Изолофобия

32

Нож был слепой. Я вогнал его в землю и приготовился к одиночеству. Одиночеству без людей. Без их открытости, чистосердечия. Без проникновенных взглядов… Когда глаза распахиваются особенно широко, их цвет становится наиболее естественным, он словно отображает истинную сущность человека, преобразованную в цветовую гамму.
Я повидал много глаз: больших и маленьких, круглых и раскосых, выпученных и посаженных глубоко. Син;е полуденного неба и черн;е грозовой тучи. Я видел в них мрак океанских глубин, мерцание рыбьей чешуи, угадывал контуры придорожных незабудок в пыли, соль жареных каштанов и шорох пожухлых листьев. Передо мной рассыпались зеленовато-бурые горошины и осколки цветочного горшка, который собирались переставить ближе к свету и выронили из рук. Я различал оттенки дымящегося асфальта, аметистовых запонок, шоколадных конфет. С такими глазами только жить да радоваться.
Не знаю, как я смогу обходиться без них. Без людей, я имею в виду. Глаза… Бог с ними, с глазами. В конце концов, не обязательно видеть. Главное – чувствовать человеческое присутствие. А я сейчас похож на того, кто постепенно утратил все. Я не вижу, не слышу, не осязаю людей, не могу уловить запах их жилья. Лишившись чувств, человек не способен ориентироваться в жизни и должен умереть. Что ж, я готов. Если только смерть избавит от одиночества. Но, боюсь, она не справится с ним.
В этой жизни меня уже несколько раз заставало ощущение того, что я остался один на земле. Мерзкое чувство! От него бросает в дрожь, которую не унять ничем. Это раньше я мог согреваться от одной лишь мысли, что люди где-то рядом. Они готовили мне еду, одевали, учили, развлекали, изобретали разные штуки, чтобы облегчить мое существование среди них. Теперь же никто и ничто не считается с моим голодом. Растения выдают одни кислые сморщенные фиги, а животные, завидев меня, бегут что есть мочи.
Впрочем, что я сам мог бы дать людям? Я ведь не принадлежал к когорте востребованных членов общества, производителей благ. Я был лишь никчемным потребителем. Возможно, поддерживал определенную численность. Был одним из…
Да, все это время я был одним из. Но вдруг, каким-то непостижимым образом из привычного слова выпало несколько букв, и моя одинаковость превратилась в одинокость. И я не знаю, что с ней делать. Никто бы на моем месте не знал. Одиночество – это слишком индивидуальное чувство. Не важно, кому оно принадлежит – мужчине или женщине, – оно не несет половых и возрастных признаков. От него невозможно избавиться, затереть иными свойствами. Само слово, его обозначающее, так же одиноко среди других, поскольку не имеет ни синонимов, ни антонимов, ни каких-либо других лексических родичей.
Жутко сознавать свою непохожесть на людей, особенно вследствие их полного отсутствия. Знать, что они никогда больше не появятся снова, что единственный собеседник на все оставшиеся времена – ты сам. Я это предчувствовал. Потому заблаговременно создал свое подобие – дневник, с которым общаюсь ежедневно. Первую запись я сделал лет двадцать назад, но до сих пор не научился получать от своей откровенности удовлетворение. Вероятно, из-за того, что не могу ответить на самый первый вопрос – Зачем? Для кого я стараюсь, вымучивая  эти фразы? Ведь я никогда не перечитывал написанное и вряд ли займусь этим в ближайшее время. Мой дневник, как и я, никому не нужен. А в свете последних событий он и вовсе потерял актуальность. Но все же я пишу…
Вокруг никого. За тысячу миль (или в чем тут измеряется расстояние) и за сотни тысяч. Сплошное одиночество. Тугое и очевидное, как натянутая тетива, звенящая от малейшего прикосновения. Куда податься с этим чувством? Пока не решил. Но уж точно не в заброшенную придорожную часовню. Двери нараспашку, внутри тишина, лишь ветер воет. Бог отвернулся от мира без людей. Занялся растительностью. В запустении она особенно буйствует – расползается, сминая ограды, завладевая домами. Весь свет позеленел в одночасье.
Сейчас я сожалею о случившемся. Если бы повернуть время вспять. Оставить на земле хотя бы одного человека. Я бы бросился к нему, заключил в самые искренние и жаркие объятия, на какие способен. Я бы все сделал как надо, встретив кого-нибудь на пути…

– Красиво написано. Ровнехонько, буковка к буковке…
Сидевший на краю дороги человек вздрогнул и резко обернулся. Раскрытый на его коленях ноутбук едва не полетел в траву.
– Да вы не бойтесь, мужчина. Какой пугливый.
Пугаться было чего – через его плечо заглядывала немолодая обрюзгшая женщина. Заплывшие черты воспаленного лица, копна нечесаных седых волос вызывали оторопь. Женщина широко улыбалась – темные выщербленные зубы делали ее улыбку зверской.
Она наклонилась ниже, впиваясь безумным взглядом в монитор компьютера. Ее лицо приблизилось к лицу мужчины, и он, выйдя из оцепенения, отшатнулся и закрыл ноутбук.
– Нет-нет! Не надо закрываться! – взвизгнула женщина и тут же, с неожиданным проворством появившись из-за спины мужчины, вцепилась короткими толстыми пальцами в пластиковый корпус.
– Откройтесь, писатель, – заныла она, просительно заглядывая ему в лицо. – Ну что вам стоит? Я никогда не видела такой красоты. Дайте же полюбоваться!
Он смотрел, как незнакомка гримасничает, сидя перед ним на корточках, и, крепко сжимая компьютер, молчал.
Она придвинулась ближе.
– С утра хожу тут, одна-одинешенька, ищу, с кем бы словом  перемолвиться, – не замечая его отвращения, быстро заговорила женщина. С ее лица не сходила жалкая улыбка. – Словно повымирали все. Нет никого, понимаете вы это? Ни одного человека нет. Скажите хоть слово. Или вы глухой?
Он воспользовался тем, что она ослабила хватку, и вырвал ноутбук. Затем, двумя выверенными движениями, какими прячут в ножны клинок, сунул ноутбук в лежащую возле ног сумку.
Это привело ее в ярость.
– Что вы делаете! – заорала она. – Почему вы не хотите мне показать! Я к вам по-хорошему, со всей душою, а вы! Вы..! – она задохнулась в поисках нужного слова.
Он напряженно смотрел на нее, готовый к любому продолжению. У него уже не было сомнений, что перед ним сумасшедшая.
Она, наконец, нашла определение, которое искала. Догадка «озарила» ее лицо.
– Вы что, правда, глухой?
Снова не дождавшись ответа, она в сомнении покачала головой, по-новому, с опаской, глядя на мужчину.
– Я не люблю глухих, – медленно, словно предупреждая, проговорила она. – Немых тоже не люблю. И еще… еще мертвых… Вы же не мертвый?
Послушав тишину, она продолжила:
– Я мертвых боюсь. Я бы их всех живыми сделала. Всех-всех, которые померли, всех оживила бы! Я бы их!..
Она легко поднялась в полный рост и раскинула в стороны руки так, что прорехи в серой кофте обнажили пятна бледного рыхлого тела. Мечтательно закатила глаза.
– Я бы их всех, всех обняла и целовала бы, и любила. Я бы все для них делала, все, что ни пожелают... А давайте, я вас поцелую! – вдруг предложила она. – Вот прямо сейчас и поцелую.
Он едва успел встать – женщина сделала шаг и крепко сжала его в объятиях. Она оказалась настолько сильна, что он не мог и шевельнуться. Ее губы мазнули его по щеке. Продолжая сжимать, она жарко зашептала ему в ухо:
– Я бы хотела, чтоб вы поговорили со мной. Рассказали бы о вашей жизни. Какую-нибудь душещипательную историю. Про себя, про свою любовь. О, это будет замечательно! Я люблю послушать такое… У меня дом. Большой дом. Нам там будет удобно… А я вас вылечу. От всего... Нам хорошо будет. Вы и я. Только вы и я.
Теперь она совсем не походила на сумасшедшую. Ее речь была точна и связна. Глухой голос перешел в шепот, он звучал, не останавливаясь, как бы заговаривая, опутывая слух и волю, как паук опутывает попавшую в паутину муху.
– Я и готовить умею… Никто не жаловался. Пока не вымерли все. Пока еще были живы… Я сегодня лепешек напекла. Лежат – стынут… Не хотите лепешек? Глядите, отощали совсем. Тельце худенькое, ухватиться не за что. Щеки впали. Одни глазюки торчат… от голода злющие. Вам же кушать надо. Вам забота нужна, любовь и ласка. Я же вижу… Я знаю…
– Пустите, – вдруг услышала она.
Мужчина заговорил, и от неожиданности она ослабила объятия.
– Я сказал, пустите меня. Да пустите же!
Последнее он выкрикнул так, что у нее опустились руки.
– Вы не глухой, – удивленно выдохнула она.
– И не слепой, – сказал он, отступая на шаг. – Более того, все остальные чувства также в порядке.
– И что это значит?
– Это значит, что никуда я с вами не пойду.
– Почему?
– Потому что у меня с вами нет ничего общего, – мужчина старался говорить спокойно, но было видно, какие усилия он для этого прикладывает, как он сдерживает себя.
– Но как же… Как же… А любовь…
– К черту вашу любовь! – не выдержав, он повысил голос. – Отстаньте от меня!
– Как отстаньте…
– Отстаньте, и все!
Женщина, глядя на мужчину, покачала головой. В ее глазах снова просыпалось бешенство.
– Не отстану, – прошипела она. – Вы мне нужны.
Они стояли друг перед другом посреди бескрайнего простора, на дороге, связывающей две противоположные стороны горизонта.
– Так нет? – усмехнувшись, спросил мужчина.
– Нет, – ответила женщина, готовясь к новой рукопашной.
Он глубоко вздохнул, словно пытаясь справиться с навалившейся усталостью.
– Хорошо, – решаясь на что-то, глухо произнес он. – Куда идти?
Она, еще не веря в свою победу, только вытягивала руку, указывая направление, а он уже наклонялся за своей сумкой. В следующее мгновение острая боль пронзила ее сердце. Она всхлипнула и рухнула к его ногам.
Надо было ей сразу заметить воткнутый в землю нож там, где сидел незнакомый человек. Последний в ее жизни.
И вовсе не был он похож на писателя. Просто сидел, уткнувшись в компьютер, и колдовал над клавиатурой. Пока не пришла она и не заставила убить себя.
Незнакомец, однако, не счел произошедшее чрезвычайным. Не глядя на тело, он спокойно поднял ее кошелку и вытряхнул содержимое на землю. Там были деньги, половинка черствой булки, грязный носовой платок и фиолетовая губная помада. Были еще какие-то предметы, назначение которых он не понял. Наконец он нашел то, что искал. Замызганный, но аккуратно завернутый в старую газету паспорт, укрытый за подкладкой сумки. Все люди имели этот документ как неоспоримую принадлежность к обществу. Имела и она.
– Морион, – прочел мужчина вслух и скривил губы. – Дурацкое имя. Ни один нормальный человек добровольно не возьмет такое.
Бросив взгляд на убитую, он удрученно покачал головой.
Дело было сделано, и ничего нельзя поправить.
«Я не виноват. Люди всегда во всем виноваты сами. А я не лезу в чужие дела – будь то дела Божьи или человеческие».
Он постоял несколько минут перед часовней. Вокруг не было ни души.
Человек сложил ладони у груди и, склонив голову, помолился по-христиански. Какую веру исповедовали бывшие жители этих мест, он даже не задумывался. Все равно, Бог един и примет любую молитву. Он прочел все, какие вспомнил. Что это изменило? Ничего.


33

– Так я и знал. Они никогда не отвяжутся от меня. Они везде, и они неизбывны. Это первое, что приходит на ум. Второе – их неумолимо влечет друг к другу. Нигде невозможно остаться одному – тут же кто-нибудь подвернется и составит тебе компанию. Этого не избежать, но можно попробовать свести вероятность случайных встреч до минимума. Лучше держаться открытых пространств, чтобы, едва заметив встречного человека, сразу прятаться. Нужно быть наготове и держать глаз востро.
Он шел по деревенской улочке, мимо деревянных и глиняных домов. Ветви деревьев нависали над изгородями под тяжестью недозревших плодов. Он шел и говорил сам с собой. Кем он был? Уж точно не писателем. Да и вообще, никакими талантами он не обладал. Просто был обыкновенным человеком. Среднего роста, лет за сорок, в пыльной потрепанной одежде – вот и все, что могли бы сказать о нем случайные свидетели. Про таких, как он, говорят – человек толпы. Единственное, что было в нем примечательно, это взгляд. Его действительно выдавали глаза. Они были выразительными настолько, что казались неуместными на обычном лице. Вот, пожалуй, и все.
Пройдя по безлюдной деревне, он остановился у харчевни, имевшей довольно приличный вид. Недолго думая, шагнул внутрь.
Все столы были свободны – еще бы! – другого он и не ожидал. Помещение наполняла прозрачная тишина, яркий свет полуденного солнца беспрепятственно проникал в окна. Он выбрал стол в углу. Сел, откинулся на спинку стула. Посидев какое-то время без движения, он похлопал по карманам, зачем-то вынул и пересчитал деньги. Замешкался, вспоминая свое имя, – сегодня его звали Марк.
На клеенчатой скатерти лежали газеты трехнедельной давности. Марк открыл одну, пробежал глазами колонки и углубился в спортивную. Никто ему не мешал, так можно было сидеть часами., если бы не голод. Он отложил газету, встал из-за стола и направился на кухню.
Продукты, хранившиеся в большом холодильнике, оказались даже не подпорчены. Марк разжег духовку и отобрал из запасов, на его взгляд, лучшее. Он долго возился, но это стоило того – угощение получилось знатным. Оно заняло весь поднос, который Марк не без изящества, перекинув через руку полотенце, понес к столу.
– Пожалуйста, – улыбнулся Марк невидимому клиенту, расставляя блюда и склоняясь в полупоклоне. – Приятного аппетита.
Это, конечно, была игра, и ее следовало продолжить. Пока поднос летел по проходу, а потом звенел, катясь по полу, Марк уже сидел за столом и насмешливо кивал невидимому официанту. Спасибо. На здоровье. Приходите еще.
Приличия были соблюдены. Можно было приступать к трапезе.
Округлое блестящее лезвие, с мелкими зубчиками на острие, коснулось мяса. Поджаристая корочка еле слышно хрустнула. Из прохладной мякоти помидора потек бледно-кровавый сок. Ягненок пропекся отлично, но вот рагу сильно горчило. Вероятно, в этом была виновата засуха – овощи не успели набрать воды, чтобы разбавить и подсластить свои концентрированные едкие соки.
Марк снова встал, подошел к стойке бара и запустил кофеварку. Все работало отлично – с механизмами было проще, чем с людьми. Набрав большую чашку, он вернулся за стол.
Разве не этого он добивался? Разве не мечтал вот так сидеть где-нибудь на краю земли, и чтобы никто его не отвлекал. Отвлекал от чего? На этот вопрос у Марка не было точного ответа. Впрочем, какая разница? Жизнь в шумном, постоянно меняющемся кругу людей была для него невыносима, – вот в чем не было сомнений. Он умел наслаждаться лишь одиночеством… ну, и еще, пожалуй, терпким кофе, например, таким, который отхлебывал сейчас маленькими глотками.
Покончив с едой, он тщательно вытер салфеткой пальцы и достал ноутбук. Дождавшись подключения, проверил почту – писем не было. Ничего странного, если, по его предположениям, в мире не осталось ни одного пользователя интернета. Ни одного, кто умел бы писать. Впрочем, как и тех, кто не умел.
Когда-то он получал много писем. Но это было давно. Сейчас тот обмен колкостями и любезностями казался несерьезным, ничтожным, жалким. Вообще, переписка между людьми виделась ему совершенно фальшивым и неблаговидным занятием, словно заранее проигранная фарсовая дуэль. Другое дело дневник. С ним Марк был предельно откровенен. Здесь не было место нечестности. Он не стремился казаться лучше, чем был. Ему необходимо было взглянуть на себя со стороны, и в этом была суть его дневника.
Сегодня он не добавил ни строчки. Бросил на стол все имеющиеся у него деньги, полагая, что они ему больше не понадобятся, – во всяком случае, в этой стране. А что это за страна, он понятия не имел. Вышел ли он за пределы одного государства и пересек границы другого, не все ли равно? Такие вопросы волновали его меньше всего.
Перед тем как встать из-за стола, он снова взял в руки газету. На одном из разворотов он наткнулся на фотографию: лежащая на земле женщина, одна рука неестественно вывернута, у бесстыдно раскинутых ног – выпотрошенная сумочка. Подпись под снимком гласила: очередное циничное убийство неизвестного душегуба.
Марк вдруг почувствовал дурноту, как будто это было его рук дело. Он вспомнил Морион, и его вырвало. Все, что он с такой любовью готовил и с таким аппетитом ел, оказалось на полу.
– Нет, – произнес он вслух, обращаясь непонятно к кому. – Я не убиваю людей! За всю жизнь я не убил ни одного человека!
Это бесчеловечно, дико, отвратительно – лишать человека жизни! Ведь если ты так не любишь кого-то, если кто-то досадил тебе настолько, что невозможно существовать с ним рядом, сделай по-другому. Отвернись! Отойди! Вычеркни его из своей жизни! Представь, что он умер! И он действительно умрет для тебя. Только не убивай.
Посидев еще и немного придя в себя, Марк, наконец, встал из-за стола и вышел на воздух. Солнце клонилось к закату, становилось прохладнее.
Почему с Морион получилось так скверно? Он не мог себе этого объяснить. Еще и еще раз прокручивал в голове произошедшее, искал причины своего поступка. Может, он слишком долго не видел людей, отвык от них, забыл, как они выглядят: ходят, разговаривают, как живут… и как исчезают…
Но, с другой стороны, на примере этой газетной хроники, ситуация выглядела цикличной и оттого поправимой. «Все в мире взаимозаменяемо», – сказал он себе, снова пускаясь в путь. И люди всегда будут рождаться и умирать. Исчезнут одни – появятся другие. На земле места хватит всем. Вот только ему самому не стоило рождаться.


