Оставь надежду всяк сюда входящий!
* * *
Пусть каждый сам убедится, какая
чудовищная мера жестокости
необходима для того, чтобы заставить
животное «играть» в этих весьма
доходных представлениях.
Джек Лондон
«Майкл, брат Джерри»
* * *
Медвежонок родился в феврале. Один. А в прошлом году у медведицы совсем не было детей, так что воспитываться шебутной лончак должен был без пестуна.
Разумеется, плохо, когда в семье один ребенок: растет он баловнем, лакомкой, эгоистом, но что делать – были у медведицы серьезные жизненные неурядицы.
В позапрошлом году мерзкие, отвратительно воняющие двуногие твари отняли у нее двух детей, а ее самое чуть не убили. С тяжелой раной ей удалось задавить двух собак (четвероногих), вцепиться зубами в резиновую лапу двуногого и чудом уйти.
Медведица все равно бы погибла, но спас счастливый случай: набрела она на заблудившегося в лесу и павшего теленка. А потом случился большой урожай кедровых орехов: ешь не хочу.
Тьма окружала новорожденного. Во тьме этой медвежонок ощущал всего лишь три, неразрывно связанные друг с другом сущности: Я, МАМА, МОЛОКО. Потом появились другие: СВЕТ, а еще через некоторое время МИР.
Мир прекрасен! В нем, кроме маминого молока, можно пожевать какую-нибудь вкусную сочную ТРАВКУ. Кроме травки в мире водятся еще необычайно вкусные ЖУКИ. Правда, жука не всегда удается поймать: они бегают, летают, а некоторые так прыгают, что только держись.
Очень интересно ворошить МУРАВЕЙНИК. Муравьи бегают плохо, летать и прыгать совсем не умеют. Суетятся без толку, а их, тем временем, можно съесть. Сунешь лапку в муравейник, они ее облепят, а потом их слизываешь. Очень даже просто. Мама научила.
Еще одно неслыханное лакомство: РЫБА. Вот только поймать рыбу несравненно труднее, чем жука или муравья. Мама умеет, а медвежонок сколько ни колотил лапами по воде – ничего не поймал. Что мама даст, то и съест.
Но однажды и насчет рыбки повезло. Они с мамой пили воду, когда вдалеке что-то ухнуло и ударило. Медвежонок испугался, мать зарычала, долго принюхивалась, но от воды не уходила.
И вот поплыла по реке рыба, да не верткая и резвая, а неподвижная, белым брюхом вверх. Ох, и наелся медвежонок! Рыбка застревала на мелководье, рыбку прибивало к берегу, медвежонок азартно подбирал ту, что поменьше и аппетитно хрумкал.
Мама жевала истово, но иногда поднимала голову и глухо рычала в ту сторону, откуда ухнуло и откуда приплыла неподвижная белобрюхая рыба. Наелись так, что медвежонок даже не мог ходить: протопает шажков пять и свалится на бок. Мама поворчит, поворчит, да и сама же рядом и приляжет. О, а как хорошо, эдак наевшись, валяться под горячим солнышком на мягкой травке или песочке!
Мама медвежонку попалась добрая, лишь однажды ему здорово нагорело от нее: он нашел странный предмет противно воняющий какой-то кислятиной и еще чем-то, непередаваемо омерзительным, попробовал было на него порычать, но рычать не получалось еще по малолетству, тогда медвежонок схватил предмет зубами, потрепал из стороны в сторону и приволок маме.
Шерсть у медведицы встала дыбом, она заревела и так наподдала сыну лапой, что тот кубарем покатился между сосен по слежавшейся прошлогодней хвое. Потом они долго уходили подальше от этого предмета, медвежонок обиженно скулил, но ни малейшего сочувствия не находил. Еще бы: от предмета воняло теми двуногими тварями, что отняли у нее детей и пытались убить ее самое.
* * *
…Дети, дети, где же вы теперь? Медведица не знала, а мы знаем. Два года назад одного медвежонка продали желтолицему мужику в селе, мужик посадил его на цепь и целый год кормил, пополам со свиньей, помоями. Потом застрелил, шкуру содрал и постелил на пол, мясо частью продал, частью съел, а салом пытался лечиться от неведомой нормальному зверю дряни, засевшей в утробе.
Второго продали циркачам, циркачи назвали медвежонка Машкой и выучили на артистку. Машка работала в небольшом убогом коллективчике группы «Цирк на сцене», последняя ее гастроль состоялась в Закарпатье, в большом селе меж гор.
