрнст спросил:
- А хотите, мы с вами вместе встретим рассвет над морем?
- Вряд ли это будет правильно. Карина – моя приятельница. И ваша жена.
- Я помню. Я предлагаю вам только посмотреть, как солнце поднимается над морской гладью.
Оба понимали, что это маленькое безобидное удовольствие, на самом деле, - взаимное желание вместе провести время. И восход – всего лишь повод, тем более, что солнце будет вставать из-за гор, а не со стороны моря.  Она догадывалась, что он об этом знал.
В машине у Эрнста был термос с горячим чаем и бутерброды. Их подели честно, на троих. Душечка свои съел мгновенно, посмотрел на Евгению недоуменно и она подсунула ему свой.
Эрнст посмеивался, а она посматривала на него украдкой.
- Чтобы избежать искушения, нужно уступить ему. – Верная своей привычке произносить вслух всё, что думает, не удержалась Евгения и на этот раз. Спохватилась, но было поздно. Слово не воробей, не поймаешь. Почувствовала давно забытое смущение.
- Оскар Уайльд? Циничный, но убедительный парадокс. – Эрнст немного помолчал. – Лучшее, что сделал гнусный двадцатый век, это стер интеллектуальную пропасть между мужчиной и женщиной, и появилась женщина, с которой можно не только спать, но и говорить.
- Но мы с вами почти ничего не сказали друг другу.
- Надеюсь, у нас будет для этого возможность.
Евгения Павловна снова подивилась тому, как тонко он всё понимает, чувствует, будто читает её потаенные мысли. Она впервые не знала, что ответить, как себя вести с человеком, которого она знала со слов жены, как угрюмого солдафона, почти Собакевича,  и ещё час назад казавшегося чужим, посторонним, и вдруг ставшего странно родным, понятным и близким. Всё, только что случившееся, было  неправильно, и они на это, вдруг возникшее почти родство,   не имели права.

Евгения Павловна спала на заднем сиденье машины. Рядом примостился Душечка. Сквозь сон она чувствовала, как Эрнст укрыл их пледом.
Ей приснилось счастье. Нет, она его не видела, но ощущала рядом, вокруг и внутри себя, и мгновенно проснувшись за несколько минут до рассвета, продолжала испытывать то же чувство, словно сон продолжался.
Она вышла из машины, следом выпрыгнул Душечка. Сильный ветер с моря нес прохладу, Эрнст накинул ей на плечи куртку. Солнце поднималось из-за гор, на водной поверхности образовалась золотистая дорожка. Эрнст положил  на её плечо руку, и она хотела сказать, что они не должны ничего забывать, и им обоим не на что рассчитывать, но не смогла, понимая, что слова не будут искренними, и неожиданное чувство, словно неуправляемый локомотив, будет набирать скорость против их воли. Бороться, конечно, они будут. А пока она хотела не торопить события, а наслаждаться прелюдией к любви, когда всё зыбко, загадочно, на грани. И когда ещё  можно всё остановить.


Глава 8.


Только честный, нигде не запятнавший себя человек, может сказать вору – «Пошел вон», что и сделал полковник Байрамян, когда майор Пряхин подсунул ему на подпись бумаги, по которым выходило, что дивизия за месяц стрельбищ на полигоне потратила провизии и бензина столько, что хватило бы на два года и ещё осталось.
Майор молча собрал бумаги, взял под козырек и вышел. Полковник бросил ему вслед, что обратится в военную прокуратуру. Он понимал, что майор, сам на такое не пошел бы, что он всего лишь шестерка, а кто всем этим заправляет, догадывался.
Неожиданно в дивизию нагрянули проверяющие, солдат выгнали на полигон, Рядового Пичугина назначили вражеским лазутчиком, которого быстро обнаружили бойцы, таскали его на руках и вперед ногами, и вперед головой, и как куль на плече. Он тихо похохатывал, довольный доставшейся ролью, но, получив пару пинков от сержанта Крутикова, придал лицу серьёзное выражение.
- Всё в грязи и  в жопе ветка, это к нам ползет разведка. – Пошутил генерал Туманов ближе к обеду. – Полковник, давайте команду отбой. Готовы ваши орлы родину защищать. Так и доложим.
- Если так и дальше пойдут дела в армии, скоро некому и нечем будет защищать.
Генерал на секунду замер, медленно повернул голову:
- Вы что, полковник Байрамян, в национал - предатели записались?
- А разве только предатели говорят правду?
- От военнослужащих требуется что? Лояльность к власти. Армия обязана её  - что? Защищать. А не обсуждать её экономическую мощь. Наша власть вам и почести, и награды, и денежное довольствие повысила.
- Награды мне не за красивые глаза дали, я их кровью заслужил. Своей и солдатской. А деньги народ зарабатывает.
- А власть распределяет и нас не обижает. А что вы себе позволяете? Разлагаете солдат? С ними такие же разговоры ведете?
- Никак нет, товарищ генерал.
- А чем вам власть не угодила?
- Лично у меня всё в порядке, но масса социальной несправедливости приблизилась к критической отметке. Бедных в России становится всё больше. Мы сидим на пороховой бочке. Мне не хотелось бы выводить своих солдат на улицу, и отдавать им приказ стрелять в народ.
Генерал посуровел лицом:
- Нас с вами это не касается. Мы должны четко выполнять приказы, и только. Если родина прикажет, и выведем, и стрелять будем! – Он повернулся и вышел из палатки, не прощаясь, и уехал с полигона, отказавшись от обеда.
После того, что полковник Байрамян видел в Афганистане и Чечне, где не менее, чем бессмысленная гибель солдат и офицеров, его поражали подлость и воровство многих вышестоящих чинов, его трудно было чем либо напугать, но сейчас он осознавал с какой махиной столкнулся.

Его арестовали при выезде из части и предъявили обвинение по статье 279 – подготовка вооруженного мятежа. Статью выбрали  не случайно – срок по ней светил не менее двадцати лет.
Тут же нашлись те, кто подтвердил всё, что требовалось, и даже обнаружился склад с припасенным оружием, который вскрыли, как и положено, с понятыми. Дело обещало быть громким – Герой России оказался оборотнем в погонах, организатором заговора против власти.
Понимая, что мешает кое-кому воровать, Эрнст был готов к тому, что его попытаются не только убрать с глаз долой, но и вымазать в грязи.

Дверь одиночной камеры тяжело захлопнулась. Он опустился на жесткое тюремное ложе. Вспомнились слова Сенеки: «Отдели смятение от его причины, смотри на само дело – и ты убедишься, что в любом из них нет ничего, кроме самого страха». Он всё отделил, поделил, разложил по полочкам, хотя понимал, что в данной ситуации это, не раз выручающее его высказывание древнего мудреца, не придаст ему сил, поскольку здесь не пустое смятение, что страх его вполне обоснован. Дело, сшитое белыми нитками, подправят, всё подгонят так, что комар носа не подточит, и его упекут далеко и надолго. Всё готовилось заранее, а его отказ подписать фальшивые бумаги и прямолинейный разговор с генералом Тумановым стали последней каплей, и его решили убрать до того, как он обратится в прокуратуру.
Полковник Байрамян понимал, что выйти отсюда ему поможет только чудо. Но в чудеса он давно не верил.

Звонок Карины раздался не вовремя, как раз тогда, когда Евгения Павловна готовилась поставить подпись на важном договоре. Рядом стояли с ручками наготове представители компании, зафрахтовавшей два судна, принадлежащих Евгении Павловне.
- Женя, моего мужа арестовали! Обвиняют в подготовке мятежа! Срок двадцать лет! – кричала истошно Карина, а Евгения Павловна покачнулась и побледнела.
Все замерли в молчаливом ожидании.
Карина торопливо излагала:
- Представляешь, идиот какой? Ни петь, ни танцевать, а туда же – заговорщик хренов. Я – жена изменника родины! Каково?! Мне и детям от такого позора никогда не отмыться! А говорил, что патриот не тот, кто здесь родился, а тот, кто Россию любит.
- Постой, что ты несешь? Ещё нет решения суда, а ты уже всё приняла на веру, сразу же предала своего мужа.
Карина замолчала, будто споткнулась. Через пару секунд спросила растерянно:
- Ты что, его защищаешь? Революционер подлый, всю жизнь мне испортил.
Евгения Павловна отключила телефон, посмотрела на сочувствующие лица вокруг, собралась, как она всегда умела, улыбнулась:
- Извините. Продолжим.
Только преданная Валерия Эдуардовна понимала цену улыбки Евгении, показывала ей пальцем, где требовалось поставить подписи, и правильно делала, поскольку от волнения у неё всё расплывалось перед глазами.

Она прошла в свой кабинет, закрыла дверь на ключ и упала на диван. В горле образовался спазм, и нечем было дышать. Душечка положил голову ей на колени.
И снова, как много лет назад, она понимала, что сейчас так много от неё зависит. Она cнова будто шла по болоту. Дались ей эти кочки! Как давно это было, а до сих пор не забылся ужас, когда ступаешь на длинную, тонкую кочку, стоящую в мутной тине, и она тут же начинает прогибаться и оседать в болотную жижу, и нужно быстро перепрыгнуть на другую, затем на следующую, и дальше, дальше, быстро и точно, а достигнув суши, упасть на спину и издать радостный вопль преодоления. Зачем она то и дело вспоминает эти кочки? Наверное, оттого, что вся жизнь её – ходьба по топкому болоту. Вся жизнь – либо пан, либо пропал.
Нужно было срочно что-то предпринимать, пока не разнюхала пресса, и информация не просочилась в интернет. Если этого не удастся избежать, тогда многое будет зависеть от того, на чью сторону склонится непредсказуемое общественное мнение. Если людей убедят, что Эрнст виноват, доказать его невиновность будет ещё труднее. А в том, что он не виновен, Евгения Павловна была убеждена.

Военный прокурор Русаков, маленький, щупленький, совсем не степенный, встретил Евгению Павловну как родную, поскольку они были хорошо знакомы, и не раз общались на  городских мероприятиях, предложил напитки от кофе до коньяка, сделал попытку приложиться к ручке, она не позволила и от напитков отказалась.
Он усадил её напротив, налил себе чай.
- Евгения Павловна, не смею даже предположить причину вашего визита.
Она хотела съязвить по поводу высокопарных, не свойственных военным, слов, но воздержалась – не время.
- Причина моего, как вы говорите, визита – Эрнст Ашотович Байрамян.
- Простите, а он вам – кто?
- Не имеет значения.
- Вас интересуют подробности?
- Подробности чего, Юрий Иванович? Грубо сляпанного дела? Я хочу, чтобы его освободили.
Русаков едва не поперхнулся чаем, но быстро овладел собой, сделал попытку пошутить:
- Байрамяну крупно повезло, если за него хлопочет самая красивая и богатая женщина города.
- Хотели бы оказаться на его месте? – Насмешливо спросила Евгения Павловна.
- Но давайте не будем ходить вокруг да около. Сколько стоит свобода полковника Байрамяна, заметьте, задержанного по подложному обвинению.
- Что вы такое говорите, Евгения Павловна? Взятка должностному лицу преследуется по закону. Это, во-первых. Во-вторых, вы знаете, в чем его обвиняют? В преступлении против государства! Следствие и суд разберутся. И как вы можете мне такое предлагать? Я не продаюсь.
«- Ещё как продаёшься!» - подумала Евгения Павловна, а вслух сказала: - Вы лучше меня знаете, кому мешал Байрамян и почему от него хотят избавиться таким способом.  Мне хотелось бы поговорить о чести и о совести, но, вижу, это сейчас неуместно. А по поводу взятки…  Давайте, не будем лицемерить. Просто подумайте о том, что у вас сегодня есть шанс качественно изменить свою жизнь.
- Хотите сказать, что готовы на всё ?
- На многое. В том числе и добиваться правды в Москве. Уверена, мне это удастся. Но это может затянуться надолго. Мне не хочется, чтобы достойный человек сидел в тюрьме.
- Евгения Павловна, дорогая, вряд ли я смогу вам помочь. Слишком серьезная статья.
- Вы хотели сказать, слишком высокие люди стоят за этим грязным делом? Сегодня в нашей стране можно купить всё. В том числе и свободу.
Русаков долго ходил по кабинету.
- Я с вами свяжусь.
- Отлично. Звоните в любое время.
- Хочу вас только попросить, будьте осторожны. Вы рискуете жизнью, вмешиваясь в подобные дела.
Евгения Павловна не ответила, вышла из кабинета.

Она как будто стояла на краю пропасти, и нужно было либо перепрыгнуть, либо отойти. Второе – правильно и безопасно, первое с точки зрения самосохранения неверно, и грозит гибелью. Нет, отступить она не могла, потому что это касалось Эрнста, и потому что не в её правилах отступать.

Телефонный звонок раздался в три часа ночи. К дому подъехала старая девятка, из неё вышли двое неприметных мужчин. Побеседовать предложили в беседке.
- Цена за свободу полковника – ваш строительный бизнес, со всеми потрохами.
К такой цене Евгения Павловна не была готова, но виду не подала, спросила:
- А гарантии?
- Честное слово.
- Ваше?
- Расписку вам точно никто не даст.
- Я должна подумать.
- Вас смущает цена?
- Ваше честное слово.
- Обижаете, Евгения Павловна.

До утра уснуть ей не удалось. Крутилась, сбивала простыню. Снова вспоминались кочки на болоте. Как будто топкая трясина затягивала её. А утром выяснилось, что тягостные предчувствия её не обманули и что беда не приходит одна. Она приходит в компании таких же бессердечных злодеек, и все вместе они безжалостно ломают жизнь, стирают людей в пыль, сминают, как асфальтовый каток. Притча о мышке, сбивающей сливки в густую сметану, в такие моменты не приободряет и не вселяет надежду на благополучный исход.
Она сидела в кабинете над договором фиктивной продажи строительного бизнеса, составленного юристом, когда в кабинет вошла девушка, стянула с плеча тяжелую сумку, устало опустилась на стул у двери.
Евгения Павловна её вспомнила – с ней ушел из дома Николаша.
Неясная тревога, образовавшаяся внутри ночью, начала быстро расти, и мгновенно заполнила каждую клеточку организма. Понимала, что девчонка просто так к ней не пришла бы. Разглядывала её тощую фигурку, совершенно потерянное хорошенькое лицо, и ждала, что она скажет. А та все не решалась, смотрела в пол, потом пролепетала еле слышно:
- Коля в тюрьме.
Евгения Павловна подбежала к девушке, начала трясти её, как грушу:
- Рассказывай! Подробно!
Но девушка размазывала по щекам слёзы и сопли, и молчала.
Поняв, что ничего от неё не добьется, Евгения Павловна позвонила в городской отдел УВД, узнала, что сын арестован по подозрению в убийстве друга – Сергея Анохина, сделав ещё несколько звонков, добилась встречи с сыном.
Через час они уже сидели за столом в кабинете следователя напротив друг друга. Николаша был спокоен. Разговор не получался.
- Это ведь не ты. Я добьюсь, чтобы нашли преступника.
- Я, мама. Не надо никого искать.

Евгения Павловна шла по длинному коридору, ничего вокруг не видела, а только услышала, как лязгнули за спиной металлические двери.
Как все матери, она боялась, что  сына могут избить, убить, - чего не случается на вечерних улицах города. Оказалось, что ещё страшнее, когда сын – убийца. Ладно бы оборонялся, тогда можно понять и простить. А когда убил просто так, да ещё друга. И друг погиб, и сам пропал, и теперь сына ждет то, что жизнью назвать невозможно.
Когда исчезает надежда на счастливое будущее ребенка, что остается у матери? А ничего не остается.
Все ждут от жизни больше, чем получают. Одному не хватает денег, другому любви, третьему детей, четвертому творческой удачи. И каждому кажется, случись то, единственное, чего так сильно ждешь, и жизнь заиграет радужными красками, а то и вовсе станет раем. Несколько дней назад, на берегу моря, ей показалось, что она поняла, чего ей не хватает, и размечталась о запретном. И тут же была наказана. Всё рухнуло в одно мгновение, и жизнь потеряла смысл. Её нежный, интеллигентный мальчик – убийца? И мужчина, к которому потянулась её уставшая душа, - предатель родины?  Она  не верила ни первому, ни второму.

Как часто живет человек и не знает, на что способен, для чего родился. Как будто карабкался долго по лестнице – там, наверху, у него цель. Но, поднявшись, понял, что не по той лестнице взбирался. Так и она – не ту лестницу выбрала. Всё зарабатывала свои миллионы, а с сыном не смогла найти общий язык, и теперь сама рухнула вниз, и душа так сильно болит, и жить не хочется. И так страшно за Николашу, и за Эрнста, и за эту глупую девчонку. И мучила мысль, почему всё случилось одновременно? Словно какая-то неведомая, недобрая сила долго собиралась и вдруг обрушилась на неё? Это «за что-то», или «для чего»?   

Она металась по своему огромному дому, не находила себе места. Несмотря на остывающий за окном воздух, в доме скапливалась духота, ей нечем было дышать. Она распахнула окна, но легче не стало. Осенние листья, совсем не радужной желтой расцветки, а странного коричневатого оттенка, в тон её настроению, залетали в комнату, устилали подоконник.
Душечка ходил следом, смотрел грустно, будто всё понимал.
Решение пришло неожиданное. Евгения Павловна решила уйти из дома. Не из протеста и не насовсем. Как кошки уходят в лес лечиться, так она исчезнет ненадолго, всё обдумает наедине, просчитает, душевные раны залечит. Устала быть сильной, а показывать слабость не хотела. И выход найдет.  Выход есть всегда. Она это знала.

Старая дача, купленная в первый год её жизни здесь, на юге, деревянный домик с застекленной верандой и поскрипывающими половицами,  была не очень далеко от города, но не посещалась лет десять. О ней никто не знал.
Расплатившись с таксистом, Евгения Павловна пошла к домику на пригорке. Листья на деревьях, не успев пожелтеть, были оборваны недавним сильным ветром  и теперь густо устлали землю зеленым ковром. Странная в этом году была осень.
Душечка носился кругами, разметая листья.
Калитка, вопреки ожиданию, открылась легко, и взору Евгении Павловны предстал тщательно подметенный дворик, на веревке сушилось белье. Она поднялась на крыльцо, с новыми, свежевыкрашенными перилами, вошла в приоткрытую дверь.
Женщина лет пятидесяти, с седыми волосами, собранными в пучок, в застиранной холщовой рубашке и в серых, мятых брюках чистила картошку. Приходу Евгении она не удивилась, кивнула приветливо.
- Проходи, мы гостям всегда рады. И собака пусть входит.  Как зовут вас?
- Евгения. А собаку – Рой.
- А меня – Соня. Про Соньку – Золотую Рачку слышала? – Евгения Павловна дернула плечом, мол, кто не слышал. Соня её поняла по своему, рассмеялась: - Не, не бойся. Это не про меня. Я чужого не беру.
- Не берешь? А дача - твоя?
- Нет у меня такого добра. Откуда? Её хозяева бросили. Мы с мужем тут шестой год обитаем. Ни разу никто не приходил. А ты почему спрашиваешь? Уж не хозяйка ли?
- Нет. – Почему-то соврала Евгения Павловна. Уединение отменялось, но она не огорчилась. – Я на другую шла, через два дома.
- Так она сгорела.
- Я видела.
- А ты живи у нас.
- А вы живете на что? Где работаете?
- А зачем работать? Птицы небесные не сеют, не жнут, и Отец небесный их питает. И ни одна из них не упадет на землю без воли Отца нашего. Так и мы, клюем по зернышку. Там чуть-чуть, там малость. Много ли человеку надо?
- Верующие?
- Конечно. А ты, вижу, нет?
Евгения Павловна не ответила. С Богом у неё отношений не было никаких. Её даже не крестили, а она об этом никогда не задумывалась.
- А у тебя что, беда какая случилась? Вижу, дамочка ты небедная, холёная. Тоска какая, любовь, может, безответная?
Евгения Павловна снова промолчала. А Соня словно читала её мысли:
- В жизни каждого бывают минуты, когда никто не может помочь. Когда самой нужно справиться. Человек одинок. Все плачут по ночам, не ты одна. С тех пор, как человек отвернулся от Бога, так и плачут. Христианство – это и есть отношения отцов и детей. Адам предал своего отца, оттуда всё и пошло. Человек стал одиноким. А ведь главное – что? Главное, чтобы семья у человека была. В семье тебя всегда будут любить. Родители помнят о ребенке каждую минуту, сколько бы лет ему не было. И любят его любого. Пока живы родители, они стоят на краю пропасти и закрывают нас собой. Ты вот по жизни, наверное, всё бежишь, торопишься? А ты остановись, постой в тишине, подумай, поднимись над суетой. Только умение сострадать поможет тебе во всём разобраться. Ты думала, если у тебя есть деньги, ты можешь всё, и всё тебе дозволено? Нет, деньги не спасут тебя от страданий, от мук совести, от старости, от смерти.
Душечка задремал у печи. Евгения Павловна смотрела, как Соня осторожно помешивала картошку, и лицо её при этом светилось, как будто она колдовала над сотворением чего-то светлого и праздничного, и ничего важнее для неё в эту минуту не существовало.
Скрипнула калитка, под окном промелькнула седая, тщательно приглаженная шевелюра, и в дверном проеме появился хлипкий мужчина, в два раза меньше солидной Сони, но при этом чем-то неуловимо на неё похожий, будто уменьшенная копия.
Соня представила их друг другу. Имя Герман шло мужчине,  как корове седло. Но он неожиданно галантно склонил голову и поцеловал Евгении Павловне руку. Глаза у него при этом были внимательные  и немного лукавые. И она подумала, что имя у него, всё-таки, правильное.
Сели за стол, Евгения Павловна достала из сумки колбасу, сыр и бутылку коньяка. Герман оживился, потер руки, неуловимым движением, как фокусник, извлёк откуда-то рюмки, торжественно расставил их на столе. Соня небрежно вынула из кармана рубашки мятый лист бумаги,  и положила перед ним. Он долго и нехотя его разворачивал, разглаживал на сгибах. Соня заставила прочесть написанное вслух.
- «Расписка. С 1 сентября по 30 декабря сего года обещаю не употреблять внутрь водку, самогон, вино, пиво. Иначе моя жена умрет, и я вместе с ней. Гераська».  Соня, тут нет коньяка. И потом, за знакомство надо бы. А?
- Так я допишу. 
- Тогда это будет фальшивка. Расписка вообще не будет иметь силы.
Соня смерила мужа убийственным взглядом, он тяжело вздохнул, начал ковырять в тарелке вилкой, и видно было, что аппетит у него пропал.
- А ты наливай себе, Женя, – Соня подвинула ей бутылку.
- Я тоже не любитель. Убери её, Соня. До нового года.
Герман тяжело вздохнул, но перечить жене не посмел.
 А Женя вдруг поняла, ясно почувствовала, как сильно эти двое любят друг друга, и что никакие жизненные невзгоды не смогут их великую любовь поколебать, и что никогда они не предадут друг друга, в беде будут любить ещё сильнее, будут стоять рядом до последнего вздоха, а мелкие неурядицы приправят юмором, как сейчас, и дальше пойдут рука об руку.

Они сидели у жарко натопленной печи. Потрескивали дрова, в трубе едва слышно подвывал ветер, в комнате слегка попахивало дымом, и Женя чувствовала себя очень уютно, как когда-то на таёжной заимке, и когда рядом были мать, Ли и Маша.

Сначала тонким ручейком, а потом мощным потоком хлынули воспоминания, и многое, непонятное прежде, стало проясняться. Давняя Машина обида из-за странных отношений, сложившихся в непонятную геометрическую фигуру, совсем не пресловутый треугольник, а, скорее, незамкнутый круг, мешала ей трезво посмотреть на ситуацию, а она, Женя, ни разу за эти годы не сделала попытку сблизиться  с сестрой. Всё не хватало времени. Тем более, сейчас, когда Маша  замужем за Маловым, родила от него сына, добилась всего,чего хотела.   И  отношения матери с Ли, казавшиеся в детстве нормальными, теперь, с высоты житейского опыта, выглядели, по меньшей мере, странными. Близости между ними точно не было. И были ли они мужем и женой? Большой вопрос, который она себе никогда не задавала, и в котором теперь хотелось разобраться. И снова, будто  накрыло тяжелой волной  – Николаша, Эрнст…

Германа сморило, он задремал, сидя на диване. Соня сняла с него ботинки, уложила, укрыла пледом, села рядом, произнесла тихо:
- Жалко мне его, Гераську. А ему меня, наверное, жалко. Только мы друг другу об этом не говорим. Всё шутим по инерции, как раньше. Вот одежду свою поношенную гордо называем «стиль обшарпе». Я перед ним разыгрываю беспечность, а он передо мной уверенность в себе.   
Мы с Германом познакомились, будучи немолодыми. У меня за плечами была жизнь с нелюбимым мужем. Родителей послушалась, промаялась почти двадцать лет. Ты знаешь, как страшно жить с нелюбимым? Не знаешь. Смотришь, как он ест, как говорит, ходит, и тихо ненавидишь. Выжигаешь себя изнутри. Про постель вообще молчу. Каждый раз спать ложилась, как на эшафот взбиралась. Он погиб в аварии. Не поверишь, плакала, убивалась, рыдала крокодильими слезами. Привыкла к постылой жизни, другой не знала. Думала, такой он и есть - законный брак. А Герман, он ведь художник, преподавал в Строгановском, чем-то не угодил своими художествами партийным чиновникам. Его вызвали на ковер, потребовали признать ошибки и исправить, он сказал: «Ошибки признавать не буду, поскольку их нет. Я – свободный художник, что хочу, то и рисую». Партийный билет на стол положил и вышел. Ну, его, конечно, из училища уволили.  Жена подала на развод, он оставил ей квартиру, дачу, скитался по друзьям. Вот тут мы и встретились, два одиночества. В сорок лет я поняла, что такое любовь. Описать словами не могу. – Соня негромко засмеялась, оглянулась на мужа – не разбудила ли. – Ничего нет страшнее жизни без любви. Так устроено всевышним, ничем это чувство заменить невозможно. И не всем бог такую возможность дает. Любить – это тоже дар. Так вот, родили мы ребёночка на старости лет. Души в сыночке не чаяли. Он заболел лейкемией. Мы свою квартиру продали, повезли его в Германию, но спасти не удалось. Тогда Герман и стал выпивать. Вернулись мы в Россию, стали бомжевать. Потом нашли эту дачу. Ты, если жить негде, живи с нами, места хватит. Гераська в ту нашу счастливую пору, когда сыночек с нами был, написал несколько учебников, они и за границей издаются, и мы, совершенно не разбираясь в коммерции, подписали удачный договор на их издание. Нам до сих пор перечисляют за них небольшие деньги.  Ещё Герман церковь расписывает, тоже немного платят. Думаешь, куда деньги деваем? Мы детишкам помогаем из приюта. Я дежурю там оп ночам три раза в неделю. Игрушки им покупаем, книги, одежду, на море вывозим. Автобус нанимаем и в Анапу, где песок. Взяли бы пару-тройку на воспитание, да не дают. Старые мы, говорят, без жилья, без постоянного дохода. Оно, конечно, верно.      
И Жене было странно, что незнакомая женщина, вроде о себе, а на самом деле,   ей о ней же и рассказала. А она в себе копалась, но до таких простых истин не додумалась.



Глава 9.


Юля пятилась к двери, боялась повернуться спиной к мёртвому человеку.
Такое уже было в её жизни.  Отец ревновал мать отчаянно, буквально к каждому столбу. Приходя домой, тщательно обследовал квартиру на предмет посторонних лиц или следов возможного их пребывания.  Эту, вроде бы шутку, домашние называли «папашкин глюк», и жил он под маминой кроватью. Семья напрасно недооценивала его патологическую ревность и, однажды, вернувшись из школы, Юля увидела в комнате окровавленный труп матери. Отец сидел рядом и смотрел пустыми глазами. Она также, как сейчас, пятилась к двери, так же бежала в неизвестном направлении, и потом долгие годы не могла прийти в себя.
И снова труп, и снова она бежит, задыхаясь, как можно дальше от этого страшного места. Её остановил звонок Николаши.
- Мне разрешили сделать только один звонок. Меня арестовали по подозрению в убийстве Сергея.
- Но…
- Молчи, Юля. Я всё понял. Пойди к моей матери, скажи, что я арестован. Больше ничего. Поняла? Она мне поможет. Только мне! Поняла? Я тебя люблю.
- Он говорил «друг, друг», а сам не друг.
- Я догадался.
Она замечала внимание Сергея Анохина, старался избегать его назойливых взглядов. А тут он пришел, когда она была дома одна и набросился. Она не поняла, чем ударила его по голове, а когда догадалась, что убила, совсем перестала соображать.
Сейчас Юля твердо решила рассказать Евгении Павловне правду, и будь, что будет, но найти её не могла.

Евгения Павловна вернулась в город под вечер следующего дня. Увидев неподалеку от дома, замершую Юлю, пригласила в дом.
Она сидела на диване в дальнем углу столовой. Евгения Павловна несколько раз к ней подходила, но девушка, казалось, её не замечала, смотрела невидящими глазами.
- Как всё произошло? Ты защищалась?
Юля вздрогнула.
- Как вы догадались?
- Я предположила. Двое суток думала, думала – нет у Николаши мотива убивать друга, с которым вместе вырос. Даже из ревности он этого бы не сделал. Просто перестал бы дружить. Он взял твою вину на себя. Ты даже не представляешь, как мне стало легко, когда я это поняла. Сын – убийца, что может быть страшней? А тебя не осуждаю. Я поступила бы также. Конечно,убийство - это ужасно. Что может быть страшней? Но я не буду тебя осуждать, не имею права. Бог тебе судья.