5

Ему было около двадцати, когда он очутился в лесу, сбежав от суетной городской жизни. Впервые оставшись совсем один, он растерялся. Оказалось, он совсем не готов к такому существованию, и судьба добровольного отшельника, поначалу принимавшаяся за идеальную, совсем ему не подходит.  Устав бродить по лесу и наткнувшись на медведя, от которого пришлось уносить ноги, он быстро понял, что здесь царят свои законы, точно так же, как и там, откуда он скрылся. Нужно было либо приспосабливаться к этим, либо возвращаться к тем. Других путей не существовало, но он был упрям и нашел третий, свой собственный. После многодневных скитаний молодой человек вышел на заброшенный хутор, вполне еще пригодный для жилья, ставший его домом.
Дом был прост, но крепок, – казалось, покинувшие его по каким-то причинам люди оставили свое жилище именно для нашего героя. Просторные сени, покосившаяся, неплотно прилегавшая к косяку дверь, внутреннее пространство, поделенное на большую комнату с квадратным столом посередине и двумя лежаками по стенам, кухню и узкий отсек, снабженный элементарными бытовыми удобствами, – ему сразу все пришлось по душе. В доме имелся и второй этаж в одну, более обжитую, комнату с двумя окнами: на восток и на запад. В любое дневное время суток ее не покидал яркий свет, поэтому воздух был сух и прозрачен в отличие от более сумрачного первого этажа. Да и кровать мягче. По углам стояли простенький письменный стол и, украшенный резьбой, платяной шкаф. Сохранились даже шторы.
Несмотря на все это, молодой человек поселился на первом этаже. Жил, никуда не торопясь, постепенно налаживая быт. В ближайших окрестностях обнаружился колодец с питьевой водой, и даже невесть откуда возникли куры почти сразу после его появления. В саду можно было подращивать то, что уже росло. Он понаделал грядок в огороде и даже починил ветряную электростанцию, когда нашел на чердаке необходимые для этого инструменты. В общем, постепенно научился полностью обеспечивать себя, без особых усилий превратившись в сельского жителя.
Это была полнейшая глушь, но его она вполне устраивала. Единственное, чего не хватало в ней, так это людей. Не в том смысле, чтобы поболтать или спросить совета, – а по другим, более глубоким и до конца неосознанным причинам. Наверное, дело было в том, что ему не с кем было себя соотнести, чтобы почувствовать родство на уровне самоидентификации. Пересечься энергетическими полями, обмениваясь человеческим теплом. Отдавая и подпитываясь им. Поэтому он так благодушно воспринял появление первых посетителей в своем доме.
Они пришли под вечер и постучали в дверь. Сначала его охватило замешательство – так давно его никто не тревожил. Он незаметно подкрался к окну. На пороге стояли парень с девушкой. Шел дождь, и девушка куталась в намокшую вязаную кофту. Они казались жалкими и вызывали сочувствие. Тогда он подошел к двери и распахнул ее.
– Добрый вечер… – немного смущаясь, начал парень. – Мы попали под дождь. Нельзя ли у вас укрыться?
Девушка, прижавшись к его плечу, удивленно смотрела на хозяина. Она показалась ему прекрасной.
– Прошу, – коротко сказал он и, посторонившись, пропустил гостей в сени.
– Вы не волнуйтесь, мы ненадолго. Пока дождь не кончится.
Разместив их на втором этаже, он разжег огонь и занялся ужином. Готовя нехитрое угощение, он думал о девушке.
– Давайте знакомиться. Я Люси.
Она спускалась по лестнице, суша полотенцем длинные волосы. У нее был приятный голос.
– Герман, – сказал он.
– А он – Жан.
Люси обернулась к идущему следом спутнику, чье лицо не выражало никаких эмоций по поводу их знакомства. Быстро освоившись, сейчас Жан держался увереннее, нежели в тот момент, когда перед ним открылась дверь. Он был чем-то недоволен.
– Связи здесь нет, – посетовал Жан, неприязненно оглядывая обстановку.
– Ну и хорошо, – отозвалась его подруга. – Мне надоели твои звонки… И часа не можешь прожить без своего телефона.
Была ли она по-настоящему красива или же первый взгляд, брошенный на нее, ввел его в заблуждение, Герман так и не разобрал. Это было не важно. Его сразу потянуло к ней, и красота здесь была ни при чем. Вот про ее спутника такого он сказать не мог. С каждой минутой тот нравился ему все меньше.
– Ну и дыра! Как отсюда выбраться? – Жан прошелся по комнате и выглянул в окно. – Железка далеко?
– Без понятия, – вежливо ответил Герман. Как бы там ни было, а люди были для него в диковинку, притом что эти двое находились у него в гостях.
– Без понятия? – гость с недоверием взглянул на хозяина, потом перевел взгляд на подругу.
– Герман, у вас не найдется чего-нибудь перекусить? – меняя тему, спросила Люси. – Мы просто умираем от голода.
– Конечно. У меня все готово. Садитесь вот сюда, к столу.
– А хлеб? – капризно произнес Жан, когда он наполнил их тарелки.
– Хлеба нет.
– Ах, ну да, – усмехнулся молодой человек, берясь за ложку. – Откуда здесь хлеб.
Ужин прошел в напряженном молчании. Когда с едой было покончено, Люси поблагодарила хозяина, а потом, глядя на него в упор, задала вопрос:
– А почему вы один?.. То есть, я хотела сказать… вам тут не скучно?
– Нет, – ответил Герман.
– И никогда не тянуло уехать куда-нибудь?
– Нет.
– Странно… А мы вот путешествуем. Нам нравится менять обстановку. А вы никогда не путешествовали?
– Нет. Везде слишком много людей, – сказал Герман.
– Много, ну и что? Что вы имеете против людей?
– Ничего.
Герману тяжело было говорить. Он с трудом подбирал слова. За время уединения он отвык от общения и сейчас вспоминал, как это делается.
– Да вы, кажется, одичали тут совсем, – рассмеялась Люси. – Конечно! И разговаривать разучились.
– Зато научился разводить кур, – ухмыльнулся Жан. – Признайтесь, окорочка вам нравятся больше людей.
Говоря это, он бросил насмешливый взгляд на Люси.
Герман, не отвечая, поднялся из-за стола. Жан, откинувшись на спинку стула, продолжал:
– А что, курицы всегда под боком. Квохчут. А если не будут нестись или, того хуже, задумают улизнуть, можно свернуть им башку.
Его смех резанул Герману слух. Ничего не ответив, он пошел за чайником и был приятно удивлен, когда Люси вызвалась ему помочь.
– А у вас очень мило. Прибрано и чисто, – сделала она комплимент, оглядывая кухоньку. – Только развлечений никаких нет. Ни телевизора, ни компьютера. Я, и правда, не могу понять, как вы тут живете.
– Я не люблю развлечений, – сказал Герман, расставляя на подносе чашки.
Жан, все так же сидя за столом, встретил его очередным вопросом.
– И все же… почему вы здесь? От кого прячетесь?
– Я не прячусь, я тут живу.
– Как здесь можно жить? Что вы делаете целыми днями?! – не отставал тот.
– Ну, вас это не касается.
– Допустим… Хотя, дайте, я угадаю причину… Несчастная любовь?.. Ну что же вы молчите?.. Я угадал?
– Угадали, – сухо ответил Герман.
– Понимаю, – Жан самодовольно улыбнулся. – Так бывает у тех, кому недодали ласки. Вам же недодали?.. Ну и кто она, если не секрет?
Герман молчал. Его раздражали эти вопросы, их тон.
– Фу, мальчики, какие вы оба зануды! – фыркнула Люси. – Хватит уже о женщинах!
– Что тебе не нравится? – насмешливо спросил ее Жан.
– Не нравится и все! – Люси демонстративно отвернулась от него к Герману.
– Скажите, а я вам нравлюсь?
Герман выдержал ее пристальный взгляд.
– Нравитесь.
Люси смотрела на него так, словно впервые что-то в нем увидела.
– Какие у вас глаза… даже слов не могу подобрать, какие…
Темнота за окнами сгущалась, они сидели при свете тусклой лампочки, горевшей под самым потолком.
– Пойдем.
Жан резко поднялся и взял за локоть свою подругу.
– Вставай!
– Сейчас.
Она нехотя поднялась из-за стола и, увлекаемая своим спутником, засеменила к лестнице. Уже поднимаясь, послала Герману сверху воздушный поцелуй…
Он стоял у лестницы, оставаясь при этом незамеченным. Сначала до него доносились лишь невнятный шепот и шорохи возни, затем заскрипели кроватные пружины – не было сомнений в том, что происходило наверху. Герман, вслушиваясь в эти звуки, вдруг поймал себя на мысли, что ревнует, но не может определиться с предметом своей ревности. Чужая девушка или его дом? Не принадлежащее ему, но зовущее, или свое и попранное другим? Он был в смятении.
Наконец бесстыдные в своем откровении звуки прекратились, и вновь послышался шепот – теперь более отчетливый и менее стесненный.
– Чудной он какой-то.
– Кто?
– Хозяин этот. Герман.
– Придурок просто. Ничего чудного.
– Не скажи. Симпатичный… и очень серьезный.
– Говорю, придурок. От таких надо держаться подальше. Утром встанем и сразу уйдем… И не заигрывай больше с ним.
– А кто заигрывает?
– Ты.
– Я? А ты ревнуешь?
– Вот еще, ревновать каждую.
– Что значит, каждую? Я – уже и каждая?
– Будешь заигрывать со всеми подряд, убью.
– Ой-ё-ёй, как страшно.
– Я серьезно, детка.
– Ах, ты, мой супермен. Дай я тебя поцелую.
– Наверняка, он сейчас под дверью стоит. Подслушивает… Ну-ка, погоди...
Герман быстро вернулся на лежак, где оставил открытым свой ноутбук.
– Ну, вот же, и развлечения у тебя есть. А чего скрывал?
Жан с замотанным на бедрах полотенцем сошел по ступенькам вниз и приблизился к лежащему Герману. Встал рядом, скрестив на голой груди руки.
– Не спится? – буркнул Герман.
– Ага, пить захотелось.
– Вон там, в ведре.
Жан даже не шелохнулся, продолжая стоять перед ним в надменной позе. Молчание стало затягиваться, сгущая напряжение.
– Слышь, а какие у тебя игры есть?
– Никаких нет.
Жан недоверчиво ухмыльнулся.
– Да ладно! Неужели нет ни одной игрушки? Стрелялки затрапезной?
Герман молчал.
– Ну, так что, нет стрелялок?
– Не люблю стрелялки.
– Не любишь?! Вот… чудак. А я обожаю. Целыми днями сидел бы и играл. Может, все же есть?
– Я же сказал, нет.
– Да брось!
Жан сделал шаг, подходя вплотную, но вдруг его взгляд привлек другой предмет, лежащий на покрывале рядом с компьютером.
– Ого! Какой нож! Ты что, вскрываешь им ноутбук, чтобы очистить от вирусов?
Он наклонился, чтобы взять нож, но уже в следующее мгновение лезвие вошло ему прямо в область сердца.
Жан упал навзничь, с грохотом опрокинув стул.
На этот шум прибежала девушка. Она была в одних трусиках – либо сильно встревожилась, не успев подумать о своем пикантном виде, либо вообще не привыкла придавать этому значения. Жан без движения лежал на спине. Она подошла совсем близко и нагнулась. Света было мало, но того, что исходил от монитора, было достаточно, чтобы убедиться: Жан был мертв.
Люси вскрикнула. Коротко, от ужаса.
– Ты убил его! – Казалось, она не могла поверить, понять случившегося. – Почему?!.. За что?!
– Он мне мешал.
Ее лицо стало бледным. Глаза расширились страхом, рот искривился.
– Чем?!.. Чем мешал?!
Внезапно он ее обнял. Тело было теплым и податливым. Девушка мелко дрожала.
– Все будет хорошо, – быстро проговорил он.
– Что хорошо?!.. Что может быть хорошо? Что мне делать?
– Ничего. Ты останешься со мной.
Он хотел прижать ее к себе, но она вырвалась.
– Что! – заорала Люси. – С тобой?! Остаться с тобой?! Даже не думай об этом, чертов ты придурок! Ты маньяк, убийца, вот ты кто! Слышишь! Убийца!
– Не кричи. Я слышу.
– Не трогай меня!
Она оттолкнула его и только сейчас заметила нож в его руке.
– Ты... хочешь меня... убить?
Он не успел ответить. Люси внезапно кинулась на него, и он машинально поднял руку, останавливая ее движение, гася последний отчаянный порыв…
Тела лежали рядом. Герман смотрел только на нее и не мог понять, чем так понравилась ему эта девушка. Она была совершенно некрасива – невыразительная внешность подстать предсказуемости поведения.… Как все-таки смерть быстро расставляет все по местам.
Ночью Герману казалось, что он слышит ее голос. Ему мерещилось, что кто-то ходит над ним, по второму этажу, включает компьютер, барабанит по клавиатуре, выдерживая паузу, задумываясь на мгновение, потом снова набирает. Он еще долго ворочался на жаркой простыне, прислушиваясь к скрипу кровати, пока не заснул.


