I.
Бледные апрельские сумерки по-кошачьи неслышно и мягко прокрались в неуютную комнату казенной квартиры и осветили сероватым светом ее убогую обстановку. За старым массивным столом в ветхом вольтере сидел старик семидесяти лет в растрепанном парике. Конский волос настолько перемешался с рисовой пудрой, что превратился в отвратительное на вид подобие корки. Орлиный профиль и все еще энергичное лицо выдавали в старике уроженца самой благословенной страны, снискавшей Божью благодать - он был итальянцем.
Старик поёжился в глубоком кресле, натянул шерстяной плед. За долгие годы, проведенные в молодой столице Российской Империи, он так и не привык к холодной затяжной весне. Здесь только растаял снег, обнажив серую влажную землю, по чернильно-синим водам Невы лишь пару дней назад прошёл ладожский лёд. А в Италии в конце апреля благодать! «И холм, и дол – цветами всё одето…» - как писал за четыре столетия тому назад другой великий уроженец солнечной страны.
Сны о родной Италии часто посещали одинокого, никому не нужного старика, согревая его душу. Примерно год назад его сделали академиком архитектуры и из государственной казны выделили небольшую пенсию. Но это была жалкая подачка, в сравнении с той широкой деятельностью двадцатилетней давности. Казенная квартира с клопами, жалование – это была милость новой императрицы, но гордый итальянец скорее бы согласился быть бродягой, но работать, воплощая в камне свои грандиозные замыслы.
Но его кипучая фантазия, мощный темперамент оказались не нужными новой государыне. Барокко, чистый гений которого воплощал наш герой, сделало реверанс, подмело пышными юбками начищенный до блеска узорный дворцовый паркет и уступило трон классицизму, облаченному в строгую белую тогу, с золотым венцом оратора на челе.
Сменилась эстетическая парадигма. Сменилось время. В мире искусства, где великий зодчий был героем, королём, богом, теперь он никто. Он забыт, но не его дивные творения! Его дворцы и храмы стоят всем на диво! И даже сухой классицист с вечно распухшим, как слива, носом , тайно снимает шляпу перед Зимним дворцом и Смольным собором.
Бог свидетель, жизнь не прошла напрасно в этой холодной стране, в этом удивительном городе, выросшем на пустом болоте и финском граните.
Сумерки всё больше сгущались, старик привстал с кресла и зажёг свечи в канделябре. Тёплое пламя осветило несколько предметов на столе. Единственная роскошная вещь в бедной обстановке комнаты - это золотые песочные часы. В сосудах из богемского стекла пересыпался золотистые песчинки. Часы можно бы продать за немалую сумму. Но старику-архитектору они были слишком дороги как память – это подарок самой Елизаветы за верную службу и умение угождать капризам дщери Петровой. У архитектора были и другие безделицы, полученные из рук весёлой императрицы и ее сподвижников – часы, перстни, табакерки, булавки… Эти милые сердцу вещи давно хранились в бездонных ларцах ростовщиков. Лишь последний подарок императрицы архитектор не желал отправлять к скупщику-ювелиру.
Золотистый песок сыпался, играя водопадами искр в сиянии разгоревшихся свечей. Таким же ярким потоком много лет назад играли позолота, хрусталь в дворцовых залах, отражалась в блестящем паркете. Радужными бликами переливались бриллианты, жемчуга, смарагды и яхонты придворных дам и кавалеров.
Как часто старик вспоминал эти торжества! На них он был редким гостем, но он возводил для этих празднеств и церемоний свои монументальные дворцы и легкие изысканные павильоны.
Ещё раз золотистые песчинки игриво сверкнули, безжалостно отмерив драгоценное время. Помимо часов, свечи выхватили из сгустившихся сумерек стопки увражей, огромные пожелтевшие листы бумаги с чертежами, прорисовками, проектами. Многие из них так и остались рисунками, не успев воплотиться в камень. На бумаге вознёсся лазурно-пенный фонтан колокольни Смольного собора. Она могла бы быть гораздо выше шпиля собора Петропавловского. Но, фантазия архитектора была куда более щедрой, чем государственная казна.
Рядом лежал еще один лист с грандиозным градостроительным проектом – круглая площадь перед Зимним дворцом, окруженная белоснежной колоннадой, которая могла бы соперничать с Площадью святого Петра, созданной Бернини в сердце Рима и всего христианского мира.
О, как бы гений Италии, посланный Небесами в terra incognita, в Россию, на берега Финского залива, мог бы преобразить молодой город, разрезвиться на просторах болот и пустырей. Какие бы роскошные наряды и украшения этот гений ему преподнёс, как нежной возлюбленной, как любезной дочери.
При восшествии на престол Екатерины Второй все мечты испарились предрассветной весенней дымкой. Просвещённая государыня с одной из самых любезных и пленительнейших улыбок отправила темпераментного итальянца в отставку.
Петербург по мановению её скипетра, как по взмаху волшебной палочки, преобразовывался. Приезжим он казался гигантской стройкой. Гений Палладио витал над городом. Строгие, лаконичные, ясные линии классицизма вступали в спор с затейливыми картушами и завитками барокко.