Карпаты! Карпаты! Прекрасны вы, прекрасны, вот только почему видятся мне голубые Саяны на горизонте ковыльной Минусинской степи с древними курганами и каменными бабами? Ненаглядная красавица смерека! Как ты высока и стройна! Как артистичны твои длинные ровные коричневые персты, но почему мне милее жесткие комки шишек со старой, выросшей на свободе раскидистой сосны с теплой корой и прозрачной смолой? Родина, Родина! Родина не люди, люди везде одинаковы, Родина – ковыльная степь с курганами и голубыми горами на горизонте, Родина – вот эта сосна, на которой я, маленькая обезьянка, облазал все ее мощные, прихотливо перекрученные ветви. Ты жива ли, сосна?.. Увижусь ли я с тобой?..
* * *
Но вернемся к бедной Машке. Руководитель коллектива не то заелся, не то зазнался, не то одурел от сознания свалившейся на него убогой властишки, короче – обнаглел не по чину. Артисты взбунтовались, погрузились в собственный коллектива цирковой автобусик и рванули, так сказать, в метрополию, где насмерть перепугали свое начальство, ибо их деяние носило все родовые черты и признаки явления именуемого забастовкой, которая в стране победившего …изма не приветствовалась категорически и даже была наказуема. Весь же реквизит перед отъездом сложили в полутемной каморке клуба и на сторожевание оставили своего рабочего сцены, в цирках (стационарных и шапито) их именуют униформистами. Клетку с Машкой затолкали туда же.
Труженик «поднеси-подай-прибери-погрузи» в первый же вечер насандалился с сельским шапочным знакомцем, а потом опохмелялся вплоть до возвращения с победой и новым руководителем актерской братии. Машку он не кормил и, что самое страшное, не давал воды. И бедное животное взбесилось.
Но нет, нет! Прочь, прочь этот гнусный термин, зачем оскорблять несчастного зверя?! Взбеситься может такое вот двуногое, а Машка лишилась рассудка. Она положила голову на вытянутые лапы и стала тихо умирать.
И жаль, что не умерла: отперли каморку, отперли клетку, Машка вдруг страшно и тоскливо закричала, слепо куда-то рванулась, артисты повыскакивали из каморки, едва успев захлопнуть за собой дверь. В общем – тихий ужас.
Нашли бывшего не то лесника, не то егеря, тут же бегал беспомощный милиционер и почему-то никак не реагировал на вопиющее безобразие: дуэт силовых акробатов с чувством, толком, расстановкой избивал запоздало хныкающего работничка, им помогал жонглер, в основном пинками. Наверное, начал репетировать антипод.
Застрелили Машку.
* * *
Бог! Я верю в Тебя! Ты должен, должен был создать Рай для мучеников наших меньших! Пусть в том Раю вечно зеленеет поле овса, обсаженное яблонями, грушами, кустами лесного ореха, пусть там стоят ульи, в которых не жужжат пчелы, но никогда не кончается мед!
Ну а что же мать Машки и ее несмышленый еще братик? Эх… Горе… Они убегали от места, где валялся тот вонючий предмет, и не ведали, что бегут навстречу смерти и плену. Грянул выстрел и безжалостный жакан уложил медведицу. Перепуганный медвежонок ничего не понял, не стал убегать, а бросился под защиту мамы, а мама уже не могла защитить своего ребенка.
Из кустарника вылезло трое двуногих, с опаской подошли, потыкали неподвижное тело прикладами. Плачущему медвежонку связали лапы, принялись за медведицу.
–Тю–у–у–у! – завопил один из них по прозвищу Хлипкий. – Та самая, что содрала мой сапог! У, тварь!.. Вот, смотри, отметины от картечи.
–Скажи спасибо, что содрала сапог, а не ногу, – пробурчал второй, Мордоворот.
–Ты, ты!.. – зашамкал и затряс бородой третий, Старовер. – Ты зачем тогда лазил по мешкам? Спирт искал? Все патроны перепутал! Гад!
–Ладно тебе!.. – сквасился Хлипкий и подольстился: –Стреляешь ты – неча делать!
Старовер, худющий, седой, без половины зубов, некогда принадлежал к какому-то старообрядческому толку, но редкостный, физиологический, чудовищный зеленый дракон сделал его изгоем. А стрелял он действительно хорошо: что твой Дерсу Узала или Соколиный Глаз, и никакие потоки огненной воды не могли даже на волос отклонить от цели его пулю.
Медведицу свежевали, часть мяса распихали по мешкам, шкуру и все остальное уложили на волокушу. Развели костер, на концы шомполов нанизали куски мяса, зажарили, достали спирт. При виде бутылки у Старовера затряслось все, что могло трястись: руки, ноги, челюсть, неподвижность сохраняли, пожалуй, только нос и уши. Хлипкий раскрыл было рот, чтоб съехидничать, но поостерегся и закрыл обратно.
Ели, пили, веселились. Поздравляли друг дружку с удачной охотой, Старовера отдельно за меткий выстрел. Хлипкий отрезал тонкие полоски сырого мяса и совал в рот связанному медвежонку. Медвежонок ел что-то очень вкусное и знакомо пахнущее, но, вместе с тем, наводящее невыразимую тоску.