6

А через пару дней в дверь постучали снова. В этот раз Герман решил не церемониться.
Это был худощавый мужчина лет пятидесяти, сгорбленный под тяжестью походного рюкзака. Старенькая саперная лопатка, привязанная к боковому клапану, говорила о нем больше, чем если бы он сам вдруг начал рассказывать о себе.
– Как вас зовут? – спросил Герман, едва открыв дверь.
Человек стянул с головы кепку.
– Разрешите представиться. Профессор Корнель…
Этого было достаточно. Договорить профессор не успел – в следующее мгновение нож вонзился ему между ребер. С открытым ртом он упал на порог.
Герман взял у него только имя. «Подходящее», – решил он, зарывая незадачливого любителя археологических находок под кустом раскидистой бузины, которая как раз плодоносила. Черные блестящие ягоды были похожи на капли запекшейся крови.
Лето Корнель провел в трудах. Куры неслись и жирели. Молодняк норовил разбежаться по огороду. Местная речушка была полна рыб, глотавших крючок даже без наживки. Деревья в саду плодоносили, и ветви, не выдерживая, ломались. Корнель подпирал их, подставляя рогатины, сделанные из уже обломившихся сучков. Так погибшие поддерживали тех, что находились на грани гибели.
Запасов еды было столько, что Корнель не знал, что с ней делать. Он обшарил все закутки дома  в поисках тары, но банок и бочек катастрофически не хватало. Овощи гнили прямо на грядках, а дожди и черви вытачивали в плесневеющей мякоти свои ходы. Из ближайшего леса приходили дикие животные полакомиться с кустов. Корнель специально для них складывал на краю участка кучки из подпорченных фруктов. Ему легко хватило бы пережить несколько зим. И он ждал наступления первой, чтобы вместе с ее приходом отдохнуть от трудов.
Кроме того, он надеялся, что с первым снегом исчезнут и люди, которые в летние месяцы уже не переводились. Они появлялись возле дома едва ли не каждый день: скитальцы-одиночки, влюбленные парочки, компании друзей и выбравшиеся в отпуск семьи, не скопившие денег для комфортабельного отдыха. «Может, сюда действительно провели железную дорогу, – думал он, – и это только первые признаки последующего людского нашествия?» Как бы там ни было, но люди шли и шли, словно желая возвратиться к истокам и, повернув свое развитие вспять, раствориться в первозданной тишине.
Корнель ждал их в засаде, которая на деле оказалась хорошей приманкой. Его хутор кипел жизнью. Она угадывалась еще издали, и люди тянулись сюда – к хорошо знакомому им укладу, от которого, казалось бы, бежали. Они не могли пройти мимо человека. Люди шли к нему, а он просто стоял и ждал… И действовал без оглядки и сомнений. Симпатии ничего не значили и никого не спасали. Их просто не было. «Не нужно было приближаться», – говорил Корнель тому, кто оказывался у него в ногах. При появлении очередного гостя он вспоминал того незадачливого путешественника, чье имя теперь носил. Ему понравилось, как он расправился с ним – одним движением отсекая груду лишних слов.
Он приобретал навык. Теперь он убивал быстро и просто, не размениваясь на разговоры – его интересовало только имя. Женщин он вообще слушать не хотел. Если они была привлекательными, он будто закрывал глаза, стараясь не замечать их красоты. А мертвые не нравятся никому.
Однажды он едва не истребил целиком большую семью. Мужа, жену и пятерых детишек, еще не вступивших в пору отрочества. Они подъехали к его дому на автомобиле.
– Мы здесь чудесно устроимся, – сказала жена, осматривая дом снаружи. – А этот парень будет носить нам воду.
Корнель, который и был «этим парнем», молча стоял на пороге, выжидая удобного момента. Пока крупногабаритная парочка с трудом вылезала из машины, их шустрые отпрыски уже растворились на участке. Можно было только догадываться, что кто-то из них залез в курятник, кто-то топчет на огороде молодую поросль, а перед кем-то не устояла большая бочка для полива, и вдоль дорожек уже бегут торопливые ручейки.
Женщина подошла первой. Она по-свойски потрепала Корнеля по щеке, осведомившись, отчего он такой худой, и, не дожидаясь ответа, направилась в дом. Корнелю надо было очень постараться, чтобы отыскать на ее заплывшем теле то самое уязвимое место. Однако опыт есть опыт, и нож играючи справился с ворохом одежды и слоями подкожного жира.
На шум упавшего тела прибежал, страдая одышкой, муж. Впадение нижней полой вены в правое предсердие – вот та, пораженная с лёта, мишень. Кровь стремительно залила порог, а Корнель направился за детьми.
Он гонял их, как цыплят: из сада в огород, из огорода на дорогу, с дороги до ближайшей лесной опушки и обратно, а кругов вокруг дома было не счесть. Эти цыплята оказались более прыткими, нежели те, что томились в загоне. Корнель совсем вымотался в попытках достать хотя бы одного. Когда сердце было уже готово выскочить из груди, его вдруг посетила мысль: «Какого черта я их догоняю? На что они мне сдались? Пусть себе бегают, сколько влезет. Пусть совсем разбегутся, рано или поздно все равно пропадут. А если и выживут, ничего рассказать не смогут». К ночи последний ребенок сгинул навсегда, и Корнель перестал беспокоиться.
А люди все шли и шли. Всем что-то было нужно. Кто-то искал ночлега, другого мучила жажда, третий просил прикурить, а четвертый не хотел ничего – просто навязать свое присутствие, – и все они шли к нему по какому-то чисто человеческому влечению.
– Интересно, волки ходят посмотреть друг на друга, когда закрепляют территорию? Например, обнюхать? Повыть сообща на луну? – задавался он невольными вопросами. – Или они сразу вступают в схватку, лишь учуяв появление чужака?
Под каждым кустом на огороде и в саду теперь лежал непрошенный посетитель. Дело дошло до того, что некуда стало воткнуть лопату. Урожай был собран, и теперь участок превращался в кладбище. С наступлением холодов Корнель заколотил входную дверь – чтобы отбить охоту в нее стучать. Если возникала необходимость выйти во двор, он пользовался окном на кухне, под которым соорудил несколько ступенек.
Теперь у него не было никакого желания без особой надобности покидать дом. Его жизнь стала похожей на ход часового механизма. Он просыпался, вставал, завтракал. Смотрел в окно на зимние просторы. Потом спускался в подпол, полюбоваться запасами. Проверял, подсчитывая, на сколько еще их хватит. Затем обедал, развлекал себя мелкой домашней работой. Поднявшись на второй этаж, открывал окна, дышал морозным воздухом. Валялся на кровати, о чем-то думая, ужинал, потом опять думал. Поздно вечером доставал ноутбук и записывал все, что произошло за день. Ложился спать.
Иногда убивал. Это случалось редко, – как он и предполагал, зимой в этих краях людей почти не было. Уже никто не стучал в заколоченную дверь. Те, кто замечал полоски света и жидкий дым из трубы, предпочитали ступеньки под кухонным окном – теперь они проверяли на прочность стекло… А потом их тела припорашивало снегом, и на заднем дворе один за другим вырастали снежные холмы.
Когда снег подтаял, Корнель всех закопал. Он ожидал весеннего наплыва посетителей, но его не произошло. До его владений доходили единицы – еще меньше, чем в зимний сезон. А летом поток людей и вовсе иссяк. Однажды Корнель сам вышел на дорогу и удалился от дома на довольно далекое расстояние, прежде чем встретил первого путника. Они начали сходиться, и идущий навстречу приветливо махнул ему издали. Корнель, может, и хотел по-другому, но… сделал лишь то, что умел.
Дорога резко уходила вправо, а километра через два разветвлялась на две. Каждый день с рассветом Корнель собирал походный рюкзак с едой и выходил на промысел. Сначала он хотел воспользоваться машиной, той самой, оставленной ему хлопотливым семейством, но она не завелась. Пришлось передвигаться пешком. Он караулил людей возле развилки, потом, когда понял, что никого не встретит, прошел дальше по одному из ответвлений. Постепенно его захватил азарт – ему уже не хватало дня, и он выходил из дома вечером. Потратив на дорогу ночь, он с рассвета до заката терпеливо ждал, а следующую ночь так же проводил на обочине, чтобы еще один день провести в засаде. И только на третий возвращался домой и отсыпался целые сутки.
Он чувствовал себя настоящим охотником, хотя выслеживал добычу, не таясь от нее. Такова уж природа человека – идти навстречу собрату. И Корнель, отчасти руководствуясь ею, теперь тоже был не прочь вступить в диалог, чтобы услышать что-нибудь любопытное. Впрочем, ему быстро надоедали слова, и он, прерывая собеседника, делал свое дело.
С каждый походом он забирался все дальше и дальше, тратя на это все больше и больше дней, пока, наконец, набив рюкзак едой и захватив под мышку ноутбук, не ушел совсем.
Потом, по прошествии времени, Корнель никогда не жалел об этом уходе. Как никогда не жалел о своей жизни, о том, что мог стать совершенно другим – обаятельным и общительным человеком, каких всегда окружают люди. Единственным его собеседником был дневник. С ним Корнель беседовал, на него полагался, советовался и делился самым сокровенным. И писал он гораздо лучше, нежели говорил.

Вот оно и пришло – полное всепоглощающее непроходимое дикое одиночество. Я всегда боялся, что останусь на земле один. Уже несколько недель я не встречаю никого. У меня нет семьи, нет любимой девушки, нет друзей, соседей, сослуживцев и даже просто знакомых. Моя надежда всегда была только на посторонних. Я так ждал их. И они были настолько любезны, что не заставляли меня долго скучать на пороге. Возникали из лесной тьмы, приветливо улыбались и протягивали мне руки. А я в ответ протягивал свою…
С некоторыми мы успевали переброситься парой слов. «Как погода в ваших краях?» – «Благоприятная. А у вас?» – «Вчера была такая же, как и сейчас». Вот и весь разговор. С женщинами получалось сложнее. Я не мог понять, что им нужно. Они загадочно смотрели мне в глаза, лишь немногие спрашивали о чем-то конкретном. Помню, одна, самая бойкая, заявила без обиняков, что ищет ночлег и мужчину… Она нашла и то, и другое – причем, навсегда. Остальные тоже находили, хотя, может, совсем не то, что хотели. Я же хотел лишь общения. Но не обычного… Во мне не было корысти. Клянусь всем, что имею, я больше ничего не брал. Да… некоторые вещи, но только самые необходимые…
Наверно, я слишком торопился. Поэтому и расплачиваюсь сейчас. Не стоило так жадно желать встреч с теми, кто был не готов принять меня таким, какой я есть. Я же наивно полагал, что на мою жизнь людей хватит. И ждал все новых и новых.
Это раньше у меня было все: сад, хозяйство. У меня был гостеприимный дом, в том смысле, что его хватило бы на всех гостей. Потом у меня был отрезок дороги и поворот. Потом и его не стало. Последний раз я несколько дней стоял там, где поворачивала дорога, пока, наконец, не понял, что не дождусь никого. Возможно, люди уже прослышали об этих краях худое... Что ж, я сам вышел навстречу им. Потому что всегда выходил. Точнее, всегда доходил до предела.
Одиночество не ведет ни к чему хорошему, в этом я убедился. Оно превращает человека в зверя, отбрасывая его к первобытному состоянию, когда он не мог говорить, не умел общаться. Я же не умею до сих пор. Ребенок, выросший среди животных, никогда не приобретет способность к разумной и членораздельной речи. Но это не значит, что он будет одинок так же, как я. Единственное, что мне остается – это думать. Наедине думается лучше, принимаются наиболее правильные и взвешенные решения. Надеюсь, я принял именно такое.
Я выхожу из леса и начинаю новую жизнь.
Начинать всегда трудно. Это как вторгаться ножом в человеческое тело. Вначале страшит даже легкое прикосновение, живая упругость человеческой кожи отвергает любое насильственное вторжение. Но когда ты преодолел ее сопротивление и нащупал короткий и верный путь к немоте сердца, нож входит легко, будто бы плоть сама засасывает его внутрь.
Знаю, когда я найду людей и буду жить с ними – в их душах, мыслях, намерениях, – станет легче. Только надо найти место, где людской поток нескончаем, где будет легче сберечь свое одиночество, где оно пройдет незамеченным для других… и для меня самого.

Деревья расступились, и открылась панорама вырубки. Здесь совсем недавно шли работы: человек отвоевывал у природы новые пространства. Эта война успешно завершилась его победой: территория была разрезана уходящими вдаль рельсами.
– Вот она, причина моих несчастий, – сказал вслух Корнель.
Дорога упиралась в полустанок.
Здесь никого не было, но где-то за лесом шумел поезд. Корнель спрятался за станционную будку, нащупывая в кармане нож.
Появился локомотив, за которым тянулось несколько вагонов. Состав замедлил ход и остановился напротив низкой, засыпанной щебенкой, платформы. Никто не вышел, и никто не вошел. Поезд свистнул и тронулся с места. Когда последний вагон поравнялся с будкой, Корнель выскочил из-за нее. Рюкзак мешал, болтаясь за спиной, тянул назад. Молодой человек, придерживая его на бегу, дотянулся свободной рукой до поручня, уцепился за него и легко вскочил на подножку.


