представьте себя
николай бизин
некоторая метафизика точки
Представите, что вы подвешены в пустоте. Нет, сначала представьте, что именно вы повисли в пустоте (то есть сами называете вещи по имени, и никто дру-гой (то есть друг, но - иноверец и иноплеменник, или даже чужой гений) вам имен не называет. И вдруг у вас отнимают такую деми-ургову власть... Что сие означает?
Ни много, ни мало, что вы были точкой отсчета в пространствиях демо-са (тоже влекомого морем течений в и чаяний в океане коллективного бессознательного): вы достаточно энергично (то есть одушевляя своей душой предметы и символы) несли внушенное вам понимание, накладывая отпечаток своей искусственной личины на аморфное бытие... Несли себе и несли (ничего не касаясь, ничего не совершая, ни во что не вмешиваясь), и что с того, что вас не было в этом мире?
(здесь неизбежно возникает аллюзия со сказкой о деде, бабе и курочке с золотым яйцом: яйцо являет собой метафору мироздания, и если оно оказывается золотым - сиречь мертвым - то и дед, и баба зальются горючими слезами, и курочка пообещает снести им в следующий раз яичко уже не мертвое и золотое, а самое-самое наипростое, живую вселенную.)
А потом вдруг вы в мире стали быть.
Но что вам с того, что вы вдруг в мире стали?
А вот что:
Прежде вы были подвешены в пустоте. Вы не имели к ней отношения, и она никак к вам не относилась. Для того, чтобы это не-отношение изменить, пустота ожидала от вас вашего «я хочу именно так». Вам не доставало только самоопределения (оформления): какой именно определенности (точечности) вы хотите, простоты или золота (так, и никак иначе не именуемых «жизни» или «смерти»)?
То есть вас не доставало. Никто не мог до вас «дотянуться».
То есть вы были подвешены (точечны) в пустоте.
Потом (в некий миг грехопадения: отведайте плод знания и станете как боги) вы стали чего-то хотеть. А потом это ваше «я так хочу» протянуло к вам свою внешнюю волю (как протягивают за камнем на дне руку) и достало вас: так векторность и образуется в океане коллективного бессознательного! Она снисходит посредством внешнего прозрения.
Так она продолжается посредством внешнего управления: только ваше желание оказывается (по отношению к точке вашего существования) как бы внешним.
После чего аморфность облекается в очередную иллюзию формы.
То есть с самого своего начала вы были всем и ничем и владели всем и ничем. Но к вам явилось ваше «хочу», и у вас появилась часть, зато вы лишились всего… Но представьте, что до этого еще далеко, что пока что мне всего лишь показалось необходимым описать такую возможность, такую всевероятность бытия.
До этого всё ещё далеко, и вам всё равно, в каких поименно версификациях мира или в аскезе именования (словопоэзии) сие грехопадение (обретение направления) совершается (или даже в политических мероприятиях), ибо это всё равно, и мы равны таким себе, какими себя увидим (ибо даже взгляд в себя - вектор).
Итак, это ваше начало: когда «всё это» (ничто всевероятности) у вас было, а потом всего этого у вас не стало. И вам уже приходится усилия прилагать, чтобы заново сыскать эту точку отсчета, откуда обретут смысл все ваши телодвижения, направления и высоты... Это условие поставлено мной для того, чтобы вы (я тоже, кстати) в этой подвешенности представляли, чего мы виртуально лишились.
Для того лишь, чтобы лучше понять, как все мы обретаем смысл жизни.
Или обретаем всё то, что за этот смысл ошибочно принимаем.
Чисто технологически (в мире версификаций реальности) сие означает, что всё происходящее происходит «зачем-то»: кто-то (или что-то) идёт за кем-то (или чем-то), обретая в пространственно-мысленной сфере (если мы всего лишь трехмерны) некое линейное (то есть вообще без измерений) направление в экспансии своего «я так хочу»... Итак, представьте, что вы подвешены в пустоте!
В версификациях (а так же в прозо-сложении, лето-писании или жизне-вычи'тывании) сие означает: так о чём я хочу написать? Человек (в идеале - гений-аутентист Перельман, чистое прозрение, начисто лишённое посторонних хотений) спрашивает у коллективного бессознательного о своём все-частном, а ответ получает все-общий.