Евгения Павловна снова вошла в кабинет высокого милицейского начальства. Всё повторялось, как в дурацком фильме про сурка.
- Присаживайтесь, Евгения Павловна. Причину вашего визита я знаю.
Она устало кивнула.
- Вас интересует, как идет расследование?
- Нет, это меня не интересует. Я знаю, кто убийца. И легко могла бы это доказать, но не хочу.
- Следствие  тоже склоняется к тому, что Николай взял на себя чужую вину. Как только  узнаем - чью, мы его отпустим.
- Вы, наверное, очень удивитесь, но я не хочу, чтобы кого-то осудили по этому делу. Меня интересует, что я должна сделать, чтобы это дело замяли. Я согласна, что за убийство человек должен понести наказание, но в данной ситуации, погибший сам виноват. Только не говорите мне об ответственности за дачу взятки. Я найду выход всё равно. Деньги уплывут к другому человеку.
Полковник написал сумму на бумаге и тут же сжег её. Столько стоили три наливных танкера. Евгения Павловна кивнула.


Врачи сделали Юле укол и она, наконец, уснула на кровати в комнате Николаши.
Евгения Павловна долго стояла у раскрытого окна, размышляла.
Получалось, что у неё остаётся только два судна, зафрахтованных два дня назад, этот дом и сбережения. Что тоже неплохо. Жалко было людей, которые прошли с ней путь от самого начала и были всегда ей преданы. Успокаивало, что все они – хорошие специалисты, без работы не останутся, и бедствовать не будут.
Она позвонила своему юристу, он приехал незамедлительно.
Три договора были подписаны: строительная компания, нефтеналивные суда были проданы, на самом деле отданы, дачу оформили на Соню.
Что ж, Николашу с Юлей она спасла, Эрнста тоже. Теперь подумает о себе.

Карина всё узнала, затаилась. Как собака на сене. И самой муж не нужен, и отдать жалко. Муж законный, полная и безраздельная собственность, пусть и не очень нужная. Не удержалась, позвонила Евгении Павловне:
- У меня к тебе одна просьба. Оставь моего мужа в покое.
Евгения Павловна пообещала, на звонки Эрнста не отвечала и уехала с Душечкой в Москву к матери.   



Часть 2.

ПИСЬМА ОСЕНИ.


Глава 1.

День выдался пасмурным и холодным.  С  утра шёл мелкий и густой, как вуаль, дождь. Каждый скажет – мерзкая, сырая погода, а Елена Петровна любила дождь, снег и ещё туман. Любая влага, вызывающая у людей грусть и меланхолию, на неё действовала умиротворяюще. Она шутила – «не все люди произошли от обезьян, я – от земноводного».
    Она проснулась рано, как всегда, едва за окном тлел рассвет, натянула одежду, оставленную с вечера на стуле, несколько раз провела расческой по коротко стриженным, седым волосам и, ни разу не взглянув на себя в зеркало, вышла из комнаты.
  Поздно, после пятидесяти, она научилась себя  немного  жалеть и,  совсем чуть-чуть,  о себе заботиться. Зимой – на спину пуховую шаль, шерстяные носки на ноги, сапоги вечером на батарею – просушить. Вот и сейчас, выпив стакан горячего чаю – по утрам она не ела -  оделась в тёплое громоздкое пальто на ватине с большим цигейковым воротником. Такие не носят уже лет тридцать.  На худые ноги натянула резиновые заграничные боты, на голову норковую, местами поеденную молью, шапку. Из темноты угла извлекла зонт, который при случае мог послужить ей и тростью. Женя покупала ей новые, современные и, наверное, очень удобные вещи, а эту одежду всё порывалась выбросить, но Елена Петровна не позволяла – ей в них привычно. Быть покладистой старухой у неё не получалось.
  Её взгляд упал на фотографию сорокалетней давности, висевшую на стене,  в дорогой старинной рамке,  привезённой Женей из Италии. Хороший семейный портрет – искусство высшего пилотажа. И данную фотографию  можно смело отнести к таковым. На портрете молодая женщина держит в руках букет таёжных цветов – ирисов и саранок, а рядом стоят две девочки лет семи. Лицо женщины светится от счастья. Никому и в голову  не приходит, что мать девочкам не родная, а они вовсе не сестры, несмотря на внешние, сразу бросающиеся в глаза,  отличия. Все - чужие друг другу по крови люди, а по сути – родные.   И мать эта – она,  Елена. И тайна эта долгие годы казалась ей вполне оправданной, а теперь стала давить, поскольку лет ей уже много и не хотелось унести её  с собой в могилу, а как признаться не знала.  И даже то, что её ненаглядные девочки в давней ссоре, причиной которой является большая глупость со стороны Маши и упрямство со стороны Жени, а  основным, скрепляющим, фундаментом  их странной семьи, всё-таки,  является    фиктивное родство,  обнаружение  которого грозит всё разрушить, отходило теперь на второй план.
  Она добрела до трамвайной остановки, втиснулась в вагон. На все просьбы Жени пользоваться машиной с водителем, которую она хотела ей нанять, Елена Петровна говорила твердое «нет», как и на  предложение переселиться в её роскошный особняк в далёком южном городе. Она своих привычек на старости лет не меняет. Москву всегда любила, в ней родилась,  выросла,  в ней влюбилась на всю жизнь, здесь и помрёт.
  Ей сразу уступили место. До института путь неблизкий, больше получаса под  мерный перестук колёс, можно и подремать. Именно так она раньше и делала, а теперь и сон не тот, хватает пяти часов в сутки, и мыслей, требующих срочного решения, много. И по дороге на работу она вспоминала, процеживала как сквозь сито годы жизни, своей и тех, кто был рядом,  вспоминала  близких, с которыми жизнь её очень давно разлучила и теперь она даже не знала, кто из них жив, а кого, может, и нет давно.
  -  Мои грехи не так уж и страшны.  – Поймав внимательный взгляд сидевшей напротив женщины, она поняла, что произнесла эти слова вслух, отвернулась и           стала  смотреть в окно. Дождь немного утих, но тучи висели низко, ясная погода не предвиделась.
  Выгрузив своё неуклюжее тело на остановке у института, не спеша раскрыла над собой огромный, когда-то  черный, а теперь серый с рыжими  пятнами,  зонт, пошла к высокому крыльцу. Кто-то из студентов услужливо подставил ей локоть, она сухо поблагодарила, опёрлась на него, поднялась по ступеням, ещё раз кивнула. Ей смешно было наблюдать, как все стараются ей помочь – поддержать, усадить, подняться. Все думают, что старость страшна немощью, и никому не  приходит в голову, что гораздо страшнее то, что при дряхлеющем теле душа остаётся молодой, и иногда, забыв, что давно не девочка, делаешь рывок пробежать до трамвая,  но тут же замираешь, и слушаешь, как  сердце заходится и долго потом колотится в горле. А иногда и вовсе хочется взбрыкнуть ногами и похихикать. Но приходится сдерживать себя из опасения, что диагностируют старческое слабоумие и упекут в психбольницу,   или уволят, а сидеть дома ей не хотелось.
  В институте все верили в Старухино бессмертие. Так её звали за глаза. Когда ей перевалило за шестьдесят, она словно законсервировалась и не менялась вот уже пятнадцать лет. Тридцать пять лет она преподает, из них двадцать   лет возглавляла кафедру. Всегда строгая, почти суровая, неподкупная, но никто лучше неё не мог донести студентам науку неврологию, разложить всё по полочкам, увлечь, заинтересовать. На её лекции ходили даже злостные прогульщики  и потом всю жизнь  оставались благодарны.
  Сейчас её щадили, старались не нагружать   - по одной лекции  два раза в неделю. Да и то декан  всё время  спрашивал – не тяжело ли.
  Сняв пальто и шапку, и сменив резиновые боты на удобные, растоптанные туфли, она пригладила руками волосы и прошла мимо большого, во весь рост зеркала, ни разу не взглянув на своё отражение.  Нет, оно её не огорчало. Но напоминало о том, что практически вся жизнь осталась за плечами, а то, что впереди, вполне предсказуемо.
  Окинув взглядом аудиторию,  привычно отметила, что свободных мест нет, на молодых лицах почтение и готовность слушать. Никогда Елене Петровне не приходилось призывать студентов к  тишине, они всегда ловили каждое её слово, тщательно записывали и старательно готовились к экзаменам. Знали, её ни на улыбку, ни на подарки не возьмешь. Оценки она ставила только за знания, которые преподносила понятно и толково.
  Елена Петровна подошла к окну. Дождь снова усилился, за окном потемнело. Повернувшись  к освещенной яркими люминесцентными лампами аудитории, улыбнулась:
    -  Добрый день, уважаемые студенты.  У нас первая лекция, позволю себе представиться – Стрелецкая Елена Петровна. Как зовут вас, я, в конце концов, выясню и к окончанию семестра даже начну распознавать. Итак, начнём.  Причиной неврозов может стать любая психическая травма. Информация о семейных невзгодах, любовная неудача, потеря близких, крах надежд, неприятности на службе, ожидание наказания, при угрозе жизни, здоровью или благополучию, и даже чести и достоинству. – Мелькнула мысль – «И чего это  я  сказала – «даже»? С каких  пор потерю чести и достоинства я  перестала считать важным  событием для человека?» Вслух произнесла: - Значимость любой из этих информаций для каждого человека разная. Если одну женщину травмирует насмешка по поводу всего лишь кривых ног, то другую даже измена мужа не очень расстроит…- Она увлеклась, не заметила, как пролетело время. Студенты не расходились, задавали вопросы.
  - Успеете. Всё успеете. У нас ещё много времени. – Отмахнулась Елена Петровна.


  На обратном пути  зашла к своей  младшей сестре Алле, постаревшей, но по-прежнему  влюбчивой девушке, которая сразу  после выхода на пенсию   такими глупостями, как работа, не занималась. К тому же женское очарование не покидало  Аллу Петровну  ни в шестьдесят, ни в семьдесят лет и она умудрялась завязывать быстротечные романы с  мужчинами намного моложе её.  Никто этих мужчин никогда не видел, Алле Петровне верили на слово. Она с ними быстро расставалась и всех пыталась убедить, что  сама не хочет длительных  отношений, поскольку любит разнообразие.  Чем старше она становилась, тем больше была разница в возрасте между  нею и её мужчинами.
    Она только что вернулась с очередного свидания, сняла парик, вынула и опустила в стакан с водой вставные челюсти, отклеила ресницы.
  -  Не живи прошлым, живи настоящим. – Произнесла Алла Петровна, глядя смеющимися глазами на суровое лицо Елены Петровны.
  -  Не получается.
  -  Ах, грехи наши тяжкие! – Откликнулась с неожиданной тоской в голосе Алла.
  Елена Петровна взглянула на неё внимательно – не ёрничает ли? Сегодня ей совсем не хотелось шутить. Но сестра  смотрела с неподдельной серьёзностью на своё отражение в зеркале, и было понятно, что возглас относится лично к ней. Без вставных зубов рот у неё ввалился, лицо округлилось, и вид она имела  слегка  придурковатый.  Елена Петровна  не выдержала, рассмеялась.
  Не догадываясь о причине её весёлости, Алла Петровна  прошамкала:
  - Жалобу хочу написать на соседей. Шумят по ночам.
  -  Сразу жалобу? Сначала сама поговори. Хочешь, я?
-  Нет, молодые, не поймут. У них вечером только жизнь начинается. А мне нужно высыпаться, иначе утром буду плохо выглядеть. – Она похлопала себя по дряблым щекам. – Я уже заявление участковому написала. Ты же знаешь, я не только умею жалобы разбирать, но и  хорошо, складно  их пишу. А, главное, Лен, у меня появится возможность познакомиться с нашим  новым участковым. Такой хорошенький, молоденький, не старше сорока.
  -  Сволочь ты, Алла. – Незлобно откликнулась Елена Петровна, а сама подумала – лиши её всего этого, начнёт болеть и долго не протянет.
  -  В моём возрасте это уже не порок, это – позволительная слабость.
  -  Это – маразм, Алла, в твоём возрасте.
  -  Правда? – Она  сразу поверила, тяжело вздохнула.
  -  Терпеть не могу всякие кляузы. Лучше подойти, поговорить.
  -  Так ведь не поймут.
  -  Тогда – по морде.
  -  Посадят, Лен.
  -  А ты без свидетелей…  Люди наши всю жизнь от кляуз страдают. Кому, как не тебе об этом знать. Вот и Пашка  тогда сгинул, пропал на веки вечные из-за  подлого, лживого доноса. Отсиделся бы в тайге, забыли бы его, вернулся, но кто-то сообщил органам, где он. И всё, пропал человек.
  -  Удивляюсь, как можно всю жизнь по одному мужику сохнуть? Тем более,  что ноги о тебя вытер, другую предпочел, и вот уже  сорок  лет ты его не видела и не знаешь, жив ли он.
  -  Тебе не понять, Алла. – Елена Петровна ненадолго задумалась. -  Эх, Пашка, Пашка…  когда он появлялся, мы сразу становились другими, начинали жить на другом уровне.  При нём неважно было,  кто подметёт комнату, не имело значения тепло или холодно,  и ели ли мы сегодня. Совсем другие критерии жизненных ценностей…  Просто парил от счастья, и сердце замирало. Думаю, Женя от него унаследовала это нечеловеческое   обаяние и стремление всего добиваться.
  -  И что ты в нём нашла?  Он ведь не был  красивым. 
  -  Как сказать!  Глаза закроет – ничего особенного. Откроет – и ты сходишь с ума. Что было в его глазах, понять  не могу. -   Елена Петровна решительно поднялась.      Ей вдруг захотелось побыть одной, не расплескать, удержать в себе нахлынувшие тёплые воспоминания. Она молча прошла в прихожую, натянула своё громоздкое пальто, боты, шапку, открыла дверь.
  Алла Петровна  смотрела недоумённо, что-то говорила, Елена Петровна отмахивалась. Не расплескать, ничего не забыть, записать, оставить тетрадку  девочкам. Если не решится им  рассказать, пусть прочтут.
Домой она не спешила, брела потихоньку, укрываясь от мелкого дождя старым зонтом,  размышляла.
  У человеческой памяти странные свойства: порой, важные события забываются, а какие-то, совсем незначительные, запоминаются навсегда. А те, что хочется забыть, вытеснить из сознания, упорно всплывают и не дают покоя. А, впрочем, она не права - если будоражат душу, значит, важны, имеют значение. Ей часто вспоминалась  дальневосточная зима, метель, пронизывающая насквозь, до самых костей, и не прекращающаяся  несколько дней. Именно метель изменила её судьбу, из-за неё  жизнь свернула на нехоженую тропу, о существовании которой Елена не могла даже предположить.

            Не помнила, как добралась домой.
  Долго не могла начать писать, рука дрожала. Она себя успокаивала – это от волнения,  что забудет, упустит какую-то важную деталь. И как это она раньше не додумалась всё записать? Нельзя, нельзя с такой тайной в могилу!
  С возрастом отношение к смерти меняется. Детьми мы её боимся, она для нас – страшная, запредельная тайна.  Ближе к шестидесяти  начинаем приглядываться, даже примерять на себя. Никому ведь не удалось её избежать.  На восьмом десятке многие и вовсе готовы к ней, смирились, обговорили  все тонкости похорон с близкими.
  Она раскрыла толстую тетрадь, на обложке которой были нарисованы желтые листья, подумала немного, написала печатными буквами: «Письма осени».


    Начала издалека, что знала из рассказов бабушки и отца,  добавила личные воспоминания.
     Их принадлежность  к старинному графскому роду  Стрелецких долго скрывалась.  Теперь, после перестройки,  когда рабоче – крестьянские корни  утратили свою охранительную функцию, такой родословной стали гордиться.  Многим захотелось добавить аристократического лоска в своё происхождение, и люди бросились на поиски – в архивы, ЗАГСы, изучали церковные книги и даже уголовные дела. Некоторых  ждало разочарование, поскольку обнаруживались предки вроде надзирателей в пересыльном лагере, или бабушки, танцевавшей на столе, для немцев, в оккупированном Таганроге, и  после освобождения города Советской Армией, высланной в сибирскую глушь. Большинство предков, конечно же, были честными и порядочными людьми, воевавшими на фронтах войны, много трудившихся, звезд с неба не достававших, но оттого не менее достойных любви и уважения.
  Елене  Петровне всю жизнь приходилось скрывать факт своего знатного происхождения. Несколько десятков лет назад  наличие «голубой крови»  не просто мешало им с сестрой, оно было смертельно опасно, а теперь, когда всё перевернулось с ног на голову, и вовсе ни к чему. Когда Адам пахал, а Ева пряла, где они, аристократы,  были?  И титулы, и религии придумали люди, чтобы подчинить себе других людей, завладеть их душами, властвовать и повелевать. Ни к титулам, ни к почитанию Елена никогда не стремилась. Она всегда сама по себе.  Была она из породы людей, из которых можно делать гвозди,  на жизнь никогда не жаловалась, все невзгоды преодолевала стойко, и потому  по поводу  титула ни радости, ни огорчения не испытывала. Но факт есть факт, и настало время о нём поведать.
  Её отец, Петр Иванович Стрелецкий, перед революцией работал профессором на кафедре минералогии и кристаллографии в университете. Имел большую коллекцию драгоценных, полудрагоценных и, вовсе не имеющих самой малой рыночной цены, но дорогих его сердцу, камней. Увлекался математикой, фехтованием и верховой ездой. Дружил со многими художниками и поэтами Серебряного века, и чтобы поддержать начинающих художников, покупал их работы, или  выкупал почти весь тираж книг поэтов, которые не пользовались спросом, несмотря на то, что напечатанные в них  стихи были хороши.
    Совсем юным Петр  Стрелецкий познакомился с Врубелем, к тому времени  уже больным сухоткой спинного мозга,  одним из проявлений запущенного сифилиса, которая, в конечном счете, и  свела его с ума. Но тогда он ещё не был погружен в мрак безумия и, несмотря на свой тяжелый характер, с Петром охотно общался. Петр  уговорил свою мать, Зинаиду Львовну,  купить у художника пару эскизов его       знаменитого демона, чтобы хоть как-то помочь ему материально. Врубель у Зинаиды Львовны вызывал недоумение и возмущение,  и как  человек,  и как художник, но любимому сыну она не смогла отказать, за эскизы хорошо заплатила, но велела унести их на чердак, с глаз долой, чтобы не видеть.
Дед Елены, Иван  Ефимович Стрелецкий, был старше своей жены на двадцать пять лет и умер скоропостижно в сентябре семнадцатого года, словно предвидел грядущие в стране перемены, смену привычного и дорогого сердцу уклада жизни. «Смалодушничал» - сказала однажды Елене бабушка, которой пришлось взвалить на свои плечи решение всех семейных проблем, и в самые тяжелые годы сумевшей сберечь семью от голода, холода и тюрем.
  После революции семья  за границу не уехала. Не верили, что власть большевиков навсегда. Петру Ивановичу предложили остаться  в МГУ на преподавательской работе, он сразу согласился – лишь бы переждать.
    Тогда детей из интеллигентных семей в университет не брали. Приходила молодёжь с рабфака, плохо подготовленная для серьёзного образования, но при этом политически активная.  На студенческих собраниях голосовали – может ли тот или иной профессор преподавать. Главным критерием были политическая грамотность и лояльность к большевистской власти. Профессор Стрелецкий не обладал ни тем, ни другим,  со студентами не заигрывал, к коммунистической партии  относился скептически, в чем  вскоре был уличен,  едва ли ни судим,  и изгнан из университета.
  Он устроился в школу, на рабфак, преподавал математику и географию.  И  тут у него случилась любовь с учительницей младших классов.
  Лидия Андреевна, Лидочка, как он её называл, смешливая  девушка с толстой,  пушистой косой и ямочками на щеках, тоже  была  из благородной семьи,  члены которой наивно верили  в скорую кончину  советской  власти.  Лидочка же,  в отличие от родителей, безоговорочно приняла революционные  идеи марксизма-ленинизма, поверила в их непогрешимость всем  своим юным сердцем и, проявив неожиданную твердость характера,  рассорилась  с отцом и матерью, сняла угол у одинокой женщины в старом доме  и стала жить отдельно.
  Любовь к Петру Стрелецкому, разжалованному графу и профессору, крайне скептически настроенному к советской власти, не смогла заставить Лидию Андреевну изменить свои взгляды на жизнь. Она продолжала верить в свои идеалы, делала попытки  переубедить возлюбленного, но вскоре поняла, что лучше этого не делать,  и они пришли к единственно верному решению -  не касаться политических тем, хотя это   было невероятно трудно, поскольку вся жизнь того времени была пропитана политикой. Ломались  старые устои, пропагандировались новые взгляды на жизнь, отменялась религия и навязывалась непогрешимая вера в  партию большевиков.
  Вскоре они поженились. Свадьба была очень скромной, но это небольшое семейное застолье мать Лидочки назвала «пиром во время чумы» и участвовать в нём наотрез отказалась.
Благодаря бабушке Зинаиде Львовне,  молодой семье не пришлось бедствовать и голодать, как большинству людей.  Ей  удалось сохранить просторную квартиру  и фамильные драгоценности, которые продавались при необходимости.  Одной ей ведомым способом  в голодной Москве добывались продукты, и была домработница. В отличие от многих, она сразу  разобралась во всём происходящем и всё про советскую власть поняла, но при этом умудрялась жить так,  что все эти новосозданные домкомы, комиссии, комитеты и прочие органы новоиспеченной власти не доставляли особых неудобств её семье.

  В том же году, во время поездки в Харьков, где жил  Натан Ройтман,  в прошлом ювелир, а теперь  тщательно законспирированный  скупщик драгоценностей,  к которому можно было попасть только по рекомендации надёжных людей,  Зинаида Львовна случайно, на  Клочковской улице,  встретила  Зиночку Серебрякову. 
Когда-то их имения находились неподалёку друг от друга,  и они были близко  знакомы.   Теперь  художница работала в Археологическом институте, делала зарисовки находок, на руках у неё было четверо детей и мать. Они  узнали друг друга сразу и расплакались от нахлынувших воспоминаний. Зиночка жила  в обшарпанном,  одноэтажном  домишке  неподалёку,  и Зинаида Львовна согласилась зайти на чашку чая,  настоянного  на смородиновых листьях. Зинаида плохо выглядела, была совсем потерянной, жаловалась, что жизнь стала нелепой и пустой, что вся семья целый день суетится, кто-то стирает, кто-то моет, готовит, и совсем нет времени рисовать.
  Зинаида Львовна помнила её автопортрет, написанный в 1909 году, где  лицо Зиночки светилось от счастья – ах, как всё хорошо! А теперь ничего от бывшей Зиночки не осталось. И Зинаида Львовна, выкроив немного денег  из суммы, полученной от продажи колье, уговорила Зиночку продать ей несколько эскизов, которые она сделала для панно Курского вокзала, и которые теперь  никому не были  нужны.
  Дома, вручая сыну эскизы,  сказала:
  -  Можешь не улыбаться так многозначительно, Петруша. Я не собираюсь коллекционировать картины. Но Зина Серебрякова – это не безумные авангардисты, и потом, она очень бедствует. Не могла же  я  ей  просто так дать деньги, она бы  ни за что не взяла. А так, какая-никакая помощь. 

 
    Только в тридцатом году у них родилась Елена,  ещё через пять лет -  Алла.
    Вскоре от гриппа умерла Лидочка.
 Сколько не пыталась потом Елена воссоздать облик матери, но в памяти всплывало лицо с фотографии, где они  были запечатлены с отцом сразу после регистрации брака, да тонкий запах её духов.
  Из   раннего детства,  почему-то,  сильнее всего Елене   запомнилось, как бабушка водила её в церковь. Они долго добирались, сначала  на трамвае, потом пешком. В церкви было холодно и, каждый раз, чтобы покреститься, Елена снимала варежку.  Ещё помнилось бабушкино бархатное платье с соболиной оторочкой, которое долго висело в шкафу нетронутым – его некуда было носить. Слишком роскошным оно было.  Потом, когда не стало  бабушки, не стало отца, и их жилплощадь  уменьшилась до одной комнаты,   она перешила его для Аллы, когда у неё был  выпускной бал.
    От своих предков по отцовской линии  они  с сестрой унаследовали  глаза. Широко расставленные, под цвет осеннего моря, как любила говорить бабушка. Они иногда казались синими, иногда зелёными.  Теперь всегда серые.
    Она  помнила, на усталом лице бабушки Зинаиды Львовны глаза выражали доброту, боль и покорность судьбе. У отца были полны достоинства, потом в них появилась растерянность, а вскоре – нарастающее безумие. Глядя на себя в зеркало, она  видела бунтарку, независимую и непокорную. На худеньком лице сестры глаза казались огромными, в них читались романтические  мечты и  надежды.
  В конце войны, за месяц до победы, умерла бабушка. Смерть её была тихой и легкой. Она лежала на своей широкой кровати, смотрела потухшими глазами за окно, потом тяжело вздохнула несколько раз,  мышцы её лица расслабились,  и рот слегка приоткрылся.
    Проводить её в последний путь, пришли странные женщины. Многих из них Елена  видела впервые. Они все были в старомодных, причудливых шляпах с черными вуалями. Стояли молча вокруг гроба, время от времени крестились, вздыхали, промокали глаза извлеченными из рукава вышитыми платочками.  Любая скорбь, при взгляде на них, становилась вселенской.
  Елена над гробом бабушки не плакала. Не могла. Казалась, умерла вместе с ней и теперь саму себя хоронила. И в лоб целовать, как велели величественные старухи, не стала. Не хотела хранить в себе ощущение мертвого тела. Решила, пусть в памяти останется  только тепло ласковых бабушкиных  рук. Мелькнула мысль, что ей, должно быть, холодно в тонкой косынке, без теплой пуховой шали, которую она почти не снимала с плеч в последнее время.
    Много позже она узнала, что  старухи, оплакивавшие бабушку на кладбище, были её давними подругами, и когда-то они вместе танцевали на балах. От прошлой жизни у них ничего не осталось, кроме незначительных для посторонних глаз, но очень важных для них,  мелочей, вроде шляп и платочков,  которые извлекались из сундуков в особо торжественные и печальные моменты их жизни. Да  счастливые воспоминания.

  Отец работал в мужской гимназии.
            Елена  не заметила, когда он изменился. Что-то надломилось в нём, как будто ушли силы. В школе же обратили внимание на  его отрешенность, которая наступала неожиданно, иногда во время урока, вызвали врача, он пролежал в больнице два месяца и вышел со справкой, запрещающей ему работать c детьми.
  Погруженный в себя, он не заметил, как вся ответственность за семью легла на плечи Елены.  Семья жила, продавая последние семейные ценности – картины, эскизы, минералы, драгоценности.  Елена в их  истинной стоимости совсем не  разбиралась, чаще всего  отдавала  за бесценок, лишь бы купить немного хлеба и картошки. Иногда ей помогала давняя приятельница  семьи, одна из тех величественных старух, Эмилия Харитоновна, сама еле передвигающаяся, но сохранившая связи с теми, кто мог себе позволить приобретать  драгоценности и антиквариат  в тяжелые,  послевоенные годы. Тогда Елена могла купить на базаре американскую тушенку и приготовить вкуснейший суп.
  Отец подолгу сидел на неудобном стуле,  смотрел бессмысленным взглядом  в окно, жевал сухой хлеб. В его неухоженной бороде застревали крошки, а Елена  не решалась сказать ему об этом.
 
  Уже заканчивался май, цвела сирень. На уроке математики Елене сказали, что ей нужно пойти домой. Никто никогда так не говорил и с урока не отправлял, и она поняла, что произошло что-то ужасное.
  Она бежала, задыхаясь, откуда-то появился Пашка, бежал рядом, заглядывал ей в глаза, что-то говорил. А весны уже не было. Ничего вокруг не было, кроме щемящей боли в груди.
  Она хорошо помнила   похороны отца.
  Из залы вынесли овальный ореховый стол,  и она стала непривычно большой. На стульях вдоль стен сидели люди, большей частью незнакомые.
  Какая-то женщина, утерев слёзы кончиком черного платка, прошептала жалостливо:
  -  Сиротки несчастные, что теперь с вами будет?
  Помнила, как не понравилось  ей  слово «сиротки», она  крепче прижала к себе сестру и смотрела на лежащего в гробу отца.
  Отец лежал почти синий, бесплотный, с уже нездешним выражением лица. Ему тщательно закрутили кончики усов и расчесали бороду. Кто-то положил в гроб тросточку, с которой он не расставался в последнее время. Она была с набалдашником в виде  женской головки. Никому  в голову не пришло, что она из чистого золота, а Елене в тот момент было не до ценностей.