10

По улице шел мужчина в сером длиннополом пальто с большими накладными карманами и черной, надвинутой на глаза, шляпе. Ему было тридцать лет, у него была твердая походка, руки он держал в карманах. Звали человека Феликс. Впрочем, по сути он оставался тем, кем были Герман и Корнель. Теперь он менял имена так же легко, как и города.
Это был один из самых крупных мегаполисов. Бесчисленные кварталы теснили друг друга, выдавливая из небоскребов, схожих с огромными тюбиками, волнистую пену облаков. Улицы были полны людей и машин, мигали светофоры, горели рекламные щиты, пестрели витрины фешенебельных магазинов, и окна сияли отраженным солнцем. Никому из находящихся в гуще водоворота не было дела до идущего рядом, – именно к этому и стремился Феликс.
Шел он быстро, но не спешил – просто старался попадать в ритм толпы. Дышать с ней одним воздухом, слушать однообразный городской гул, двигаться, соотносясь с ее течением, соответствовать ее стандартам: быть преуспевающим, уверенным в себе человеком. Отрешенным и привлекательным в своей отрешенности.
– Не подскажите, который час?
Человек, обратившийся с банальным вопросом, был небольшого роста – вот и все, что Феликс мог сказать о нем. Его больше интересовало другое: почему обратились именно к нему, в то время как улица была буквально запружена пешеходами. Феликс часто задавался вопросом, как его выбирают. Возможно, это была лишь кажущаяся частота, а возможно, и нет. Так или иначе, он среагировал не сразу, дав несчастному шанс опомниться и уйти – пока не поздно.
– Который час? – повторил тот, ничего не подозревая. – Часы дома забыл, бывает такое.
Феликс вытащил из левого кармана руку. На запястье сверкнул круглый металлический циферблат.
– Семнадцать часов сорок шесть минут. И три секунды вечности… – добавил он.
Никто не заметил, как маленький человек осел на тротуар, а тот, перед кем он только что стоял, тут же исчез, сливаясь с толпой, будто его и не было…
Он давно научился казаться незаметным. С тех пор, как впервые обосновался в городе. Вначале он был неуклюж и нерасторопен, постоянно натыкался на людей, преграждая им дорогу. В такие моменты его охватывала паника и неистовое желание убивать всех подряд, но он долго не решался делать это прилюдно. Ему казалось, что все смотрят только на него, что одним своим появлением он тут же соберет всё внимание окружающих. Потребовалось много времени, чтобы понять, что это не так.
Впрочем, скоро он пообвык и начал постепенно приспосабливаться к городскому темпу жизни. Научился держать людей под контролем, чувствовать то безопасное расстояние, на котором следует от них находиться. Он искренне удивлялся, когда вдруг кто-то обращал на него внимание, выделяя из толпы. Научившись многому, он, наконец, понял главное, что никого не шокирует зрелищем внезапного убийства. Жертва не успевает даже позвать на помощь и умирает мгновенно, будто поперхнувшись смертью. Свидетелей в таком деле не бывает, как и желающих прийти на помощь.
Феликс закурил, но, представив, что кто-нибудь подойдет и попросит прикурить, затушил сигарету. Просто так убивать он не любил – делал это по необходимости и был бы счастлив не иметь контактов с людьми вообще. На оживленных проспектах, где каждый погружен в себя, такое было возможно. В такой среде Феликс мог вполне ощущать себя полноправным членом общества, не соотносясь с его затейливой иерархией. Он ничего не смыслил ни в глобальном мироустройстве, ни в организации конкретно взятого коллектива. Он не доискивался до смысла. Ему хватало того, что он мог беспрепятственно пользоваться общественными благами. В частности, услугами городского транспорта. Например, метро. Как раз туда он сейчас и спускался.
По его мнению, на свете не было ничего более инерционного, чем система метрополитена. Проще некуда: вставляешь в автомат монету, получаешь жетон или карточку, проходишь через турникет, встаешь на эскалатор, который доставляет тебя к платформам. В компании серой массы людей ожидаешь поезда, эта же масса вносит тебя в вагон. На нужной станции она выносит тебя на платформу, и все начинается заново – переход, эскалатор, снова вагон. Ты здесь, и, вместе с тем, тебя как будто нет. На всех стенах развешаны схемы движения поездов и пассажиров. И даже если кто-то особо непонятливый начинает лезть с расспросами, как правило, всегда найдется желающий ответить вместо тебя.
С этим местом мог сравниться разве что супермаркет. Катишь свою тележку меж стеллажей, как по тропинке в лесу. Срываешь с ветвей то, что тебе по нраву. Затем сгружаешь добычу в специальный контейнер, который просвечивает товар, определяя стоимость, – на экране монитора появляются только цифры. Специальное устройство втягивает купюры и выдает сдачу. И все это без слов и лишних телодвижений.
В супермаркетах Феликс забывал про нож. Здесь он отдыхал от необходимости убивать, как отдыхают от гнусной работы, с упоением вдыхая минуты покоя. В качестве подобной релаксации он спускался в метро, чтобы посетить какой-нибудь крупный магазин на другом конце города…
Вот и сейчас он стоял у края платформы. В нескольких метрах от него, сбившись в кучу, суетилась молодежь: они гоготали, толкая и подначивая друг друга, размахивали руками, громко выкрикивая бессвязные фразы. От них исходила неконтролируемая агрессия, которой обычно полна бесшабашная юность.
«Неужели я тоже был таким? – раздраженно думал Феликс. – Конечно же, нет».
Его могли нечаянно задеть, и он решил не испытывать судьбу. Оставив свое место, он стал продвигаться вдоль перрона, лавируя меж людей, столпившихся у края. В это время к противоположной платформе прибывал состав. Головной вагон вынырнул из тоннеля, вытягивая остальные, постепенно замедляя ход. По толпе пассажиров прокатилась волна, она дрогнула, готовясь к посадке, и тут произошло неожиданное. Из ряда вон выходящее. То, что не забывается до конца жизни, при условии, что она продолжается.
Взрыв был такой силы, что казалось, будто разом рухнули все перекрытия. Ударная волна вскрыла два вагона, вырывая клубы пламени и дыма. Покореженные части разлетелись во все стороны, прошивая насквозь человеческую массу, превращая ее в кровавое месиво. Погасла большая часть огромных люстр, погрузив станцию в полумрак, озаряемый бушующим огнем.
В одну секунду станция изменилась до неузнаваемости. То, что раньше было просторным залом, сияющим ярким светом, превратилось в огромный котлован. Он был доверху наполнен стонами и криком. Нескончаемым криком.
По удачному стечению обстоятельств в момент взрыва Феликс оказался в самом безопасном месте – под защитой массивной колонны. Поэтому взрывная волна не опалила и не отбросила его, как большинство несчастных, из которых немногим довелось подняться. Феликс был едва ли не единственным, кто мог самостоятельно передвигаться. Оглохший, с тяжелой гудящей головой, он смотрел на картину человеческой агонии, и его мутило от ее жуткого вида.
Какая-то неодолимая сила заставила его пойти в сторону искореженных вагонов, переступая через тела, стараясь не останавливаться взглядом на лужах крови.
Пару раз он едва не упал, с трудом удерживаясь на ногах, перебарывая слабость. Дойдя до разрушенной платформы, он спустился вниз и, пробравшись через развороченные шпалы, вошел в туннель.
Он совершенно не понимал, куда и зачем идет. Скорее всего, инстинктивно уходил от места опасности, где повторно мог прогреметь еще один взрыв. Но Феликсом двигал не страх – он больше не перенес бы вида новых разрушений и человеческих жертв. Ужасный крик до сих пор звенел у него в ушах. Он даже не услышал учащенные шаги за его спиной. Кто-то на бегу обогнал его и скрылся в черноте подземной дыры. Во всем происходящем здесь логические рассуждения казались бессмысленными.
«Можно ли поставить меня самого в один ряд с подонками, подложившими бомбу?» – думал он. Почему да?.. Или почему нет? Нет, потому что он убивает по одному и только тех, кто пытается войти с ним в контакт. Он уничтожает их незаметно для окружающих. Его жертвам не бывает ни больно, ни страшно, ни обидно. Он делает это аккуратно, не проливая крови, не мучая и не обезображивая. В его случае человек вообще не меняется – только перестает существовать. Словно садится на поезд и отправляется в бесконечный путь. При этом едет спокойно, в мягком освещенном вагоне, потягивая мартини или наслаждаясь крепким чаем, – по желанию. Он смотрит в окно и видит картины, не доступные глазу живых. Его взгляд блуждает по нескончаемым подземным лабиринтам, по перегонам вечности…
– Помогите… помогите...
Слабый голос прервал его бредовые размышления. Феликс наклонился и различил во тьме силуэт лежащего навзничь мужчины.
– Помогите, – снова простонал он.
– Чем я могу?.. – мягко отозвался Феликс. – Я не разбираюсь… Потерпите немного, сюда сейчас обязательно придут.
– Не мне… Там, – он замолчал, тяжело дыша, потом продолжил: – Жена там осталась… Пойдите туда. Разыщите ее.
– Но я же не знаю, как она выглядит.
– Это не страшно… не страшно. Просто позовите: София… София… Моя жена… Она там. Зовите обязательно громко, она плохо слышит… Это у нее с детства.
– А если я ее найду, что я ей скажу?
– Не важно… Скажите… что я люблю ее. Идите… Зовите громче… Не молчите… только не молчите.
Феликс не думал, что человек способен умирать так долго и мучительно. Он ощупал карман. Кроме горстки песка в нем ничего не было. Нож, вероятно, выпал при падении.
– Как вас зовут? – тихо обратился он к умирающему.
– София, – еле слышно произнес тот.
Феликс возвратился на разрушенную станцию. Там уже работали спасатели. Расчищая завалы, они искали тех, кто еще дышал. Раненых перевязывали и отправляли наверх, люди в комбинезонах хорошо знали свое дело, действуя быстро и слаженно. Отовсюду раздавались четкие отрывистые команды.
– С вами все в порядке? – молодая женщина с красным крестом на груди подошла к нему, держа наготове свой чемоданчик.
Феликс утвердительно кивнул.
– Не пострадали? Нигде не болит? – она заглянула ему в глаза.
Феликс мотнул головой, пряча взгляд.
– Все равно надо обследоваться. Пойдемте наружу… – женщина осторожно взяла его под руку. – У вас были здесь родные или знакомые?
Он опять помотал головой – ни здесь, ни где бы то еще…
За оцеплением бесновались репортеры. При виде очередного доставленного из-под земли они попытались прорваться через полицейский кордон, обрушив град вопросов. Они сыпались на голову Феликса подобно лавине камней: каковы масштабы катастрофы, сколько умерших и раненых, кто взорвал поезд, где находился он во время взрыва и каким образом ему удалось выжить? Он молчал, отворачиваясь от фотовспышек. В машине скорой помощи его осмотрели и после этого препроводили в полицейский фургон.
Пока к месту происшествия не прибыл следователь по особо важным делам, первые допросы производил капитан полиции – крупный мужчина лет сорока. Его высокий лоб был изборожден глубокими морщинами. Лицо казалось усталым, словно на его жесткие черты легла печать произошедшего, но проницательный взгляд говорил о том, насколько сейчас был собран и сосредоточен офицер. В этом они были схожи. Капитан жестом предложил сесть напротив.
– Ваше имя? – задал он первый вопрос.
Феликс назвался, уже уверенный в том, что за его простыми ответами этот человек способен разглядеть нечто большее.
– Где вы живете?
– Восьмая южная авеню, сто тридцать четыре.
– Как вы оказались на этой станции?
– Ехал в магазин.
– Какой?
– Северо-Западный гипермаркет.
– Не проще ли посещать магазины своего района, чем тратить полдня на дорогу?..
Феликс молчал, не зная, что на это ответить.
– С вами все в порядке?
– Да.
– Да… Врач тоже сказал, что вас не задело. Ни одной царапины нет.
– А вы хотели бы, чтобы меня разорвало на куски?
– Просто создается впечатление, что вы знали, куда встать.
– Бред! Это чистая случайность.
– Допустим. Зачем же так волноваться?.. Мы выясняем все обстоятельства, только и всего. Расскажите подробнее, как все было.
– Я спустился в метро, вышел на платформу, ждал, как и все, поезд… рядом были молодые ребята… и они очень шумели… А я читал книгу…
– Какую книгу?
– Не важно… Не помню какую.
– Вы не помните, что читаете?
– Да, я забыл!.. После этого… после взрыва у меня был шок, и я все забыл.
– Однако адрес свой вы помните.
– …
– Ладно, я не об этом хотел с вами поговорить, – полицейский заглянул в свои бумаги. – Вы спускались в туннель?
– Да. А что здесь такого?
– Попрошу отвечать только на вопросы. Вы видели там человека?
– Какого человека?
– Раненого. В область позвоночника.
– Кажется… кто-то лежал на рельсах.
– Он просил о помощи?
– Он умер.
– А вы откуда знаете, что он умер? Значит, все-таки он просил у вас помощи?
– Да… но он просил о помощи, которую я не мог ему оказать.
– Неужели он просил вас покончить с его мучениями, а вы дрогнули?
– Почему вы так со мной разговариваете?
– Потому что вы ушли… Вы же ушли?
– Да. Ушел, потому что не мог ему помочь.
– Не могли?
– Нет.
– Почему?
– Что я мог для него сделать? Он умирал.
– Вы даже не попытались.
– Не попытался…
– Почему?
– Я не выношу вида крови.
– Вы трус?
– Не думаю. Но если вам нужно, вы можете отметить это в протоколе.
– Для вас существует такое понятие, как общественный долг?
– Я не люблю общество.
– Очевидно, потому что общество не любит вас.
– Как вам будет угодно.
– В котором часу произошел взрыв?
– Не знаю. У меня нет часов.
– Нет часов? А чьи тогда на руке?
Капитан, глядя на него в упор, покачал головой.
– В чем вы меня обвиняете?! – не выдержал Феликс. – У меня раскалывается голова, я больше не могу отвечать на вопросы.
– Распишитесь здесь и здесь, – капитан протянул ему исписанные листы. – Вы свободны.
Феликс расписался в указанных местах.
– Пока свободны, – добавил капитан ему вдогонку. – С вами свяжутся.
Феликс вышел на воздух. От вечерней свежести сразу закружилась голова. Вокруг все так же суетились люди, продолжая борьбу со смертью. «Нож», – вспомнил Феликс, и у него застучало в висках и сжалось сердце. Впервые за долгое время он оказался безоружен.


9

Хотите знать, почему я это делаю? Или считаете себя настолько умными, что можете разобраться самостоятельно? Вы полагаете, я ненавижу людей и хочу уничтожить всех до единого? Или думаете, я их боюсь? И что лучшая оборона – это нападение? Многие скажут, что я маньяк, возомнивший себя Богом и карающий человека за его грехи прямо на земле. Наверняка есть и такие, кто решит, что мне нечего делать. Что я не приспособлен к этой жизни, у меня нет ни талантов, ни способностей, я ничего не умею и настолько туп, что ничему не могу научиться. Потому и стыжусь, и мщу тем, кто чего-то добился. Другие скажут, что у меня было тяжелое детство, что я не знал любви. Каждому найдется, что сказать.
В общем, зачем я это делаю, вам не понять. Как не понять и того, для чего я пишу о своих переживаниях, описывая разные случаи проявления моего «я». Вы уже спешите сказать, что я этим бравирую? Поверьте – нет. Или не верьте, как угодно.
Вы привыкли бросаться друг другу на шею, вам нравится обниматься, целоваться  и пожимать руки, восклицать и умиляться, отпуская комплименты; вы без ума, вас душит восторг, вы дрожите от возбуждения и хотите таких же проявлений в ответ. Вы давно не виделись. Вы скучали. Вам есть, что рассказать и чем поделиться – этим безумным потоком чувств. Я же вместо этого достаю нож…
Нет, вам не понять. Осознают ли аквариумные рыбки, что находятся в аквариуме? Видят ли они, сонно поводя плавниками, сквозь стекло другой мир, в котором движения резки и бесконтрольны, поскольку не сдерживаются средой?
Мое одиночество как вода. Оно вязкое, мутное, обволакивающее. В нем невозможно жить обычной жизнью. Просто не получится. Никто не знает, через что мне пришлось пройти, чтобы приспособиться к нему. Через какую невыносимую жуть. Чего я лишился за все эти годы. Будьте осторожны, потому что если вдруг вы вздумаете подойти ко мне и похлопать по плечу, неизменно напоретесь на мой нож. Это я вам обещаю.

Действительно, все годы, предшествующие этой записи, он посвятил оттачиванию мастерства. Постепенно он довел движения до совершенства. Молниеносность исключала не только боль, но даже осознание жертвой собственной смерти.
Ему помогала в этом человеческая природа, вернее, ее физиологическая сторона. Ведь сердце человека расположено удобно – по правую руку гипотетического убийцы. К тому же, если бить снизу вверх, апперкотом, удар получается неожиданным и максимально сильным. Если все исполнить правильно, от такого удара мало что спасет, а ребра не самая надежная защита для крупной, постоянно пульсирующей мышцы.
И еще одно. Он научился выбирать тот самый подходящий момент, когда жертва открывалась, шла навстречу. Он производил хорошее впечатление, а его скованность принималась за деликатность и впечатлительность. И, конечно, подкупали глаза. Одних они удивляли, других восхищали, были и те, которых они настораживали. Но, в любом случае, не оставляли равнодушными. Его взгляд притягивал внимание людей, им даже в голову не приходило посмотреть, что он вынимает из кармана.
Всем контактам он предпочитал живой контакт. Тактильный. Ни одно другое оружие не дало бы такой возможности. Говоря о предпочтениях, можно было сказать и об удовольствии, но он убивал только по острой необходимости, хотя мог лишить жизни случайно или же непроизвольно, потому что готов был это сделать в любую секунду, не задумываясь. Но исчезни вдруг такая необходимость, он с такой же готовностью отказался бы от своего занятия.
Однажды он ехал по ночному шоссе. Машину взял напрокат на придорожной стоянке. Люди там были сонные, еле двигались, вопросов не задавали, не подходили близко, а потому все прошло без эксцессов. И вот он мчался на арендованном автомобиле, за полчаса не встретив ни одной живой души. Он выключил фары, словно прикрыл глаза. В окно с опущенным стеклом рвался встречный поток воздуха, приятно обдувая лицо прохладной свежестью. Впереди его ждал новый день. Утром он завалится спать в каком-нибудь мотеле, таком же неприметном, как эта машина. А пока можно было наслаждаться дорогой – длинной и темной, как эта ночь…
…Он едва успел затормозить. Автомобиль, взвизгнув тормозными колодками, остановился в метрах от лежащего на асфальте предмета. Пришлось включить фары. То, что в первый момент показалось плотно набитым мешком, на самом деле было человеком, по всей видимости, сбитым автомобилем. Человек лежал спиной к машине, подогнув ноги и втянув голову в плечи, больше походя на спящего, нежели мертвого.
Заинтригованный, он открыл дверцу – лежащий не шелохнулся. Тогда он медленно вышел из машины и прошел несколько шагов вперед. Нагнулся.
– Вы живы?
Человек вздрогнул и повернул голову. Яркие прожекторы фар осветили мокрое от слез лицо.
– Еще жив, – просипел лежащий, щурясь от света.
– Что вы здесь делаете?
– Хочу умереть.
– Хотите умереть?
– Очень хочу.
– Я, конечно, не имею права вмешиваться, но вы избрали неудачное место и еще более неудачное время. На этом шоссе, кроме меня, никого нет. Но давить вас я не собираюсь.
Он был раздражен. То, что он мог запросто кого-то убить, еще не давало повода кому бы то ни было кидаться под колеса его автомобиля.
– Вставайте, – приказал он лежащему.
Тот сел на асфальте и, подобрав ноги, обхватил руками голову.
– Я больше так не могу, – заныл, раскачиваясь телом. – Помогите мне.
– Каким образом я могу вам помочь?
– Переедьте меня. Или убейте как-нибудь иначе.
– Вы с ума сошли! Даже не думайте об этом!
– Что же мне делать? – самоубийца снова поднял лицо. – Скажите, что?
– Пойдемте в машину.
Это было не в его правилах – брать попутчика, он никогда никого не подвозил, но здесь сделал исключение. Дело было не в жалости – он вдруг увидел в этом человеке грань, за которую тот переступил, в то время как он сам на ней успешно балансировал.
Человек нехотя поднялся. Видимо, этот несчастный все делал с неохотой, поэтому неудивительно, к чему он пришел. В жизненном плане этот самоубийца был слишком слаб. Он сейчас даже на человека-то не был похож. Двигался, как раненое животное, спотыкаясь и озираясь на ходу. Залез в салон и застыл, сгорбившись, на сидении.
Теперь дорога была свободна, и машина плавно тронулась.
– Любопытно все же… – снова вопреки своим правилам, сидящий за рулем первым завел разговор.
– Что любопытно? – бесстрастно отозвался самоубийца-неудачник. – Почему я это делаю?
– Нет. Во-первых, вы ничего не делаете. А во-вторых, я хотел спросить, почему вы привлекаете к столь деликатному делу других.
– Сам не могу, – признался человек.
– Ну, есть же много способов.
– Не так много, как кажется.
– Ровно столько, сколько жизнедеятельных систем находится в человеческом организме.
– Правда?
– Ну, как-то так.
– Что с того? А как бороться со страхом, вы знаете?
– С каким? Страхом смерти?
– Страхом жизни.
– Нет, не знаю.
– Вот видите. А я пробовал. И топиться, и вешаться, и стреляться.
– И что?
– Ничего… В последний момент жизнь будто втягивает меня обратно.
Оба замолчали. Машина, шипя шинами, неслась вперед. Пассажира слегка трясло. У него выдалась тяжелая ночь, которая еще не закончилась и неизвестно, закончится ли вообще в обычном понимании. Он мельком поглядывал назад, на стремительно исчезающую во тьме дорогу. По-видимому, снова что-то решал.
– Хорошо, – прервал молчание водитель. – Почему же вы хотите расстаться с жизнью? Вы одиноки? Никому не нужны? Вас никто не любит?
Самоубийца молча глядел прямо перед собой, бессмысленно хлопая глазами.
– Что же вы молчите? Я угадал?
– Угадали, – буркнул тот.
– Что же во всем этом плохого?
– Вы не понимаете.
Они проехали несколько миль, прежде чем пассажир снова открыл рот. Он начал говорить, и с каждой фразой его потухший голос набирал обороты.
– Никто никогда не был так одинок, как я. Все отвернулись от меня. Все, кого я любил и кто любил меня. Я не знаю, как это случилось, но однажды никто не захотел протянуть мне руку. Когда такое происходит, ты вдруг понимаешь, что живешь зря, что когда твоя жизнь перестает быть кому-то нужна, она теряет смысл. Становится пустой тратой времени. Тогда-то и приходит мысль о самоубийстве, как о самом простом и верном способе покончить со своим существованием. Разделаться с ним раз и навсегда.
– А вы уверены, что там, – водитель указал глазами наверх, – вам будет менее одиноко?
– Не знаю, но мне кажется, что смерть гораздо легче одиночества, – тяжело вздохнул самоубийца. Потом внезапно выдавил: – Возьмите меня с собой.
Водитель удивленно посмотрел на него.
– Куда же я вас возьму?
– Мне все равно. Я не могу быть один.
– А я могу.
– Тогда остановите машину.
– Пожалуйста.
Машина прижалась к обочине.
Пассажир вышел и, не прощаясь, хлопнул дверцей.
Он смотрел в зеркало заднего вида на понурую фигуру удаляющегося человека, пока того не поглотила тьма, затем отпустил педаль сцепления и выжал газ.