Возводилось здание Академии Художеств, строгий француз стёр декор с фасадов Гостиного двора к немалой радости купцов – платить за более скромное здание приходилось меньше. Иначе бы задумка Растрелли обошлась бы в астрономическую для восемнадцатого века сумму.
Несмотря на преображение в духе классицизма, архитектор продолжал любить Петербург. Он бы его ни за что не променял на цветущие сады, обвеваемые теплым морским ветром. И если бы нашёлся человек и задал вопрос: «Любили ли вы Петербург?», зодчий бы ответил без промедления: «Всегда».
Старик трепетно перебирал свои чертежи и планы. Каждый из них вызывал бурный поток воспоминаний. На одном листе был развёрнутый план зала, украшенного со всей парадной пышностью – золочение, зеркала, живописный плафон с мифологической композицией. А на стенах – янтарь! Янтарный кабинет зодчий помнил прекрасно. В каком восторге была императрица от Восьмого чуда света! Она подарила придворному архитектору массивную золотую табакерку, украшенную бриллиантами и миниатюрным портретом собственной августейшей персоны, написанной с удивительной ловкостью и грацией. Где теперь эта табакерка? В ларце ли еврея-ювелира или же у своего второго хозяина?
Зодчий нежно провел рукой по рисунку, откинулся глубже в кресло-вольтер. Глаза закрылись, а сознание уносилось на шестнадцать лет назад. И мы, мой любезный читатель, отправимся вслед за воспоминаниями.
II.
Лето 1755 года. Перламутровая белая ночь плавно переходила в рассвет, озаряя Большой Царскосельский дворец и окружающие сады. В зале, окнами выходившим на парадный плац, ходил из стороны в сторону итальянец средних лет. Он нервно теребил расшитые рукава бархатного камзола. Из-за духоты ему пришлось снять парик и обмахиваться им, как дама веером.
Во дворце было тихо. Шумный бал-маскарад пронёсся по Золотой анфиладе и так же быстро исчез. В новом перестроенном дворце еще стоял свежий запах дерева. Где-то в другом конце здания скоро будет раздаваться шум строительных работ. Днём дворец был наполнен стуком молотков и голосами, а по вечерам – балы и приёмы – в таком сумасшедшем ритме дворец жил каждое лето в течение трёх лет.
Архитектору и его помощнику Мартелли предстояла трудная задача – создать уникальный янтарный кабинет, огромную шкатулку. В пустом зале стояли сундуки, где сорок лет томились янтарные панели, некогда украшавшие дворцы прусских королей. И сам архитектор почти сорок лет жил и работал в России. Он был в зените славы, в зените царствования была и Елизавета Петровна. Единственное, к чему не мог привыкнуть итальянец, так это белые ночи. Столетие спустя французский путешественник Теофиль Готье напишет о Петербурге: «Это золотой город под серебряным небом, освещенный вечной бледностью зари». Серебряное небо и его вечная бледность не давали покоя архитектору. Наверное, именно в эти магические часы белой ночи слетала к нему муза, и Растрелли возводил в сознании, на бумаге, в камне бессмертные дворцы.
Он внимательно рассматривал пустые стены просторного зала и будто видел уже декор, игривых пути и сияние свечей. Он четко представлял законченный облик янтарного кабинета. Но драгоценных панелей, созданных для камерного кабинета Фридриха Регуса не хватало. Нужно использовать хитрость, но как? Зодчий прошёл по завершённым залам Анфилады. От пышных десюдепортов до мельчайшего завитка, до бронзовой ручки он знал, как родные пять пальцев каждый сантиметр торжественных интерьеров. В зыбком свете раннего летнего утра мерцала свежая позолота. Мифологические герои, листья диковинных растений, гирлянды казались живыми из-за причудливого преломления света. Дивно переливалась цветная фольга в двух небольших гостиных. Зеркала уводили в волшебный мир, многократно отражаясь друг в друге. Бесконечные зеркальные коридоры манили перешагнуть грань между сказкой и реальностью.
Растрелли неожиданно всплеснул руками. По анфиладе раскатилось мелкими бусинками эхо. Архитектор поспешно вернулся в зал и открыл один из сундуков. В коконе из сена, конского волоса и ветоши лежали янтарные мозаики, отдельные детали: раковины, человеческие фигуры, листья, цветы… Янтарь медово-сладко блестел в руках. Скоро вся эта россыпь затейливых деталей украсит стены дворца. Природный цвет и блеск янтаря подчеркнет золочёная резьба, и зеркала усилят этот блеск многократно! А, там где не хватит янтаря, наденем на стены маску в лучших традициях барокко! Лаковая роспись будет почти неотличима от природного материала.
Старик улыбнулся тёплым воспоминаниям и постепенно погрузился в глубокий сон. В открытую форточку ворвался смелый поток свежего апрельского ветра, оплывающие свечи потухли, зашуршали разбросанные на столе чертежи.
Но этого старик-архитектор уже не услышал. Наступил бледный рассвет 29 апреля 1771 года. В этот день почил в Бозе гений Barocco Bellissimo, итальянец Франческо Бартоломео Растрелли.
8 ноября 2011 года.