    В том же году  она окончила школу,  и поступила в медицинский институт.
С 1940 по 1956 год высшее образование в Советском Союзе было платным, но поскольку бабушка перед смертью взяла с неё слово, что она будет учиться и сестру выучит, и для этого была предназначена самая дорогая вещь в семье, Елена отправилась к последней из живых бабушкиных приятельниц.
Та уже из дому не выходила, но сделала телефонный звонок, и Елене пришлось идти к скупщику одной.
Громоздкий, с увесистым подбородком, стянутым жестким воротником рубашки, Яков Моисеевич, специалист по обмену-обману, коллекционированию-стяжательству со случайными людьми не встречался, принимал только по рекомендации надежных людей. Он не сразу впустил Елену в квартиру и долго рассматривал её сквозь узкую щель в дверном проёме.
Она долго держала в потной ладони потертый футляр с брошью в виде веточки цветущей вишни работы Фаберже. Это была последняя драгоценность, оставшаяся в семье, и истинной ценности её она не знала. А если бы и знала, никто ей этих денег не заплатил бы. Потом  решительно протянула Якову Моисеевичу футляр с фирменным вензелем.
Короткие, мясистые пальцы ловко его открыли и начали подрагивать. Он убрал руки со стола.
- Что вы за это хотите?
- Десять тысяч.
- Вы с ума сошли. Зачем вам столько?
- Я должна оплатить учебу, свою и сестры.
- Образование в институте стоит от трёхсот до пятисот в год. Даже если возьмем по максимуму, две пятьсот на человека. На двоих – пять тысяч.
- Я поступила в медицинский.
- Хорошо, пять пятьсот.
- Но нам ещё надо питаться и одеваться.
- А вы на вечерний идите, работайте.
- Разве брошь не стоит этих денег?
- У меня их просто нет.
Елена ему не поверила, но на предложенные ей шесть тысяч согласилась, решив, что к тому времени, когда Алла пойдет учиться, она будет работать, и поможет сестре.

    Осенним стылым вечером к ним пришла управляющая из ЖЭКа, долго осматривала квартиру, удивлялась, как это им удалось оставить за собой такую большую  жилплощадь в то время,  когда  люди ютятся по подвалам. Потом предъявила ордер на уплотнение и милостиво разрешила Елене выбрать любую комнату.
Пашка собственноручно вставил замок на дверь комнаты и помог перенести мебель.
  Но это оказалась небольшая потеря по сравнению с тем, что комиссия по делам несовершеннолетних постановила отправить Аллу  в детдом. Сколько Елена не билась, решение органов опеки было непоколебимо – ребёнок двенадцати лет, оставшийся без  попечения родителей, должен  воспитываться в советском детском доме.  Когда старшая сестра будет зарабатывать, ей позволят оформить опеку и забрать  сестру. Елена решила устроиться на работу, но Алла настояла на том, чтобы она училась. Ничего страшного, она  поживет в детдоме. Они ведь будут видеться.

  Близких подруг у Елены не было. На дружбу нужно было время, а его не хватало. Всех подруг заменяли сестра и Пашка.
  Сестру жалела всегда,  до боли в сердце. Как могла, старалась облегчить её жизнь.
Деньги экономила, подрабатывала сначала санитаркой, потом медсестрой в больнице.  Здание больницы, где она дежурила по ночам,  было старое, построенное ещё в начале девятнадцатого века. Всё в нём было огромное, с размахом - высоченные потолки, большие палаты, длинные коридоры. Больных много, палат не хватает, лежат даже в коридорах. И все требуют немедленного внимания. За смену так набегаешься, что к утру ног не чувствуешь. Спала не больше шести часов в сутки.
Старалась купить побольше конфет, печенья, пряников. Считала сестру сладкоежкой. А Алла просто не могла есть детдомовскую еду. Сказать, что готовят невкусно, не могла, не имела права. Её не поняли бы и осудили – страна о ней заботится, кормит, одевает, обувает. Должна благодарить. В детдоме считали, что у неё плохой аппетит, и доедать не заставляли. Она там почти голодала, но Елене не признавалась.  Набрасывалась на принесенное сестрой угощение, объясняя, что сладкое любит, а его не дают.  Много позже, когда Елена узнала об этом от Моти, Аллиной детдомовской подруги, ставшей ей ближе, чем сестра, винила себя ещё больше за то, что не начала работать сразу после школы, и вынуждена была отдать её в детдом, и что не понимала истинную причину сестриной любви к сладкому.
 А Павла любила. Признаться не могла, не имела права. Жила короткими встречами с ним.  К его визиту готовилась, одевала сшитое собственноручно платье, утягивала талию тонким ремешком. В то время женщинам полагалось иметь талию и грудь. У их поколения унисекс был не в чести, и женщины на мальчиков не стремились быть похожими, а мужчины ценили в них  сугубо женские достоинства.
Павел приходил, говорил комплимент по поводу её внешности, клал голову ей на колени, она поглаживала его по непослушным волосам. Они сидели так весь вечер, потом прощались.
  Алла во время свиданий, на которые Елена приходила в детдом еженедельно, расспрашивала о них с Павлом, потом делала всегда одно и то же заключение:
  -  Вы с Пашкой такие сильные личности, что вместе не сможете быть. Ты ему не пара. Ему нужна слабая женщина, беспомощная, вся в кудряшках, ленточках, цветочках, чтобы он мог её опекать, жалеть, лелеять, а ты другая. Затянутой талией ты его не обманешь. Ты правильная, умная, сильная, целеустремленная, с тобой любой мужик, как за каменной стеной. Ты обречена, Елена. Твой удел – слабый и беспомощной мужчинка, которому нужно вытирать сопли,  жалеть его, сочувствовать, поддерживать, говорить, что он самый-самый и что ты без него пропала бы.
  Елена вздыхала. С сестрой не хотела соглашаться, но аргументов для спора не находила, отмалчивалась.
До следующей встречи жила работой и учебой.

Елена Петровна отложила ручку, когда уже было за полночь.
  -  Лет мне много, а, несмотря на то, что жизнь, порой,  была омерзительной, не хочется, чтобы она скоро закончилась. – Бормотала она, рассматривая освещенные фонарём лужи во дворе. Любила, любила она сырость на улице и  капли дождя, стекающие по стеклу.
Она расстелила постель, пошла в ванную, стянула с себя одежду, встала под душ. Открыла горячую воду, потом резко – холодную, и так несколько раз. Подумала – зря, контрастный душ хорошо принимать утром, теперь не уснет, но не могла отказать себе в удовольствии. Когда выключила воду, услышала, что звонит телефон. Хотела подойти быстро, но быстро не получилось.
Телефон продолжал настойчиво трезвонить.
Сняла трубку, на том конце глуповато хихикнули. Елена сразу догадалась – Алла.
- Это я вела дело Павла.
- Я знаю.
- Когда узнала?
- Давно.
- И до сих пор молчишь? А я не знаю, как с этим жить.
- Столько лет могла, а теперь – что же?
-И ты меня жалеешь?
- А ты меня нет?
- Если бы ты всё обо мне знала, не жалела бы.
Послышались гудки. Елена Петровна дошла до кровати, легла, укуталась одеялом. Сон не шел. Тревожно было за сестру.
 

Глава  2.



Сразу после ухода сестры Алла Петровна задремала. Проснулась от холода, боли в сердце и страха, сжимавшего его. Страх стал сниться ей давно, лет сорок назад. Причина ему – болезнь сердца с длинным латинским названием, который могла выговорить только Елена. По-русски диагноз звучал просто и понятно – осложнение после гриппа. Но она знала, что мучительные ноющие боли и страх возникают совсем по другой причине.
На улице уже было совсем темно, до хмурого осеннего рассвета ещё далеко.
Она села, укутала плечи толстым одеялом. Наступление осенних холодов и отопительного сезона, как всегда, не совпадало. Причем запаздывало, как правило, второе.
Она покачивала ногами, одетыми в теплые пуховые носки, вспоминала.

-  Р-раз! Р-р-раз! Р-раз! Два! Тр-р-ри! Раз! Раз! Раз! Два! Три!
  Алла  всё время сбивалась с ритма и путала правую и левую ноги. Шагающая за ней Сонька Беляшова толкала  её  кулаком в спину и дёргала за косу.
  Алле  больно не было, она уже привыкла, не удавалось только унять чувство обиды. Оно крепко сидело в ней и грозило вырваться наружу самым яростным и отчаянным  способом. А ещё ей бывало страшно по ночам и тогда хотелось  забраться  под одеяло к сестре, но это теперь оказалось несбыточной мечтой. Оставалось ждать выходного дня, когда приедет Елена, привезет чудом раздобытые конфеты в ярких обёртках,  и они будут сидеть, прижавшись друг к другу до тех пор, пока грозный окрик нянечки, что свидание окончено, не разлучит их на неделю.
Визиты сестры, которые Елена никогда не пропускала, были важны для Аллы не только потому, что она привозила вкусную еду. Елена, с её твёрдым характером и внутренним спокойствием, уравновешивала  тревожную жизнь Аллы в детдоме и давала твердую веру в то, что не всё так плохо в жизни, и эти незаслуженные мытарства скоро закончатся, и всё  будет как прежде – собственная постель, ночная рубашка, возможность побыть в одиночестве и почитать книжку. А пока она могла позволить себе ненадолго спрятаться под лестницей, достать из кармана фотографию на толстой картонке, и рассматривать её несколько минут. На ней хорошенькая дама с ямочками на щеках, в причудливой шляпке и собольей душегрейке. Это её бабушка в молодости. Алла хотела быть на неё похожей и носить такую же шляпку и такую же, с оторочкой, душегрейку.
О своих страданиях Алла не говорила Елене, изо всех сил старалась скрыть от сестры, как ей плохо на самом деле. Знала, что Елена в тот же день бросит институт и заберет её, и потому улыбалась, когда она приходила. Даже репетировала улыбку в умывальной комнате, когда никто не видел.
Эта улыбка на лице, когда на душе кошки скребут, стала давно привычной и до сих пор выручала Аллу Петровну.

  Остаток пути до столовой Алле удалось дошагать, попадая точно в ногу.
  На завтрак была пригоревшая молочная каша, сверху плавало крошечное желтое пятно сливочного масла. Такую кашу  Алла  не  любила, но другой не было. Она нехотя возила ложкой в тарелке. Сидевшая напротив Сонька Беляшова, быстро съела свою порцию, огляделась, и, убедившись, что воспитательница далеко, запустила свою  ложку в Аллину  тарелку. Отправила кашу в рот и снова потянулась.  Алла  поднялась, привстала на носочки и изо всей силы ударила нахалку ложкой по лбу. Каша, прилипшая к ложке, разлетелась желтоватыми брызгами, несколько крупинок сползло на Сонькин нос, она отшатнулась, не удержалась и опрокинулась с лавки, представив на всеобщее обозрение не совсем чистые, розовые  трусы и ноги со спущенными чулками.
  За столом все рассмеялись.
Поверженная Сонька поднялась не сразу, а когда её голова показалась над столом, на лбу красовалась лиловая шишка.
  - В чём дело, Беляшова? Что ты делала под столом? -  Тон воспитательницы к откровению не располагал, девчонка зло сопела и молчала.
  -  Я тебя спрашиваю, Беляшова! -  Молодая воспитательница Нина Антоновна сама была из детдомовских, нравы воспитанниц знала хорошо и с маниакальной настойчивостью требовала от них говорить правду.
  Зная, что она не отстанет, Сонька пробормотала:
  -  Стрелецкая ударила меня ложкой.
  -  Почему?
  Сонька обреченно вздохнула и ответила правдиво:
 -  Я её кашу ела.
  -  Не наелась?
  -  Нет.
  -  В нашей большой  и передовой стране наука развивается семимильными шагами. Ученые- диетологи рассчитали, сколько калорий должны съедать девочки вашего возраста. Наши повара отмеряют порции в соответствии с инструкцией. Тебе понятно, Беляшова?
  Сонька торопливо кивнула.
  -  Так вот, те девочки, которые съедают больше положенного, вырастают толстыми и прыщавыми. Ты этого хочешь, Беляшова?
            Сонька шмыгнула носом и опустила голову. Как и все девочки,  она мечтала вырасти красавицей - раскрасавицей, но что поделать, если рассчитанных учеными калорий ей  не хватало, есть хотелось всегда, а по ночам сводило от голода живот.  А тощая Стрелецкая вечно в тарелке ложкой возит и не понятно, то ли ест, то ли делает вид.


  Был полдень и большой зал заливал яркий, солнечный свет.
  Маленькая, хрупкая женщина в строгом сером костюме прохаживалась вдоль шеренги девочек, внимательно их разглядывала, просила присесть, вытянуть ногу.
  -  Не сгибать! Ровнее.  Тяните, тяните носочек. Ну что же, всем спасибо. Позволю представиться. Меня зовут  Инесса  Арнольдовна. Я буду преподавать у вас танцы.
  Она снова прошлась вдоль шеренги.  Все девочки - переростки, им поздно было начинать заниматься классическим танцем, но поскольку инструкции министерства образования нужно было выполнять, Инесса Арнольдовна остановилась на народном танце. Она выбрала двадцать девочек, среди них Аллу и её подругу Мотю Ильину. Соньке Беляшовой не повезло. Грациозно присесть у неё не получалось, и вытянуть носок она тоже не могла – держала ногу утюгом.

Мотя была одиннадцатым ребёнком из семнадцати в крестьянской семье, и жили они в глухой деревне в Тамбовской области, где и после войны не было электричества, и до районного центра могли добраться летом, в сухую погоду, на телеге, а зимой на санях. Весной и осенью сто сорок жителей оказывались отрезанными от мира и жили как на необитаемом острове.  Восемь  братьев и сестёр Моти умерли в  младенчестве. Рано ушли из жизни родители. Старшие братья и сестры затерялись где-то на просторах России, младшие жили в таких же детдомах. Мотя их всех плохо помнила и не тосковала. Её семьёй давно стал детдом и Алла  Стрелецкая.  Самыми яркими  воспоминаниями Моти из раннего детства  были нищета и грязь крестьянского дома, вечный голод  и ссоры  по пустякам, которые вспыхивали то и дело из-за рваного фантика от конфеты или цветного стёклышка, и потому она ценила то, что имела в детдоме – отдельную кровать с постелью, чистую одежду и регулярное питание. Трудно было найти человека более преданного коммунистической партии Советского Союза и лично товарищу Сталину.

Две такие разные девочки были искренне привязаны друг к другу. Мотю притягивало в подруге её отличие от других девочек, её негромкий голос, способность легко и просто усваивать всё, чему их учили в классе, и даже необычная бабушка на толстой картонной фотографии. Мотя не понимала, как можно не любить то, что их окружает в детдоме, и как это можно жить ещё лучше. За спиной Аллы маячило что-то   неведомое, недоступное Мотиному пониманию, и от этого ставка подруги только повышалась.
Аллу же в Моте привлекали её чувство справедливости, стремлении всегда и во всём честно разобраться, понять, объяснить, усвоить, и это усвоенное донести до других.

 Девочки  танцами увлеклись, репетировали всё свободное от уроков время.
  Перед первым концертом, посвященном Первомаю, счастье их возросло многократно, когда  привезли костюмы, расшитые блёстками,  и красные туфли с застёжкой на  маленьком  каблучке, ставшие предметом особой зависти тех, кто не танцевал,  и кому не довелось щеголять в них, пусть даже только на сцене.

  Но Алле  выступить  не пришлось.
За день до концерта её вызвали в кабинет директора. За длинным столом, покрытым зелёным сукном, сидели классная руководительница Анна Фёдоровна, Инесса Арнольдовна и полная женщина в милицейской форме, инспектор по делам несовершеннолетних. Все с суровыми, непроницаемыми  лицами.  Алла вошла, сделала шаг, и замерла, натолкнувшись на неприветливый взгляд директора.
  Все молчали. В кабине повисла тяжелая, гнетущая тишина. Алла кожей почувствовала недоброе к ней отношение и опустила глаза.  Ждала, когда ей скажут о причине  вызова. Все продолжали молчать, долго и недружелюбно.
  Наконец, Анна Фёдоровна положила на стол черный кожаный кошелёк, спросила:
  -  Что это, Стрелецкая?
  -  Видимо, кошелёк. – Алла  облегченно вздохнула.
  -  Твой?
  -  Что вы? У меня и денег не бывает.  Зачем мне кошелёк?
  -  Тогда почему он оказался у тебя под матрасом?
  Алла  чувствовала, что кровь отливает от лица, а плакат на стене с призывом любить Родину плывёт куда-то в сторону и вверх. Она поняла, что это – проделки Соньки. Нет лучшего способа отомстить, как подсунуть предварительно украденную вещь.
  Милиционерша терпеть не могла детдомовских, с ними всегда много хлопот, к тому же рабочий день закончился,   дома её ждали свои дети,  и потому ей  хотелось как можно скорее с разбирательством покончить. В конце концов, какая разница, кто украл кошелёк? Главное, нашёлся.
  -  Всё ясно.  Ты украла у Инессы Арнольдовны кошелёк во время репетиции и спрятала себе под матрас.  -  Она полистала разложенные перед ней бумаги. – Характеристика у тебя хорошая, оценки тоже. На учёт пока тебя ставить не буду. Вы со мной согласны? – Обратилась она к сидящим педагогам. Они согласно кивнули. – Но в танцзал не ногой! Чтобы близко не подходила.
  Алла  умоляюще посмотрела на Инессу Арнольдовну, она ведь очень её хвалила, считала лучшей ученицей, но та постукивала пальцами по столу и смотрела в сторону.

Мотя разыскала её в закутке под лестницей, Алла уткнулась лицом в её плечо и расплакалась.
  -  Не переживай. Все знают, что это не ты.
  -  Я реву оттого, что ничего не смогла доказать. И оттого, что всем, и Анне Фёдоровне, и Инессе Арнольдовне было на меня наплевать. И ещё оттого, что учат нас любить людей, защищать и поддерживать, а сами этого не делают.  Все сидят тихо, смотрят в сторону, за свою шкуру трясутся.
  -  Что ты такое говоришь?  У них, наверное,  были причины. Тетка из милиции, скорее всего, убедила их в том, что именно ты украла кошелёк. 
  - Они знают, что у нас так делают, когда хотят отомстить. Знают так же, что я  ни разу не взяла чужого. Знают? Знают! Но промолчать  всегда  легче, чем заступиться. И никому мы здесь не нужны.
  -  Ты не права. Государство о нас заботиться. Мы здесь на полном государственном обеспечении! Вот если бы товарищ Сталин узнал, как с тобой обошлись, он бы за тебя вступился. – Мотя тяжело вздохнула.- Но откуда ему знать, что делают некоторые граждане? Давай напишем ему письмо!   Кремль, товарищу Сталину. Дойдет!
  -  Ты с ума сошла? У него дел и без нас хватает.
  -  Ты права.  Мы пойдём другим путём.  Алла,  я решила, выучусь на судью, и судить буду честно и справедливо. Преступник у меня от наказания не уйдёт, а виновный не пострадает.

Алла листала старую записную книжку и думала, как много у неё знакомых покойников. Кого не хватись, никого нет. На секунду ей показалось, что если она наберет номер Сомова, он ей ответит. Зачем ей нужен этот гад, она ответить не могла. До сих пор самой себе не хотела признаться, что любила его странной, непонятной любовью. Но что думать о нем? Он давно мертв.
Слово «смерть» в последнее время стало являться ей на каждом шагу. «Смерть в Париже» - читала она на афише кинотеатра, «Смертельная схватка» на обложке книги, лежавшей на прилавке книжного магазина, «Любовь со смертельным исходом» - пробегала глазами на обложке желтой газетенки, напечатанной на плохой бумаге.
Серый осенний рассвет уже начал заползать в комнату, Алла вставать не спешила. По мере того, как светлело за окном, страх отступал, и вскоре исчез совсем, и она снова ощутила желание жить как можно дольше.
 Она вспомнила, что вчера звонила Мотя, обещала приехать.


Глава 3.


До отправления поезда «Москва – Иркутск» оставалось два часа. Отец Макарий,
ставший ненадолго снова Павлом  Ивановичем, коротал время на привокзальной площади, смотрел на весёлое семейство, расположившееся на зелёном, ухоженном газоне, и думал, как хорошо иметь отца и мать, и когда нет войны, и все в довольстве и сытости.
Ему припомнилась его бедная мать с тяжелыми, натруженными,
распухшими от горячей воды руками, их темная, сырая полуподвальная комната, серо-зеленая плесень по углам, огромные баки на печи, в которых постоянно кипело, парило белье. Сколько он помнил своё раннее детство, мать всегда стояла, согнувшись,  над корытом. Иногда она оставляла работу, подхватывала сына на руки, прижимала к себе.
  -  А хочешь, споём?
  -  Споём. – Тут же отзывался Павлик.
  Она затягивала всегда одну и ту же заунывную песню высоким, дребезжащим голосом.
  Ещё она знала несколько молитв  на старославянском языке, но смысла их не понимала, бездумно тараторила, спешила поскорее закончить. Ни облегчения, ни успокоения они ей не приносили.  Они остались в её памяти с далёкого деревенского детства, а зачем её им обучили, объяснить не могла, поскольку новая власть давно объявила, что бога нет. Помнила ещё  несколько сказок про зверюшек, говоривших человеческими голосами. Павлик  эти сказки в детстве очень любил, а теперь не мог вспомнить ни одной.
  Детство прошло в бедности, а вспоминалось с добрым чувством. И даже отсутствие отца его никогда  не волновало. Казалось, он и мать –  полноценная семья  и по-другому не бывает.
  -  Ты жить так не будешь, правда, Павлуша? – То ли спрашивала, то ли утверждала мать.
  -  Ага,  – соглашался он, хотя, как не так, а как по-другому, понятия не имел.
  -  Директором будешь каким-нибудь. Может, и нашей бани. Будет у тебя шляпа и портфель под мышкой, и все к тебе «Пал Иваныч, Пал Иваныч». Советская власть тебя выучит и в люди выведет. Нравится тебе наша баня? – Павлик кивал. В бане был красивый желтый пол, тепло и долго можно было плескаться в оцинкованном казенном тазу. Распаренные, розовые женщины не обращали на него внимания. Потом мать стала отправлять его мыться с соседом дядей Ромой и на его вопрос, почему она не берёт его с собой, посмеивалась:  « - Большой уж,  поди».

Она держалась два-три месяца, потом срывалась и запивала. Надо отдать ей должное, дома попойку не устраивала и собутыльников не водила. Ходила в соседний дом, в клетушку под лестницей к дворничихе Семёновне. На ночь обязательно возвращалась домой. Шла долго, держась за стены и заборы, падала на узкую, продавленную кровать и засыпала. Так продолжалось несколько дней,   потом она, не открывая глаз, просила Павлика сбегать в магазин. Он приносил чекушку водки, она её открывала неуверенными, трясущимися руками, мгновенно опустошала и снова откидывалась на подушку. Пустая бутылка выпадала из рук, Павлик её поднимал, засовывал в ящик, где хранилась  стеклянная тара, найденная им во дворе, за сараями. Потом они с матерью отнесут её в приемный пункт, где крикливая тетка быстро и ловко проверяет горлышко каждой бутылки, проводя по ним толстым пальцем, и ловким движением составляет их в деревянный ящик.
 К обеду мать поднималась, растапливала печь, склонялась над корытом.
 
Такая жизнь казалась Павлу правильной и единственно верной  до тех пор, пока он не вызвался помочь матери донести узел с выстиранным бельём  в квартиру профессора Стрелецкого. 
Чистые, просторные комнаты, заставленные мебелью, предназначения и названия которой мальчишке было неведомо,  произвели на него впечатление, сравнимое с тем, какое испытывает человек, попавший впервые в Эрмитаж. Если бы ему кто-то сказал, что бывают жилые помещения  красивее этого, он не поверил бы.  Но особенно, почему-то,  поразили его кремовые портьеры на окнах. Они были бархатные, приятные на ощупь, подхвачены посредине широким шелковым поясом и  свисали мягкими складками до пола.
  Зинаида Львовна, высокая, сухая старуха с аккуратно уложенными седыми волосами,  которую мать за глаза презрительно называла «Графиня», пригласила его  на кухню, угостила чаем и печеньем. Такого вкусного печенья Павлик никогда не ел. Оно таяло во рту и пахло ванилью.
- Молодой человек, вы пока побеседуйте с моими внучками, а я поговорю с вашей мамой. Не скучайте.
Она вышла из кухни, а Павлик подумал, что, наверное, «молодым человеком» назвали его.
Скучать ему не пришлось, в кухню вошли две чистенькие девочки. Они вежливо расспрашивали его о школьных успехах и подкладывали ему печенье на крошечное, с золотистой птицей на дне, блюдце.
 
  Той же зимой он встретил старшую  из  них, Елену, в очереди за капустой. Она узнала его, поздоровалась. Очередь двигалась медленно. Продавщица кричала на подвыпивших грузчиков,  они весело огрызались и всё время куда-то исчезали. Рукавиц у Пашки не было, он их не носил, считал баловством. Руки мёрзли, он прятал их в рваные карманы худого пальто, время от времени дышал на них изо рта.
  Елена сняла весёлые, с синими вышитыми снежинками рукавицы. Под ними оказалась вторая пара – черных. Их она протянула Пашке. Он отступил назад – ни за что! Елена почти насильно натянула ему рукавицы. Они ещё хранили её тепло.
  -  Носите. Я себе ещё свяжу. У меня есть пряжа.
  Мимо прошел бородатый мужчина в старинном, странного покроя, пальто, которое он носил, не снимая, круглый год, за что получил прозвище Зимпольт. Он занимал крошечную комнатку в подвале соседнего дома, имел какую-то справку, позволяющую ему не работать. Им пугали детей, несмотря на то, что жил он тихо, никому не мешал, лишь изредка проходил через двор неуверенной походкой пьяного человека. А кто не пил? 
  В очереди кто-то свистнул, Зимпольт вздрогнул и прибавил шаг.
  -  Таких нужно за сто первый километр отправлять. – Сплюнул желтой слюной в снег мужчина в добротном полушубке.
  -  Та хай живэ! – Ответила молодая женщина.
  -  Москву позорят! – Раздался визгливый голос.
  -  Он тоже – человек. – Сказала Елена, но её никто, кроме Пашки,  не услышал, и он её поддержал:
- Отстаньте от человека!
Пашку услышали, повернулись к нему.
- А ты бы молчал, сопляк.
- Да что с него взять? Сам такой же. Прачкин сын.
- Да как вы можете? – На глазах Елены появились слёзы. – Все профессии хороши. И все нужны.
  Пашка сжал кулаки,  с их помощью не раз отстаивал правду.
 Но тут подошла их очередь. Два кочана, купленных Еленой, и Пашкин, растрескавшийся и лохматый, всунутый ему в авоську раздраженной продавщицей, оказались тяжелой ношей, но он мужественно донес их до двери квартиры Стрелецких.
  -  Завтра бабушка  испечет пирог. Приходите, Паша. 

  Весь день он думал – идти или не идти.  Казалось, что неудобно, а с другой стороны хотелось снова побывать в семье Стрелецких. И эта тяга пересилила.
Никогда ещё Павел не ухаживал так тщательно за своей одеждой. Школьную форму почистил старой волосяной щеткой, выгладил материным рабочим утюгом, надел выстиранную рубашку, выпросил у матери новые носки, тщательно причесал волосы.
- Ты куда вырядился? – удивленно спросила мать.
- В гости. К Стрелецким.
- Не ходил бы. Не пара мы им.
- Почему?
- Из бывших они. Графья. Важные.
- Да нет. Нормальные. Они даже Зимпольта защищают.
Мать вытерла руки о фартук, достала с полки металлическую банку, протянула Павлу деньги.
- На, купи девкам мороженое. А то скажут -  голодранец, да ещё без гостинца явился.
- Кто же зимой ест мороженое, мам?
- Будь моя воля, я бы его круглый год ела.

Бабушка Зинаида Львовна смотрела на Пашку ласково, подкладывала куски пирога побольше. Девочки, Елена и Алла играли на фортепиано, и по очереди, и в четыре руки. И в этой неспешности, почти томности домашнего вкусного обеда пополам с музыкой чудилась Пашке его будущая жизнь, совсем не такая, как у его матери и их соседей по подвалу, а с театрами, с поездками к морю, о которых говорили в семье Стрелецких, с весёлыми домашними праздниками.
  Потом были дни рождения девочек с засахаренными фруктами и необыкновенно воздушными пирожными, и большая ёлка посреди большой комнаты, и походы в музеи и театры, организованные Зинаидой Львовной и даже домашний спектакль, в котором  участвовала вся семья, а Павлу доверили главную роль и потом утверждали, что он с ней замечательно справился. И с этого момента возникла крепкая дружба между ним и Еленой.
С профессором Петром Ивановичем они тоже быстро нашли общий язык.  Пашка увлекся  наукой минералогией, они подолгу рассматривали камни, коих было в коллекции великое множество: и меняющие цвет александриты; и матовая, восковая бирюза всех оттенков от яркого небесно-голубого до яблочно-зеленого; и кварцы во всем своем разнообразии – прозрачные, как чистая вода, и розовые, и дымчатые. Особенно нравились Павлу гранаты, нежные, радостные на свету; и благородные, насыщенные зеленью,  изумруды. 
Общение  с профессором сильно повлияло на мальчишку. Прежде равнодушный к учебе, он стал интересоваться  математикой, химией, географией. В школе его стали хвалить и ставить в пример. Мать полюбила ходить в школу на собрания, сидела за неудобной партой, преисполненная  гордости и за сына, и за себя – вот как детей надо воспитывать!
 Летом Павел играл в футбол, зимой занимался в лыжной секции, и круглый год посещал городскую библиотеку, разыскивал  интересующие Петра Ивановича статьи, прочитывал сам, приносил профессору,  и они подолгу их обсуждали.
Вскоре у профессора появились странности в поведении, он пугал Павла своей отстраненностью и полной безучастностью в глазах. Павел недоумевал, неужели домашние ничего не замечают, даже хотел поговорить об этом с Еленой, но вскоре понял, что все всё понимали, но из чувства такта виду не подавали. И он продолжал, как прежде,  общаться с профессором.