–Гы, гы! – ржал Хлипкий. – Смотрите – жрет!
–Не вари мясо козленка в молоке его матери! – припечатал Старовер наглеца библейской цитатой. Но наглец соображал в Священном Писании как макака в сопромате и продолжал гоготать. Но вдруг озаботился:
–А этого куда денем? – кивнул на пленника. – Тому же мужику продадим? Вылечил он свой пуп?
–Пошел он… – огрызнулся Мордоворот. – Кум говорил, в город балаган приехал, уже шатер натянули. Малыш – шик! С руками оторвут.
Дотащились до реки, до тщательно упрятанной лодки, погрузились, затарахтел мотор и три бандита помчались в родные палестины.
* * *
Под празднично-пестрым шапито цирка, да и вокруг него, кипели последние доделки, доработки, домалевки перед завтрашним открытием гастролей, когда вдруг – сенсация! – явились трое…
(чуть не брякнул: оборванцев, нет – Мордоворот потряс пудовым кулаком под облезлой бороденкой Старовера и шмыгающим носом Хлипкого и велел одеться поприличнее, угрожая, в случае непослушания, лишить предполагаемых дивидендов. А знаете, Старовер в светло-серой косоворотке и свободных брюках смотрелся очень презентабельно: Лев Толстой, ни дать ни взять, Хлипкий в пиджачке смахивал на управдома, но только бывшего, которого выперли за разный там шахер-махер, а сам Мордоворот, ни дать ни взять, вылитый Иван Поддубный)
…явились трое охотников с шевелящимся и скулящим мешком и торжественно обнародовали содержимое того мешка.
Окрестности цирка вмиг опустели: народец побросал кисти, метлы, молотки и прочую снасть и столпился в манеже и проходах перед директорской ложей. От прелестного зверька глаз было не оторвать: чудесная живая игрушка. Дети так совсем ошалели от восторга, кроме, пожалуй, одной девочки, ей недавно четырнадцатый год пошел. Еще не видя медвежонка услышала она фразу, пробормоченную старым клоуном, как бы ни для кого, себе: «Лучше бы его убили, беднягу, теперь до конца жизни будет сидеть в железном ящике…»
Сделка состоялась, дрессировщик, правда, попробовал подухариться насчет цены, но Мордоворот (ба-а-а-алшой психолог!) заметил жадные огоньки в его глазках и не уступил ни полушки.
* * *
Здесь надо бы рассказать об упомянутой чуть выше девочке. Мать и отчим у нее – акробаты-вольтижеры, отчим – руководитель номера, мужчина несколько холодноватого и аристократичного темперамента. Семья не очень счастливая: для ребенка отец и мать единое существо и ребенок знать ничего не хочет о проблемах, которые делают совместную жизнь двух людей невозможной. Ему нужны папа и мама, а не отчим и мачеха, и все тут.
Артисты цирка в большинстве своем приобщают детей к своему искусству, приобщали девочку и мать с отчимом, но отчим – руководитель номера, то есть власть имущий, а девочка инстинктивно не желала ему подчиняться. Он это чувствовал, но изо всех сил держался корректности и толерантности.
Но в тот день перед открытием, на репетиции вольтижеров, юная акробатка откровенно манкировала работой, отчим не сдержался и с дрожью в голосе сказал:
–Есть люди, которые ничего не могут и принципиально не хотят что-то делать!..
Мать же напустилась без дипломатических экивоков:
–Ты бы весь день болталась на фасаде и трепалась с контролершами, лишь бы не репетировать!
–Я в медицинский поступлю!
–Поступишь!.. Так там тебя и ждут, лентяйку…
Пока все о ней.
* * *
Любезный читатель! Сумел бы ты научить медвежонка танцевать «Калинку-малинку»? Что? Не-е-е-ет?.. Не имеешь соответствующей квалификации? Ну, насмешил, насмешил. Что ж ты о себе такого плохого мнения?
Вставать на задние лапы медведи и без дрессировщика могут, так что берешь его у загривка за ошейник, вздергиваешь и куском толстой железной проволоки бьешь по правой задней лапке. От боли медвежонок ее поднимает, тогда бьешь его по левой лапке. Правую он опускает и поднимает левую. Потом опять бьешь по правой. Потом опять по левой. Снова по правой. Снова по левой. По правой. По левой. Правой… Левой…
Постепенно зверек выучивается поднимать нужную лапку при одном лишь легком взмахе железяки, дирижер оркестра одним глазом следит за ее движениями, другим за своими полупьяными или с похмелья оркестрантами, а своей дирижерской железякой, палочкой то бишь, задает нужный ритм. А в амфитеатре мамаши и сопливые их свиненки верещат в восторге:
–Ах! Медвежонок «Калинку-малинку» танцует!! И в такт!!!