Чтобы сделать этот сверхчеловеческий ответ человеческим, необходимо простое «я так хочу» (разумеется, что и для самой жизни нет никаких оснований, кроме простого: я так хочу жить, и никак иначе)... Итак, опять и опять представьте, что вы подвешены в пустоте, причем безо всяких условий, и теперь вам приходится эти условия задать.
Каковы они могут быть?
Только максимой, только Напрасными Надеждами: что вечно искусство (рукописи не горят), что юность нас никогда не оставит (я отпущу на волю ваши страхи: тела, что превращаются в труху, старух, в которых обратятся жены), и что любовь и друзья не предадут... В этом, собственно, и состоит жизнь: в непрерывном противоречии Оккаме.
Жизнь есть умножение сущностей, добавление необходимого к достаточному. Ибо для того, чтобы не быть, достаточно быть мертвым предметом. Но если вы решили добавить к неодушевленному предмету некую (пока что отвлеченную) душу, вы добавляете к нему то, без чего невозможны вы сами, а он - вполне возможен и даже есть. Это и есть точка, которая неподвижна.
Теперь надо от этой точки отвлечься или увлечься другой точкой.
Задать себе направление к ней.
И вот здесь-то Перельман (человек-прозрение) начинает гадать: как и каким же образом ему выбрать из всего «ничто» (из очень многого) какое-никакое «нечто», то есть что-то «очень одно»: тот самый стержень или ту самую ось, вокруг которой будут происходить все его сферовращения:
я центр круга, вкруг меня душа
танцует хороводами, вещами,
высотами, глубинами, святыми
пророками и Богом, и Россией...
но знаю, что во мраке бытия
есть ты, и вкруг тебя танцую я.
Ты - это и есть другая точка, другое самоопределение (другой ты, каким был, будешь или никогда не будешь). Итак, ты-сейчас хочешь стать ты-когда-нибудь, ибо: духовный путь человечества есть бесконечный и безнадёжный поиск абсолютной свободы (не быть, не существовать, быть никем, что = быть всем).
Ты (другой ты, когда ты - Перельман-прозрение) заранее знаешь, что твой успешный поиск неизбежно приведет твою душу к обратному: к созданию и бесконечному совершенствованию той абсолютной системы духовного принуждения, каковой является (по мнению (Н. Бахтина) человеческая культура.
Ибо «ты-сейчас» чего-либо хочешь именно сейчас и (тем самым) принуждаешь тебя-всегда (Перельмана) использовать твоё прозрение. Именно так на деле (например, в аскезе именования-версификации мира) это приводит к ответу на вопрос: если я изначально могу называть по имени всё, так о чём конкретном мне написать на полотне беспредельности?
Какую форму придать моей душе, ещё неоформленной?
То есть (по человечески, по «слишком человечески») всё обстоит не так уж страшно: о конкретной пользе, которую тоже возможно поименовать хоть обще-человеческой, хоть мульти-культурной, хоть бес-человеческой или бес-культурной...
Посмотри, какие сети
Бес нам ставит в темноте:
Рифмы, деньги, дамы эти,
Те-те-те и те-те-те!
Вот, собственно, направления и заданы: куда мне пойти-оттолкнуться от точки, чтобы в сей невесомости и бесконечности аки нить протянуться и сшить себя-дорогого с конкретной маленькой (не-доро’гой, бесплатным её бездорожьем) пользой.
И вот в этой точке моя метафизика точки начинает перекликаться с метафизикой поцелуя:
Ибо в любых поцелуях,
Помимо плоти единой,
Есть поцелуй Иуды
И есть поцелуй Сына.
Ибо в любых исцелениях
Есть проявление целого
И на части дробление!
Есть и явление гения.
Есть и явление урода:
Как перемены лица
И перемены погоды,
Которыми не испугаешь!
Но когда ты природу меняешь
На совсем другую природу...
Но при этом не изменяешь собственной тишине!
И тихонечко говоришь этим дождем в окне!
Ты природу меняешь во мне
На совсем другую природу.
Ибо в любых поцелуях,
Помимо плоти единой,
Есть поцелуй Иуды
И есть поцелуй Сына!