Как-то, в воскресенье, раздобыв в библиотеке журнал «Наука и жизнь» со статьей Панкова с фотографиями метеоритов, Павел зашел к Стрелецким.  Профессор был дома один.
- Уехала семья на богомолье. Зинаида Львовна настаивает на том, что девочки должны быть в православии. Не могу матери перечить. Возможно, им, женщинам, вера нужней, чем нам.  А так как мы с тобой,  Павел, одни, я покажу тебе тайник. Девочки о нём пока не знают. А ты – мужчина, тайну хранить, я думаю, умеешь?
- Умею, Петр Иваныч.
Сдвинув плинтус, профессор нажал едва заметный рычажок, больше похожий на гнутый, ржавый гвоздь, и часть стены отъехала. Небольшая темная кладовая, о наличии которой в квартире невозможно было догадаться,  была уставлена картинами.
Поскольку новая власть, в зависимости от того, пользу или вред данная картина могла принести населению страны, уничтожала её  или помещала в галереи, профессор Стрелецкий, спрятав их в тайнике, сберег полотна от всевозможных комиссий, изымающих их из частных коллекций.  Польза или вред определялись представителями власти, действующими в полном соответствии с инструкциями. Молодое советское государство  выработало новую жесткую художественную идеологию. К примеру, придуманный Малевичем супрематизм был объявлен чуждым идеям марксизма-ленинизма.   На горизонте маячил социалистический реализм.
- Здесь эскизы «Демона» Врубеля, эскизы Зинаиды Серебряковой, работы Малевича. А вот эти – Василия Кандинского. Он был моим сокурсником по университету, потом учился в Мюнхене, в известной школе Антона Альбе. Василий проповедовал новые взгляды на искусство. В его работах, обрати внимание, главным является не форма, а цвет. Он называл свои работы «впечатлениями», «композициями». Это – абстракционизм, духовное в искусстве, слияние живописи и музыки.
Павел разглядывал  разноцветные геометрические формы и повода для восторга не усматривал, хоть убей!
Профессор  увлекся своим рассказом, и разочарования Павла не замечал.
- Большевики конфисковали всё  наследство Кандинского, а картины его не покупались, он остался ни с чем. Я выдержал нешуточный бой с Зинаидой Львовной, но купил несколько его работ, чтобы помочь ему. Он много работал, открывал новые галереи, но в двадцать первом году абстракционизм объявили упадничеством и галереи закрыли. Покидая страну, он оставил мне девять своих работ. Уверен, со временем все эти картины будут стоить баснословных денег. Их надо хранить. О них никто пока не должен знать. Придет время, музеи и коллекционеры будут гоняться за ними.
Тайник закрылся. Профессор сел в кресло, взгляд его стал почти бессмысленным. Павел почувствовал неловкость, словно он воспользовался болезнью человека и подсмотрел запретное. Понял, что тайник Петр Иванович показал ему в момент обострения болезни и завтра, возможно, будет об этом жалеть. Он поклялся самому себе, что  тайна умрет вместе с ним, он  забудет все, что увидел.
А пока он стоял перед единственной картиной, висевшей открыто на стене в гостиной. Это был портрет Петра Ивановича, написанный его задушевным другом Константином Сомовым в 1916 году. Картина была настолько реалистичной, что если в неё долго всматриваться, то казалось, что чувствуется запах дыма, исходящий от сигары в его руках. Члены комиссии художественной ценности в ней разглядеть не сумели, увидели лишь заурядное изображение хозяина дома и потому не трогали.

 
            Грянула  война.
  Началось перемещение людей, казавшееся на первый взгляд хаотичным. Но стоило приглядеться и прислушаться, оказаться внутри одного из потоков и становилось понятно, что одни уходили на фронт, другие, получив ранение, приезжали на лечение, а когда враг приблизился,  часть горожан покинула столицу, решив переждать войну в Сибири или Средней Азии.
Пашкина мать осталась. Решила – спасать ей нечего, никакого добра не нажила, а от бомбы их с сыном защитят толстые стены родного подвала. Семья Стрелецких  тоже осталась. Бабушка плохо ходила, отец болел. Куда им ехать?
  Над городом, как гигантские рыбы,  плавали аэростаты, лучи прожекторов шарили в ночном небе, отыскивая вражеские самолёты. Зрелище было жутким и захватывающим одновременно.

  Три раза в неделю Елена с Павлом дежурили на крыше дома, захватывали большими щипцами и сбрасывали на землю зажигательные бомбы.
  В тот день немного подтаяло, а к ночи подморозило. Крыша стала скользкой, почти как каток. Нога Елены соскользнула,  и она начала неумолимо съезжать к краю. При этом не издавала ни звука и пыталась зацепиться за края металлических листов, но сил, чтобы удержаться, не хватало. Пашка сердцем почувствовал неладное, бросился к ней, грохоча и чертыхаясь. Зацепившись одной рукой за выступ чердачного окна, другой держал Елену за пальто. Он тянул её изо всех сил, а она никак не могла ухватиться за чердачную дверь.
  Бывают в жизни ситуации, когда перед глазами проходит вся жизнь за одну минуту. Пашкина короткая жизнь сверкнула как в калейдоскопе разноцветными яркими картинками – мать купает его в корыте, первый раз он идёт в школу, в художественном музее перед картиной Врубеля с изображенным на ней демоном, большая ёлке в доме Елены и ещё много чего, что он потом не смог вспомнить.
  Он тянул и тянул Елену, пока она не уцепилась за чердачный проём и не перевалилась внутрь. Они кинулись друг другу в объятия и поклялись в вечной дружбе. Теперь они – брат и сестра. Сестра и брат. Навечно!
  Именно тогда оба поняли, что сделают друг для друга всё,  даже то, что кажется невозможным.
 
Тогда же во дворе стал появляться худой, вертлявый парень лет двадцати. Правый глаз у него был закрыт черной повязкой. Представлялся Григорием, был словоохотлив, сыпал без конца пахабными прибаутками, циничными историями, якобы из жизни его знакомых. Каждый раз с новыми подробностями рассказывал, как потерял на фронте глаз. Ему не верили, ходили слухи, что глаз потерял в пьяной драке. Он старался войти в доверие к собеседнику, польстить, растрогать, вызвать к себе жалость. Часто ему это удавалось.
  Так он оказался в коморке Зимпольта. Когда он ушел, вместе с ним исчезли только что полученные стариком на месяц продовольственные карточки.
  Увидев плачущего Зимпольта, Павел впервые с ним заговорил, выяснил, что зовут его дядя Семён, что служил он на флоте боцманом, а, выйдя на пенсию, приехал в столицу к племяннику, которой вскоре скоропостижно умер, а семья  его выставила бедного родственника за дверь. Он отвел старика в его клетушку, пообещал карточки найти, а пока приносил ему часть своего обеда, тайком от матери. К нему присоединилась Елена. Приносила Зимпольту по вечерам пирожки, испеченные бабушкой, из муки, которую покупали на деньги, вырученные от продажи ценных вещей.

После ночного дежурства на крыше Елена спала немного, потом бежала к соседям, присматривала за маленьким Бориской, мать которого работала  на текстильной фабрике. Вскипятив воду, добавляла в неё молоко, отламывала краюху хлеба, кормила мальчика. Он съедал и снова начинал плакать. Елена вытирала ему нос, наливала ещё молока с водой.
-  Не реви. Скоро мама придет. Пей молоко.
Ребёнок выпивал  и снова хныкал.  Елена его раздевала, усаживала на горшок, потом укладывала в кровать, ложилась рядом.
Иногда вместе с ней понянчить ребенка приходила Алла.
-  Правда, хорошенький?  - Спросила как-то у сестры.
-  Сопливый. – Ответила Алла.
-  Маленький ещё. И без мамы ему плохо.
-  Что же она его одного оставляет?
-  Ей работать надо. Мы с ним посидим.
            -  Вот ещё!- Алла немного покружила по комнате и ушла. Бориска вскоре уснул. Рядом с ним задремала Елена.
  Возвращаясь с работы, мать малыша горячо благодарила Елену.
-  Спасибо тебе. Что бы я без тебя делала? -  Вздыхала устало.
Елена смущалась. Она всегда чувствовала себя неловко, когда её хвалили, и щёки становились пунцовыми.

  Вечерами, плотно закрыв окна темными шторами,  Зинаида Львовна с девочками чинили старую одежду, перешивали и перелицовывали всё, что было в доме, из чего Елена и Алла выросли, и что могло пригодиться другим детям, а потом раздавали эти вещи во дворе. Вязаные носки и рукавицы отправляли на фронт. Пашка принимал участие – скручивал пряжу, носил посылки на сборный пункт, и чувствовал себя причастным к большому и нужному стране делу.
Зинаида Львовна говорила:
-Наш народ последнюю рубаху с себя снимет и отдаст, когда беда. С правительством ему только всё время не везет. Один был слаб, допустил переворот, другой жаждал власти любой ценой,  а нынешний, и говорить страшно.
  Пашка смотрел на неё с ужасом. Как можно такое говорить о великом вожде? Но в спор не вступал – куда ему!  А по ночам, вернувшись домой, лежал на своей узкой кровати и думал – наверное,  это и есть другая жизнь, когда  можно свободно, ничего не остерегаясь, высказывать свои мысли?


  Война находила свои жертвы не только на фронте.
То весеннее утро было солнечным и оттого особенно радостным. Все понимали – война скоро закончится.
Из репродуктора доносилось:
-  «Утро красит нежным светом
                Стены древнего Кремля,
         Просыпается с рассветом
          Вся Советская страна!»…
Елена спешила в школу, допивала чай, стоя у окна в кухне. Бабушка ворчала, не любила, когда ели на ходу, наспех.
Павел тоже опаздывал, решил сократить путь, свернул за сараи. Там можно было перелезть через забор, и оказаться на школьном дворе.
За сараями дрались два пацана. Они были страшные задиры и дрались постоянно.  Павел  растащил их в разные стороны.
-  За какое святое дело бьётесь?
-  Щас ему врежу! – Вырывался один.
-  Он у меня!...- Кричал другой.
-  Ясно. Фашистам помогаете?
-  Чем? – Изумились оба и перестали махать кулаками.
-  Своих бьёте?!
Те от такого неожиданного поворота  растерялись и выдали свою страшную тайну.
- Нет! Я Гитлеру хочу мину подбросить, а он хочет сам, без меня.
- Какую мину?
- Да вон, под тем камнем лежит. Мы её давно нашли.
Из-за угла появился Зимпольт. Он медленно двигался в их сторону.
Павел мальчишкам не поверил, приподнял тяжелый камень. Там, в углублении, и в самом деле, лежало самодельное взрывное устройство, и ему стало понятно, что теперь, когда он опустит камень,  может произойти  взрыв.
Он держал валун из последних сил и понимал, что надолго его не хватит.
- Быстро всем отбежать и лежать! – Крикнул Павел, что есть силы.
 Зимпольт и мальчишки упали на землю. Павел опустил камень и побежал. Ему казалось, что он бежал долго. Даже успел подумать, что взрыва не будет, но тут его оглушило.
  С проводов сорвалась стая воробьёв и улетела.
 Елена мгновенно сбежала по лестнице, пересекла двор, а навстречу ей уже бежал Зимпольт. Он был в одних серых, застиранных подштанниках, на вытянутых руках нёс  укутанного в его вечное пальто,  Павла. Пашкина голова безжизненно свисала, ноги едва не волочились по земле. На земле оставалась полоска темной крови. Елена бросилась к ним, пыталась помогать, поддерживала то одну Пашкину ногу, то другую, но Зимпольт шел так быстро, что они всё время выскальзывали из её рук.
Тяжело дыша, старик поднялся на крыльцо госпиталя, ему тут  же открыли дверь, пропустили внутрь.
Прибежавшая следом Пашкина мать билась в истерике у закрытой двери, её не пускали. Елена успокаивала её как могла. Врач вышел через три часа, сказал, что парню повезло, жить будет, и пояснил, что спасло Пашку то, что госпиталь оказался рядом, и врачам удалось быстро остановить кровотечение.
Восстанавливался Павел быстро.
Елена дежурила возле его постели по очереди с матерью, сидела рядом на табурете ночи напролет, держала его за руку, смотрела жалостливо. А он, едва придя в себя, начал шутить, рассказывать стишки  про Гитлера.
- Не ревите, девки, бабы, скоро кончится война, Гитлер в петле удавился, похоронная пришла.
- Не смешно. - Хмурилась Елена.
- А вот анекдот, Лена. Геринг и Гитлер стоят на берлинской радиобашне. Гитлер говорит: Чем бы народ порадовать? А Геринг: А вы прыгните вниз.
- Не смешно.
- Ты как принцесса – несмеяна.
- Я из-за тебя переживаю. А ты всё шутишь, Паша.
- А зачем ты из-за меня переживать? Ведь всё обошлась. Врач же сказал – жить буду.
- Откуда там взялась мина?
- Хотелось бы мне знать. Ведется следствие, разберутся.

В тот день, когда Павла выписали из больницы, объявили о полной и безоговорочной капитуляции Германии. Они бродили по шумному, ликующему городу. Тогда казалось, что всё самое страшное в их жизни позади, что теперь их ждет счастливое будущее. Так думали все!

В том доме, где жили Стрелецкие, освободилась квартира. Одну комнату ЖЭК отдал матери Павла.  Жить бы да радоваться, но мать вскоре после заселения слегла. Она лежала в большой и светлой комнате, в которой не стоял привычный удушливый пар, и таяла, как свеча. Болезнь подкосила её, силы покидали быстро.
Елена попросила профессора Чернова, заведующего кафедрой онкологии, посмотреть Пашкину мать. Он не смог отказать старательной и способной ученице, посетил больную.
Выйдя из комнаты, на вопросительный взгляд Елены развел руками:
- Ничем помочь не могу. Никто не поможет. Рак – это не болезнь, это – судьба. Если дано человеку излечиться, он выздоравливает чудесным образом, а если суждено умереть от этой болезни, он умрет, даже если её обнаружить на самой ранней стадии. Думаю, вам нужно смириться. Недолго осталось.
После ухода профессора Павел долго сидел у кровати матери. Проснувшись, она  ласково смотрела на него, потом сказала:
-  Скоро умру, Павлуша. Не забывай меня. Поминай. И не плачь. Пора мне.
Ей было чуть больше сорока, а она казалась Павлу старухой, и он поверил ей, что и в самом деле - пора. И это странное смирение потом долго не давало ему покоя, мучило, терзало. Он пытался убедить себя, что его отношение к смерти матери ничего не изменило бы, но легче от этого не становилось.

Две другие комнаты в их квартире  занимала семья из четырёх человек. Семья была странной. Сын был  похож на отца, такой же рыжий, худой, длинный и угрюмый. От матери в нём не было ничего. А дочь была уменьшенной копией матери, - тоненькая, эфирная, с крошечным вздёрнутым носиком и звонким смехом. Казалось,  гены родителей в детях совсем не перемешались. Виктория, вся воздушная, то плакала, то смеялась заразительно, её хотелось жалеть, когда она грустила, и смеяться вместе с ней, когда ей было весело. Она странно действовала на Павла, как будто в чае, которым она его угощала, была насыпана изрядная порция дурман-травы. Хотелось смотреть на неё, слушать её смех, идти за ней, куда поманит её тонкий пальчик. Её мать, Капитолина Антоновна, казалась её старшей сестрой, но без эфирности и легкости в движениях,  и рука у неё оказалась крепкой. Когда в квартире никого, кроме них с Павлом, да лежащей за закрытой дверью в комнате умирающей матери, не было, ухватила его за плечо. Он не помнил, как оказался в их комнате, на кровати за ширмой, и всё сначала медленно, потом, ускоряясь, начало вращаться. Когда пришел в себя, не мог понять, какое чувство испытывал сильнее – восторг, смущение или досаду.
Пришел к Елене вечером, она сразу догадалась, что с ним что-то произошло. Поила его чаем, смотрела тревожно. Спросила, постаравшись придать голосу небрежность,  не влюбился ли? Нет. И сразу отлегло. Это казалось ей самым страшным. А Павел взял её за руку, на  большую ласку никак не мог решиться, а она его неуверенности не поняла, руку отняла, потрепала его по волосам. Сестра и брат. Какие ласки? А Павел, словно очистился, как будто сняла  с него Елена невольно налипшую грязь.
 С тех пор избегал он оставаться наедине с Капитолиной Антоновной. При встречах она поднимала брови домиком, словно спрашивала – ну, что, когда повторим? Павел делал вид, что ничего не понимает и никаких вопросов на её лице не читает. И Виктория больше не действовала на него магически. Глядел на неё и видел Капитолину Антоновну. Одно лицо, только старше, с наметившимися морщинками, сединой в волосах.
 

В новой квартире, о которой Пашкина мать мечтала всю жизнь, она прожила не больше полугода.  Боль после её смерти вскоре притупилась. Не могла быть вечной, поскольку жизнь вокруг кипела,  била ключом, новое, неизведанное было близко. Всё хотелось успеть.
Все были бедны, страна лежала в руинах, не всегда хватало еды, а счастья было много, через край. Ощущение того юношеского счастья помнилось Павлу особенно остро.
Купались на Яузе. Купальников ни у кого не было. Парни в сатиновых трусах до колен, девушки в сорочках, которые намокли и соски, как звезды просвечивали сквозь них. Девушки стеснялись, отходили в сторону, а парни на них украдкой поглядывали. Понимали, что нехорошо, но глаз отвести не могли, и внутри образовывалась приятная, неясная пустота, и легко можно было переплыть реку, прыгнуть в воду с дерева  и долго сидеть под водой, а вынырнув с удовольствием поглядывать на встревоженных подруг.



Глава 4.


Учеба на геологическом факультете университета давалась Павлу легко.
Он блестяще защитил диплом, потом закончил аспирантуру. Работал  над кандидатской диссертацией.
 Ему хотелось взлететь, но всё время приходилось чему-то подчиняться. Обстоятельствам, правилам социалистического общежития. Жизнь всё время разворачивала его по ветру, как флюгер. Он противился, но сил не хватало,  мечтал вырваться за рамки, которые  расставляла ему жизнь, всё сделать по-своему. Хотелось чего-то необычного. Чего, сам понять пока не мог.
Имя у него было мягкое, добродушно-послушное – Павлик, Паша, Павлуша. Ему не нравилось. С фамилией повезло больше – Марыч. Со временем она заменила ему и имя, и отчество. Многие думали – псевдоним.
  Дома почти не жил, скитался по Уралу, по Якутии, с рюкзаком за плечами, с лупой и киркой. Приобрел много друзей, таких же любителей таёжной романтики и песен у костра под гитару, бесстрашно спускающихся на надувной лодке по бурной, горной реке, неприхотливых в быту и готовых снять с себя и отдать  нуждающемуся товарищу последнюю рубаху, куртку, сапоги.
  Иногда накатывала тоска по Елене. Давно признался сам себе, что любит её не только как брат, как поклялись любить друг друга в детстве, но ей об этом сказать не решался – уговор дороже денег. Друзья до гроба, брат и сестра. Старался скрывать свои чувства. Всегда легко чувствовал себя с женщинами, а с Еленой не мог, словно сковывало что-то, трепетал при ней, как последний идиот и недотепа, а уходя, ругал себя последними словами. Был уверен, что Елена видит в нём только брата,  и не решался открыться,  сказать, какие чувства испытывает к ней  на самом деле.   Каждый раз, возвращаясь в Москву, первым делом  бежал к Елене, клал голову ей на колени, замирал надолго. Никого роднее не было.  Она гладила его по волосам. А он думал, что если добьется больших успехов, она его непременно полюбит.

Все силы Павел Марыч отдавал науке. Как локомотив несся вперед. Не оглядывался, никаких записей никогда не делал, дневников не вел, даже фотографии не хранил.
Где бы он ни появлялся, всё тут же начинало крутиться. И вот эта его сумасшедшая, энергичная заряженность на работу и созидание  была замечена директором института.
 Он вызвал Павла в кабинет, предложил возглавить экспедицию в Якутию. Ходили слухи, что там найдены минералы, сопровождающие алмазы. Там уже работала Аматинская экспедиция под руководством инженера Воинова, но пока безрезультатно. А вдруг им повезет больше? О том, что Воинов его давний соперник, уведший у него жену, почти враг, и что больше, чем интересы родины, им движет желание утереть инженеру нос, директор умолчал.
Павел загорелся. В молодости кажется, что любая приоткрытая дверь – возможность. Возможность заявить о себе, прославиться, получить новую должность, заработать больше денег, понравиться любимой девушке.
Елена восприняла это известие с тревогой. Заныла душа. Хотелось заплакать, повиснуть на шее и сказать «не пущу!». Но такое проявление чувств казалось ей невозможным.
Шел весенний дождь, тяжелые капли стекали по стеклу. В комнате было тепло, пахло свежеиспеченным печеньем. Они не включали свет, сидели на диване, тесно прижавшись друг к другу. И снова Павел был честен и верен давней детской клятве. Не подозревал, что Елене его честность не нужна. Потом он часто задумывался, за что люди попадают в ад? В свой собственный ад, который есть у каждого внутри, когда приходится мучиться и терзаться, когда понимаешь, что был не прав, а исправить уже ничего нельзя?  За то, что совершили, или за то, что не успели сделать, побоялись признаться, не решились?

В июне маленький самолётик высадил группу из пяти человек в районе вечной мерзлоты, не песчаном берегу реки Далдын.  Из оборудования только ведра, лопаты, кирки, лупы и лотки для промывания породы.
Целыми днями снимали мох, сбивая руки в кровь, мыли песок в ледяной воде, от которой ломило пальцы. Днём жара с тучами гнуса, ночью холодно, а то вдруг начинались бесконечные дожди, и становилось холодно, как осенью.
Каждый день поднимались вверх по реке на пару километров. Палатки и продукты тянули на веревке в резиновой надувной лодке, разбивали лагерь на одну ночь, чтобы с рассветом двинуться дальше.
Через месяц тяжелой работы на них вышел китаец по имени Ли, давний знакомый Павла. Члены экспедиции встретили его настороженно и не раз высказывали Павлу, что чужих здесь быть не должно, так предписывала инструкция, поскольку разыскиваемые группой алмазы являлись стратегически важным для страны сырьем.  Павел говорил, что чужих в тайге не бывает, все здесь товарищи- братья, иначе погибнешь.  Ли в разговоры ни с кем не вступал, приносил  дичь и рыбу, помогал готовить еду  и ближе к ночи исчезал, словно растворялся в тайге.
Вскоре стали попадаться красные пиропы, с каждой пробой их становилось всё больше. Через два месяца нашли кимберлитовую трубку диаметром пятьсот метров, нанесли её на карту, оставили метку – под камнем спрятали консервную банку с запиской о том, что они здесь были и именно они нашли алмазы.

Возвращались тем же маршрутом, спускались вниз по реке. Вышли на лагерь Аматинской экспедиции. Их встретили настороженно, а узнав, что Марычу улыбнулась удача, начальник экспедиции Воинов предложил перейти работать к ним, с тем, чтобы открытие кимберлитовой трубки числилось за ними. Они ведь уже третий год тут ищут, несправедливо.
Павел отказался, решил со своими людьми двигаться дальше, но уйти из лагеря им не дали. Инженер Воинов пригрозил, что обвинит его в краже алмазов и в сотрудничестве с иностранной разведкой в лице китайца Ли. Вскоре из рюкзака Павла исчезла карта с указанными координатами кимберлитовой трубки.
Люди Павла поддались на уговоры Воинова, перешли на его сторону. За Павлом тщательно следили, и он понимал, что, если не уступит, его ждет жестокая расправа. Тайга всё спишет, никто ничего не найдет, не докажет. Да и искать не будут.

Из лагеря Павлу удалось ускользнуть при помощи всё того же вездесущего Ли, обладающего удивительной способностью приходить на выручку вовремя. Пройдя по тайге несколько десятков километров, они вышли на железнодорожную линию.
На повороте товарный состав сбавил скорость, Павлу удалось ухватиться за поручень и взобраться в тамбур последнего вагона. Верный Ли забросил ему рюкзак. Поезд снова набрал скорость и маленькая фигурка Ли осталась за поворотом.
Утром он оказался в Чите.
Павел пересчитал деньги, на плацкартный билет хватало. Рассчитывал, что через пять дней он будет в Москве и сможет доказать, что  алмазы найдены его экспедицией, уличит Воинова  во лжи и подлоге, получит причитающуюся ему порцию признания, ударят фанфары, Елена не устоит и при встрече бросится в его раскрытые объятия.  Но в случайно купленной в киоске  газете «Правда» обнаружил  статью, в которой его заклеймили как проходимца, желающего присвоить себе чужое открытие и похитившего алмазы. Павел понял, что его опередили, что его ждет арест и несправедливое обвинение, и пока он докажет правду, времени уйдет много, а, главное, - докажет ли. Воинов - известный геолог, у него почет и уважение, ему поверят больше. 

Павел сидел на лавочке в сквере у привокзальной площади и думал о том, что всё рухнуло, что удача повернулась к нему спиной, а возвращение в Москву, и вовсе,  может обернуться тюрьмой. В тюрьму он не хотел. Тем более, незаслуженно.
Его внимание привлекла девушка  необыкновенной красоты. У неё были горящие восточные глаза,  чуть припухлые губы, тонкая, изящная фигурка. Рядом с ней стояла гора чемоданов, она нервно прохаживалась по дорожке и все время смотрела на часы. Она вся искрила нетерпением и возмущением, казалась капризной и, в то же время, страшно беззащитной, и вызывала противоречивые чувства: иронию, тоску, восхищение, жалость.
Павел отвлекся от своих грустных мыслей и с интересом наблюдал за ней. Понимал, что для знакомства не время, что нужно развернуться и уйти, но что-то его удерживало.
Неведомая сила подняла его со скамьи, и он оказался рядом с девушкой.
- Меня зовут Павел.
- И что?
- А вас?
- Хотите угадать?
- Нет, я ворожбой не занимаюсь. И что-то мне подсказывает, что у вас необычное имя.
Она звонко рассмеялась, протянула руку, сказала просто:
- Дарима.
И Павлу, странным образом, стало легко, словно свалился с плеч тяжелый груз переживаний.  Он не знал ещё, что Дарима обладала такой способностью – развеивать печали смехом, мягкой улыбкой, негромким голосом, не прилагая для этого никаких усилий. Так само получалось.

 Девушка оказалась своенравной дочерью высокопоставленного чиновника из Улан-Удэ, любившего дочери во всём потакать. Только в одном у неё не было права выбора – мужа ей подобрал отец, при чем сделал это, едва Дарима родилась, и теперь свадьба была неотвратима, надвигалась, как долгая ветреная зима, которая наступала всегда, была скучной и стылой. Она выразила протест отцу, уехав к тетке в Читу, но та испугалась угроз влиятельного деверя и отказалась приютить племянницу.
Немного легкомыслия облегчает жизнь, но данный порыв мог её только усложнить, и всё же, Павел предложил Дариме выйти за него замуж. Отец вынужден будет смириться, а потом они разведутся. Любая жизненная ситуация рано или поздно достигает своей кульминационной точки и постепенно сходит на нет. Данную минуту он предложил считать высшей точкой в её незадавшейся жизни.
Дарима заявила, что предъявляет к мужу большие требования. Он должен быть старше её, но не старик, уважать её, восхищаться, ни в чем не ограничивать, обладать душой поэта и быть здравомыслящим, как судья. Ещё в нём должна быть чертовщинка. На что Павел ответил, что поиски такого идеального мужа могут затянуться надолго и успехом не увенчаться.
Она снова рассмеялась своим удивительным звонким смехом и протянула Павлу руку в знак согласия.

Они расписались в ближайшем ЗАГСе, разжалобив работницу трогательной и сильно приукрашенной историей их любви.
Получая свидетельство о браке, Павел думал, что, похоже, это его удел – любить одну, а жить с другой.
Ожидая Дариму у телеграфа, пока она разговаривала с отцом, Павел бродил по освещенной улочке. А в то же время на другом конце страны, в Москве, спешила на работу Елена. Она заглянула  в почтовый ящик, несмотря на то, что знала - письма от Павла там нет. В тайге почты нет.

Вернувшаяся Дарима рассказала, что отец сильно ругался, и по-русски, и по- бурятски, грозился дочь вернуть, наказать, отправить к деду в далёкий улус, а Павла посадить, раздавить, растоптать. Не такого зятя он себе уготовил. Решили спрятаться  и от разъяренного свекра, и от клеветы, и интриг, организованных против Павла, в небольшом поселке, в семи километрах от которого жил Ли, переждать, пока всё утихнет.

Дом бабки Нюры, куда они определились на постой, серый, угрюмый, полупустой, без каких либо украшений и излишеств заполнился чемоданами, баулами, салфеточками и вазочками.
Дарима ничего не умела, кроме того, чтобы быть женщиной. Красивой, ласковой, любимой, немного взбалмошной и капризной. Любила поспать до обеда, а потом ещё долго, сонная, ходила по дому, улыбалась чему-то своему и негромко напевала на родном бурятском языке. И Павел с умилением смотрел на неё и думал, что только такая женщина и нужна ему. Те многочисленные подруги, что окружали его в Москве, были деловыми, энергичными, требовательными к себе и другим, преданными делу коммунизма, у них чувство долга перед родиной превыше всего, рассудок подавляет эмоции. Их принято называть другом, товарищем, соратником. Цветочки и рюшечки, так любимые Даримой, они называли пошлостью и пережитком буржуазного прошлого. Они сами за себя могли постоять. А Дарима нет. Только Елена стояла особняком. Но она  была почти сестрой. А Дариму хотелось защищать от невзгод, беречь и баловать.
Вернувшись из стылой тайги, где работал бригадиром на лесозаготовках, Павел склонялся над спящей женой, вдыхал её чистый, детский запах и думал: возможно, это и есть его  счастье, его судьба? Мысли о Елене гнал прочь, но невольно в голову приходило, что с него взыщется.