2

Начинать всегда трудно.
Начинать, когда тебе девять лет и родители, не считаясь с твоим мнением, отправляют тебя в летний лагерь. Когда тебе говорят, что «нужно же когда-нибудь сходиться с людьми, не все же сидеть в четырех стенах». Когда ты замкнут, необщителен, закомплексован и не представляешь никакого интереса для сверстников. Когда твое имя Гедеон.
Позорнее имя для ребенка подобрать сложно. Нужно сильно постараться, чтобы найти хотя бы похожее. Такое имя способно омрачить любое детство и наложить отпечаток на всю дальнейшую жизнь. Родители часто называют свое чадо, исходя из собственных капризов, не учитывая, с чем придется ему столкнуться впоследствии, сколько неудобств и страданий обрушится на малыша, «отмеченного» подобным образом. Такое имя как заячья губа или последняя стадия ожирения. Даже кличку не нужно подбирать. Достаточно того, что мать, целуя его на прощание в белесую макушку, скажет ласково: «Ладно, Гед. Не унывай. Все будет хорошо».
– Гад! Гад приехал! – пронесется по лагерю злорадным смехом, едва мальчуган ступит на его территорию.
Если любой коллектив представляет собой модель общества, то детский – его карикатуру, где комический эффект создается преувеличением и заострением характерных черт, а также неожиданными сопоставлениями и уподоблениями. Поэтому в детском коллективе изгой необходим особенно остро, это место никогда не пустует, и занимающий его в полной мере постигает все «прелести» своего положения.
Таким изгоем стал Гед.
Как все же много значит имя: по нему тебя встречают, показывая пальцем и хохоча до икоты, а потом, выворачивая его на все лады, раз и навсегда ставят на тебе клеймо. И вот ты из стеснительного молчаливого ребенка превращаешься в гада, отрезанного от шумных игр и доверительных разговоров. Ты оказываешься беззащитным в те моменты, когда других выручают простые формулы, вроде «я в домике», «лежачего не бьют», «чур, меня», и единственным твоим спасением является бегство. Быстрое и безоглядное, с тяжелой обидой в маленьком сердце, сильно бьющимся в груди…
Гед часто убегал за территорию, сидел где-нибудь на берегу реки или уходил в лес, возвращаясь в лагерь только к ужину. Он не плакал и не жаловался, понимая бесполезность этого. Как и невозможность что-либо изменить. Потому что сам был виноват в том, что путался в действиях и реакциях, не попадая в ногу со всеми и сбивая общий ритм. И имя здесь было уже ни при чем, в нем самом сидел какой-то внутренний дефект. Гед уже тогда чувствовал это.
Как-то, снова оказавшись за пределами лагеря, он наткнулся на группу ребят. Все они были старше Гедеона и жили своей обособленной от младших жизнью. Столпившись напротив большого кряжистого дерева, они поочередно метали ножи в мишень, выведенную белым мелом на темном стволе. Гед подкрался поближе и притаился в кустах.
Зрелище завораживало. Копируя движения друг друга, прищурив один глаз, они широко замахивались и резким движением посылали клинки в цель. Кидали один за другим, без перерыва, сосредоточенно и упоенно, так, что это занятие совсем не походило на забаву. Ни смешков, ни одобрительных восклицаний. Гедеон смотрел во все глаза, как ножи, кувыркаясь, рассекали воздух, и лезвия с тупым коротким стуком впивались в дерево – от этого звука екало его сердце.
– Эй, ты! Чего вылупился? – один из мальчишек, поднимая с земли свой ножик, заметил Геда.
Гед вышел из кустов. Его обступили, брезгливо рассматривая растерянное лицо и щуплую фигуру.
Он молчал. С каким удовольствием он дал бы деру, но почему-то не мог. Как будто несколько минут назад понял, ради чего он в этом лагере терпит все унижения. Эти мальчишки с ножами в руках, несомненно, знали то, что ему было пока недоступно, но необходимо знать.
– Тебе чего тут надо?
– Ну и видок у парня!
– Пацаны, я знаю. Он – вражеский лазутчик.
– Ха! Нашел шпиона! Ты посмотри на него!
– Да нет же! Я знаю, что говорю.
– Эта мелюзга?! С чего ты взял?
– А почему, думаете, он тут шастает. Ясен пень, чтоб вынюхивать, чем мы тут занимаемся. Потом побежит к воспиталкам, и – привет.
– Если бы вынюхивал, то уж не полез бы на глаза.
Это сказал самый старший паренек. Во всяком случае, так можно было судить по его виду – на полголовы выше всех, он единственный сохранял уверенное спокойствие. Да и ножик у него был особенный – с резной рукоятью и тонким изящным клинком.
Парень подошел к Геду.
– Ты ведь не шпионил?
Гедеон мотнул головой.
– И никому про нас не расскажешь?
– Никому, – тихо произнес Гед.
– Вот и хорошо… Меня зовут Борис, – он протянул руку. – А тебя?
Ладонь его была широкой и сильной, и от рукопожатия у Геда забегали по коже мурашки.
– Гедеон, – еле выговорил он.
Его ответ вызвал смех.
– Мама дорогая, что за имечко?! Гедеон! Надо же! Аккордеон! Хахаха! Гандон!
Гед сжался, как под ударами. И тут начиналась та же история!
– Да хватит вам, – одернул приятелей Борис. Он даже не улыбнулся.
– Ты пожал мне руку, значит, уже не можешь делать мне плохо. И рассказать про нас тоже никому не сможешь. Теперь мы с тобой связаны, и я всегда буду знать, когда ты против меня что-нибудь затеешь. А если ты все же захочешь донести, тебя поразят небеса и разорвет шаровая молния.
Он говорил все это серьезно, но пацаны продолжали гоготать. Борис обернулся к ним и, не выдержав, засмеялся вместе с ними. Это и вывело Гедеона из оцепенения. Под улюлюкание и свист он сорвался с места и стремглав пересек поляну, скрывшись в прорехе забора. Добежав до своего корпуса, Гед лег животом на кровать и, спрятав пылающее лицо в подушку, долго слушал торопливый стук сердца. Эти звуки напоминали ему удары ножей о сухое дерево.
Он чувствовал, что случилось нечто из ряда вон выходящее, но не мог понять – что. Бесспорно, ему понравился парень по имени Борис. До того он и понятия не имел, как это может нравиться другой человек. Значит ли это, что он хотел быть похожим на него? Вроде нет. Ему пришлось по душе его имя, а это многое значило для Гедеона.
Он не боялся небесного проклятия, шаровой молнии или чего-то еще, – в это не очень-то верилось. В любом случае, доносить на ребят он не собирался. С воспитателями Гедеон не общался вообще, даже когда сильно хотелось в туалет, проще было терпеть, чем лишний раз привлекать к себе внимание.
За ужином новое ощущение вдруг вернулось само собой. Сидя за столом, Гед взял в руку ножик – обычный столовый нож с тупым лезвием и рядом зубчиков на закругленном конце, и сердце заколотилось так же, как и несколько часов назад. Перед ним на тарелке лежала жирная, крутобокая, покрытая твердой поджаристой корочкой котлета. Она походила на темную морщинистую кору дерева, в которую ребята метали свои ножи. Гед долго смотрел на нее, затем вонзил острие в самую середину.
Он вынес его из столовой под рубашкой и зарыл возле забора, предварительно сделав насечку на штакетнике. Конечно, нож был никакой, но рассчитывать на лучший Гед пока был не в праве. Лучшее не украсть – только заработать, как раз это он понимал.
Тренировки шли интенсивно. Как только удавалось улизнуть, он раскапывал тайник и начинал кидать нож. Упражнялся на том же самом дереве, на стволе которого уже имелась нарисованная мишень. Запыхавшись, он курсировал по много раз к дереву и обратно, на отмеренное для броска расстояние. Бросал и бросал. Закругленный наконечник упорно не желал вонзаться в жесткую кору. Полотно жалобно звенело, отлетая, и стыдливо зарывалось в траву. Оно было тупым, а Гед – неумелым. Лишь однажды ему повезло – нож впился и не упал. К тому же, рядом с отметиной, и Геду стало жалко, что придется его вынуть. Ему очень хотелось, чтобы кто-нибудь оценил его успех. Лучше, конечно, чтоб это был Борис…
Борис появился, но много позже, в один из дней, когда Гед был занят своими бесконечными тренировками и не сразу заметил приближающихся парней. В этот раз Бориса сопровождали двое ребят, один из которых беззлобно хмыкнул:
– О, доносчик! Наше место занял.
– Что я говорил? Он такой же, как мы, – пресек смешки Борис. – Ну-ка, покажи, какой у тебя ножик.
Он взял у Гедеона столовый прибор.
– В столовке спер, – насмешливо произнес второй.
– А хотя бы и в столовке, – снова заступился Борис, отдав нож владельцу. – Ну, давай. Попробуй.
Борис слегка подтолкнул Геда к дереву, и, вместо положенных десяти шагов, тот оказался немного ближе. Ребята отошли, чтобы не смущать. Не смеялись и не шушукались. Гедеон впервые ощутил благосклонную тишину, направленную в его сторону.
Но он все равно не попал. Руки дрожали, и бросил он как-то торопливо, забыв прицелиться – снаряд пролетел в полуметре от цели.
– Да, таким только макароны шинковать, – сказал один из ребят. Борис же вместо слов поднял ножик, отошел на положенное расстояние и метнул.
После его броска нож со звоном отскочил от центра мишени и вошел глубоко в землю. Мальчишки уважительно зацокали: вот что значит мастер, способный любую несуразность превратить в шедевр. Гед побагровел, ему стало невыносимо обидно за себя и за свой нож. Он подошел к пареньку, который решил последовать примеру Бориса и поупражняться в метании столовых приборов, схватился рукой за тупое лезвие и потянул на себя.
– Во, чокнутый… Да на, подавись.
Мальчик разжал кулак, и Гед медленно пошел прочь.
Из всего произошедшего Гед твердо усвоил для себя одно правило – никогда не стоит метать ножи на глазах у посторонних. Есть большая вероятность не попасть, даже после многодневных тренировок. Удача боится чужих глаз, и ее нужно беречь, скрывая от жадного пытливого внимания.
Он забыл спрятать оружие в тайник, так и явился с ним в лагерь, где его тут же обступили, предвкушая небольшое развлечение. Кто-то сходил за воспитателем. Воспитатель и две вожатые организовали экстренное собрание, единственной повесткой которого был он – Гед.
– Итак, расскажи нам, милый друг, где ты шатаешься целыми днями?
Гедеон стоял посередине спального помещения. «Наш милый гад», – раздались смешки ребят, рассевшихся по кроватям.
– Ты ходишь за территорию? – словно не замечая язвительных комментариев, задал следующий вопрос воспитатель и тут же сам ответил на него: – Ты ходишь за территорию. Это все знают. Зачем?
Гедеон уставился в пол, давая понять, что не скажет ни слова.
– Какать бегает в кусты! – заорал белобрысый шустрый мальчуган.
– Я не тебя спрашиваю.
Воспитатель даже не взглянул на остряка. Он хорошо знал, чего можно ожидать от самого вредного и язвительного паренька этого отряда. Мальчики с первого дня ненавидели друг друга, только Гед – молча, а белобрысый при каждом удобном случае пытался задеть соперника тычком или словом. От его очередной шутки девочки тихонько захихикали.
– И все-таки, что же ты нам ответишь? – гнул свое воспитатель.
– Он ничего не ответит – ему какать пора! – закричал еще задорнее белобрысый.
– Виктор, как некрасиво, – заметила одна из вожатых, но ее слова утонули в хохоте. Если после первой реплики некоторые еще сдерживались, то теперь смеялись уже все – и мальчики, и девочки. Даже воспитатель не смог сдержать ухмылки. Дети кривлялись и паясничали, строя друг другу уморительные рожи. Теперь сборище больше походило на зверинец, чем на педагогическое мероприятие. Один Гед оставался маленьким несчастным мальчишкой, одиноко стоящим перед большой клеткой.
– Ах, мое сердце разбито навеки. Он уходит от меня в лес.
– Мое – тоже. Он променял меня на кустики… Ах! Ах! Ха-ха!
И девчонки заливались звонким смехом и картинно прикладывали ладони к левой стороне груди, показывая, как им тяжко переносить самовольные отлучки Гедеона. Таким образом, глумление приобретало открытый характер, и взрослые вынуждены были успокоить детей. Когда наступила тишина, воспитатель подошел к Геду.
– Покажи-ка, что у тебя в карманах?
В первом же кармане воспитатель обнаружил столовый нож. Дальше можно было не продолжать.
– Это черт знает что, а не ребенок! – ахнула одна из вожатых.
Вокруг уже никто не резвился. Дети притихли, моментально посерьезнев. Нож в кармане изгоя – здесь было не до шуток. Впрочем, снова нашелся белобрысый, спародировав вой сирены. Но запал веселья уже сошел на нет.
Опасный предмет тут же изъяли, а его владельца заперли в бараке, где хранился спортивный инвентарь. Было решено сообщить его родителям и настоять, чтобы они забрали мальчика из лагеря. Так будет лучше для всех, решили воспитатели. Нет ребенка, нет проблемы.
На самом деле такое наказание было для Геда почти наградой. Он уже ненавидел всех, кто его окружал. Единственное, что беспокоило, – он остался без ножа, и теперь они будут строго следить, чтобы нож вновь не попал ему в руки.
Поздним вечером, когда по лагерю проходила волна отбоя, Геда выпустили. К этому времени у него в голове уже был готовый план действий. Тайком он пробрался к корпусу старших и притаился за углом. Борис с приятелями покуривали в темноте за туалетами. Он направился прямо к ним.
– Борис!
Парни не сразу разглядели того, кто окликал их вожака.
– Кто это?.. А, ты? Гедеон – так, кажется, тебя кличут? Чего надо?
– Отойдем.
Гед на секунду испугался своей наглости, но отступать не собирался. Борис удивленно пожал плечами.
– Хорошо. Давай отойдем.
– Поосторожнее с ним, – засмеялись ему вослед. – Не зашиби мальца.
– Ну, чего тебе? – повторил Борис, когда они скрылись за хозпостройками.
Гед молчал. Он не находил слов. Впервые затеял такое важное дело и не знал, как объясниться. Борис сплюнул и развернулся, чтобы уйти.
– Одолжи мне свой нож на ночь, – быстро проговорил Гедеон и прибавил, чтобы не заканчивать на просьбе: – Я отдам.
– Одолжить нож? Тебе?
Он выудил нож из кожаного чехла у пояса, ловко повертел им, играя пальцами, и засунул обратно.
– Это не игрушки, – сказал Борис. – Не получишь.
– Ну, хоть подержать дай.
Борис внимательно посмотрел на его жалобное лицо и снова потянулся за ножом.
Прохладное лезвие приятно обожгло пальцы. Оно было длиннее детской ладони, но рукоять легла в нее удобно, словно врастая в кожу. Гед сжал ее так крепко, что по всей руке пробежал ток напряжения. Импульс пошел в мозг и отраженным ударом снова в руку. Не контролируя себя, Гед сделал шаг в сторону Бориса… и острое лезвие вошло в тело.
Борис даже не вскрикнул. Лишь открыл рот, из которого вырвался короткий всхлип. Он медленно опустился на колени, а затем повалился на землю. Гед стоял над ним с ножом в руках, со страхом ожидая, что Борис пошевелится, но тот больше не сделал ни одного движения. Первая жертва всегда бывает случайной и нелепой, но закономерной и, как правило, фатальной.
В качестве покаяния Гед взял себе новое имя. Оно должно было придать уверенности. Он вернулся в свой корпус как ни в чем не бывало. Все уже спали. Он тоже лег в постель, спрятав нож под подушку. Сон долго не шел. Вместо него перед глазами плыли яркие картины: раненое дерево, заливающееся ребячьим смехом, дрожащие руки – его собственные, обнимающие кровоточащий ствол. Он тоже смеется. Вынимает из сердцевины нож. Теперь ничего не страшно. Не страшны дикие звери, которые лезут на него, обступая со всех сторон. Он вооружен и сможет дать отпор. И больше никогда не выпустит из рук свое оружие. Не бросит, не метнет. И оно, в свою очередь, его также не предаст.
Решение пришло моментально и показалось Геду до того простым, что он удивился, почему оно не возникло раньше. Он достал клинок, откинул одеяло, встал на ноги и тихо пошел по проходу.
На очереди был белобрысый. Из всего зверинца он представлялся наиболее оправданной жертвой. И хоть иголки этого дикобраза были остры, они не выдерживали конкуренции с его ножом.
Гед прокрался к кровати мальчика и выпрямился, собираясь с духом. Белобрысый лежал на спине, раскинув руки, и, задрав подбородок, тихо посапывал. Во сне он выглядел таким безобидным и покладистым, что Гед на миг потерял решительность. Чтобы отбросить сомнения, ему пришлось вспомнить все подлянки, которые тот выкинул в его сторону.
Пока он готовился, спящий начал поворачиваться, меняя положение. Затем внезапно открыл глаза, словно и не спал.
Он увидел над собой темный силуэт. Это мог быть кто угодно, например желающий вымазать его зубной пастой. Нужно было просто показать, что ты проснулся, и забавник тут же откажется от своей затеи. Или огорошить его вопросом, заданным в лоб, что тому нужно возле его кровати. Закричать, в конце концов. Белобрысый не успел ничего – сердце пронзила боль, в тысячу раз острее, чем та, которую он обычно причинял другим. Через секунду он уже не дышал…
Неизвестно, что бы произошло, останься Гед в лагере еще на какое-то время. Как далеко бы он зашел? Возможно, уничтожил бы весь отряд. Но к утру приехала мать, накануне оповещенная о странностях сына, и забрала его. Все случилось быстро и обыденно – они сели в машину и уехали. Всю дорогу Гед молчал, не отвечая на вопросы. Он смотрел в окно, а мать даже представить себе не могла, кого везла обратно домой.