А если он к тому же и мычит через намордник (отчего мычит не скажу, а вам ни за что не догадаться) то и:
–И еще подпевает музыке!!!!
А еще очень умилительна доброта дрессировщика, когда он колотит своего питомца палкой по лапам:
–А ты думал! Скажи спасибо, а то ведь на мясо пошел бы, на мясо!
А это что за продавленное сквозь зубы шипение: «Гуман-н-н-н-ная дрес-с-с-с-сировка»?
Гуманная дрессировка? Что за чудесный термин! Чудеснее даже чем «волк-вегетарианец» или «козел-волкодав»!
* * *
К финишу, читатель, к финишу. Всякий рассказ должен ведь иметь какую-то концовку.
Погода стояла отличная, цирк работал с аншлагами, днем, как водится, проводились репетиции номеров, в том числе вольтижеров и дрессировщика со своими лохматыми артистами. И никто не замечал в этом благолепии двух льдинок: злых, ненавидящих глаз девочки, когда она смотрела на отчима и когда следила исподтишка за дрессировкой медвежонка.
И грянул гром.
На очередную репетицию медвежонка вывести не удалось. Он лежал, распластавшись, в клетке, изредка тяжело приподнимал веки и тут же вновь закрывал глаза.
Забегали директор и зам, забегали администратор, инспектор манежа, ну и, само собой, руководитель аттракциона «Дрессированные медведи». Вызвали ветеринара, но помощь его не понадобилась: едва он подошел к клетке, как кто-то завопил:
–Смотрите!
На деревянном полу вольеры валялась мармеладка, ветеринар поднял ее и увидел, что конфета была аккуратно надрезана, а в надрезе застряла светло-зеленая таблетка.
–Возможно – элениум, а может – что-то другое.
–Отравили!! – заорал дрессировщик. – Промывание желудка!?
–Ха, – отозвался Айболит, – кажется, поздно. Да и… – он обвел саркастическим взором конюшню, раскрытые дверцы актерских вагончиков, лица самих актеров. – После такой дозы чему он тут у вас научится? А психиатрических больниц для медведей по-моему не существует.
Потрепал зверька, но тот уже ни на что не реагировал.
И вновь пробормотал старый клоун, ни для кого, себе: «Дай Бог счастья человеку, что подарил бедняге сладкую смерть!..» Никто, конечно, не расслышал его слов.
* * *
В пустом вагончике вольтижеров руководитель номера увидел забившуюся в уголок жену.
–Я только что с квартиры прибежала… – глаза у нее были белые от ужаса. – Снотворное… таблетки… две упаковки… пропали… Это она, мерзавка… Что делать, что делать, Господи?..
–Тихо. Сейчас же возвращайся на квартиру, жди меня. Где дочь?
–Не знаю…
–Иди домой. Быстро.
Вольтижер небрежно, ни одним движением не выдавая, что кого-то ищет, обошел фасад, обошел конюшню и на дальних задворках высмотрел знакомое платьице. Тихо подошел. Девочка сжалась.
Но отчим вдруг обнял ее, прижал к себе, погладил голову. Поцеловал макушку. Прошептал:
–Ты – умница. Золотое сердце.
Еще погладил и еще поцеловал.
–Но только запомни: никому, никогда, ни одного слова! Иначе испортишь жизнь своей маме, а ты ее любишь. И я ее люблю. Вот только между нами… тобой и мной! кошка бегает!.. Репетировать я тебя не буду заставлять, поступай в свой медицинский. Нажимай на химию, биоло…
–Нет! Я буду репетировать! Больше всех! Больше вас… тебя! и мамы! Я буду слушаться! Я буду артисткой!
–Ну… Ты взрослая. Как сама решишь, так и будет. А сейчас идем домой. Там мама с ума сходит.
* * *
А медвежонок не умер! Сначала у него все поплыло перед глазами, лапки ослабели, а потом он вдруг увидел, что вокруг снова лес, сосны, прошлогодняя мягкая хвоя.
А вот вдруг вместо сосен какие-то другие деревья с большими, румяными, сладкими на вид шарами. А вместо хвои – густые овсы, а тут и там деревянные коробки на четырех ножках. Он залез лапкой в одну коробку, а там что-то густое и тягучее, лизнул – мед! Ах, до чего же вкусно!
А вот… вот… мама!!! С ней, правда, два других медвежонка, но никакой ревности: он понял – это его брат и сестра, теперь будет с кем играть!
И еще он понял: здесь никогда не появятся те, двуногие, которые стреляют, убивают, бьют палкой по лапам, сажают в железные клетки-тюрьмы. Тем, двуногим, уготовано какое-то другое место –
И ДА ПРЕБУДУТ ОНИ В НЕМ ВЕЧНО!