Ему было тепло, уютно и вкусно, в простом деревянном доме, стоявшем, практически на краю света. Он не ожидал, что русская пословица – путь к сердцу мужчины лежит через желудок, окажется приемлемой к нему. Единственное блюдо, которое умела готовить Дарима – бурятские пельмени – бозы, пришлось ему очень по вкусу. К тому же, в ней было столько несокрушимой женской прелести, и редкой способности становиться  близкой и почти родной сразу же, как только она попадала в поле его зрения, и он грелся в теплых лучах их взаимной душевной привязанности, и не хотел самому себе признаваться, что этого ему уже мало, что хочется большего. Но каждый раз он останавливал себя, не позволял сделать последний шаг, уверенный, что не заслужил.
Целый клубок противоречивых чувств мешал ему полностью наслаждаться свалившимся на него неожиданным счастьем: воспоминания, ностальгия, любовь, ирония, нежность, тоска.

Дарима кормила его вкусным ужином, вдруг лицо её сделалось  тихим и отстраненным:
- Ты же, наверное, мечтал о большой и светлой любви…
- Кто в юности не мечтает о женщинах, славе, любви, приключениях, счастье?
- А тут - я?
- Я тобой восхищаюсь.
- Но не любишь.
Каждый жаждет быть единственным в душе другого человека. В огромном и загадочном космосе все люди так страшно одиноки, и потому все ищут, ищут тепла, нежности, любви. Они с Даримой не были исключением.
Она обняла его мимоходом, и он не устоял перед соблазном.
Несколько месяцев были похожи на сон, до момента, когда Дарима забеременела. Она стала импульсивной, крайняя возбужденность быстро сменялась угнетенным состоянием. Тогда она непременно вспоминала своего деда.
Дед прожил до ста лет и предсказывал судьбы по бараньей лопатке. Внучку учил, что  жизнь – неуправляемый шар, который катится, куда надо ему, а не человеку. От судьбы не уйдешь. Всё равно будет так, как задумано сверху. Дариме же, судьбу её, наотрез отказался рассказывать. Она додумала сама – её ждет ранняя смерть и, возможно, в родах.

Когда Дариме пришло время рожать, Павел, понимая, что  с ребенком она одна ни за что не справится, решился вызвать из Москвы Елену.


Глава 5.

   
Страх вместе с темнотой ушел, растаял, но причина его не забывалась. Это был её давний сон, старый, многолетний, регулярно повторяющийся. В нём она была молодой, с красной, как у комсомолки двадцатых годов косынкой на голове, сидела за огромным, как теннисный корт столом и подписывала одни и те же бумаги. Мелькали фамилии,  имена, в каждом сне одни и те же. Она подписывала смертный приговор. Она подозревала, что до конца жизни будет видеть этот сон, не сможет от него избавиться, а после смерти окажется там, среди этих людей и не будет ей покоя, а лишь одна тягучая маята. Они ведь тоже не праведники, в рай не попадут.
 
-  Гад! Гад,  был Сомов!  -  горько выкрикнула Алла  Петровна. Потом произнесла: -  И чего это я? Дело прошлое.
  В молодости ей казалось, что впереди столько хорошего, доброго, светлого! Хотелось  любить, дружить, учиться. И ничто этому не могло помешать.
  Она тогда только начинала работать в прокуратуре, гордилась собой, своими успехами  в работе и женихом, ведущим инженером с оборонного завода. Он дарил Алле целые охапки цветов и водил в театры. А если случалось им расстаться, забрасывал её письмами, в которых подписывался: «твой преданный скучатель, обниматель, целователь».

  Её вызвал к себе начальник, старший прокурор  Сомов.
Сесть не предлагал и сам ходил вокруг, мерил кабинет длинными и тощими, как у цапли, ногами, пожимал узкими плечиками, щурил близорукие глаза, осматривал её ладную фигурку со всех сторон. Репутация у него была подлого и развратного человека, жаловаться бесполезно – всегда выходил сухим из воды.
  -  Милая, милая графиня Стрелецкая!
  Алла  вздрогнула и почувствовала, что ноги стали ватными. Она-то надеялась, что давно затерялись где-нибудь данные об их семье, а теперь её, так удачно начавшаяся карьера,  была под угрозой.
  -  Вы побледнели, графиня Стрелецкая. Или мне показалось?
  -  Ко мне никогда так не обращались.
 -  А! Понимаю.  Не в то время родились. Обидно, не правда ли?
  -  Я родилась тогда, когда нужно,  и титул моих предков не имеет ко мне никого отношения.
- Так легко отказываетесь от близких?
- Я отказываюсь от титула.
  -  И, тем не менее, вы скрыли своё происхождение  при  поступлении в институт и при приёме на работу. Почему?
  -  Я же вам сказала, что не придала этому значения. Родителей своих не помню, выросла в детдоме.
  -  Значения  вы не могли не придавать. Вы же образованный человек. То есть, вы сознательно умолчали.- Сомов снова окинул её взглядом. – Но стать-то осталась. Стоишь, как королева. – Он перешел на «ты». – Я пригласил  тебя, вообще-то, по другому поводу. Как получилось, что писатель Беликов, диссидент и антисоветчик, оказался, судя по собранным тобой документам, белым и пушистым? Вот прямо хоть сейчас давай ему орден за любовь к отечеству!
  -  Товарищ Сомов, но других документов нет.
  -  А его книги? А его высказывания? Ты их анализировала? Ты рецензии на них читала? Ты хоть понимаешь, что нам всем грозит, если мы его отпустим? Относительно него есть распоряжение сверху, ты о нём знала, и ты его проигнорировала! Нет документов, придумай! – Он навис над ней. – В общем, у тебя два пути. Либо ты делаешь всё, как надо, и я скрываю  твою недоработку, либо ты пойдешь под суд.
  Алла  понимала, что  писателя Беликова ей не спасти, что если она не состряпает дело, это сделает кто-нибудь другой.  Она впервые пожалела, что поддалась уговорам Моти учиться вместе и выбрала профессию юриста.
  -  Я могу идти? Я  всё сделаю.
  -  С Беликовым  мы решили. Но как быть с твоим титулом? У тебя, кажется, сестра есть? – Сомов многозначительно ухмыльнулся.
  Алла  была сообразительной.  Решила, с неё не убудет. Лишь бы всё оставалось   по-прежнему, лишь бы не пострадала Елена. Ей их титул тоже ни к чему.  Она медленно подняла руку, расстегнула верхнюю пуговицу блузки. Сомов кинулся к двери, приоткрыл её, выглянул и тут же захлопнул.
  -  Быстро застегнись, Стрелецкая. Не здесь. Я скажу тебе, где и когда.
  Всю ночь она прорыдала. Как быстро она сдалась, отступила, испугалась. Но, в то же время,  понимала, что машину под названием «государство» ей не переломить, сила не на её  стороне, и она всегда будет  вынуждена  играть по предписанным раз и навсегда правилам.


  Сомов отхлебнул из стакана, громыхнул спичечным коробком, вынул из пачки папиросу, не спеша прикурил, выпустил  дым вверх. При  этом внимательно смотрел на  полуобнаженную Аллу, стоявшую перед ним босиком на холодном полу.
  Это длилось довольно долго и ничего, кроме того, что мерзли ноги, она не чувствовала. В душе была пустота и полное безразличие к происходящему. Мелькнула мысль  -  хорошо, что Сомов не будет первым мужчиной  в её жизни.   Первым был её любимый Всеволод. После него хоть потоп.
  Долгие годы  она только училась и работала, очень гордилась своими успехами, толпами поклонников. Никому не отдавала предпочтения, всем – ни «да», ни «нет».  Ей нравилось, когда вокруг неё было много молодых людей. Но это после работы. Приходя в прокуратуру,  она принимала строгий и недоступный вид. А потом появился Всеволод, все поклонники были забыты.
  И вот Сомов со своими угрозами-притязаниями.  Снова подумала, как хорошо, что не он первый. Не достоин. Всё равно не оценил бы, не жену берёт. А вот по поводу того, что до  сих пор никому не была нужна, посмеялся бы.  В то, что ей никто не был нужен, не поверил бы. Ведь живёт с твёрдым убеждением, что выбирает мужчина, а женщина сидит и ждёт, когда на неё обратят внимание и рада любому предложению.
  -  Ну, что, товарищ старший прокурор, хороша графиня? – Хотела произнести с усмешкой, но от холода голос сел и прозвучал сипло.
  -  Ты так решила, глядя на себя в зеркало?
  -  Я это прочла в ваших глазах.
  -  Всё хорошо, Стрелецкая, только трусы у тебя позорные. Где ты такие раздобыла?
  Хотела сказать, что других в магазинах нет, как будто сам не знает, но ответила насмешливо:
  -  От бабушки-графини  наследство осталось.
  Сомов  хохотнул, загасил папиросу и резко встал, так, что упал стул, на котором он сидел, щелкнул выключателем, и комната погрузилась в темноту.
 
Она под утро пришла к Моте. Та жила неподалеку. Кричала криком почти час, ничего не объясняя. Потом сказала:
  -  Мотя, водки мне. И Елену.
  Сестра всегда была для неё главным нравственным мерилом. Знала, ей до неё не дотянуться, и её оценка всех её поступков была очень важна. Сейчас Алла не ждала ни одобрения, ни порицания, ей было впервые всё равно, что скажет Елена, и когда рассказала свою печальную историю, почувствовала странное облегчение, словно переложила часть тяжелой ноши  на  плечи сестры. И впервые Елена не высказала своего мнения. Стояла у окна, слегка ссутулившись, и молчала.


  Их связь продолжалась восемь лет. И ни разу Сомов не сделал ей подарка, даже по имени не назвал.
  -  Стрелецкая, сегодня в восемь. – Говорил  буднично, будто приглашал для делового разговора, встречая её в коридоре прокуратуры. И каждый раз Алла  говорила себе – не пойду, но,  дождавшись нужного часа, приходила, обнимала за шею, он гладил её по плечу, выключал свет.
  Вскоре из её жизни исчез Всеволод. Она справедливо полагала, что Сомов приложил к этому свои грязные руки.   А к Сомову привыкла. 
 
В тридцать четыре была назначена прокурором. Тогда же и забеременела. Собиралась сообщить Сомову, но он отбыл, не попрощавшись, по новому месту работы, в Волгоград, куда был назначен главным прокурором области.
  В глубине души Алла  всегда была готова к такому повороту событий, но обиду долго унять не удавалось, как не внушала себе, что это хорошо, что закончились, наконец,  их странные отношения.
  Родившуюся  дочь назвала Правдой  по настоянию подруги Матрёны, своих детей не имевшей, работавшей к тому времени в горисполкоме и по-прежнему верившей в светлые идеи ленинизма, соглашавшуюся, что у Сталина были перегибы, но в целом его политика была правильной и единственно верной. Она охотно бы стала крестной матерью девочки, но поскольку ни в бога,  ни в черта не верила, стала ей просто второй матерью, без всяких церковных обрядов, помогала в её воспитании, за что Алла была ей благодарна.
  Не нравилось ей только, что дочь была копией Сомова. Такая же длинноногая, длиннорукая, неуклюжая,  лишенная какой-либо грации.  Поговорка - худая корова ещё не газель, имела к Правде самое прямое отношение.
Она корила себя за чересчур придирчивое отношение к дочери, но ничего с собой поделать не могла, поскольку  она всегда  напоминала ей о человеке, сломавшем ей жизнь.


Глава 6.


Чтобы гения признали, он должен появиться  в срок. Законы Максвелла за сорок лет до него открыл давно всеми забытый английский профессор. Колумб не первый открыл Америку. Был век забвения Шекспира. А сколько художников стали знамениты только после смерти! Скольких ученых, писателей, первооткрывателей мир не знает и никогда уже не узнает! И Павел Марыч – один из них.
Так рассуждала Елена, читая письмо от Павла, в котором он подробно рассказывал о том, сто произошло с ним в экспедиции, и только в конце, очень кратко сообщал, что женился и что писать ему лучше на имя жены.
Думала, что сойдет с ума, но справилась, пересилила себя, огляделась и вышла замуж едва ли не за первого встречного, а точнее, за коллегу Игоря Георгиевича  Ильина. Он был старше Елены на двенадцать лет, утверждал, что убеждённый холостяк, семьи не хочет, детей тем более. И в ней проснулся почти охотничий азарт. В тот короткий период своей жизни она называла себя  «маркизой Пампадур  на охоте». Обольстила, увлекла, прикинулась влюблённой, иногда даже глуповато хихикала. Убеждённый холостяк сдался под её натиском. Она вздохнула с облегчением. Значит, может нравиться мужчинам. Только радости эта победа не принесла.   
В тот день, когда они расписались, Алла бросила ей с горечью:
  -  Идиотка. Лучше бы все эти усилия да по отношению к Павлу!
 
Жизнь с Игорем вспоминалась с досадой. Она спросит у него вечером, как дела, а ответ не слушает, думает о своём. Он это заметил, перестал отвечать. А она и этого не заметила.
  Когда разводились, во всём себя винила. Попробовала покаяться, но Игорь отмахнулся и ушел. Она успокаивала себя тем,  что  он -  не красна девица, жизнь ему не сломала. Разве что,  слегка подгадила.
 
Письмо от Павла с просьбой приехать и помочь пришло в тот момент, когда на душе было особенно тяжело, и Елена решила, что это – знак свыше. Не сумев создать свою семью, она должна помочь Павлу.
          
Третий день не унималась метель.
Елена в жизни не видела  такой жуткой пурги, наметающей огромные сугробы, сбивающей путника с ног и мгновенно засыпающей его колючим снегом. Это было тем более странно, потому что небольшой полустанок был окружен сопками со всех сторон, как будто находился на дне тарелки, и славился безветренными погодами, а тут ураган, будто с цепи сорвался.
Восьмидесятилетняя хозяйка дома бабка Нюра, с черным, будто прокопченным, изрезанным морщинами вдоль и поперек, лицом, ставшим ещё темнее от предчувствия беды, сидела у окна на длинной, широкой лавке, покрытой домотканым, разноцветным половиком, всматривалась подслеповатыми глазами в белую пелену, без конца крестилась, и шептала:
- Вот вьюга-то разгулялась! Быть беде!
Она сдавала постояльцам две комнаты в своём странно просторном бревенчатом доме на окраине полустанка. Брала с них немного. Говорила: « Лишь бы не быть одной!» Но близко с жильцами не сходилась, держала дистанцию.
Завязав под подбородком шнурки цигейковой шапки, Павел натянул валенки с подвернутыми краями и овчинный полушубок, открыл дверь и, впустив в жарко натопленное помещение белое облако холодного воздуха, вышел на улицу.
Порывом ветра его едва не сбило с ног, но ему удалось устоять, и он медленно двинулся по занесенной снегом пустынной улице, прикрывая лицо меховой рукавицей от колючих снежинок. До будки обходчика, где был единственный на полустанке телефон, он добирался почти час, вместо обычных десяти минут.
До больницы, находящейся в райцентре, он дозвонился неожиданно быстро. Ему ответили то же самое, что говорили на протяжении последних суток – скорая помощь сможет выехать, когда  утихнет метель и бульдозер расчистит дорогу.
Быстро темнело.
Путевой обходчик зажег керосиновую лампу. От тусклого света тени в углах  помещения сделались гуще. На душе у Павла стало совсем тревожно.
- Сына ждёте или дочь? – весело спросил обходчик.
Павел промолчал. Ему было всё равно, лишь все были живы и здоровы.
- Да ты не волнуйся. Бабы, они живучие. Раньше вообще безграмотные бабки роды принимали, без всяких врачей, и человечество не вымерло, как видишь. – Заметив тревогу на лице Павла, обходчик замолчал.
Павел вышел на улицу.   

- Быть беде. – Непрерывно шептала бабка Нюра.
Она с опаской поглядывала на прикрытую толстым одеялом дверь, за которой жили квартиранты.
Елена набрала из кадушки воды, поставила её на печь, прислушалась к бабкиному шепоту, сказала строго:
- Перестаньте беду кликать. Лучше молитесь. Я – врач. Я приму ребенка.
Бабка перестала шептать, закрыла глаза, привалилась спиной к горячей печке и затихла.
Елена выглянула в окно. Силуэты деревьев и заборов были едва различимы и наполовину заметены снегом. Почти стемнело, а Павел всё не возвращался.
Приподняв суконное одеяло, Елена прошла в комнату.
Дарима, жена Павла, лежала на узкой металлической кровати, на её бледном, изможденном лице уже заострились нос и скулы. 
Схватки были совсем слабые, а кровотечение обильное. Елена – врач-невропатолог, могла принять обычные роды, но сейчас роженицу могла спасти только операция. Лекарств и инструментов не было. Старуха права – быть беде. Жуткий страх заползал под одежду, стекал липким холодным ручейком по спине. Елена отвернулась, зажмурила глаза. Плакать сейчас она не имела права.
Дарима шевельнула пальцами, открыла наполненные болью глаза, тихо спросила:
- Павел вернулся?
Елена отрицательно покачала головой.
- Метель не утихает? – едва слышно прошептала Дарима.
- Увы. Надеюсь, это не будет продолжаться вечно.
- Ты из-за меня расстроена?
- С чего ты взяла? Я сопереживаю тебе, как любой роженице. – Елена попыталась улыбнуться, но поняла, что улыбка вышла кривой и снова отвернулась к окну.
- Ты позаботишься о моём ребенке…
Елена не дала ей договорить:
- Ты сама о нём позаботишься.
- Жаль, что я не узнаю – сын или дочь. – Дарима снова закрыла глаза.
Елена подошла к кровати, сменила промокшие пеленки, сделанные из разорванных простыней, бросила их в таз с водой. Комната наполнилась запахом крови. В горле стоял ком, и слезы теперь текли по лицу неудержимо.
- Всё будет хорошо, Дарима. Всё будет хорошо. Я даже не волнуюсь. Просто у меня болит голова, я плохо переношу ветер. – Она старалась говорить бодро, но чувствовала, что зря старается – голос звучит особенно фальшиво и выдаёт её тревогу.
Стукнула входная дверь, в щель под пологом просочился и пополз морозный воздух и тут же в комнату вошел Павел.
Они с Еленой переглянулись, всё поняли без слов. Она то, что помощи они не дождутся, я он то, что Дарима очень плоха.


К полуночи схватки участились. Дарима не издавала ни звука, лишь вздрагивала всем своим хрупким телом, напрягала мышцы лица, и сжимала кулаки.
Метель не собиралась утихать. Окна уже засыпало снегом до середины.
В соседней комнате Елена шептала Павлу:
- Мы потеряем её. Ребёнок крупный, необходимо кесарево сечение. Как я не пыталась вытащить ребенка, ничего не получается. Ничего нет, Павел, никаких инструментов, ниток, лекарств. Погибнут оба. Её нужно было бы заранее увезти в роддом.
- Роды начались раньше времени. Мы думали, у нас есть ещё неделя, как раз собирались ехать в райцентр. – Он крепко зажмурил глаза, но из-под век всё равно вытекли слёзы. Елена положила руку ему на плечо. Ей хотелось его обнять, но она не посмела. Та давняя, почти детская клятва не позволяла ей  признаться ему в своих чувствах раньше, а теперь и вовсе не имело смысла.
- Тебе нужно смириться, Павел. Это – судьба.
Елена вернулась к роженице, а Павел нервно ходил по комнате.
Поначалу он не обращал внимания на приглушенный голос бабки Нюры, истово молившейся перед образами, потом начал прислушиваться, но слов разобрать не смог. Монотонность её бормотания успокаивала. В полумраке видны были только лики святых, освещенных свечой. Глаза с икон смотрели прямо на него, и он впервые подумал, что, может, зря не верит в бога. Похоже, час расплаты настал. И никто не сможет ему помочь. Ни преданная Елена, друг, товарищ и сестра, приехавшая в глухой таёжный поселок сразу же, как он её вызвал, ни истовые молитвы бабки Нюры. Только чудо. Но в чудеса он не верил.

Откинув суконное одеяло, Елена увидела бледное, запрокинутое лицо Даримы. Пульс едва прощупывался. Она снова вернулась к Павлу. Он всё понял, хотел войти, проститься с женой, но тут в окно раздался стук, Павел распахнул дверь. Вместе с  холодом в комнату вошел маленький китаец, сказал  на хорошем русском языке:
- Марыч, я был сейчас у смотрителя в сторожке, хотел переждать бурю. Туда приехали на вездеходе сотрудники милиции, тебя ищут. Пока они чай пьют, замерзли сильно, я к тебе. Бежать надо.
-  Прости меня, Елена.
- Иди. Дариму я похороню. – Она его перекрестила.
- Надежды нет?
- Нет. Осталось совсем немного.

Мужчины вышли, дверь закрылась, бабка Нюра перестала молиться, пошла в свою комнату.
Елена вернулась к Дариме, проверила, пульса не было. Подавляя готовый вырваться крик отчаяния, она смотрела на застывшее лицо молодой женщины, на её большой, с голубыми венами живот, и вдруг заметила, что по животу прошла дрожь.
Паника мгновенно утихла, она знала, что сейчас сделает.
Острым кухонным ножом осторожно сделала надрез. Туго натянутая кожа разошлась, обнажилась кровавая пленка, под ней шевельнулся плод. Елена аккуратно разрезала стенку матки и, сунув руку в теплое влажное нутро только что умершей женщины, вытащила ребенка. Перерезав пуповину, шлепнула его по попке и, услышав писк, положила  на стол. Укрыла Дариму одеялом, перевязала ребенку пуповину и только теперь увидела, что это девочка.
Её начал бить озноб.
Она плохо помнила, как приходили сотрудники милиции, что-то спрашивали про Павла, обшарили все углы. По поводу Даримы, сказали, что пришлют машину, труп обследуют, определят причину смерти.
- Лучше бы врача вовремя прислали, тогда женщина осталась бы жива.
Ей  ничего не ответили, но попросили  дом не покидать, труп не хоронить и, если вдруг появится Павел Марыч, немедленно сообщить куда следует.


Метель всё не утихала.
Старуха  молилась всю ночь. А утром, стоя у прибранного тела Даримы, сказала:
- Ребятёнок-то судьбу обманул. В такую вьюгу родилась от мёртвой женщины. Трудно ей будет в жизни.
- Не говорите глупости. Я о ней позабочусь. Да и отец у неё есть.
- Где он, тот отец? – вздохнула бабка Нюра.
За окном мелькнула тень, и в комнату вошел китаец, тот самый, что вечером предупредил Павла.
- Меня зовут Ли. Я пришел вам помочь.
- А где вы живете?
- Далеко, в тайге. Заимка у меня.
Понимая, что следствие может признать её виновной в смерти Даримы, попробуй теперь докажи, что живот она разрезала у мертвой женщины, Елена решила, что другого выхода, кроме как уйти в тайгу с Ли, у неё нет. А там видно будет. Главным теперь было вырастить девочку, дочку Павла, не позволить органам опеки забрать её в детдом.
Ближе к обеду метель неожиданно стихла. Ли разжег в огороде костер. Подтаявшую землю выгребал и снова на том же месте жег поленья. В этой могиле они похоронили Дариму и покинули полустанок.


Снег в тайге был неглубокий, похрустывал под ногами весело и беззаботно.  Что совсем не соответствовало  настроению Елены. Хотелось плакать и кричать. Куда она идет? Зачем? В тот день, когда пришло письмо от Павла из далекой Сибири с просьбой приехать на месяц, помочь его жене с ребенком, она сначала будто ослепла и оглохла, но потом взяла себя в руки: брат и сестра, так решили, и Павел ни в чем не виноват. Алла говорила – предатель, забудь, наплюй, его проблемы,  не твои,  пожалей себя. А Елена уже собирала чемодан. И вот теперь – бегство и полная неизвестность.
 
Два путника медленно двигались на широких и коротких лыжах вдоль русла реки. Вода промерзла насквозь, и в трещинах между ледяными глыбами виднелось дно.
На спине у Ли был рюкзак, он тянул санки с продуктами и вещами, у Елены на груди в мешке, как в гамаке, спала, завернутая в ватное одеяло, девочка.
Они были в пути вторые сутки. От усталости Елена плохо соображала, теряла ориентацию, и только, наткнувшись на сук или ветку, ненадолго проходила в себя. Тревога за Павла и за маленькую девочку без имени, которую она прижимала к себе, придавали ей сил и заставляли  двигаться вперед.
Когда Ли останавливался, Елена наталкивалась на него и без сил опускалась на снег. Ли разводил костер, откалывал от замороженного круга молока небольшой кусочек, кипятил его, студил и переливал в маленькую бутылочку. Накрывшись с головой одеялом, Елена меняла ребенку пеленки и кормила.
Немного передохнув и придя в себя, Елена рассматривала Ли. Морщинистое лицо с узкими, почти невидимыми, глазами,  редкая, седая борода и жилистая шея казались приставленными от старика к крепкому, мускулистому, кажущемуся совсем молодым, телу. Она вспомнила, что видела его в тот день, когда приехала в поселок. Он продавал замороженные ягоды брусники в бумажных, скрученных из газеты, кульках.
  Почти всю дорогу они молчали. На морозном воздухе да ещё во время ходьбы говорить трудно.
  Елена  налила в кружку чай, подала Ли:
  - Пожалуйста. Чай.
  -  Тау –се- ба.- Кивнул Ли головой.
  Елена предположила, что это – «спасибо» и вежливо улыбнулась.
  -  Бупа, бэ – хай – па. – Снова сказал Ли, и Елена снова вежливо улыбнулась.
  Ли повторил:
  -  Бупа, бэ – хай – па.
  Затем произнес на  русском языке:
  -  Я говорю: «Ничего не бойся». Всё будет хорошо.
  -  Откуда вы так хорошо знаете русский язык?
  Он не ответил на её вопрос, повторил:
  -  Бупа, бэ – хай – па.   
   
Они снова двинулись в путь. Елене казалось, что их дороге не будет конца, что вот сейчас она упадет в снег и ничто не сможет заставить её подняться, но мысли о крошечной девочке, ею спасенной, заставляла двигаться  дальше.
.
  На исходе вторых суток, когда стали видны отроги Яблоневого хребта, они вышли на поляну, на которой стояло добротное зимовьё с пристройками для скота и огородом. Ли называл его фанзой.
  В печи запылали заранее приготовленные березовые поленья, изба быстро нагрелась. Елена искупала ребенка, накормила,  помылась сама и мгновенно уснула.
  Проснулась, когда было совсем темно. Её маленькие, золотые часики показывали половину второго ночи.
  За окном виднелся неясный, мерцающий свет. У небольшого костра сидел Ли.
  Время шло, Елена неоднократно выглядывала в окно, всматривалась в неподвижную фигуру. Он сидел в одной позе, не шевелясь, пламя освещало его морщинистое лицо. Елена снова уснула.
  Проснулась, когда начало светать. Ли в доме не было. Она снова метнулась к окну. Костер погас. Теперь уже тусклый предутренний свет освещал худую и по-прежнему неподвижную фигуру Ли. Елене стало страшно. Вдруг он замерз? Ей тогда отсюда никогда не выбраться. Но тут фигура шевельнулась, Ли легко поднял руки навстречу восходящему солнцу, посидел так несколько минут, встал и бодро зашагал к зимовью.
 

Глава 7.


Пурга заметала весь мир. Невозможно было понять, где север, где юг. Павел брел по едва приметной дороге и думал, что всё не зря, что кару эту он вполне заслужил, когда предал любовь Елены и не уберег Дариму и ребенка. Он отдавал себе отчет, что спасти его может только чудо и если оно, чудо, вдруг случится, то примет обряд крещения и будет ходить в церковь.
Он смирился со своей участью,  с тем, что чуда,  вполне заслуженно, не произойдет, как вдруг из снежной  пелены на него наехала разгоряченная лошадь. Здоровенный мужик с густой бородой, подхватил его под руки, усадил в сани, укрыл тяжелой меховой шубой. Из алюминиевой фляжки залил ему в рот несколько глотков водки. Горло обожгло и внутри начало разливаться тепло.  Павел постепенно приходил в себя.
Вскоре метель утихла, снег радостно поскрипывал под лошадиными копытами. Повозка поднялась на пригорок и взору Павла открылась небольшая, красивая церквушка, вся в белом сверкающем снегу в окружении вековых сосен. От этой неожиданной, неземной красоты и от того, что чудо, всё-таки случилось, у Павла потекли слёзы из глаз.
Сани развернулись и остановились у небольшого деревянного дома. На крыльцо вышел монах в черном суконном балахоне и куколе.
- Слава Господу, брат Иероним, ты вернулся. Настоятель молился за тебя всю ночь. Ты кого привез?
- Спасибо отцу Симеону за заботу. Я сам всю дорогу молитвы читал. А привез человека, как видишь, в пути подобрал, иначе замерз бы.
Возница выбрался из саней, сменил меховую шапку на куколь и, перекрестившись на церковь, поднялся на крыльцо. Оттуда крикнул:
- Что же вы сидите? Входите в дом. Представим вас настоятелю отцу Симеону. Он решит – оставить вас здесь или нет.