11

С тех пор он начал побаиваться толпы. В большом скоплении людей всегда найдется хотя бы один, кто в потенциале является террористом. Каждый раз, оказываясь в гуще народа, он невольно начинал вычислять, кто из окружающих по виду был способен на отчаянный поступок. Претендентов, как правило, хватало. По сути, им мог стать любой – дряхлый старик или же цветущая женщина. Поэтому, пока тревога не переросла в панику, он старался как можно скорее покинуть многолюдное место.
После памятного события он сразу же сменил имя, убив паренька, столкнувшегося с ним у входа в прачечную. Теперь он звался Кристиан. Имя было не ахти какое, но привередничать не стоило. Ему также пришлось переехать в другой район, непомерно дорогой, зато спокойный по части полицейских сводок, – таким образом он постарался оградить себя от новых встреч с полицией. Он часто вспоминал капитана и тот допрос в фургоне. Именно там, отвечая на вопросы, Кристиан окончательно осознал, что совершенно не умеет общаться с людьми.
Взрыв скорректировал его представления о себе. Оказавшись в эпицентре трагедии, когда потребовалось максимальное проявление чувств, ему нечего было предъявить. Взрывная волна хоть и разбудила какие-то дремавшие в нем эмоции, но пыль так же быстро осела, как и поднялась. Хотя ощущение гари временами еще беспокоило, и он долго не мог избавиться от едкого вкуса во рту.
Его глаза слезились, но, скорее, от долгого сидения за компьютером. Он пристрастился к виртуальным играм и часами стрелял по мультяшным мишеням, машинально выбивая одну за другой, в итоге всегда побеждая и находя в этом своеобразное удовольствие, потому что его герой, уничтожив всех, неизменно оставался один.
В перерывах между пальбой Кристиан блуждал по сети. Сначала просто перелистывал странички, перебирая разделы – исторический, географический, философский. Рассматривая произведения искусства, маршруты великих путешественников, разрушенные города, извлеченные из земли черепа и кувшины, портреты философов и вождей, монеты, проржавленные якоря и многое другое, рассказывающее о прошлом туманно и фрагментарно, он не получал удовлетворения. Кристиан хотел охватить настоящее, а для этого ему нужен был живой взгляд, взгляд живых людей.
Оказалось, в сети их неимоверное количество. Достаточно было пройти элементарную процедуру регистрации, и тебе открывался любой чат.
Это только кажется, что интернет должен сближать людей, наводить мосты между полами, культурами и вероисповеданиями. Казалось бы, общайся, сколько влезет, знакомься, заводи друзей и даже спутников жизни! Однако в действительности всемирная паутина только разъединяет и разобщает. Интернет – это очередная великая иллюзия всеобщего сплочения, новая попытка задурить голову самому себе. Ты попадаешь в сеть, еще жужжишь, перебираешь лапками, но чем больше трепыхаешься, тем сильнее запутываешься в тонких нитях слов и междометий, смоченных липкой секрецией чувств. Не успеешь моргнуть, как уже опутан, затянут и обездвижен. Еще пытаешься рыпаться, взываешь о помощи, но вокруг все так же, как и ты, висят без движения и сил. Им не дотянуться до тебя, даже не повернуть в твою сторону головы. Не подать голос, не ободрить прикосновением, не поддержать улыбкой, жестом, дыханием. Все, что есть, – это безликий светящийся монитор и разговоры с самим собой.
«Народ! Вы никогда не задумывались, кто вам отвечает?»
«Что за дурацкий вопрос? Такие же люди, как вы и я».
«А я считаю, что это всемирная провокация. Может, даже вселенская. Пишет один человек, создающий видимость глобального общения. Или не человек – бот. В его электронных мозгах запрограммированы разнообразные житейские ситуации и ответы на все вопросы виртуальных респондентов. Он способен подстраиваться под стили, возраста и социальные слои. Он неуловим».
«А вы-то сами кто? Тоже программа?»
«Я – человек. Возможно, единственный среди вас, машин».
«Еще неизвестно, кто из нас машина!!!»
«Вот видите… Боты всегда ставят три восклицательных знака. И смайлики придумали они, для большей убедительности. Ведь ничего другого, что могло бы убеждать, они не знают».
Но такие оригиналы были в сети редкость. Кристиана они забавляли, он выслеживал их, шел за ними из чата в чат. Однако скоро обнаружили его самого – малейшее движение в паутине вызывает резонанс. Ему стали приходить письма. Незатейливые, из серии «Привет, как дела? У меня так же». Иногда он отвечал, поскольку находил в этом бестелесном общении своеобразный «выход в люди», подходящий ему, как никому другому. Такие контакты давали ему идеального собеседника. Человека в чистом виде – незатейливого и неглубокого. Встречались и весьма эмоциональные экземпляры, затевавшие переписку с одной лишь целью – выплеснуть излишки энергии. Его же письма всегда были сухи, лаконичны и потому загадочны. Оттого, вероятно, ему часто писали экзальтированные женщины. Они находили его странным и привлекательным, приписывая ему необыкновенные качества. Но их собственные письма были пошлы и безвкусны.
«Ни один мужчина в мире не умеет сказать так много всего в двух словах. В вашем лаконизме зияет бездна, и у меня кружится голова от ее дыхания. Вы и представить себе не можете, насколько я вас чувствую».
«Вы правы, не могу».
«Поведайте о себе, не бойтесь раскрыться. Мне кажется, вы столько пережили и вам есть что рассказать».
«Мне нечего рассказывать».
«Кто вы, таинственный незнакомец? Что вам нужно от меня, несчастной одинокой женщины, случайно встретившейся вам на пути? Не торопитесь отвечать, подумайте о том, что мы можем поделиться друг с другом не только словами, но и нечто большим?»
«Чем?»
«Например, чувствами. Большими и чистыми, звенящими горными реками, сбегающими с необозримых высот к нашим ногам».
«Сомневаюсь».
«Господи, вы же не женаты?»
«Нет».
«Если бы вы предложили мне встретиться, я бы подумала над этим».
«Вам рано думать о смерти». 
«От любви?.. О, я представляю, как это волшебно! Я хочу умереть на ваших руках. Ведь вы сможете так сделать?..»
«Я только этим и занимаюсь».
«И сколько раз в день вы это делаете?»
«Когда как. Иногда выходит раз семь-восемь. А бывает – ни одного. Как сейчас».
«Ну, конечно. Именно сейчас. Я представляю, как нежно вы овладеваете мной… Вы ведь умеете нежно?»
«Да, достаточно мягко, в самое сердце».
«В сердце?!.. Да, да, я хочу в сердце…»
Такие письма оставались без продолжения. Он пользовался своим излюбленным методом, который в интернете приобретал невероятную легкость и элегантность. Нужно было лишь нажать клавишу Delete, и человек исчезал бесследно и навсегда. Конечно,  удаленный собеседник, сменив имя и почтовый ящик, мог появиться опять, но и тогда его постигала та же участь. Иногда Кристиану начинало казаться, что он раз за разом удаляет одного и того же собеседника, пишущего ему под разными именами. Впрочем, здесь, скорее, сказывалась его мнительность. По сути, каждый разговаривал исключительно сам с собой, ведя бесконечный монолог и глядя на себя в зеркало.
В этом крылась основная прелесть такого общения. Кристиан надеялся, что в недалеком будущем взаимозависимость людей сведется к сетевой переписке. Энергетические и тепловые контакты станут настолько необязательными, что человек годами сможет оставаться в абсолютной изоляции, притом что вокруг будут существовать люди, и в точно таких же условиях. Подобное мироустройство представлялось Кристиану идеальной моделью общества. Той, к которой следует стремиться. Той, которая полностью исключит войны, убийства и грабежи, не говоря о мелких недоразумениях, вытекающих из многочисленных столкновений.
Но однажды ему пришло сообщение, разительно отличавшееся от всех остальных. Писавший человек его знал, обращаясь к нему, естественно, не как к Кристиану, а по безвозвратно ушедшему первому детскому имени.
«Привет, Гедеон. Ты, наверное, удивился, получив мое послание. Объяснюсь сразу. На обложке журнала ”Мечты издалека“ я увидел фотографию – край кирпичной стены и два старых наклонившихся тополя с перекрещенными стволами. У нас возле школы были точно такие. Каждую перемену там собирались ребята, чтобы поиграть в ножички. Ты тоже был с ними. Я запомнил тебя по чудному имени и еще по тому, как ты кидал. Ты был лучший в этом деле, во всяком случае, для меня. И ножик твой внушал некое благоговение. Такой взрослый суровый нож. Думаю, за него тебя уважали. Я всегда стоял в стороне, потому что не имел никакого ножа и был на два года младше. Сегодня, с позиции наших прожитых лет, эта возрастная разница ничтожна по сравнению с той. Сейчас смешно вспоминать, как тогда я стащил из дома кухонный тесак и стал тренироваться во дворе… В общем, у меня совершенно ничего не получалось. Зачем я все это пишу? Мы давно окончили школу, разъехались кто куда. Все постепенно забылось. И вот теперь, когда у меня в руках оказался этот журнал… будто всплыла из прошлого какая-то отправная точка. И вслед за этим появилось ощущение, что жизнь может начаться заново, уже переделанная, исправленная. Хотя я не жалуюсь на настоящую, но все же очень благодарен тебе за фотографию и эту возможность вспомнить… В редакции мне дали твой электронный адрес, и вот я пишу… Если бы я мог сделать для тебя нечто похожее.
Буду рад служить тебе другом. Валентин».
– Валентин… Валентин, – пытался вспомнить он. – Кто же это такой? Он остался жив, значит, я его не тронул. Видимо, совсем плохо знал. Может, мы и росли вместе, но какое это сейчас имеет значение? Что же ему все-таки надо?
Невольно, как и Валентин, он начал вспоминать свое школьное детство. Действительно, из-за солидного ножа одноклассники его не то чтобы уважали, но явно сторонились. Старались не задевать. У него был друг, если так можно было назвать  близорукого, слабого и трусоватого мальчика, который ходил за ним, как тень. Он был молчалив и незаметен, ничем не разрушая эту необременительную дружбу. Они сидели за одной партой, и он был единственный, кого Кристиан помнил хорошо. Но это был не Валентин.
Ему тут же пришел на память один случай. Как-то раз он подрался со своим ровесником из другого класса. Первый раз в жизни. Сцепились на школьном дворе и возились на пыльной баскетбольной площадке. Обхватив друг друга, они тяжело дышали, и было крайне неприятно чувствовать у своего лица разгоряченное лицо противника. Нестерпимо хотелось отстраниться, отделаться от этих тесных объятий, при этом не получив удар под дых. Вокруг них столпились ребята – никто и не думал вмешиваться. Все смотрели с азартом, ожидая конца схватки, чтобы поздравить победителя. И наверняка кто-то видел, как Гед, высвободив одну руку, сунул ее в карман и потом резко ударил ею в грудь соперника… Мальчик обмяк и разжал пальцы. Все закончилось внезапным звонком на урок, и ребята разбежались, ничего не заметив, но если среди них был тот, кто следил внимательнее остальных, то этот случай он не мог не запомнить.
Кристиан ответил Валентину. Отписался, ничего конкретного не сообщая и ни о чем не спрашивая. Вскоре тот прислал свою фотографию. С нее смотрел гладко выбритый загорелый мужчина с небольшими залысинами, в меру упитанный и солидный, ничего общего не имеющий с пацанами-подростками школьной поры.
Позже он узнал, что Валентин давно женат. У него двое детей – мальчик и девочка, которые уже учились в школе. На свадебной фотографии царила безмятежность, молодые выглядели на ней единым целым. Хотя фотография получилась так себе: неудачно подобранное освещение искажало перспективу заднего фона, и присутствовал небольшой композиционный провал.
«Ты продолжаешь заниматься фотографией?» – спрашивал Валентин.
«Да».
«А чем ты еще занимаешься?»
«Больше ничем».
«Ты женат?»
«Нет».
«А был?»
«Не был».
«Извини».
Извинения были излишни – мало ли у кого какие взгляды на жизнь, в том числе, на интимную. Зато у новоявленных знакомцев нашлось множество других точек соприкосновения: рыбалка, спортивные состязания, всевозможная техника, гастрономия, кино.
Кино Кристиан любил. Особенно боевики и триллеры, где не нужно было вдаваться в сложности сердечных переживаний – просто сидеть и смотреть, как за тебя убивают другие. Крови на экране всегда текло, хоть огород поливай, но это зрелище никак его не волновало. Он только насмешливо улыбался или же брезгливо морщился, видя, как экранные персонажи неуклюже протыкают один другого и «умирающие» наигранно корчат рожи.
Обычно он выбирался в кинотеатр поздно вечером, на последний сеанс. Это было единственное публичное увеселение, которое он себе позволял. Кристиан садился на задний ряд, где его никто не беспокоил. Большинство людей, как и он, приходило, чтобы посмотреть фильм, и лишь немногие для чего-то другого.
Но такие тоже были.
Одним таким случаем была некая пожилая дама. Она опоздала к началу сеанса и, войдя в темноту зала,  заявила во всеуслышание:
– Я ничего не вижу!
Некоторые зрители обернулись. Удостоверившись, что произвела впечатление, женщина засеменила по проходу, натыкаясь на сидения. На ее голове красовался небольшой зонтик, прикрепленный прямо к шляпке. Дама не удосужилась или просто забыла снять его в помещении. Оба варианта к ее экстравагантным манерам подходили идеально. С зонта капало – на улице шел дождь. Она выбрала ряд перед Кристианом и, более того, уселась в кресло прямо перед ним.
– Молодой человек, я вам не мешаю? – дама резко обернулась назад, и несколько капель с зонта попало на его лицо.
– Нет, – ответил он, стараясь не поддаваться раздражению.
– А вот вы мне мешаете, – громко сказала она. – Вы дышите мне в спину.
Кристиан откинулся как можно дальше на спинку кресла, однако женщина не унималась.
– И дыхание ваше вовсе не кажется мне здоровым. У вас, молодой человек, очевидно, астма.
Кристиан с тоской подумал об испорченном вечере. Ему очень не хотелось доставать нож.
– Вам нужно срочно показаться врачу, – тараторила дама. – Могу посоветовать одного специалиста. У него лечилась моя племянница. Правда, ей это не помогло, и она все равно скончалась, бедняжка.
Вокруг пошло недовольное гудение. Зрители снова начали оглядываться. Кто-то сделал замечание, но бесцеремонная особа, видимо, привыкшая к таким мелочам, не отреагировала. Было уже понятно, что идущий полным ходом фильм ее совсем не интересует. Она выбрала для себя объект внимания, и им стал Кристиан. Развернувшись к нему, женщина продолжала развивать тему его мнимой болезни.
– Сходите кто-нибудь за администратором, – не выдержал кто-то в середине зала. – Пусть выведут больную.
– Кто-то болен еще? – дама повернулась на голос, и в следующее мгновение нож Кристиана перерезал ей глотку. Она мотнула головой и склонила ее на грудь. Зонт упал под ноги, тишина была установлена, и убийце показалось, что зрители благодарно выдохнули.
Домой он возвращался темными переулками, никем не замеченный вошел в дом, поднялся в пустом лифте на свой этаж, тихо открыл квартиру и только теперь мог расслабиться. Он принял душ, переоделся и включил компьютер. В ящике его электронной почты лежало письмо, отправленное с неизвестного адреса. Кристиан открыл и прочитал следующее:
«Уважаемый мистер, настоящим сообщаю Вам, что в 22.58 вчерашнего числа в кинотеатре ”Глобус“, находясь на просмотре фильма ”Бегущие в ночи“, вы ударом ножа в горло убили пани Неркову, урожденную Симинскую, и должны понести наказание. О чем Вас и уведомляю».