А мы с одной тающей льдины
Перейдем на другую льдину, идущую поперек:
Вот и я между этих строк - в собственной тишине,
Чтобы ты улыбнулась во мне.
Ибо это ложь, что прозрение (или искусство) вне идео-логии (логика идеи, фразеология идеи, оформление и версификация идеи): изложить свою жизни на тонком листе бумаги или изобразить свою суть на холсте, или даже навязать свой взгляд на мир другим зрячим-незрячим... Сие возможно лишь векторно.
То есть взять вектор взгляда и развернуть его, куда тебе надо!
А свой это взгляд или чужой - дело даже не десятое, а совсем как тридевятое царство: сколько там пар железных башмаков надо было сносить, чтобы добраться до края земли к садам Гесперид и получить-таки молодильные яблоки?
И нет ли здесь сродства с пресловутым (или преславным) яблоком с Древа?
Признаю, вопрос попросту глумлив (лукав), ибо ответ оче-виден или даже очень-виден, а нам следует пройти гораздо дальше, за-зрение, к тому саму яблоку, которым Ева по-тчевала Адама. И к тем самым по-учениям папы-мамы, вождя или гуру, или даже к манящему лону какой-либо «сказочной дуры», которыми аргументировано твоё «хочу» твоя векторность, твоё «отведайте, и будете как боги»!
То, что такими очень смертными богами вам предстоит по-быть (до-быть, сиречь -«до бытия»), не суть: весь этот мир ты поцелуешь в уста своим гово-рением, го-рением на огне прометеевых Напрасных Надежд.
Ты будешь отрицать своё го-ре.
Делать ты это будешь посредством лжи: искусства, науки, политики.
Так своими губами (говорением своим) ты вылепишь себе свою родину, свою родинку на губе. Поэтому никогда истина не будет превыше родины, ведь истину (как и родину) надо произносить, даже если она произносится посредством silentium. Ибо и у души есть губы.
Поэтому человек всегда лжет, даже своей родиной, всей своей родиной, всей родинкой на своей губе. Но это единственный способ существования части, что обособлена от целого... И что же теперь со всем этим делать?
А ничего не делать.
То есть делать всё, чтобы этот мир не прекратился, ибо:
Я ещё (и никогда) не настолько свят (как деревни, что без праведника не стоят), чтобы без меня не существовал мир, Но я достаточно силён и честен, чтобы быть в этом мире. Поэтому я признаю, что всегда и везде я буду лгать о своём прекрасном (хотя и крошечном) мире: ничего, кроме этой лжи, мира во мне не удержит! Но это будет единственным основанием для существования мира.
Ибо душе человека, чтобы просто быть в человеке, нужны веские основания. Настолько веские, что «легче было вам, дантовых девять, атлетических дисков звенеть».
Красивы и жестоки как кометы
Являться будут люди, и планета нас будет долго на себе носить.
И я солгу тебе немного света,
Где жаворонок будет голосить...
Поскольку есть поэт искусный лжец.
Как в пламенем охваченном дому,
Когда любуюсь - гибну, потому,
Что не люблю, а только говорю об этом!
И нагота твоя, вся в обрамлении света,
Как в пламенем охваченном дому.
Поскольку есть поэт искусный лжец,
Он лжет, ему иного счастья нет.
Покуда есть поэт искусный лжец,
Он лжет, и существует свет.
Это и есть метафизика поцелуя: ревнуя к всевозможности (аморфности) точки, ты (твоё «я хочу») проникает в неё губами, дабы отформатировать: иногда ты делаешь мертвое живым, а иногда наоборот - попросту предаёшь, что собственно (ибо хочешь присвоить, подладить под себя) и явлено в поцелуе Иуды.
Вот и выходит, что взаимным предательством держится (форматируется) мир.
p. s. но самое главное в мире, что свет в нём был и есть и без поэта-произносителя-истины. ибо и без человеческих версификаций мира в нём есть его стихо-сложность.
p. p. s. но самое смешное (глумливо-лукавое, поскольку наконец-то осо-знанное, жалящее как оса), что даже тогда, когда ты был мертвой точкой в пустоте, ты мертв не был. ибо у Бога мертвых нет.