Настоятель небольшого, затерянного в тайге Никитинского монастыря, отец Симеон, в миру Семен Яковлевич Минаков, имел четкое и непоколебимое представление о смысле жизни: все они здесь временно, и нужно с достоинством пройти отмеренную тебе земную  жизнь и вернуться к месту своего постоянного проживания с чистой совестью и незапятнанной душой.
Его родители, зажиточные крестьяне из Орловской губернии, в период коллективизации лишились значительной части нажитого непосильным трудом имущества и бежали в глухую сибирскую тайгу. К ним прибилось ещё с десяток таких же горемычных семейств. У тихой, неторопливой речки Дубчес с бесконечным количеством песчаных кос, таинственных плёсов и мелких перекатов они построили небольшую деревню. Выбор этого места был не случаен – неподалеку, за болотом запрятался небольшой монастырь – Никитинский, с  церковью с тремя куполами, построенной в честь Святой Троицы. В самом  монастыре десяток келий, - добротных деревянных домиков, имели множество переходов, выходов во все стороны, чердаки, чуланы, жилые подполья, связанные между собой под землёй.
Семён, младший из десяти братьев, будучи некрепкого здоровья, семьёй был отстранен от тяжелого крестьянского труда, и чаще других бегал через болото в монастырь, где был обучен грамоте и молитвам, пристрастился к духовным беседам.
В сорок девятом году, когда монастырь был обнаружен с воздуха и разгромлен карательным отрядом,  Семен, несколько черноризцев и двое мальчишек из села, схоронились в глубоком и надежном подполе.  Прожили во тьме две недели и, выбравшись на поверхность, обнаружили, что монастырь и село  безлюдны, от крепких деревянных домов остались полуобгоревшие бревна да остовы печных труб. Потом до них дошли слухи, что всех, и монахов, и поселенцев осудили на сроки от десяти до двадцати пяти лет, а несовершеннолетних детей отправили в детские дома. Те, кто остался жив, были реабилитированы в пятьдесят четвертом году и вернулись. Настоятель и родители Симеона остались на тюремных погостах.
Симеон считал своим долгом монастырь возродить. Под его руководством была заново построена разрушенная до основания церковь и несколько келий – домиков. Монастырская братия выбрала его настоятелем.
Он ни о чем не расспрашивал Павла. А поскольку читал, доставляемые два раза в месяц из ближайшего городка, газеты, обнаружил  статью о Павле. О том, что речь шла именно о нем, свидетельствовало  фото с неясным, но вполне узнаваемым изображением. Настоятель умел читать между строк и понял, что судилище было несправедливым, основанным на клевете и имело большой резонанс в обществе. Человеческая природа с веками не меняется, как и в древности, толпа  не любит того, кто выделяется, выбивается из строя, кто не такой, как все.
Надежда Павла Марыча на то, что за пару лет о нем забудут, не оправдалась, поскольку уголовное дело было возбуждено, ему дали ход, и сам он был объявлен во всесоюзный розыск. Дорога в Москву была закрыта навсегда. Он стал изгоем.

Павел  переступил порог церкви, стянул с головы шапку, и вдруг осознал, что, живя в Москве, славившейся своими многочисленными церквями, пусть и утратившей часть из них после революции,  ни разу в храм не входил.
Службы не было, двое монахов снимали с напольных, искусно вырезанных из дерева, подсвечников огарки свечей. Он смотрел, как завороженный, на иконостас, состоящий из трех рядов икон, на благоразумного разбойника, изображенного на диаконской двери, а над нею – копия сретения Владимирской иконы Богоматери. По стенам в резных киотах висели большие иконы с изображениями святых.
Его не покидало ощущение, что церковь чем-то наполнена. Что на него, безбожника, так подействовало? Мерцание свечей, заунывное бормотание одного из монахов, строгий взгляд святого Николая – Угодника с иконы, или всё вместе?
Его мысли, странным образом, были услышаны, один из монахов сказал, глядя в его сторону:
- Храм наполнен богом.
- Ему мало места на небе?
- Здесь его дом, и мы приходим к нему в гости.

Павлу разрешили остаться трудником. В его обязанности входило топить печь и убирать в келье – избе настоятеля.
Вскоре он заметил, что необыкновенное чувство заполняло каждую клеточку его организма, когда он смотрел на освещенную лампадой икону, и решил креститься.
Отец Симеон согласился провести обряд, но пояснил, что путь к богу начинается с покаяния, очищения от страстей, накопившихся в сердце, с признания своих ошибок, которым не нужно пытаться найти  оправдания, а надо увидеть свою душу в истинном свете.
- Душа, начинающая путь к Богу, погружена в глубокое неведение, всё божественное и духовное ей чуждо и непонятно, даже если она богата мудростью этого мира. Вот для всепомоществования младенческой души святая церковь и установила молитвенное правило. Цель его – доставить душе недостающее ей количество молитвенных мыслей и чувств, причем мыслей и чувств правильных, своих, Богу угодных. Слово – не пустой звук, оно живо. Говорить с Богом – великое дерзновение. Чтобы сказать ему искренние слова, нужно основание. Ведь Богу не скажешь пустые слова. И прежде, чем начать молиться, постой немного, помолчи, чтобы всё внутри тебя умирилось. Представь себя перед Богом стоящим. А что ты можешь сказать Богу? Ничего, кроме: «Боже, будь милостив ко мне, грешному». Поэтому дадены молитвы. Учи их.
Он подарил Павлу молитвослов.
Вскоре Павла крестили. Один из братьев подарил ему крестик, c изображением Иисуса Христа и Богоматери, вырезанный им собственноручно из груши-дички.

  Долгие беседы с отцом Симеоном укрепили Павла в христианском смирении, научили его находить утешение в молитве.
В минуту особой душевной близости во время беседы, Павел спросил отца Симеона:
- Как я понимаю, многие наши братья, и послушники -  бывшие заключенные. Вот и я в розыске. Почему вы нас всех привечаете? Разве достойны мы такой милости?
- Многие сидели. Грешные все. Грешные. Но в первую очередь – люди, а потом грешные. Господь прощает грехи, милует. Священник же – только свидетель, который на страшном суде даст ответ за души кающихся. Он несет боль других людей, помогает страждущему. Видит не грязь, не страсти, а прекрасные качества человеческой души.

Решение принять постриг пришло не скоро, лет через пять. Он прошел все ступени: послушник, рясофор, и малую схиму, и великую схиму, ему выстригли на темени крест, облачили в схимническую одежду и куколь. В знак полного отречения от мирской жизни получил новое имя  - Макарий.
Монастырь разросся, число братии увеличилось, а чем больше народу, тем больше возможностей для греха. В стенах монастыря отношения между людьми имеют более острые формы, все чувства как будто оголяются, симпатии и антипатии, зависть – всё оказывается на виду. А так как от монахов требуется строгое подавление всех низменных чувств, иногда они прорываются с невиданной силой и требуют вмешательства со стороны начальства. Брат Макарий умел примирять, воздействовать словом на неокрепшие  души. Это его качество было замечено отцом Симеоном, и за несколько дней до смерти он призвал Макария к себе.
Настоятель лежал на узком и жестком ложе, совсем маленький, высохший, пожелтевший, но взгляд его излучал доброту и заботу. Он со смирением принимал все выпавшие на его долю жизненные испытания, с ещё большим смирением принимал смерть.
- Призывает меня к себе Господь. Благословляю тебя, брат Макарий принять на себя заботы об обители нашей. Более достойного человека нет среди братии. Вижу, что мучают тебя иногда сомнения, что не крепок бываешь в вере, но хозяйственник ты хороший, и человек порядочный. Обители нашей такой нужен. Суровый сибирский климат, удаленность, и то, что к церковной администрации мы отношения не имеем, ни к какой епархии не прикреплены, предъявляют к нам особые требования. Нужен нам настоятель такой, как ты.  Я умру спокойно, - он устал говорить, закрыл глаза, на губах появилась улыбка.
Макарий долго молился, стоя на коленях у его постели.
Когда отец Симеон снова открыл глаза, было уже темно, келья освещалась только лампадами у икон. Макарий снова почувствовал установившуюся между ними душевную близость, решался спросить:
- Почему у вас совсем нет страха смерти?
- Если человек живет с богом, все страхи исчезают.
- Почему смерть разная? Почему, порой, праведник умирает тяжелой смертью?
- Это у бога надо спросить. Мы не знаем, что там, где душа и бог встречаются. Не знаем, почему человеку посылается то или иное испытание. Знаем только, что всё мы должны принимать со смирением.
- А если у человека есть  дар, и он его развивает, но ему не везет. Должен ли он бросить его и заняться чем-то другим, чтобы добиться успеха?
- Данный богом талант нужно развивать. Не важно, какой результат. Неудачник? Почему – неудачник? Жизнь со смертью не заканчивается, может там его талант пригодится. И ещё хочу сказать тебе, брат Макарий, не нужно давать человеку удочку, если можешь дать рыбу. Он с голоду может умереть, пока поймает. Это тебе мой главный наказ.
Он умер через три дня. Макарий провел обряд соборования и отпевания.

Служил отец Макарий с утра до ночи, времени на досуг не оставлял, сомнениям относительно правильности выбранного им пути не позволял закрадываться в душу. При  помощи молитвы ежечасно укреплялся в вере.

Глава 8.



  Кроме заботы о ребенке, Елена занималась домом: готовила незамысловатую еду, стирала и убирала. Всё остальное  - подоить козу, охота, рыбалка и протапливание печи лежало на плечах Ли. Иногда он уходил в поселок, приносил мыло, муку, крупу.
Елена ждала вестей от Павла, но их не было.  Люди поговаривали, что милиция  долго искала  людей,  подозреваемых  в убийстве женщины и похищении ребенка.  Ходили упорные слухи, что люди  эти ушли  через Амур, в Китай. Больше им некуда деться.  Ли её успокаивал, не мог Павел уйти в Китай, поскольку знал, что пройти незамеченным он не сможет, обязательно попадется в руки  пограничников,  своих или китайских. Граница тщательно охраняется, к тому же, страны разделяет водная преграда – Амур-батюшка, а он, как известно, широкий и с быстрым течением.  Значит, Павел где-то в России. Елена  его выслушивала, тяжело вздыхала. Больше всего ей хотелось вернуться к людям, а ещё лучше в Москву. Но пока это было невозможно.
    Девочку назвала Женей, полюбила её как дочь. Никого не было родней.
    Время летело быстро, вскоре наступило лето.
 

  Приближался день летнего солнцестояния, ночи были совсем короткими, а дни бесконечно длинными.
 Ли ушел на рассвете рыбачить. У Тиканского распадка хорошо ловился хариус, вкуснейшая рыба из породы лососёвых, что водится только в ледяных и чистых, ничем не замутнённых,  таёжных реках.
  После обеда, как только заснула Женя, со стороны леса послышались мужские голоса. Неясная тревога образовалась где-то в районе солнечного сплетения, и по спине пополз холодок.
К зимовью и раньше выходили геологи и охотники, их визиты не вызывали тревоги, поскольку всеми в тайге соблюдались неписанные правила – путников согреть, накормить, дать ночлег. А те, если выходили на пустую заимку, не разоряли её,  уходя, оставляли спички, припасы еды.  А сейчас вдруг сердце тоскливо заныло. Никогда ещё  Елене не приходилось испытывать такой страх перед людьми.
Сунув спящую Женю под топчан, сложила рядом стопку поленьев, чтобы не увидели. Теперь оставалось надеяться, что ребёнок не проснётся и не заплачет.
  Хотела выйти, чтобы встретить людей на дворе и не впускать их в дом, но на крыльце уже стояли двое мужчин в старых телогрейках, с торчащими из них клочьями серой ваты и в мятых кепках. Одному из них было лет тридцать, при виде Елены у него загорелись глаза, он запел противным тенорком:
  -  Скоро, скоро нас осудят,
       На Первомайский поведут,
     Девки штатные увидят,
       Передачи принесут.
  Елена вздрогнула как от удара. Она уже знала, что на языке блатарей означают «штатные девки».
  Второму было лет шестьдесят, на его тёмном и сморщенном, как печеное яблоко, лице выделялись светлые, почти  рыбьи, ничего не выражающие, глаза. Она потом всю жизнь боялась таких глаз. Он крикнул:
  -  Ша! Фигля, ты не гундось почём зря. Это  - китаёзина баба. Он сам где, дамочка?
  - Скоро будет.
  -  Я спрашиваю – где?
  -  В лесу. Где точно, не знаю. По времени должен вот-вот вернуться.
Пожилой посмотрел на Елену долгим, пристальным взглядом. Она легко поняла – играет в значительного человека, надеется, что от его взгляда бросит в дрожь, но натура мелковатая, хлипкая.  Такой может командовать только «шестёрками» типа Фигли.  Но сейчас она оказалась заложницей у этого ничтожества,  и лучше было его не злить.
  -  Ладно. Дух бродяжий влечет нас к новым странствиям. Нам нужно подкрепиться, давно не хавали.
  Молодой ударил себя ладонями по груди, по ляжкам, затопотил ногами и запел:
  -  В ком сила есть с судьбою побороться,
    Веди борьбу до самого конца,
     Я очень слаб, но мне ещё придется
     Продолжить путь умершего отца.
  Елена снова застыла от ужаса – топот мог разбудить Женю, и тогда может произойти всё, что угодно. От беглых уголовников, тем более, если сроки у них большие и им нечего терять, можно ожидать любой подлости.
  -  Ты нам хавчик метни-ка на стол. Да побыстрей!  Нам надолго нельзя задерживаться.
  Елена налила им горячие, только что сваренные,  щи, нарезала свежеиспеченный хлеб, поставила на стол тарелку с жареной рыбой, козье молоко.
  -  Водки бы. – Пожилой отодвинул кружку с молоком. -  От молока меня пучит.
  -  Не держим.
  -  А если найдём? – Молодой оглядел избу,  и Елена снова похолодела от страха.
  -  Ша! Жри, Фигля. Нет у китаёзы ничего. Что русскому хорошо, то китайцу – смерть. – Оба громко засмеялись.
  Ели жадно, громко чавкали и стучали ложками по тарелкам. Молодой при этом старался одной рукой ухватить Елену, тянул к себе, пытался залезть под юбку, старый посматривал  снисходительно, усмехался.
  Наевшись, молодой громко рыгнул, крепко обхватил одной рукой Елену, другой начал расстёгивать штаны:
  -  Ну-ка, упрись хорошенько. Или ты,  дядь Вась, первым будешь?
  -  Ладно, ладно, ты молодой, горячий. А я посмотрю, а там, глядишь, и тряхну стариной.
  Поняв, что насилия не избежать, Елена хотела одного – увести подонков подальше от избы, чтобы Женя, проснувшись, не выдала себя.
  Она притворно улыбнулась.
  -  А давайте в лес?  Ли должен вот-вот вернуться.
  -  Будет третьим. -  Заржал молодой.
  -  Он вас пристрелит.
  Они Елене поверили, молодой подтянул спущенные штаны, старый приказал собрать им с собой еды.
  Елена старалась идти медленно, оглядывалась. Надеялась, что Ли вот-вот появится на поляне. Но напрасно. Чуда не произошло, Ли не вернулся раньше условленного срока.

  Те минуты, а может, часы Елена давно вычеркнула из памяти. Или это и в самом деле был провал в сознании. Но ни одной подробности она не помнила.
  Они  ушли, словно растворились между стволами берёз, а у неё ещё долго не было сил подняться. Она лежала на непросохшей после дождя земле, не чувствуя её холода. И знала одно – она это переживет. Жива, и слава Богу. Главное,  Женю не обнаружили.
  Когда добралась до зимовья, Ли сидел на крыльце, кормил Женю.
  -  Кто? – Он всё понял без слов.
  -  Зеки. Двое.
  Он проверил наличие патронов в двустволке, закинул ружьё на плечо.
  -  Не надо. Теперь-то уж чего. Не бери грех на душу, Ли. Я это как-нибудь переживу, и постараюсь забыть.
  Ли вошел в избу, но вскоре вернулся.
  -  Там настойка и вода на печке горячая. Многие из них сифилисом болеют.
  К счастью, у этих  венерических  заболеваний не было или помогла настойка, но забыть  случившееся не получилось. Вскоре стало понятно, что она беременна.
Они не затрагивали эту тему все девять месяцев, а когда пришло время рожать, Ли делал всё, как она ему подсказывала, первым взял на руки мальчика, приложил его к материнской груди и Елена расплакалась.  Ребёнка жалела, но и боялась. В его чертах просматривались, как ей казалось, черты тех двоих. Понимала, что отцом является кто-то один, но не могла отделаться от мысли, что  оба.

На широком топчане рядом с печью, за ситцевой занавеской Елена спала вместе с Илюшкой и Женей. Ли устроил себе узкое ложе в противоположном углу.
Илюшке было около двух лет, но он не говорил, часто покрывался коростой, причину которой Елена не могла понять. Болезнь не поддавалась лечению  мазями, покупаемыми в поселковой аптеке, ни настоями, которые  готовил Ли.
 Плакал ребенок постоянно, Елена часами качала его на руках, приговаривала:
- Горе ты моё, горькое.
Потом ругала себя за эти слова, но они вновь срывались с языка, когда малыш начинал плакать.

Короткое забайкальское лето подходило к концу, заметно прохладнее становились ночи.
Они сидели все вместе за столом. Ли рассказывал Жене китайскую сказку про давние-давние времена, когда хвосты у зайцев были длинные и пушистые, а самих зайцев было всего двое: заяц и зайчиха. Они ими очень гордились. Захотелось им перебраться на другой берег реки. Увидели старую черепаху, спросили, сколько у неё детей. Она ответила, что много, а сколько не знает. Предложили зайцы посчитать, но для этого требовалось, чтобы черепахи выстроились от одного берега до другого. Допрыгали зайцы до другого берега, посмеялись над черепахами. Да рано радовались – хвосты ещё тащились сзади. Оторвали им хвосты. С тех пор не хвосты, а обрубки.  Женя  внимательно слушала и баюкала самодельную куклу, сделанную Ли из сухой травы. Голову ей выпилили из куска дерева. Елена нарисовала на лице брови, нос и губы, сшила ей платье. Имени у куклы почему-то не было.
Илюшка вдруг перестал плакал, только время от времени вздыхал, лежал, вытянувшись, и смотрел в потолок бессмысленными глазами. Елена украдкой вытирала слёзы. Мальчик вздрогнул,  Елена прижала его к себе и в ту же секунду поняла, что он умер. Прошептала:
- Всё, отмучился ребёнок. Пусть простит меня Бог.
- За что? – удивленно спросил Ли.
- За нелюбовь. Не любила я его так, как должна  любить сына. Знаю, всю жизнь буду казнить себя за это, а ничего с собой поделать не могу.

В маленькую могилу под огромным кедром опустили гроб с ребенком, нелюбимым, зачатым в беде. Ли поставил крест. Елена вздыхала:
- Вот и у нас своё кладбище есть, - а сама не могла избавиться от видения рыбьих, прозрачных и медленных глаз. Они преследовали её повсюду. Пыталась успокоить себя – может, смерть ребенка и к лучшему, неизвестно, что из него выросло бы. Но тут же ругала себя за эти мысли.
На следующий день Женя завернула свою безымянную куклу в старую тряпицу и похоронила рядом с Илюшкой. Сказала, чтобы ему не было одиноко.

Из следующего похода в поселок Ли вернулся с настоящей куклой. Она была ростом с младенца, с блестящими волосами, которые можно было мыть и расчесывать, при наклоне закрывала глаза и произносила звук, похожий на «мама». От неё  исходил незнакомый Жене запах. Ли сказал  - синтетический. Кукле дали имя – Зиночка. Кукла была похожа на человека, и Женя спросила – не умрёт ли она, и её успокоили – нет.
Купленный в поселке в начале лета букварь, Женя зачитала до дыр. Елена всего один раз объяснила ей, как складывать слова из букв, остальное она додумала сама. Чтение оказалось очень занимательным занятием и, во время своего следующего похода в поселок, Ли купил ей несколько книжек на деньги, вырученные от продажи ягоды брусники.

Ещё ночью Ли ушел проверять капканы, а под утро сильно похолодало и на почве поблескивал серебристый  иней. Через пару часов солнце пригрело и иней растаял, а Ли все не возвращался. Елена то и дело выглядывал в окно – Ли ушел в легкой одежде. Зарядка в полуобнаженном виде – одно, а ночь на морозе в легкой одежде – другое.  Закаленный и выносливый человек не всегда выдержит. Тревогу вызывало не только самочувствие Ли, но и страх за них с Женей. Случись с ним что-нибудь, они погибнут здесь, в тайге. Дорогу в поселок ей ни за что не найти.
Он появился ближе к обеду и нёс на руках девочку такого же возраста, как Женя. Лицо девочки распухло от укусов мошки, и тело было в страшных расчесах, она была едва жива.
- У Тиканского распадка нашел. Думал, зверь, нет, - ребенок. Сама не могла так далеко зайти от жилья. Кричал, кричал, никто не отозвался. А она вся дрожит, не разговаривает. Вот, принес.
В течение года, каждый раз, когда Ли ходил в поселок, он прислушивался к разговорам на базаре, просил узнать знакомого – не пропадал ли ребёнок. Ребенка никто не искал.
На вопрос, как её зовут, девочка стеснительно опускала голову, пряталась за Ли. Когда девочку отмыли, она оказалась рыжеволосой и веснушчатой, с очень серьёзным выражением лица и была полной противоположностью веселой, темноволосой Жене.
Женя влюбилась в неё сразу. Первое время  даже плакала тайком, боялась, что девочка умрет, так же, как Илюшка, и её похоронят в могиле под кедром. Если некоторые дети верят, что их находят в капусте или приносят аисты, то Жена долго жила с убеждением, что их приводят из тайги.
Вскоре выяснили, что девочку зовут Мари, решили, что Мария, а попросту Маша, и что её любимое слово – «не знаю». На все вопросы она отвечала «не знаю» и смотрела удивленно. Большую часть времени Маша сидела тихо где-нибудь в уголке и поскольку никогда не плакала, Женя успокоилась: значит, не болеет и не умрет.
  А Елена к Маше вскоре привязалась, полюбила её всем сердцем, и была счастлива, что у неё растут две девочки.
  Обычно молчаливый Ли с девочками много разговаривал. Они легко общались на двух языках – русском и китайском, и Елена только удивлялась детской способности легко усваивать языки.
  Женя и Маша вставали вместе с Ли до рассвета, смотрели, как просыпается природа. Как над Яблоневым хребтом сначала светлеет небо, потом появляется золотой луч и вскоре поднимается солнце, освещает тайгу, и сразу начинают петь на все голоса птицы. Он научил их медитировать, подавлять в себе отрицательные эмоции и приёмам кунг-фу, которое называл - гунфу.
Елене нравилось за ними наблюдать.
   

  Всё остальное время Ли молчал, или бормотал что-то на китайском. Но иногда Елене удавалось его разговорить, и даже получать ответы на вопросы. Но он говорил короткими фразами, в подробности не вдавался и надолго замолкал.  Из этих разрозненных фактов она составила картину его прошлой жизни.
  Родившись  в бедной и многодетной семье в провинции Фуцзянь в 1910 году, в семнадцать лет он уже боролся с гоминьдановцами.  Потом с остатками революционных войск отступил в глухой сельский район, где возглавил одну из опорных баз, а после разгрома в 1949 году японской Квантунской армии оказался в Советском Союзе, учился в МГУ.  В те далекие студенческие годы у него образовалось много друзей. Среди них был Павел Марыч. Вернувшись в 1959 году в Китай, выступал с критикой в адрес, так называемого, «большого скачка» и политического курса Мао Цзе-Дуна. Ему грозила смертная казнь, но друзья помогли перебраться через Амур по тонкому, только что ставшему льду в СССР. Они шли вчетвером, троих схватили советские пограничники, Ли удалось уйти от них. С тех пор он скрывался в тайге. В населённых пунктах, куда он ходил, его считали полудурком, называли Ваней-китайцем, и даже ходила легенда,  что он родился на территории СССР. Потому милиции не было до него дела.

С каждым годом Елене становилось всё страшней. Иногда она ощущала себя старухой. Все свои потребности свела до минимума. Есть не могла, с трудом заставляла себя по утрам умываться. Похудела. Дошла до крайней степени отчаяния, почти безумия. Только девочки держали, благодаря им не позволяла себе сорваться, забиться в истерике. По ночам не могла уснуть, слушала, как стучал по деревянной крыше осенний, мелкий , холодный, беспросветный дождь. Всё чаще вспоминала комнаты в их старой московской квартире, с высокими лепными потолками, где прошло её детство, старинную мебель из красного дерева, тонкие фарфоровые тарелки с нарисованными на дне пастушками. Что вспомнят её девочки?  По щекам стекали слёзы. В углу, на своей лежанке вздыхал Ли. Её мучения видел, чем помочь не знал.

В одну из таких ночей, Елена поднялась с постели, как привидение бродила по избе. В крошечном зеркале мелькнуло отражение – чисто ведьма. И такой её видят девочки! Какой пример подает! Для этого всего родилась? Решила, будь, что будет. Если посадят, Алла будет воспитывать девочек.
Она позвала Ли, тот сразу откликнулся. Сели за стол.
  Елена  сняла с руки золотые часики.
  -  Девочкам пора идти в школу. Я не могу оставить их без образования. Им нужны документы. Павла мы, к сожалению, не дождались. Не знаю, жив ли он. Вот всё, что у меня есть. И вот мой паспорт. Их нужно  оформить, как моих дочерей. Нужно найти решение, Ли.  Дальше тянуть нельзя. Нужно найти в поселке временное жильё. Если мне удастся связаться с сестрой, мы уедем в Москву. Времени прошло достаточно, чтобы подзабылся тот случай. В конце концов, меня никто не видел, никто не знает, кто я такая. Скажем, приехали откуда – нибудь. И нужно каким-то образом подтвердить мой диплом. Я  - врач. Мне нужно работать.
  Ли часы не взял, собрал мешок норковых,  тщательно выделанных  шкурок, и ушел.


  В поселок Ли вошел после захода солнца.
Они условились с писателем Беликовым встречаться без свидетелей. Их давнее,  московское,  знакомство  имело своё неожиданное продолжение, когда они встретились на местном базарчике. Ли продавал голубицу. К нему здесь привыкли, не обращали внимания, высказывали беззастенчиво своё мнение о нём, не догадываясь, что он в совершенстве знает русский язык.
  Они встретились глазами с Беликовым, Ли произнёс негромко, так, чтобы его  мог услышать только он:
  -  Мир тесен, Андрей.
  -  Даже представить не мог, что настолько. Ли, родной мой, ты как сюда попал?
  -  Про Ваню-Китайца слышал? Так это я. Бежал от Мао. Живу в тайге. Одним словом, добровольный ссыльный.
  -  Я тоже ссыльный. Только не по собственной воле.

  Ли бросил камушек в окно. Это был их условный стук. Неслышно поднялся по лестнице, дверь уже была открыта. Они крепко обнялись.
 
 Утром Андрей Макарович Беликов стоял перед дверью чиновницы, ведущей записи актов гражданского состояния местного населения. Он снял шапку, пригладил волосы. Дверь открылась сама, на пороге стояла женщина с пышной прической и озабоченным выражением лица.
  -  А я к вам, Фаина Петровна.
  -  А я спешу.
  -  Я ненадолго.
  Она вздохнула и пропустила его в кабинет.
  Беликов сидел напротив, мял в руках шапку, не знал с чего начать. Сроду ни о чем чиновников не просил и взятки не предлагал.
Фаина Петровна смотрела выжидательно, дальше тянуть было нельзя.
  -  Нужны свидетельства о рождении на двух девочек. Они родились в тайге, родители их не зарегистрировали. Вот их данные и паспорт матери. Мы вам будем очень признательны. Если вам всё удастся, у нас есть  мешок соболиных шкурок, хватит на роскошную шубу. Я доставлю  их вам прямо домой.
Чиновница ненадолго задумалась.
  -  Зайдите завтра.

Как только документы были готовы, Елена с девочками покинули своё многолетнее убежище. Домик в девственной тайге звучит красиво. Только для того, чтобы прожить в нём несколько лет, нужно мужество, либо страх перед ещё большим наказанием.

Через двое суток путники вышли на скользкую после дождя, разбитую вездеходами, дорогу, ведущую в поселок. Двухэтажный деревянный дом на окраине, к которому они подошли, ничем не отличался от других, так же был окружен деревянными сарайчиками, в центре двора возвышался побеленный туалет.
Ремонт в подъезде никогда не делался, шаткие перила и ступени чинились самими жильцами, под лестницей справляли нужду коты и пьяные мужики, с потолка свисала тусклая лампа на скрученном проводе. Двери квартир были обшиты клеёнками или дерматином и утеплены  ватными одеялами.
Они поднялись по скрипучей лестнице и вошли в одну из таких дверей.
Их ждали.
Пахло вкусной едой и табаком. Хозяин квартиры, невысокий мужчина лет шестидесяти с лысой головой и мягким взглядом, курил «беломорканал», дым от папиросы выпускал в открытую форточку. Едва они вошли,  загасил окурок в пепельнице, пожал руку Ли, коснулся плеча Елены, приветливо кивнул Маше и Жене.
- Вот, Андрей Макарович, привел вам жильцов. Как договаривались.- Ли помог Елене снять рюкзак.
- Не стесним? – Елена вдруг почувствовала смущение. Ей впервые за семь лет стало неловко за свой внешний вид – старую, облезлую местами, шубу, цветастый старушечий платочек и грязные резиновые сапоги.
- Проходите. Рад помочь. – Андрей Макарович широко улыбнулся, и Елене от его улыбки стало легче на душе.