12

Его пароход отправлялся в два часа по полудню. До этого нужно было собраться. Это заняло минут пять – вложить ноутбук в футляр, поместить в сумку, туда же упаковать смену белья, зубную щетку, проверить бумажник, накинуть пиджак, спуститься в лифте, бросить ключ в почтовый ящик… Вот, собственно, и все.
Он уезжал. В очередной раз сбегал с насиженного места. Жалко, что так быстро закончился этот огромный город. В одночасье он рухнул, будто от теракта, и виноват в этом был капитан полиции, каким-то чудом выследивший его в кинотеатре. Они в одно и то же время смотрели один и тот же фильм, слушали реплики одной и той же сумасшедшей женщины. Вполне возможно, что после сеанса полицейский наткнулся на нее в опустевшем зале и пошел по следу. Все это снова и снова прокручивал в голове Олаф. Именно так теперь звали человека, который полтора часа назад с одной дорожной сумкой через плечо поднялся на корабль. Он взял себе имя соседа по каюте, убив его, как только пароход отошел от пристани.
Первым делом Олаф стер все старые связи. Опция удаления, как всегда, сработала безотказно. Только с одноклассником вышла заминка. Минуту поколебавшись, он все же оставил его, решив, что еще не до конца прояснил их отношения. Кем тот являлся на самом деле – случайным простодушным знакомцем или же расчетливым врагом, выжидающим момент для эффективного выпада.
«Гед, как дела?» – писал Валентин.
«Как обычно».
«Где ты сейчас?»
«Плыву на пароходе».
«Завидую».
Валентин писал часто и регулярно, описывая незначительные, но значимые для него события, будь то размолвка с соседом из-за места на автомобильной парковке или рождение котят. Несколько раз он звал виртуального приятеля погостить, пересылая подробный адрес. Олаф на приглашения никак не реагировал, отвечая на письма в зависимости от настроения, в последнее же время все чаще отписываясь коротко и сухо. Ему начали надоедать эти назойливые дружеские послания, от которых не было проку. Тогда-то он и получил второе уведомление, оповещающее о новом совершенном им злодеянии.
«Мистер, не знаю, как вы теперь называетесь, вы убили менеджера агентства «Transocean» за то, что она не смогла предоставить вам отдельную каюту люкс. Далее, на пристани вы смертельно ранили носильщика за одно лишь предложение помочь донести вашу сумку…»
– Грязная ищейка! – выругался Олаф, глядя в монитор.
Он совершенно не понимал, чего именно добивается капитан, отправляя ему по почте эти послания. Почему бы просто не схватить его во время совершения очередного преступления и не надеть наручники? Или капитан таким способом добивался чего-то иного: например, угрызений совести или явки с повинной?
Однако, уняв первые волнения и отбросив неразрешимые вопросы, Олаф пришел к выводу, что беспокоиться ему не о чем. Все обвинения этого сыщика голословны – у него не было ни одной улики. Потому он и грузил его своими письмами, пытаясь добыть хоть что-то.
Даже если полицейский ухитрится взломать почтовый ящик, он не найдет там ничего, что хоть как-то могло бы помочь ему в расследовании. Ни имен, ни адресов, никаких упоминаний: ни гор, ни рек, ни стран, ни континентов. Единственный, кого он мог вычислить, это Валентин. Но что мог сказать ему Валентин? Даже если он и был «подсадной уткой».
«Гед, как дела? Мы с тобой давно не общались. Я уж начал волноваться, не случилось ли чего».
«Очень мило, что ты волнуешься. Боишься потерять из поля зрения? Ты ведь последняя зацепка или как там говорят у вас в полиции? Следишь за мной, парень?»
«Не понял твоего последнего сообщения. Ни за кем я не слежу. Я уже объяснял, почему написал тебе. Не веришь – твое право».
«Гед – ваше настоящее имя? Так назвали вас родители? Гедеон или, по древнееврейскому, Гидон – тот, кто владеет оружием. Очень символично, не находите?»
«Ну а вас-то как зовут? Вы ворвались в мою жизнь, пытаетесь создать неприятности, а я даже не знаю, кого мне благодарить».
«Зачем вам мое имя? Чтобы убить меня и взять его себе? Так вы, кажется, делаете? Со мной этот номер не пройдет. Можете называть меня просто – капитан. А улики… их предостаточно. Вы везде оставляете следы. Вам не приходило в голову, что вас легко вычислить, например, по вашим фотографиям?»
«Попробуйте, капитан. С чего же вы начнете? Со сломанного дерева у реки? Или брошенного на дороге ржавеющего автомобиля? Может, вы узнаете, откуда течет вода, на дне которой водоросли легли узором, похожим на древние письмена?»
«Вы пытаетесь шутить, потому что хорошо понимаете, что есть кое-что еще. Высотные дома, например, на застекленных балконах которых хорошо просматривается множество разных вещей».
«Это старый снимок».
«Друг, я тут вспомнил, что еще не посылал тебе фотографии своих детей. Посмотри на них. Они у меня очень способные. Схватывают все налету. Девочка любит музыку, а сын собирает модели самолетов. Интересно, а как ты сейчас выглядишь?»
«Дядя Гед, здравствуйте. Мы отдыхаем у Синих скал. Здорово, если бы вы приехали и покатались с нами на лодке. Я уже немного умею грести. Мама же не умеет совсем. А вчера мы с папой играли в ножички. Папа мне показал, как бросать, но у меня пока не получается. Папа сказал, что вы лучше всех бросаете. Пожалуйста, приезжайте и научите меня».
«Больше никогда не фотографируй. Займись чем-нибудь другим. Снимок скверный. Про такие говорят, что они живое делают мертвым».
«В чем ты меня подозреваешь? Ты до сих пор не веришь, что я с тобой искренен?»
«Выходит, ты все видел?»
«Что я видел? Это твои дела. Я же только попросил прислать фотографию».
«Не прикидывайся. Я говорю про тот случай, с которого, как ты писал, все началось. Зачем ты вообще объявился?»
«Про детство я сам плохо помню. А объявился просто так. Узнал и написал, как поступают все нормальные люди».
«Ничего у вас просто так не бывает».
«У кого у вас?»
«У нормальных людей. Думаешь, прислал мне снимки детей, и я, растаяв, все тебе выложу?»
«Может, поделитесь, куда вы деваете трупы? Ведь после вас в каждом городе их должно оставаться как минимум на треть небольшого кладбища».
«О них заботится общество. Наше милосердное общество всегда проявляет заботу к своим трупам. Держу пари, вы их уже не найдете».
«Послушай, Гед. Если у тебя проблемы с полицией, я тут ни при чем. Тем более мои дети. Мне кажется, ты вообще не можешь оценить искренний человеческий поступок. Ты бесчувственный, вполне возможно, жестокий человек. Потому у тебя и семьи нет. И вряд ли когда-нибудь будет. С таким отношением к людям ты всю жизнь будешь одинок!»
«Да, это ты верно подметил, я буду одинок всегда. Так что прощай».
«Я с вами не прощаюсь, голубчик. Помните об этом».

Раньше я считал, что виноваты люди. Их неуемная энергия, которую они тратят на что попало, распыляют по мелочам, называя совокупность этих мелочей настоящей жизнью. Я всегда удивлялся, сколь высок у людей уровень энтропии, как охотно они взаимодействуют меж собой, в любое, самое незначительное событие вкладывая массу эмоций – позитивных или негативных, как получится. Я же стремлюсь свести энтропию к нулю.
Физиологически человек готов принять смерть в любую минуту, чего не скажешь о его психике. Хотя в критический момент все люди поступают одинаково. Это только цвет глаз у них разный, но выражают они одно и то же – изумление, растерянность, ужас и неистребимое желание жить. Последнее преобладает настолько, что, кажется, в нем и заключается сама сущность человека. Как и моя.
Мне все равно. Убийство для меня – не самоцель. Я не стремлюсь убивать, как другие. Обычные убийцы, по каким-то причинам отвергнутые обществом, желают свести с ним счеты. Обратить на себя его интерес. Я же, наоборот, хочу избавиться от всякого внимания. А убийства, так уж выходит, лучший способ отстраниться от людей.
Этому я научился у них. Надо отметить, что они истребляют друг друга несоизмеримо больше, чем я. И делают это весьма изобретательно – так, что уже и не замечают, как убивают.
Во многом мне приходится подстраиваться – например, работать на них, зарабатывать деньги, чтобы быть таким же, как все. И чем больше у меня купюр, тем охотнее люди принимают меня за своего. Мне приходится маскироваться, и лишь во время убийства я снова становлюсь собой.
Одиночество – вот что действительно отличает меня от людей. Они могут возразить, что тоже бывают одни. Но я не приму их показного отшельничества. Оно для них – всего лишь поза, для меня же – образ жизни. Я даже не уверен, зовут ли меня каким-нибудь именем. Ведь одинокого человека никто никогда не зовет.

«Гед, прости. Последний раз я вспылил и написал много лишнего. Разумеется, я так не думаю. Просто сошлось – неудачный день, неприятности на работе, сын заболел… Но я по-прежнему готов поддерживать тебя во всем. А фотографии… Тебе, конечно, виднее, что в них не так. Ты же мастер. Знаешь, я тебе немного завидую, потому что уже ни в чем не смогу стать таким же виртуозом. Это дается от природы или закладывается в раннем детстве. Хотя интересно было бы узнать, как ты стал таким великолепным фотографом. Я не вынюхиваю, если не хочешь, не отвечай. Твой В.»


8

Как я стал фотографом?
Все просто: убил продавца магазина фотоаппаратуры.
Но сначала я, привлеченный вывеской, открыл стеклянную дверь. Над прилавком возвышался большой грузный мужчина с цепким взглядом из-под кустистых бровей. Он сразу просек, что я не простой зевака и не уйду отсюда с пустыми руками. Опытные торгаши истинный интерес чуют мгновенно, как только покупатель переступает порог их заведения. Главное для них – не спугнуть.
– Что желаете? – спросил он, не сводя с меня глаз.
Я оказался единственным покупателем, и все его внимание сконцентрировалось на мне. Он принял в моей заинтересованности слишком живое участие.
– У меня лучшие фотоаппараты в городе. Можете убедиться… Вам что-нибудь показать поближе?
Размашистым жестом он обвел прилавок и витринные полки.
– Взгляните.
Это, и правда, было поразительное зрелище. Отовсюду на меня таращились одноглазые чудики – большие и совсем крохотные, неказистые и внушительные, юные и совсем старые. Казалось, что их усеченные формы раньше были иными и имели сходство с человеческими. Теперь от них остался только глаз.
– Что, хороши? – продавец сразу понял  мое волнение и, не мешкая больше ни секунды, «погнал лошадей». Сначала он вкратце обрисовал достоинства каждой модели, не забывая также упомянуть и о недостатках. Затем перешел к устройству фотоаппарата вообще, разложив его на камеру, объектив, затвор, механизм наведения фокуса и видоискатель. «Каждая разновидность фотоаппарата обладает какими-либо особыми качествами, - все более воодушевляясь, говорил он. - Качествами, которые делают именно этот тип наиболее подходящим для определенного результата». Но это вовсе не значило, что нужно иметь под рукой весь арсенал, чтобы всегда быть вооруженным. Стоимость также не играет роли, и самый дорогой фотоаппарат еще не обеспечивает отличных снимков.
Затем он перешел к съемочному процессу, сразу подчеркнув, что здесь большое значение имеют характер объекта, ракурс съемки и освещение. Найдя в моем лице прилежного слушателя, продавец удвоил поток красноречия. Он действительно многое знал. О композиции, золотом сечении, преломлениях перспективы и кратности светофильтров.
По его словам, действовать нужно внимательно, обдуманно и спокойно, без излишней суеты. Нажатие кнопки для фиксации кадра сродни отмашке финиша спортсмена при забеге. Все предшествующие действия и расчеты должны осуществляться так же молниеносно, как спринтерский бег. И так же четко и выверенно, иначе не получится рекорда. А без рекорда какое искусство? Это только в спорте из десяти бегунов лишь один чемпион, а в искусстве каждая попытка должна быть победной.
В довершение он затронул тему искусства вообще, повторив несколько раз, что все художники работают над созданием образа – неповторимого, непостижимого и запредельного, но вместе с тем узнаваемого. Как находить этот образ – тайна, раскрыв которую, художник из обыкновенного превращается в великого.
Раздухарившись, он нависал надо мной и, тряся  указательным пальцем перед моим носом, кричал:
– Выдержка! Вот что главное в искусстве фотографии! Ничего нет главнее выдержки!
Может быть, это было и так, но я не выдержал. Все смешалось тогда в моем сердце: восхищение, зависть, стыд, преклонение и досада. Он грохнулся на пол так же шумно, как и говорил, зато потом сразу наступила тишина.
Я взял фотоаппарат, самый лучший, про который больше всего распинался продавец. Имя его мне также понравилось – Себастьян. Именно с таким именем я хотел начать.

С тех пор он много путешествовал. Преодолев однажды внутренний барьер и выехав из своей страны, он почувствовал себя намного свободней. В этом ему помогал статус туриста – нет ничего безобиднее, чем человек с фотоаппаратом на шее. Никому в голову не придет задавать вопросы тому, кто с безмятежным выражением лица щелкает затвором. Такие люди, как правило, говорят на ломаном языке, и их совсем не интересует кипящая вокруг жизнь. К ним относятся снисходительно и по большей части доброжелательно, как к не совсем полноценным, но достаточно милым существам.
Вначале он снимал много и часто, все подряд, привыкая к новой роли. Он смотрел на людей объективом фотокамеры, и это было одно из самых значимых достижений. Не встречаясь с людьми непосредственно глазами, не сталкиваясь с ними, у него было меньше поводов для убийства. Это нравилось ему настолько, что он не выпускал фотоаппарата из рук.
Себастьян учился фотографировать, приспосабливаясь к камере, как когда-то к ножу. Но ее он не прятал, и в этом заключалось главное преимущество. Видя, как он подносит фотоаппарат к лицу, направляя в их сторону объектив, прохожие начинали позировать, улыбались, махали руками. Это ему не нравилось, потому что он и не думал снимать кого-либо. Себастьяна по-прежнему не интересовали люди, даже как объекты фотосъемки. Он предпочитал безлюдные городские пейзажи, где камень соседствовал с цветком, большая темная лужа – с бледным облаком, а разбитый фонарь – с половинкой луны.
Со временем у него появились свои хитрости. Теперь и Себастьян уделял выдержке особое внимание. Считать мгновения – занятие скучное, подбирать же под эти секунды слова – куда занимательнее. В зависимости от освещения и чувствительности фотопленки, теперь в каждом снимке на визуальный образ накладывался более таинственный – вербальный, который мог выражаться как одним коротким словом, так и небольшой фразой. Этот синтез давал ошеломляющий эффект – процесс превращался в магию, – а это и было настоящим искусством.
Уже первые свои работы Себастьян разослал по журналам, какие нашел на прилавках магазинов. Отзыв пришел совсем скоро.
«Мсье Себастьян, ваш снимок «Утро реки», присланный в редакцию, нам подходит. Мы поместим его в июльском номере. Сообщите ваш счет, по которому мы вышлем гонорар».
Это был берег реки с обыкновенной лодкой у пристани. Но он ухитрился снять восход солнца таким образом, что казалось, оно выходит со дна лодки. Взяли и другие его композиции. Случались и отказы, но некоторые издания вместе с отказом присылали хвалебные отзывы. Это было нелогично и трогательно. Специалисты видели на его снимках нечто большее, чем просто запечатленные на них предметы. Например, одиноко стоящее сухое дерево уходило в небо корявыми ветвями, как будто пускало корни в низко плывущие облака, и название «Земное древо», переворачивая  композицию, меняло и смысл.
Себастьяну было все равно, что думали люди. Он открыл несколько счетов в международных банках, и они регулярно пополнялись. Чем дальше, тем больше. На эти средства он мог позволить себе многое, чего до сих пор не имел – машину, приличный двухэтажный дом, прислугу, лучшие рестораны. Но не позволял. В противном случае, он бы сразу был замечен и идентифицирован обществом, а этого нельзя было допустить. Теперь в ноутбуке рядом с папкой его дневниковых записей поместилось еще множество всяких рабочих материалов: снимки, уже напечатанные; оплаченные, но еще не вышедшие; те, что он только собирался отослать; эскизы и те работы, которые он хранил, никуда не посылая.