Ли торопился,  – засветло нужно было дойти до Тиканского распадка, там можно было  заночевать, но Женя и Маша его не отпускали,  понимали, что теперь им предстоит жить без него, и видеться они будут редко. Ли остался. Ушел, когда девочки уснули.

Девочки и Елена поселились в одной комнате, у каждой из них была отдельная, узкая металлическая кровать и, несмотря на то, что жилье их скорее напоминало общежитие, Елена всему очень радовалась.
В другой комнате жил хозяин квартиры – ссыльный писатель Андрей Беликов.
По поселку быстро разнеслась весть, что к высланному из Москвы неблагонадежному писателю приехала семья. Семья была странной – жена лет на тридцать моложе, и девочки одногодки, одна с восточной внешностью, другая рыжая, и обе ни на отца, ни на мать не похожи. Эта версия, придуманная поселковыми жителями, устраивала Елену и Андрея Макаровича, они её не оспаривали, на расспросы вежливо улыбались, что истолковывалось как нежелание посвящать посторонних в свою личную жизнь, и некоторыми даже одобрялось. Вскоре Елене заказным письмом пришла трудовая книжка, в которой была запись о том, что все эти семь она работала по специальности. Как удалось сделать эту запись, Елена не стала уточнять. Врачом она была хорошим, за время пребывания в тайге ничего не забыла, и вскоре устроилась на работу в поликлинику.   

- Больных больше нет. Я пойду, Елена Петровна? – Медсестра Полина Федоровна ухаживала за парализованным мужем и всегда спешила домой.
До окончания приема оставалось ещё полчаса, Елена Петровна её отпустила, справится одна.
Дверь приоткрылась и в узкую щель почти скользнула невысокая женщина. Елена с первого взгляда догадалась, кто она. Жизнь наложила заметные отпечатки на лицо женщины, но даже одутловатость, и черные полукружья под глазами, не позволяли сомневаться  в её кровном родстве с Машей.
Елена почувствовала, как тяжело забухало, а потом упало вниз сердце, руки начали слегка подрагивать, и она убрала их со стола.
  Женщина плотно закрыла за собой дверь, стянула шапку с головы, села на краешек стула.
- Хочу Марину свою забрать  домой. – Улыбнулась беззубым ртом.
- А почему вы решили, что я вам её отдам?
- Она моя дочь, я её родила, имею право.
- Конечно, вы на всё имеете право. Имеете право бросить ребенка в тайге, а потом, когда вырастет, забрать, чтобы она вас содержала и за вами ухаживала. Где вы были столько лет?
- На югах жила я. Хахаль меня туда увез. Я его содержала, кукурузой на пляже торговала, не поверишь, как дура, с раннего утра и пока не стемнеет. А он нашел себе молодуху,  и меня коленом под зад. Ну, я и вернулась, дом у меня от матери остался. Она мне писала, что Маринка в тайге пропала, не нашли, а я тут смотрю – она, кровинушка моя! Барышня стала. Чистенькая, вежливая.
- Хорошая девочка моя Маша. Но вашей заслуги в этом, согласитесь, нет.
- Как нет? А кровь чья?
- Если вы  хоть раз к Маше подойдете, я добьюсь, чтобы вас осудили за то, что вы бросили ребенка в тайге.
- Ты меня, докторша, не пугай. Пуганые мы. А почему ребенок в тайге сгинул, об этом мою мать надо спросить, да померла она в прошлом году.
- Тоже пила?
- Было дело. А кто не пьет?
- Но почему никто не искал ребенка, в милицию не заявлял?
- Ну, я думаю, в поселке решили, что Маринку я  с собой забрала.
- Ну, ясно, а мамаша ваша так пила, что потерю ребенка не заметила? Или вы специально все так подгадали?
- Но правда все равно на моей стороне, уважаемая докторша. Так что, возвращай Маринку.
- Нет. И не надейтесь. Более того, прошу вас к ней не подходить. Она вам не нужна.
- Как не нужна?  С матерью ей будет лучше, чем с чужой теткой. Обижаешь, поди?
Елена Петровна сняла с руки часы, положила на стол.
- Золотые. Старинные. Очень дорогие. Не продешевите, когда продавать будете.
- Докторша, за кого вы меня принимаете? Я дочь не продаю.
- Один раз вы её просто бросили. А теперь сделайте это за деньги. Вам же лучше. Девочку ведь кормить надо, одевать, обувать, учить.
Женщина сделал вид, что сильно задумалась, потом смахнула часы в карман куртки. Вышла, не сказав не слова.
С тех пор наведывалась к Елене каждый раз, когда нужны были деньги.
Елена приняла решение возвращаться в Москву. Рано или поздно мать Маши всё равно откроет ей тайну. Не хотелось травмировать ребенка.

Часть 3.

НЕОЖИДАННЫЕ ВСТРЕЧИ.

Глава 1.


 
Вернувшаяся из длительной, как она сама называла «дальневосточной ссылки», Елена, очень скрашивала Аллину жизнь. При ней  Алла сразу становилась младшей, могла покапризничать, пожаловаться.
  Раз в месяц к ней приходила Мотя, приносила торт, они заваривали свежий чай, потом освобождали стол от чашек, и начиналась игра в покер. В комнате стоял дым коромыслом и отборная ругань. Они знали друг про друга всё, можно было не притворяться, быть самими собой, и нести полную чушь, не опасаясь, что кто-то осудит.
Обе этими встречами дорожили.
  Раз в неделю  забегала Правда. Иногда приводила внучку, которая в отличие от дочери, даже не пыталась скрыть, как скучно ей у бабки и как сильно хочется уйти.  Правда подставляла матери щеку, та едва касалась её плотно сжатыми губами. Правда  быстро тараторила, отчитывалась за неделю. Алла Петровна  не вникала – всегда одно и то же, дежурные слова, заученные фразы. Правда правдивой не была. Дочь быстро вытирала с мебели пыль, мыла пол и прощалась. Обе вздыхали с облегчением.

В юности Алла Петровна была красавицей. С тонкой, почти прозрачной кожей, с зелеными мечтательными глазами.
Она обладала удивительным качеством – вокруг неё всегда образовывался водоворот: растения наливались соком, цветы распускались, изысканно сервировался стол. Все втягивались в её круговорот и становились веселыми. Пока  в её жизни не произошла рокировка: появился Сомов, а Всеволод исчез.
Никогда не забыть ей ощущение от удара, когда уходят счастье и любовь. Она усмехнулась: сестру критиковала по поводу её давней и несостоявшейся любви к Павлу Марычу, а сама была такой же. Нет, Всеволода она давно разлюбила, его образ почти стерся из памяти, и нужно  приложить немало усилий, чтобы вспомнить его лицо. Больше мучило предательство Сомова, его торопливый отъезд, когда он не зашел попрощаться. Самой себе не хотела признаться, что привязалась к нему. Слово «полюбила» она даже мысленно не произносила.
Только в старости понимаешь, что жизнь так коротка, и ничего уже не исправить и что она, старость, – великий урок смирения. Но смирением Алла не обладала.  А разговоры про ухажеров, наигранные, местами выдуманные – большей частью для отвода глаз, чтобы оберегать её настоящую внутреннюю жизнь, тревожную, порой, мучительную, и чтобы не заметила Елена её вечной, не утихающей с годами маяты, поселившейся в её душе в тот день, когда  она, став судьёй, подписала первый расстрельный приговор.


Сегодня была среда, Мотин день.
Подруга пришла, как всегда, во время, она никогда не опаздывала.
Способность Моти никогда, ни при каких обстоятельствах никуда не опаздывать – её визитная карточка, которой она гордилась, и при случае напоминала  о вежливости королей. На этом её сходство с королевскими особами заканчивалось, во всем остальном проявлялось крестьянское происхождение. Мотя была крайне бережливой. Одежду, обязательно темной, не маркой расцветки,  снашивала до дыр. Чинила её, штопала, и выбрасывала только тогда, когда она  расползалась в руках. Экономила на крупных покупках и на мелочах, приобретала только самые дешевые вещи, без многого и вовсе научилась обходиться, и всю жизнь откладывала «на черный день». Черный день в её жизни так и не наступал, а вот деньги несколько раз обесценивались, и приходилось копить снова.
Пока Алла Петровна накрывала стол красивой льняной скатертью, расставляла посуду и купленные специально для сегодняшнего чаепития цветы, Мотя разрезала  торт, как всегда, на восемь частей, как делали они на протяжении всей их  последетдомовской жизни – каждой на тарелочку по четыре куска.
Обе любили полакомиться, несмотря на запреты врачей.
Играть в покер сегодня не хотелось, смотрели по телевизору передачу Малахова о брошенной детьми старухе.
- Я к старости подготовилась. У меня в сейфе лежат пистолет и деньги, - Алла размазала ложкой розочку на бисквите.
- У тебя есть сейф?
- Наличие у меня сейфа тебя удивило больше, чем его содержимое? Если будет тяжко, застрелюсь. Если хорошо, буду тратить деньги.
- Деньги откуда? Ты ведь всегда пенсию спускаешь за три дня. – Мотя смотрела на подругу подозрительно.
- Распотрошила семейный тайник. Нашла его случайно, когда делала ремонт в нашей комнате, после отъезда Елены на Дальний Восток. Там были картины, дед собирал, – авангардисты, кубисты. Я их не люблю, а за них дали большие деньги. Огромные. Я даже удивилась. Часть продала сразу, откупилась от соседей, приобрела им кооперативы, вернула себе всю квартиру. Остальные недавно продала, иначе деньги обесценились бы.
- Елена знает?
- Нет. Ей деньги ни к чему, у неё Женька богатая, ни в чем ей не отказывает. Большую часть денег я отдала, не поверишь, на восстановление храма. Оставила себе немного.
- Надеешься, зачтется?
- Где?
- Там. – Мотя показала глазами наверх.
- А ты, что же, поверила на старости лет, что там что-то есть? Я не верю. Искупила вину перед человеком, перед которым очень виновата. Он храм строил, ему и отдала. А вот он, наверное, искренне свои грехи замаливает. Больше ничего не скажу.
Обида захлестнула Мотю так сильно, что из глаз брызнули слёзы. – столько лет дружат, она перед Аллой, как открытая книга, а у неё, оказывается столько тайн!
Мотя ушла, не доев свою еженедельную порцию торта, и громко хлопнула на прощанье  дверью.

Ссора с лучшей подругой не огорчила Аллу Петровну. Было ощущение, что подвела какую-то невидимую черту.
Утомительный осенний дождь, нагоняющий сон,  моросил за окном.
 Алла Петровна завернулась в теплое одеяло, задремала, сидя в кресле.

Глава 2.



             Был свежий сентябрьский вечер. Маша разрывалась между двумя крайне необходимыми делами, и никак не могла решить, что ей сделать в первую очередь – прополоть клумбу или написать рассказ для газеты, в штате которой она состояла почти пятнадцать лет, каждый год собиралась уйти, но всегда что-нибудь мешало – то времени на поиски новой работы не было, то вдруг начинали одолевать сомнения, то требования на новом месте оказывались непомерно велики,  и нужно было учиться, но этого-то как раз и не хотелось.
  Трезво мыслящее Машино сознание требовало немедленно приступить к облагораживанию клумбы, которая из-за не ухоженности приобрела непотребный вид и вызывала у всякого, входящего во двор,  неприятную Машиному сердцу усмешку. В то же время, душа жаждала немедленно приступить к написанию юмористического рассказа, как того требовал  главный редактор, тем более, что сюжет уже созрел и в голове крутились первые строчки:
  «Счастье в дом Петровых явилось хмурым осенним утром. (Кто сказал, что счастье приходит только  ясным солнечным днём?) И не пришло, а именно явилось, бесцеремонно растолкав толстым животом хозяев  - счастье ведь не может быть худым, как лихо, его обязательно должно быть много,  и уселось на старый продавленный диван так, что пружины пронзительно заскрипели, и обвело сочувствующим взглядом маленькую комнатку с убогой мебелью и обшарпанными обоями.
  Оно не обладало скромностью и тактом, иначе ему трудно было бы врываться к людям, пусть и ждущим его, но не знающим в лицо.
  -  Ну, ты -  нахал! Как ты посмел? -  Взвизгнула хозяйка, явно не угадав, кто перед ней.
  -  И правда! Тебя не звали. – Нахмурил пушистые брови хозяин.
  -  Незваный гость -  хуже татарина! – Проявила глубокое знание народных поговорок дочка, выглянув из-за спины папаши…»
  Маше подумалось, что неплохо было бы пригреть у себя такого толстопуза,  и сразу нужный настрой исчез и в голову полезли,  ставшие привычными в последнее время,  мысли о бездельнике сыне, о постоянно пребывающем в командировках муже  ( и в командировках ли?), о том, что в доме поселилась добропорядочная, тихая и сытая тоска, в которой сосуществовали члены её семьи – каждый на своей орбите, и растущей миоме, которая не поддавалась лечению и всё настойчивее требовала оперативного вмешательства в самое сокровенное женское нутро, чего Маша отчаянно боялась и скисала сразу, как только вспоминала об этом.
  -  Ма, к тебе пришли.
  В дверном проёме застыла тонкая фигура в несуразном пальто и Маша не сразу узнала свою давнюю институтскую подругу Надю. Что-то трагическое угадывалось в её осанке и старательной улыбке, в несоответствии ярко-желтого нового шарфа и невзрачного, словно с чужого плеча, пальто. Сразу вспомнилась та Надя, которая, почти тридцать лет назад,  служила для Маши эталоном женского безупречного вкуса во всем – в умении одеваться, учиться и, вообще, быть настоящей женщиной.
  Испугавшись, что Надю смутит застывшее в её глазах сочувствие, Маша решительно шагнула навстречу подруге, подумав, что хорошее настроение вряд ли удастся вернуть в ближайшее время, поскольку  неудачно сложившаяся жизнь Нади так и выпирала наружу, ничем не прикрытая,  и требовала немедленного сочувствия и душевного надрыва. А после таких разговоров впечатлительная Маша долго не могла прийти в себя.
 
Так повелось у русских женщин – их психоаналитиками являются подруги. Именно им выплакивают всё наболевшее и получают взамен необходимую порцию утешения. При этом не  требуется полный анализ и раскладывание по полочкам произошедшего. Нет, нет, нужны только поругание противника и умение убедить, что всё, сделанное подругой верно, что она во всём права, а все остальные – сплошь гады и мерзавцы. Можно приправить горе стопочкой водки или бокалом вина. И после этого, несмотря на то, что проблема не решена, слёзы утирались,  и появлялась надежда, что впереди ждет только счастье, и ничего, кроме счастья.
  Когда жаркие и мокрые от поцелуев и слез объятия закончились, Маша закружилась по кухне, накрывая стол.
  Подсчитав, сколько лет не виделись,  они снова всплакнули. На этот раз громко, во весь голос, чем вызвали любопытство Андрея, и его голова вновь ненадолго застыла в дверном проёме.
  Надя вспоминала однокурсников. Всё виделось ей в умиленно-светлых тонах, что было неудивительно – лучшая  студентка, красавица,спортсменка. Маша ни одним из этих качеств не обладала, в группе была  среди хорошистов, трудноосуществимых желаний не имела – обычный набор среднестатистической выпускницы без амбиций, трезво смотревшей на окружающий мир – профессия, дом, семья и дети. Всего этого достигла, приложив немало усилий, а  теперь  винила себя в том, что к сорока пяти годам её настигло разочарование, с которым она, впрочем, надеялась справиться.
  Все прежние годы, что они не виделись, Маша была уверена, что жизнь Нади сложилась удачно. Иначе и быть не могло. И сейчас,  нутром почуяв, что это не так, кроме естественного и вполне искреннего чувства жалости испытала неожиданное и, совершенно не свойственное её характеру, удовлетворение, и мысль о том, что не родись красивой, а родись счастливой,  неотвязно крутилась  в голове, и её  с трудом  удалось упрятать  в  дальний угол сознания. Рассматривая украдкой Надю, легкие морщины вокруг глаз, скорбную складку в уголках губ, мешковатое серое платье и непозволительно скромный для её шикарных золотистых волос узел на затылке, Маша пыталась угадать, что же сломило её давнюю институтскую подругу и что привело к ней в дом после долгого отсутствия.
  В комнату снова заглянул Андрей, сказал, что пойдет прогуляться.
  -  А он на тебя похож. – Заметила Надя.
  -  Естественно. Он же мой сын.
  Надя улыбнулась:
  -  От отца ничего не унаследовал.
  Маша согласно кивнула головой.
  - Природа так распорядилась. – И невольно перевела взгляд на висевший на стене портрет покойного свекра в массивной позолоченной раме. Бывший командующий Дальневосточным военным округом, передавший сыну ясный ум,  импозантную внешность и извечное стремление любым путём   добиваться желаемого,  ушел в мир иной с абсолютным уважением к своему отпрыску,  видя в нём своё полное отражение и с таким же сильным чувством, но уже недовольства, по отношению к внуку – худощавому, нескладному, добродушному подростку, занимавшемуся совершенно не нужным, по мнению деда, делом, - чтением детективов,  и обладающим поразительным, даже для Маши, равнодушием к общественному мнению и к своему будущему. Всему виной была дурная кровь. Её, Машина, кровь. Опять же, по мнению покойного свёкра. И она, как могла, боролась с чертами  характера сына, не свойственными семье мужа, но безрезультатно, о чем она с горечью  рассказала Наде.
  - Человек имеет право жить так, как ему нравится. При условии, конечно, что его желания не мешают другим. Тебе  это мешает?
  - Нет. – Удивилась Маша тому, что ей и в голову не приходило посмотреть на проблему с этой точки зрения. Мало ли что не нравится свекру и мужу!
  -  Ну, а сама-то с детьми ладишь? Сколько у тебя деток?
  -  Рожала один раз, но дочь не растила. Оттого и грехи замаливаю. – Страшные по своему смыслу слова прозвучали спокойно, и Маша снова почувствовала растерянность, не зная, как на них реагировать. Сочувствовать или сказать успокоительное: «Ну и ладно. Тяжело их растить. То болеют, то шалят…»? Спокойствие подруги сбивало с толку, и не было понятно – то ли у неё всё давно переболело и лучше не бередить рану, то ли, наоборот, очень мучило и не стоило на этом заострять внимание.
  Надя  налила в бокалы вина себе и Маше, выпила и, встав со стула, отошла к окну, долго смотрела на малиновый закат.


  Всё произошло в такую же тихую, осеннюю ночь.  Надю изнасиловал друг, знакомый. Почему не кричала, не звала на помощь? Стыдно было. Думала, переживет, забудет, да не тут-то было. Когда поняла, что беременна, аборт не решилась сделать.  Решила, что вырастит одна.
  Надя так и не увидела своего ребенка.
  На следующий день после родов в палату вошла заведующая отделением и, сев на стул у кровати, негромко, чтобы не слышали другие женщины, спросила:
    -  Вы знаете, что такое болезнь Дауна?
  - Да. Я видела такого мальчика.
  - Значит,  мне нет необходимости объяснять вам, какие трудности вас ожидают, если вы не откажетесь от ребенка. Даже благополучные семьи  распадаются, если есть в семье ребенок с таким диагнозом. Как это не жестоко по отношению к новорожденной, мне  не хочется, чтобы сломалась ваша жизнь
  -  Почему это произошло?
 - Одному Богу известно. Неудачная комбинация. Ведь даже здоровая наследственность дает колебания в биохимическим процессе. Одна-две молекулы не сойдутся точно в развитии спиральных цепочек в зарождающемся организме и – всё.  Очень часто виной этого заболевания является генетическая предрасположенность.
- Что будет с моим ребенком?
- Мы поместим её в дом малютки. Судя по её состоянию, она проживет совсем недолго.
  Надя заплакала.
  -  Завтра вам нужно будет подписать документы. Девочке нужно дать имя.
  -  Пожалуйста, назовите её сами. Лучше я не буду знать её имя. Оно будет терзать меня всю жизнь. Пусть она останется для меня просто девочкой, без образа, без имени.

  У Маши на глаза навернулись слезы. Она смотрела сквозь них на Надю и понимала, что та свои давно выплакала.
-  Завтра будет ветрено. - Надя отошла от окна, снова села за стол.
  -  Я наказана по заслугам, Маша. Я не хотела её, ненавидела её отца, ненавидела свой растущий живот.  А потом я предала её. Пусть она прожила мало, но я должна была всё это время  быть с ней, а я смалодушничала.
  -  А кто он, её отец? Он знает о ребенке? – Маша  мысленно перебирала их общих знакомых, но никто не вызывал у неё подозрений.
  -  Не знает. И тебе знать не нужно, кто он. Дело давнее.  Я никогда его больше не встречала.
  -  Но почему ты снова не родила?
  -  Очень боялась, что и со вторым ребенком случится то же самое. Я мужа очень любила. И он меня. Он всё ждал, когда я забеременею, а я не могла решиться. Мы прожили десять лет,  и он поставил вопрос ребром – или-или. Что-то мне подсказывало, что не нужно ему рассказывать свою страшную тайну. Женское чутьё не обмануло. Мой, всегда такой нежный и тактичный муж,  ничего не понял. Не осудил и не поддержал. На его лице не было никаких эмоций, как у вождя племени ирокезов. Таких застывших лиц мне никогда не доводилось видеть. Не сказав ни слова, он покидал вещи в сумку и ушел. Я ждала его два месяца, думала,  вернётся, а потом тоже ушла. В монастырь. Меня уже ничего не удерживало в миру. Родители умерли, мужа нет, надежды на счастье тоже. Моя вера была слабой. Игуменья во мне очень сомневалась, но я её очень просила, и она оставила меня на послушании.
  -  Ты – монахиня?! – Маша едва дышала от услышанного.
  -  Да. Поначалу я очень хотела поверить в бога. Но мне так и не удалось. Теперь я понимаю, что именно в этом заключается моя главное наказание – в моих сомнениях. Был момент, когда я ещё была послушницей,  у меня появилось очень сильное желание  уйти из обители  и начать всё сначала, но я сознательно отказалась, решив, что моя жизнь там и есть искупление. А теперь мне  просто бывает спокойно, когда я молюсь. Иногда я думаю, что именно это состояние и есть истинная вера в бога.
  -  Ты можешь оттуда уйти?
  -  Теперь нет. Да и не хочу.
  Маша отгоняла дурацкие, совершенно неуместные мысли о Надиной захудалой одежде, о вызывающе ярком шарфе, предназначенном для украшения, но лишь подчеркивающем убогий наряд, но они возвращались вновь и вновь. Она понимала, что от неё ускользает что-то важное, какая-то ниточка, дающая объяснение этому визиту, но никак не могла её ухватить и настойчиво возвращалась к внешнему виду гостьи.
  Они молчали. Подливали друг другу вина, но хмель их не брал.
  В десять часов  Надя засобиралась. Никакие уговоры остаться и повидаться с Виктором – они ведь были знакомы, не помогли. Она ушла, сказав на прощание:
  -  Дорожи сыном.  Дети – самое главное, что дает Бог женщине. И статьи ты пишешь хорошие, я читала. А я помолюсь за вас.
  В этот момент она показалась Маше какой-то отстраненной, словно мысленно была уже не здесь.


  После её ухода Маша долго перебирала в памяти их разговор, каждое слово и, наконец, всё расставила на свои места и всё поняла.
  Надя  ни разу не спросила о Викторе, не поинтересовалась, как он живет. А ведь у них была одна компания, они много времени проводили вместе.
Отчетливо, как будто это случилось только вчера, вспомнила случайную встречу на вечерней улице с другом мужа – Арсением, известным в то время цирковым эквилибристом, высоким, ладным, гибким, ласковым до сумасшествия. Оба вспыхнули, как искры на ветру. Бес попутал.
      Не зря свекровь всё считала и считала срок её родов, сверяла с отъездом Виктора, смотрела подозрительно, но молчала. И, видимо, не зря молчала. В семье ходили слухи о том, что у Виктора была сестра, которая очень болела и рано умерла.
  Странное чувство успокоенности снизошло на Машу. Она поняла, что именно сейчас простила себе тот давний грех.
  Вернулся сын. Она бросилась к нему, расцеловала и, кажется, впервые за последние годы не сделала ему замечания, чем вызвала удивление со стороны Андрея и ответную, неуверенную ласку с его стороны.

Ей нестерпимо, до зарезу, захотелось увидеть мужа, посмотреть ему в глаза, расставить все точки в их отношениях.
Муж отыскался у Арсения.
Пол в квартире был засыпан окурками, пыль вокруг лежала такая, что всё в комнате казалось одного цвета – серого. Запах грязных носков, перегара и прокисшей еды, казалось, прочно и навсегда въелся в старые обои и мебельную обивку. Благополучного, служащего на приличной должности в штабе округа, Виктора постоянно тянуло к неудачнику-другу, каким  он  считал Арсения, и по поводу чего они постоянно  спорили. Критерии ценностей у них были разные, общий язык находить не удавалось, часто ругались, но через неделю-другую Виктор снова шел к своему давнему, с институтских времен, другу,  они вместе напивались и выясняли -  что есть успех в современной жизни. Маше приходилось с этой тягой бороться, как с хронической запущенной болезнью, которая ненадолго отступала, но до конца не излечивалась.
Виктор спал, развалившись в продавленном кресле, Маша попыталась его разбудить, тормошила за плечо.
- Идем домой, Виктор.
Арсений  смотрел на неё совершенно трезвыми глазами.
- Отстань от него, Мария. У нас спившийся и сплотившийся коллективчик. Мы – социальное явление. Маша, ты лучше к нам присоединяйся, не бузи.
- Ты всё пропил!  Жизнь свою просрал за бутылкой. На всех тебе наплевать, ни семьи, ни детей. И Виктора за собой в помойную яму тянешь.
- Ну, сын-то у меня есть.
Маша оглянулась на мужа.
- Ты с ума сошел! Не смей этого говорить.
- Как скажешь, Маша. Не вписался я в нынешнюю жизнь. Сейчас время троечников, середнячков.
        - А ты, хочешь сказать, - круглый отличник?
        - В чем-то, да. Сейчас отношения между людьми жидкие и убогие. Что в любви, что в профессии. Главное, уметь лизать задницу, и при этом лучезарно улыбаться, особенно тому, кто вверх попер, а ты с ним на один горшок когда-то ходил.
- Ты не прав.
- Прав! Ты знаешь, что по опросам - современные школьники не одобряют дуэли Пушкина? Считают, что можно было договориться, либо заплатить и убить Дантеса из-за угла, либо просто – ну её, Натали. Мало других, что ли? – Он потянул её в другую комнату, плотно прикрыл дверь. – Если бы были дуэли, я бы вызвал Игоря и убил его, а ты была бы моей.
- Ни за что!
Арсений обнял её, и Маша растаяла, как сливочное мороженое на солнце, прошептала:
- Я так бездарно жизнь прожила. И ты в этом виноват. Если бы  ты не пил, я бы за тебя замуж вышла.
Арсений что-то говорил, видимо, утешал, она скребла новыми ногтями его грудь и казалась сама себе дурой и мерзавкой.

Школьницей она влюбилась в комсомольского вожака,  и первая, как пушкинская Татьяна, написала ему письмо. Ответа не дождалась, но судя по тому, как внимательно тогда Малов посмотрел на неё при встрече, любовное послание адресатом было прочитано.
Потом всю жизнь жалела об этом поступке, несмотря на то, что он стал её мужем. Сначала потому, что было стыдно, теперь считала, что не достоин.
Она так долго и упорно добивалась внимания Виктора, что, наверное, перегорела, и замуж за него выходила уже по инерции. Столько сил приложила, не бросать же на финише! Сколько было обид и слез, и отчаяния, и с сестрой поссорилась, и до сих пор не помирилась, опасаясь, что не устоит и расскажет Жене,  что любовь, из-за которой столько дров наломала, давно прошла, и её семейная жизнь похожа на  чемодан без ручки – и нести неудобно, и бросить жалко.
 
Самой себе стыдно было признаться, что затаила зло  на Женю совершенно напрасно.
        Отчетливо, как будто это было только вчера, помнила, как зимним вечером они с  Женей возвращались с катка, и, встретившаяся им одноклассница  Таня Каминская уговорила их зайти в гости к другу. Для этого пришлось бы сделать крюк, но Жене домой не хотелось, и она согласилась. Маша всю дорогу ворчала, что девочки не ходят в гости к мальчикам, и вообще, она замерзла и хотела домой.
На крыльце их встретил Виктор Малов. Оказалось, что на каникулы приехал его старший брат Сергей, студент-третьекурсник, а родителей дома нет, и они решили устроить вечеринку. Сергей был хорош собой, улыбчив и в модной черной водолазке. Таня сразу дала понять, что Сергей – её парень. А никто и не претендовал.
Виктор угощал их чаем, Сергей рассказывал студенческие байки, ходил вокруг стола, подкладывал конфеты, называл их «промокашки – промокашечки» и подмигивал Тане.
На столе появилось вино, музыка стала тише, свет приглушеннее.
Маша как будто растворилась в дальнем темном углу комнаты. Таня и Сергей исчезли в родительской спальне, а Виктор сел перед Женей на колени и пытался целовать ей руки. Женя смеялась и руки убирала. Когда он потянулся губами к её губам, она решительно поднялась, огляделась. Маша сидела, закрыв лицо руками.
- Маша, одевайся, мы уходим. Финита ля комедия, Витя! – Женя решительно натянула пальто. – А Танька где? – Она распахнула дверь в соседнюю комнату и увидела обнаженные ноги и ягодицы Таньки. Сергей елозил на ней, стаскивая с себя брюки. Женя его оттолкнула, рывком подняла Таню и, увидев её ошалевшие глаза, поняла, что вмешалась зря – всё происходило с обоюдного согласия.
- Пардон, граждане. Думала, спасаю невинную овечку от совращения. Не буду вам мешать.
Танька подхватила одежду и выбежала в коридор. Сергей схватил Женю за руку:
- Промокашка, ты всё испортила. Ты должна остаться вместо неё. – Но встретив Женин презрительный взгляд, руку разжал, и девочки вышли на улицу. Танин силуэт маячил далеко впереди.
Ночью Маша не могла уснуть. Обида на Женю сжигала её изнутри.
И со временем не проходила, а только усиливалась. Потом добавилась ещё одна, когда Малов провожал Женю после школьного бала. Понимала, что Жениной вины нет, но простить ей внимания Виктора не могла.

От всех этих воспоминаний стало совсем грустно, не работалось. Маша слонялась по двору, не зная, чем заняться.

Андрей искал на чердаке дома ракетки для бадминтона, а  нашел старый чемодан, притащил его не веранду.
Маша его сразу узнала, вспомнила, что в нем. При переездах он путешествовал из одной квартиры в другую, и окончательно осел у Маши, поскольку у неё был  просторный дом в Подмосковье, и о чемодане все забыли.
Коричневый, фибровый, изрядно потертый чемодан открылся сразу. Он был заполнен картонными, серыми папками на шнурках, хранящими пожелтевшие от времени листы с одинаковой надписью: «А.М. Беликов».
Маша их внимательно просмотрела. Три романа, рассказы, эссе – всё это невозможно было издать двадцать лет назад, даже хранить было опасно, а теперь потеряло свою остроту, но литературной ценности не утратило, поскольку написано было хорошим языком, читалось легко, так, что оторваться было невозможно.
Обзвонив коллег, Маша нашла специалиста, знакомого с творчеством Беликова и, прихватив пару рукописей, поехала на встречу.

Дверь ей открыла  маленькая, худая старушка в синем платье с белым кружевным воротничком, вышедшим из моды лет пятьдесят назад.
- Марианна Ильинична Синевская?
- Да. Мне звонили, просили оказать вам содействие. Проходите.
- Вы так сразу открываете. Не боитесь?
- Я своё отбоялась, – сухо ответила старушка.
Маша осматривала небольшую комнатку.
Все стены завешены фотографиями, сделанными, судя по одежде, пятьдесят и более лет назад. От старой мебели было тесно, но уютно и не было сомнений, что каждая вещь в квартире дорога хозяйке, как память.
Марианна Ильинична захлопотала, на столе образовались чашки, сахарница, баранки в хрустальной вазочке. Маша положила на стол коробку шоколадных конфет.
- Это замечательно, что вы догадались купить конфеты. Я их обожаю. – Она села напротив Маши. – С чем же вы ко мне пришли? – Руки Марианны Ильиничны всё время двигались, разглаживали невидимые морщины на скатерти, перескакивали на колени, что-то поправляли в одежде, то манжету, то угол кружевного воротничка.
- Мне сказали, что вы знакомы с творчеством Андрея Макаровича Беликова.
- Я думала, о нём никто уже не вспомнит. Он сгинул в шестидесятых годах. Неужели где-то всплыл его архив? – Глаза у старушки заблестели. – Это было бы большим счастьем для человечества. Такую литературу должны читать. А вы откуда о нем знаете?
- Мы жили в его квартире в Забайкалье. Моя мама вышла за него замуж. Брак, правда, был недолгим.
Маша положила на стол папку с рукописями. Марианна Ильинична, почти благоговейно, перекладывала пожелтевшие листы, исписанные мелким почерком.
- Да, это его почерк, его стиль.
- А что вам о нём известно?.
- Многие считают, что его наследие вывезли за границу. Это хорошо, что вы сохранили. Я работала в литературном отделе КГБ. Да, был и такой. Беликов рано заявил о себе как талантливый писатель. В тех немногих произведениях, что были изданы в конце пятидесятых годов, уже просматривался его своеобразный стиль. Во всех его работах советская действительность была описана, как трагическая. Его, возможно, никуда не выслали бы, просто перестали бы издавать, если бы не донос. Кто-то совершил большую подлость. Думаю, материалы по делу Беликова до сих пор не рассекречены, к ним нет доступа. Им ещё не пришло время. Они страшноваты. Скорей всего, люди, сочинявшие доносы, ещё живы, более того, осыпаны почестями. Не хотят на старости лет их осуждать. Я с этим согласна. Вашему поколению легко нас судить. Вы не можете понять то время. Да, кто-то писал доносы из зависти, а кто-то из страха. Когда человек малодушен, его легко запугать. Иногда, таким образом, они спасали свои жизни и свои семьи. Время было такое, нельзя их судить.
- Получается, вы оправдываете подлость?
- Вот потому, что многие люди судят так категорично, как вы,  я согласна с тем, что многие материалы ещё рано рассекречивать.
- А как вы думаете, много осталось людей в нашей стране, способных определить по тексту, что он принадлежит руке Беликова?
- Я. Ну, может, ещё пара таких же старух. Если живы. Ещё годик, другой, и некому будет распознавать рукописи Беликова и других таких же, незаслуженно забытых авторов.




Глава 3.

Евгения Павловна приехала к матери, как всегда, без предупреждения. Они любили делать друг другу приятные сюрпризы. Открыла дверь своим ключом, впустила Душечку в квартиру. Он быстро обежал комнаты, обнюхал все углы, вернулся к Жене, виляя хвостом.
- Вспомнил? Ты здесь был. Располагайся.
Разобрав вещи, накормила собаку, поставила в духовку курицу.
Эту квартиру, купленную ею для матери десять лет назад, когда она уже могла себе позволить делать такие подарки, не был для неё  отчим домом. Никаких воспоминаний с ней не было связано. Радовало, что хоть на старости лет у матери есть свой угол. В конце восьмидесятых, когда они приехали в Москву, жилья своего не было, они с Машей, поступив учиться, жили в студенческих общежитиях, мать у своей сестры Аллы, что Женю очень огорчало.
Она прошлась по квартире. Единственная вещь, знакомая с детства, - давняя фотография на стене, где они втроем, и лица их светятся от счастья.
Она заметила на комоде толстую тетрадь, с нарисованными на обложке осенними листьями, полистала её, на первой странице надпись – «Для моих девочек». Значит, можно читать.

Стемнело  рано. Душечка спал, свернувшись калачиком у батареи.
Женя сидела в комнате, не включая свет.
  Дверь распахнулась, и яркий пучок света из коридора упал на кресло,  и она на мгновение зажмурила глаза.
  - Женя, как я рада твоему приезду! -  Воскликнула Елена Петровна.
Она  держалась прямо, несмотря на свои семьдесят пять лет, не сгибалась, только ходила неуверенно, тяжело семеня больными ногами. И в молодости не была красавицей, а в старости крупный нос словно распух, отяжелел, и кожа на нём стала пористой, как апельсиновая корка. А вот глаза по-прежнему были ясными, излучали заботу и внимание. Седые волосы вокруг головы, как нимб.
  Мать качнулась, и луч света на мгновение перестал слепить Женю, она поднялась, подошла к ней, нежно обняла.
  -  Что-то случилось? – Елена Петровна всегда безошибочно угадывала её настроение.
  -  С чего ты взяла? – Евгения постаралась придать голосу как можно больше беспечности. Но мать невозможно было обмануть.
  -  Я слишком хорошо тебя знаю.
  Евгения усмехнулась.
  -  Не волнуйся. Я немного устала.
  -  Ты никогда прежде не жаловалась на усталость.
  -  Я тоже старею, как и все.
  -  Может, и стареешь. Но признаваться в усталости ты не будешь никогда.
  -   Ты тоже прежде не была такой занудой.
  Елена Петровна улыбнулась:
  -  Значит, постарела и я. Мне уже можно. А тебе ещё рано. Даже и не думай. – Увидела в кресле свою тетрадь: - Вижу, ты прочла. Теперь всё знаешь. Что скажешь?
- Ничего. Разве что-то изменилось?
- Ты прощаешь меня?
- Я люблю тебя, как всегда любила. Крепко, беззаветно, преданно, трепетно и так далее, как дочь может любить мать. За что – прощать? Думаю, нужно найти Павла Марыча.
- Женя, он твой отец, а не Павел Марыч.
- Я поняла. Позволь мне  Ли тоже считать своим отцом. И Маше нужно рассказать.
- Она приедет утром. У неё есть какие-то новости.



Глава 4.

Маша давно вывела свою собственную философскую доктрину, основанную на личном многолетнем наблюдении за жизнью окружающих, по которой выходило, что брак, заключенный без любви, почти всегда оказывается наказуемым. Дети спиваются, грубят, один из супругов рано умирает.
В молодости она ничего такого не знала, зову сердца не последовала, не смогла отказаться от мужчины, которого долго завоёвывала, теперь решила главную ошибку своей жизни исправить.

Муж не спал, но притворялся, что спит. Они лежали рядом, и, в то же время, были далеки друг от друга, как две планеты в разных солнечных системах.
Было два пути – объясниться и не объясняться. Первое – разорвать замкнутый круг, расстаться, начать новую жизнь. Второе – ничего не менять, продолжать привычную жизнь, похожую на маяту.
За окном уже тлел серый осенний рассвет, а сон всё не шел. И Маша решилась.
- А зачем мы с тобой живем?
И муж ровным, обыденным голосом ответил:
- Не зачем, а почему. Потому что мы – семья, у нас растет сын.
- Разве поэтому живут люди вместе, из года в год ложатся в одну кровать?
- Что ещё, Маша?
- Любовь.
- Мыслишь, как блондинка и рафинированная барышня. Как я в тебе это не люблю!
Маша и в самом деле была настоящая блондинка. В детстве и юности имела волосы пшеничного цвета, после двадцати пяти начала темнеть, будто колосья переспели, а после сорока снова светлеть, пока не дошли до серебристого оттенка. Красить волосы нужды не было, этот оттенок ей был к лицу. Каждый раз, когда хотел её задеть, Виктор напоминал ей о цвете волос, намекая тем самым, что дама она ума недалекого.
- А ты во мне ничего не любишь. А я в тебе. И сын у нас – мой и Арсения.А у тебя когда-то родилась больная дочь, от изнасилованной тобой девушки.
        - Что ты мелешь?
        - Вчера Надя приезжала.
Виктор замер на мгновение. Потом резко поднялся и вышел из комнаты.
Маше хотелось крикнуть ему вслед что-нибудь обидное, но она, как всегда, сдержалась. Всю жизнь подавляла в себе эмоции в отличие от Жени, которая смеялась заразительно, плакала крокодильими слезами, а если злилась, то было понятно – убьет.
При воспоминании о сестре, стало тоскливо на душе. Впервые за долгие годы захотелось увидеть Женю.

Утром время тянулось мучительно долго. Маша не могла дождаться, когда муж уйдет на работу. Встречаясь, избегали смотреть друг другу в глаза. Это ужасно, когда супругам не о чем говорить, а молчать неудобно. Чужие совсем.
Проводив сына в школу, Маша прихватила чемодан Беликова и отправилась в Москву, к матери.

Дверь открыла Женя.
Маша замерла от неожиданности – нечасто желания сбываются так быстро, через пару часов, но Женя втянула её в прихожую и крепко обняла, словно не было многолетней размолвки. Елена вздохнула с облегчением – наконец-то необъяснимая вражда со стороны Маши, и равнодушие со стороны Жени закончилось, её девочки снова вместе, в трудную минуту друг другу помогут, и, неожиданно для самой себя,  произнесла:
- Вот теперь я могу умереть спокойно.
Теперь Женя и Маша повисли на шее у матери, все трое прослезились.

Стол к обеду сервировали особенно тщательно, ожидался приезд тёти Аллы, любительницы не только вкусного, но красивого застолья.
Женя протянула Маше тетрадь с осенними листьями на обложке.
- Прочти.
Маша её быстро пролистала, положила на комод, заметив вопросительные взгляды сестры и матери, пояснила:
- Мамаша долго за мной ходила по пятам. Всё крутилась рядом, я её заметила, даже побаиваться стала. А однажды схватила меня за руку, и всё рассказала. И, знаете, я её вспомнила. Смутные детские очертания обрели ясный облик. Она маму шантажировала, та платила ей деньги за молчание. А мне она говорила – не бойся, я тебя у докторши не заберу, она тебя выучит, в люди выведет. Я всё время связь с ней поддерживала, деньги высылала, а десять лет назад похоронила. Что касается Жени, это история, достойная романа. Я не раз задумывалась о странных отношениях мамы и Ли, сомневалась, что между вами были личные отношения. Но это все неважно, я вас очень люблю.
Их разговор прервал приезд Аллы Петровны. Он, как всегда, был шумным, открывались все двери, зажигались все лампы, люстры, бра и было странно, что её не сопровождала свита.
Всем были подарены роскошные букеты осенних цветов - хризантем. Аллу усадили в удобное кресло в центре гостиной, расспрашивали о молодых кавалерах, смеялись над их неуклюжими, трепетными ухаживаниями, и просьбах о скором свидании. Она самозабвенно врала – сочиняла:
- Он снова ждал меня с букетом роз, в глазах его – бездна любви, а вся фигура выражала покорность – как я решу, так и будет.
Все трое делали вид, что Алле верят. А Алла делала вид, что верит в то, что они верят. И всем было радостно оттого, что доставляют друг другу удовольствие.

Елена смотрела на своё шумное семейство, и сердце её переполняли любовь и удивление. Неужели такое возможно? Неужели, эти красивые, умные женщины – её девочки?  Неужели в её неудавшейся личной жизни возможно такое счастье?
Много, так много лет назад, что прошла целая жизнь, случилась  трагедия. Вернее, несколько трагедий, драм, одна за другой, они изменили её жизнь. Сначала были боль и обида из-за крушения любви, потом смерть молодой женщины, разлучницы, но всё равно – жалко, страшные годы жизни в тайге, и снова смерть человека, ставшего дорогим. И из этого всего, тяжелого и несуразного, образовались в её жизни две девочки, такие разные, и такие любимые.
Алла Петровна заметила её взгляд:
- Старость – счастливая пора, но только если человек сумел к ней подготовиться. Если вырастил хороших детей, они будут о нем заботиться, постараются не обидеть резким словом, равнодушием, даже простят неосмотрительные поступки.
- В таком случае, нашу старость можно назвать счастливой.
- Как знать?  Может быть. - Уклончиво ответила Алла.
Маша предложила выпить коньяка, все неожиданно согласились. Надеялись услышать от неё обещанную  приятную новость. Но новости было две. Одна приятная, другая не очень, Маша решила начать со второй:
- Мы все приукрашиваем свою жизнь, делаем вид, что всё хорошо. Я в этом особенно преуспела. Каюсь. Всех уверила, что у меня благополучная счастливая жизнь. Так вот, мы с Виктором разводимся. Более того, мой Андрюша не от него.
Все ахнули.
- Вторая новость, приятная. Я нашла  архив Беликова. Он оказался у меня на чердаке. Мне выпала большая журналистская удача, я проведу расследование, напишу о нем книгу. Мне выдали пропуск в архив КГБ, я обязательно узнаю, кто состряпал против него дело.
Машу искренне поздравили, пожелали успехов, выпили.
Алла Петровна ковырялась в тарелке, все заметили её неважное состояние, бросились утешать, расспрашивать. Она сослалась на плохое самочувствие и попросила вызвать такси. Уехала одна, наотрез отказавшись от сопровождения.



Глава 5.



Телефонный звонок раздался перед началом лекции.
Елена Петровна уронила трубку, и начала оседать на пол, кто-то её подхватил, и она, собрав все силы,  устояла, попросила отменить лекцию, вызвала такси и поехала к Алле.

Труп сестры, прикрытый пледом, лежал на кровати. В раскрытой ладони, казавшейся восковой, лежал пистолет.
 В открытое окно дул свежий, уже морозный воздух.
Следователь сказал, что смерть наступила от выстрела в висок, и что все факты говорят о самоубийстве. 
- Это вам адресовано? – Он протянул Елене Петровне конверт. – Его ещё никто не читал.
Врач отдавал точные и короткие распоряжения. Аллу переложили на носилки, накрыли простыней и унесли.
Письмо, лежавшее в кармане старой, вязаной кофты, жгло бедро, и Елена не выдержала, вышла на кухню, раздвинула тяжелые шторы и разорвала пакет. Пять листков из школьной тетради, исписанные безупречным Аллиным почерком. Она начала читать и почувствовала себя плохо. Странные убийственные откровения, читать их не было сил. Елена Петровна снова сунула письмо в карман  и постаралась убрать с лица растерянность.

Оглушенная самоубийством Аллы, Елена Петровна стояла у свежей могилы, засыпанной цветами, смотрела растерянно. Зачем она так?

К чтению письма смогла приступить только через неделю после похорон сестры. До этого оно побывало в следственном отделе, с него сделали копию. Возвращая, следователь Елене Петровне в глаза не смотрел, и она его понимала.
Дома разгладила листы на столе, надела очки.

Детские, детдомовские обиды переплелись с горечью одиночества; странная любовь-ненависть к Сомову, их длительный щемяще - тревожный роман с любовью-равнодушием к Правде и внучке; тяжелая мука  мученическая от того, что людей на расстрел отправляла, решала их судьбу, практически, функции бога посмела взять на себя. И то, что права такого не имела, поздно поняла. А уже ничего не исправить. Узнав от Елены местонахождение Павла, сообщила Сомову, а тот молчать не стал, сообщил куда следует, и оправдываться потом не пытался. И самое первое отступление от внушаемых бабушкой правил – не навреди, не обижай, не осуждай – подлое, гнилое дело писателя Беликова, которое сама состряпала, подтасовала, дописала. В одном ей тогда уступил Сомов – её фамилии Беликов не узнал. Удивлялась – как тесен мир. Она его в Забайкалье, и Елена туда же, где с ним и  познакомилась. Под конец жизни не понимала, - зачем всё это делала? От страха, чувства справедливости, желания угодить Сомову? Кроме этих вопросов,  было много незаданных,  они проступали сквозь строчки; не выполненных просьб ещё больше, обиды копились, наматывались вокруг неё, как липкий кокон, из которого не хватало сил выбраться. Воспоминания часто более пронзительные, чем реальность. А сколько лет хранила молчание о найденном семейном тайнике! Картины продала, деньги отдала на храм, но не надеется, что зачтется; та, другая, чаша весов перетянет. Предстоящая Машина работа в архиве испугала своим разоблачением, стала последней каплей, подтолкнула к самоубийству. Не знала, как будет смотреть им всем в глаза.
Всё давнее, всё  простила Елена. Одно разъедало душу – знала, где находится Павел, и молчала. И ему о Жене не сказала. А теперь его, может, уже в живых нет.
Елена Петровна отодвинула листы.
Всегда бодрая и весёлая Алла, отчаянно сочиняющая о своих молодых поклонниках, задурила ей этим голову, притупила бдительность. Елена Петровна догадывалась, что врет и притворяется, но не представляла,  какой тяжести груз лежит у неё на душе. Не ту профессию Алла выбрала, слаба оказалась для неё. Ей бы в консерваторию, на фортепиано играть. Музыка, цветы, поклонники – вот это как раз для неё.

В сибирский монастырь искать Павла поехали с Женей вдвоём. Душечку оставили у Маши, Андрей пообещал за ним ухаживать. Пропуск в архив, добытый Машей с большим трудом, был на неделю, как раз на эти числа, поэтому она осталась в Москве.


Глава 6.


Монах Феодор, рыжий, когда-то с огненной, почти разбойничьей бородой, а теперь изрядно поседевшей и поредевшей, в прошлой своей жизни носил имя Айварс Петкявичюс,  был одним из последних латышских лесных братьев, отправленных в холодную Сибирь на долгие годы в 1957 году. Братья себя называли «laisves kovotojoi» - «воины свободы» и утверждали, что фашистам не служили, а выступали против советской власти и оккупации. Айварс рассказывал, что всё его преступление сводилось к тому, что он прятал на своём хуторе воинов. Ему в лагере никто не верил,  неоднократно  сильно били, он лишился  передних зубов, но выжил. Отсидев положенные ему пятнадцать лет, решил в Латвию не возвращаться, никто его там не ждал: жениться не успел, родители умерли, хутор пришел в полное запустение. Но самое главное – там была прежняя власть, принять которую он не мог, а к тому моменту, когда она сменилась, привык к жизни в монастыре, и к трескучим сибирским морозам.
Первым человеком, который ему сразу поверил, был отец Макарий. Настоятель  разрешил ему остаться в монастыре, при условии, что он примет православие. Сам Айварса крестил и совершал обряд пострижения в монахи.
Девяностолетний брат Феодор вставал затемно, пил чай с куском черного хлеба и, едва начинало светать, поднимался на звонницу. Отзвонив и встретив солнце, спускался, находил себе послушание сам: точил пилы, топоры, чистил зимой дорожки от снега, летом ходил в лес по грибы-ягоды. Покончив с делами, приходил в домик- келью отца Макария, покашливал в сенях, говорил погромче:
- Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас.
Услышав в ответ:  - Аминь,  - входил.
- Благословите!
- Бог благословит. – Отвечал отец Макарий.
Начиналась неторопливая беседа.

В пасмурное осеннее утро нашел брат Феодор настоятеля, лежащего в сенцах в неудобной позе, и настоял, чтобы свезли его в больницу, а не ждали безропотно выздоровления, либо кончины. Оно-то, конечно, на всё воля Божья, а коли так, не без его ведома и благословения больницы созданы. 
Увезли настоятеля в районную больницу, и как оказалось, вовремя, там поставили диагноз – кардиоэмболический инсульт, самолетом доставили в областную клиническую больницу, удалили из поврежденного сосуда тромб. Была надежда на быстрое восстановление.
Старый монах Феодор был абсолютным фаталистом, в свободу выбора не верил. Там, в небесной канцелярии всё за людей расписано, они вольны только в мыслях. Всё случившееся с отцом Макарием считал промыслом Божиим, и чтобы Господь его услышал, за его скорое выздоровление  непрестанно молился, а если не молился, сидел у двери палаты на неудобном стульчике.
Время от времени в палату заходила санитарка, громко спрашивала:
- Срать хочешь?
Монах у двери вздрагивал, спешно крестился.
Больной никак не реагировал. То ли ему не нравилось слово, обозначающее опорожнение кишечника, то ли он перестал понимать, санитарку не интересовало.Подождав пару минут, она уходила.
        Феодор снова крестился.

Здесь Павла Марыча и отыскали Елена Петровна и Женя.
Он лежал пока без движений, землисто-бледное лицо ничего не выражало.
Елена Петровна с трудом сдерживала непрошенные слёзы. Павел, как будто, оставался тем же: с легкой горбинкой нос, зеленые круглые глаза. Только борода на лице казалась лишней, как будто приклеенной.
Елена склонилась над ним, и глаза Павла ожили. Узнал. Она взяла его за руку.
Предварительно ознакомившись с историей болезни, надеялась, что речь сохранилась, спросила:
- Ты почему нас не искал?
Из горла Павла сначала слышались булькающие звуки и хрипы, словно прочищались застоявшиеся трубы, потом он негромко и чисто произнёс:
- Зачем? Сначала боялся навредить. Потом было поздно.
- Поздно никогда не бывает. Можно было побороться. Я дралась бы за тебя, как тигрица. Тебя ведь несправедливо осудили.
-  Что ты могла сделать со своей добротой?
- А моя доброта с кулаками. Я привезла твою дочь.
На лице Павла появилось изумление, почти мистический ужас, и Елена Петровна испугалась – такие эмоции могут ему навредить.
- Только она и моя дочь. В ту страшную ночь, когда умерла Дарина, я извлекла живую девочку из её живота.
- Позови. – Прохрипел Павел.

Женя сидела у постели больного старика. Никаких чувств, кроме жалости не испытывала. Оно и понятно. Когда тебе за сорок, и ты всю жизнь прожил с твердым убеждением, что твоим отцом был другой человек, трудно вот так, сразу, в это поверить и полюбить фактически чужого человека.
Из уголков глаз Павла, по вискам на подушку стекали слёзы. Прошло не менее получаса, когда он смог снова говорить:
- Ты похожа на свою мать. Ещё краше. Мне жаль, что я не был рядом с тобой. Не знал. Прости. На всё воля божья. Всю оставшуюся жизнь молиться буду за тебя и за Лену.
И Жене стало понятно, что отец принял к сведению, что она – его дочь, но так же, как и она, пока не принял её на сердце. Слишком неожиданная новость, слишком много лет прошло, у каждого из них была своя жизнь.
Павел закрыл глаза, задремал. Женя вышла из палаты.

- Как ты оказался в монастыре? Ты ведь в бога не верил и не был крещен. – Спросила Елена, когда Павел снова открыл глаза.
- Я бога не искал. Он меня сам нашел. Когда заметало снегом, я просил: «Господи, если ты сохранишь мне жизнь, я буду тебе служить».
- Как тебе Женя? Она умница, успешная женщина. Бизнес у неё хороший.
- Планете не нужны успешные люди, ей нужны люди, рядом с которыми хорошо жить. Такие, как ты. Женя этому только учится. У неё получится, не может не получиться, потому что ты рядом с ней. Я за неё спокоен. А тебе благодарен. И Алле благодарен, передай ей, храм восстановили. Её деньги пошли на пользу, ни копейки не пропало.
У Елены язык не повернулся сказать, что Алла недавно  ушла из жизни по собственной воле, совершила на прощанье, может, самый страшный грех в своей жизни.

Десять лет назад монастырь сгорел почти дотла. Что было причиной пожара, так и не выяснили. Отец Макарий, собрав братию, благословил всех желающих покинуть монастырь. Но никто не ушел, решили обитель восстанавливать.
Монастырь с административно- церковной властью отношений не имел, ни в какой епархии не состоял, помощи ждать было не откуда, надеяться можно было  только на себя.
Если раньше при строительстве скита монахи сами выбирали подходящие  деревья в тайге, сами рубили, доставляли к месту, то теперь лес приходилось закупать. Стоила древесина дорого, нужны большие деньги.
Ходили по улицам сибирских поселков и городков с ящиками на груди, просили пожертвовать на храм, но жизнь в девяностых годах была трудная, люди озлоблены, подавали нехотя и мало.
Отец Макарий чувствовал себя обязанным не только перед монахами, но и перед покойным отцом Симеоном, духовным  наставником и учителем, сумевшим сорок лет назад монастырь восстановить. Теперь он должен был повторить его путь.
Решил попытать счастья в Москве, только там в те годы ходили большие деньги.
По прибытии в Столицу, чтобы не привлекать к себе много внимания, отец Макарий сменил рясу на брюки и рубашку, пошел по знакомым.
Новое время одних отмело, других и вовсе смыло, третьих вскинуло на гребень успеха, не достать, четвертых отбросило к чужим берегам. Денег раздобыть не удалось.
Захотелось повидать Елену, пришел к её дому. Зайти не решался, сидел на скамье во дворе.
Рядом вздыхала нарядная старуха. Вздыхала тяжело, видно было, гнетет её что-то. По многолетней привычке обратился к ней:
- Не надо отчаиваться, дочь моя…
Старуха повернулась, он узнал Аллу, обрадовался.  Заметив на её лице испуг, спросил:
- Ты думала, я мертв? Я жив, как видишь, и рад тебя видеть.
Оторопь исчезла с лица Аллы, она посмотрела насмешливо:
- Интересный способ у тебя знакомиться с женщинами.
Павел объяснил, кто  он на самом деле, причину своего приезда в Москву, и тут случилось совсем неожиданное, -  Алла захотела помочь и средства у неё были. Огромная сумма денег, которую она ему вручила,  покрывала все расходы на восстановление, и Павел пообещал молиться за неё.
Расставаясь, спросил про Елену, она рассказала немного, адрес её не дала, объяснив, что увидеться всё равно не смогут, поскольку Елена гостит на юге у дочери. О том, что это его дочь, не сказала. Ждать возвращения Елены отец Макарий не мог, торопился, его ждала монастырская братия, за которую он нёс ответственность.

На предложение Елены ехать в Москву, отец Макарий ответил категорическим отказом. Он в ответе за монастырь, он в долгу перед отцом Симеоном. На прощание перекрестил Елену и Женю, махнул рукой, чтобы уходили, и закрыл глаза.


Эпилог.

Скульптор показал эскиз гранитной мемориальной доски. На ней барельеф с профилем Андрея Беликова, и надпись, что он в этом доме жил.
Не дожидаясь решения городских властей, Женя оплатила работу скульптора. Как только доска будет готова, её разместят на фасаде дома.

Курлыканье журавлей, летевших клином в голубеющей дымке неба, напоминало бульканье воды, журчание, неясное позванивание, и заполняло собой всё пространство между небом и землёй.
- Ну, что ещё для счастья нужно? Люблю, когда вы рядом со мной, и дружны. – Елена Петровна обняла своих девочек.
- Замечательно, мамочка. – Улыбнулась Маша. – Но для того, чтобы быть счастливой, ну, так – по-настоящему, чтоб мурашки по коже, нужно любить. Уйду я к Арсению. Он пить бросит, я уверена.
Женя подумала, если Эрнст позвонит, она обязательно ответит.
Они смотрели вверх, на журавлей, и им хотелось, чтобы светлый, пронизанный осенним солнцем и счастьем день длился вечно,  никогда не заканчивался.