14

Очутившись в незнакомом месте, он всегда делал много снимков, чтобы в первое время лучше ориентироваться. Этот магазин он видел впервые, что-то вроде «Для дома, для семьи». Ни того, ни другого у него не было, но то, что привлекло внимание на витрине, имело к нему прямое отношение. За стеклом красовались разнообразные наборы ножей: в массивных коробках, бархатных футлярах, на деревянных и металлических подставках. Уложенные в ряд, они поблескивали гладкой сталью, терпеливо ожидая своих хозяев. Тех, кто сожмет их в ладони и передаст им свое тепло. Кто будет заботиться о них так, как они того заслуживают – как о главных помощниках человека.
Выставленные на витрине ножи предназначались исключительно для мирных целей, но, тем не менее, это было оружием.
«Хорошо бы иметь целый набор, – думал он. – Чтобы подходить к объекту дифференцированно. Нож, предназначенный для мужчины, должен отличаться от ножа, подготовленного для женщины, не говоря уже про детей. В процессе роста и старения человеческого тела ткани грубеют, из консистенции рыбы они переходят в грибы, потом в куриное мясо, свинину, баранину и, наконец, в конину. И сердце постоянно смещается, пусть и на миллиметры… Одна проблема – не таскать же за собой всю коробку целиком».
Просто так, от нечего делать, он занялся подсчетом. В самом большом футляре оказалось тридцать восемь ножей, а в самом маленьком – семь. У него же был всего лишь один, и этого было достаточно. Получалось, убить человека – гораздо быстрее и легче, чем приготовить обед. С этой мыслью он уже намеревался отойти от витрины, как вдруг в стекле промелькнуло чье-то отражение, хотя улица до этого была абсолютно пуста.
Луис резко обернулся. Сзади никого не было, лишь на противоположной стороне какой-то бродяжка толкал перед собой тележку. Сердце Луиса забилось быстрее обычного.
«Без сомнений, это он. Кому еще до меня есть дело? Что-то давненько не было вестей, и вот все же выследил».
Он быстро, опустив глаза, пошел вдоль домов. Шел, явственно чувствуя спиной чей-то взгляд. Не смея оглянуться, он прибавил шаг. За ним следили, теперь уже не было никаких сомнений. Чертова ищейка, как же он его нашел?
Заходя за угол, Луис все же оглянулся и тут же, сбитый с ног хлестким ударом, распластался на тротуаре.
Скорее всего, Луис потерял сознание, но беспамятство длилось недолго, в следующее мгновение он уже открыл глаза. Первое, что он увидел, – направленный на него пистолет.
– Кто ты такой?
Вопрос задал толстый лысый мужчина с барсеткой в руке – в своем сером элегантном костюме он был похож на среднего пошиба мафиозо из гангстерского фильма. Стоявший рядом громила вполне мог сойти за его телохранителя.
– Почему ты следил за мной? Что ты делал у моего магазина? Ждал меня? Говори!
– Я ни за кем не следил, – Луис попытался встать.
– Лежать! – прорычал громила, дернув пистолетом.
Лысый сделал шаг и наклонился над Луисом.
– Еще раз повторяю, что ты делал возле моего магазина?
Луис почувствовал, как со лба по переносице вниз, щекоча кожу, побежала капля. Вид крови почему-то успокоил лысого.
– Не нравишься ты мне, – глядя Луису в глаза, проговорил он и разогнулся. – Вставай.
Луис начал медленно подниматься, краем глаза следя за обоими. Было огромное желание выхватить нож, но пистолет продолжал смотреть в его сторону.
– Вот что, – сказал лысый, когда Луис встал на ноги. – Давай договоримся. Мне нельзя волноваться, поэтому я не хочу видеть твою рожу на этой улице. В следующий раз так легко не отделаешься. А теперь иди, куда шел.
– Ну, что стоишь? – пряча оружие, прохрипел его напарник. – Дуй отсюда. Еще раз увижу, и ты покойник.
Луис почти бежал. Петлял по улицам, не разбирая и не запоминая дороги, не обращая внимания на людей, провожающих его недоумевающим взглядом. Он не был напуган, но его впервые едва не убили, и это было странно – оказаться в роли жертвы...
«Мистер убийца, надеюсь, вы еще не забыли о моем существовании. Вы позорно сбежали из города, возможно, из страны. Но я все равно найду вас. В конце концов, вы же не иголка. А если даже и так, рано или поздно все равно когда-нибудь проколетесь, и мне останется только надеть наручники и засадить вас за решетку».
Из письма следовало, что полицейский не знает о его местопребывании. И, значит, следил за ним вовсе не он. Это путало все предположения, но потом он решил не слишком доверять работнику сыска. Наверняка, это письмо, сдобренное неуклюжим полицейским юморком, призвано усыпить его бдительность, расслабить и вынудить ошибиться. Как бы то ни было, ему нужно было держать ухо востро, а хвост… По поводу этих двоих с пистолетами он пока не думал.
Он больше не паниковал. Не спешил, не озирался, шел вдоль освещенных солнцем домов вслед за своей тенью, предоставив соглядатаю действовать на свое усмотрение.
На пути попался зоопарк, у касс было пусто. Луис купил билет и прошел за бетонное ограждение.
Сразу у входа был вырыт большой пруд, обнесенный металлической решеткой. В темной воде лежали два бегемота. Щелкнув пару раз фотоаппаратом, Луис огляделся. Кроме женщины с ребенком на руках, рядом никого не было. Девочка показывала на Луиса пальцем.
Звери, наоборот, не обращали ни на кого внимания. Они лениво дремали в своих клетках, а редкие посетители так же сонно их разглядывали. Даже всегда шумные обезьяны попрятались по своим домикам. Было душно, как перед грозой. На небе, и правда, сгущались тучи.
– Вы не могли бы сфотографировать нас на фоне льва? – обратился к нему паренек, указывая на переминающуюся возле клетки с хищником группу своих приятелей. – Сколько будут стоить четыре копии?
Луис повернулся и пошел прочь.
Начал накрапывать дождь.
Выйдя из зоопарка, Луис купил у торговавшего со столика продавца большой зонт. С каждой минутой в нем росло раздражение, которое усугублялось ощущением слежки. Все предсказывало, что без убийства сегодня не обойдется.
Едва тяжелые капли забарабанили по тугой сфере, растянутой над его головой, тут же подскочила девчонка и ухватила его за локоть.
– Мужчина, – растягивая слова, пропела она, – пустите под зонтик.
В следующую секунду ее ярко накрашенный рот повело в болезненной гримасе. Она сползла к его ногам, а он, пряча нож, нырнул под арку высотного муниципального здания…
Но здесь он был не один.
Прислонившись спиной к стене, там стоял молодой человек, лет восемнадцати, стоял и смотрел на дождь. Его внешность не имела никаких отличительных свойств, он будто сливался с серым камнем, но Луис сразу же узнал его. Это был он сам, каким помнил себя по юности: незаметный и угрюмый. Похоже, этот парень уже избрал себе будущее, и оно мало чем отличалось от той жизни, которую вынужден был вести Луис.
Теперь он не сомневался, кто следил за ним все это время, кто шел по следу и замечал каждый шаг, – наверняка, для того, чтобы потом повторить. Он хорошо маскировался в толпе. Настолько хорошо, что Луис не мог его обнаружить. И только когда Луис позволил себе убить у него на глазах, молодой человек открылся. Луис считал, что его подкарауливает смерть, но она, наоборот, оказалась приманкой, на которую он поймал свою добычу, так же быстро, как загоняют в клетку испуганного зверька.
Дождь лил стеной, вода в лужах кипела и пенилась. Паренек в своей дешевой хлопковой куртке дрожал мелкой дрожью под его пристальным взглядом, но не смел повернуть голову. Что за тяжкую долю он себе выбрал! Хотя, – думал Луис, – это не выбирают – это приходит само и очень рано. От этого невозможно избавиться, даже если окружить себя плотным людским кольцом. Остается лишь приспособиться с этим жить.
Он и не думал убивать мальчика. Наоборот, захотелось помочь. «Я покажу ему, как нужно обходиться со своим одиночеством. Как с ним поладить, научиться отстаивать его, выделяя для него пространство и подчиняя ему время. В общем, как использовать его на все сто. Я научу нести его в мир. Сделать мировым, глобальным… А нож? Можно обойтись и чем-то другим. Пусть сам выберет».
Ливень постепенно стихал, сходя на нет. Прошло не менее получаса, но ученик так и не двинулся с места, за все время ни разу не поменял позу, словно прирос к стене.
«Будет толк, – отметил про себя Луис и первым вышел из-под арки, сжимая сложенный зонт. – Я преподам ему урок».
Теперь, когда тень капитана не следовала по пятам, можно было вздохнуть свободнее.
Прошло несколько дней, прежде чем он решил всерьез взяться за обучение. К тому же требовалось прояснить свои отношения с человеком, запретившим ему появляться на одной из городских улиц. В свою очередь, Луис решил не встречаться с ним вообще, но для этого нужны были гарантии.
Он выследил его дом – двухэтажный особнячок в ближайшем пригороде. Решив действовать с наступлением темноты, устроился неподалеку в леске.
– Не бойся его, своего призвания. Оно не так страшно, как может показаться на первый взгляд. Ты будто уснешь, но будешь двигаться во сне. Будешь все видеть и слышать, но останешься призраком для других, неуловимым для погони и для любви, посвященным во все тайны, но не способным открыть их другим или воспользоваться самостоятельно. Ты сделаешь собственную жизнь одной из тех загадок, которым еще нет названия.
Так, по-отечески, напутствовал Луис своего ученика. Он говорил беззвучно, одними губами, надеясь, что слова каким-то образом дойдут до юноши.
Когда время подошло, Луис вышел из укрытия. Стоявший на холме дом был окружен высоким забором, к южной стороне которого примыкал ряд деревьев. Луис выбрал одно из них и начал взбираться по стволу.
– Где ты, мой мальчик? В каких кустах притаился? – шептал он в ветвях. – Не беспокойся, я уже здесь. Главное в нашем деле – не суетиться. Сейчас начнем. Я все сделаю сам, а ты… надеюсь, ты припас хороший бинокль и сможешь разглядеть все в деталях.
Оказавшись наверху, Луис долго вглядывался в освещенные окна, пытаясь определиться с расположением комнат. Далее он решил действовать наудачу. Спрыгнув на участок, он бесшумно прокрался к дому. Безумным и храбрым всегда везет – входная дверь была не заперта, иначе ему пришлось бы выставлять стекло.
Телохранитель лысого сидел на кушетке и читал газету, широко расставив локти, – тот самый, размахивавший пистолетом перед носом Луиса. Как только Луис вошел, он поднял взгляд и удивленно уставился на Луиса. Ему хватило двух секунд, чтобы прийти в себя, но и Луису этого времени было за глаза. Он взмахнул рукой, и нож, просвистев в воздухе, по самую рукоять вошел в грудь обидчика. Газета, сворачиваясь, плавно спланировала на дубовый паркет. Луис подошел и выдернул нож.
Лысого он нашел в кабинете на втором этаже. Тот сидел за столом, полуразвалившись в кожаном кресле. В правой руке лысый держал исчерканный цифрами листок, тщательно изучая результаты сложения и вычитания. В левой дымилась сигара – на поверхности стола лежала большая пепельница из толстого стекла и позолоченная авторучка. По всей видимости, толстяк подсчитывал доходы, не подозревая о нависшем над ним «глобальном банкротстве».
Скрипнула дверь, и лысый всем телом вздрогнул. Увидев перед собой незнакомого человека, он открыл рот, чтобы закричать – в страхе или в гневе, – по его побледневшему лицу нельзя было определить, какие он сейчас испытывал чувства. Но крик застрял в глотке – было видно, что он вот-вот задохнется.
Луис встал прямо перед ним.
Стальное лезвие отразило перекошенное лицо толстяка. Он был мертв.
Луис поднял с ковра сигару и раздавил о дно пепельницы.
– С больным сердцем не курят, – усмехнувшись, пробормотал он.
Тем же самым путем Луис покинул дом.
Уже потом, спускаясь с холма, шепнул:
– Видишь, мой мальчик. Бывает и так. Но особо на это не рассчитывай.


15

Больше он его не видел. Урок в особняке был первым и последним. Последователь исчез так же неожиданно, как появился. Луис уже не чувствовал его присутствия за спиной. Все, что мог, он ему дал – дальше их дороги расходились.
– Здравствуйте. В эфире вечерний выпуск новостей. Сообщаем некоторые подробности о смерти одного из городских предпринимателей, владельца сети хозяйственных магазинов господина Мендеса. Напомним, что он скоропостижно скончался в пятницу вечером между девятью и десятью часами в своем кабинете от сердечного приступа. Однако полиция сразу же выдвинула версию убийства – об этом говорили обнаруженные на месте улики. Также были найдены свидетели, видевшие в тот вечер, как из особняка, где проживал предприниматель, примерно в это же время выходил молодой человек восемнадцати–двадцати лет. По их описаниям был составлен фоторобот. Кто знает что-нибудь о человеке на экранах ваших телевизоров, просьба сообщить полиции по этим телефонам…
Что это было? Телевизионный новостной выпуск или кошмар, приснившийся сегодня ночью? Они ищут его! Его мальчика, его ученика. Как же так получилось – в чем его вина? Нет, он сделал все правильно и не должен был нигде проколоться. Но парень? Как нелепо получилось. Должно быть, мальчишка был не слишком осторожен. Он рано захотел самостоятельности.
– Но, в самом деле, такому не научишь, – вздохнул Луис. Его уже начали напрягать эти истории с полицейскими. Он еще не разобрался со своим соглядатаем, и вот, пожалуйста, возникла новая проблема. Неприятности сыпались одна за другой. Последним было письмо друга, о котором он привык думать как о более приспособленном к жизни человеке.
«Привет, Гед. Очень кстати, что ты, наконец, написал. Как обычно, ты оказался прав. Тысячу раз прав насчет семьи. Все эти наигранные чувства перед людьми, не имеющими к твоей жизни никакого отношения! Все это лишнее, мешающее жить и поступать как свободный человек, – как живешь и поступаешь ты. Это лишнее, теперь я согласен с тобой. Нельзя на этом зацикливаться, а я зациклился. Вот и получаю по полной программе. Все, хватит, я больше не могу. В общем, я ухожу из семьи. Оставляю им все: дом, машину, сбережения. Первое время буду снимать жилье. Хорошо вообще переехать в другой город, чтобы ничто не напоминало о прошлой жизни. В общем, напишу, как устроюсь. Не пропадай. Ты – единственный, кто у меня остался. Твой В.».
«Его-то как угораздило?», – думал Луис, сидя над раскрытым письмом. Жизнь друга по переписке всегда была для него олицетворением торжества общественных устоев, где на первом месте стоял нерушимый институт брака и семейных отношений.
Он предложил Валентину денег, в долг, на неопределенный срок. Валентин выслал номер счета. Как не помочь товарищу, не настроить его на соответствующую волну? Разумеется, он его не утешал, не говорил банальных фраз, типа «все еще изменится», как и не поощрял решения начать все заново. В конце концов, каждый выбирает сам, как ему жить – здесь советами не поможешь, однако в глубине души Луис не очень понимал, что подвигло Валентина на такой поступок. Для нормального человека уход из семьи – это трагедия. Вычеркивание из жизни нескольких людей, причем наиболее близких, может выбить человека на время из общественных рамок. А как насчет исчезновения всех остальных людей – и навсегда? А, Валентин?
Он помог другу, однако эта благотворительность оставила неприятный осадок – Луис почувствовал, что его засасывает в людской поток. Все эти душевные порывы последних дней – сочувствие, желание помочь, научить и предостеречь – были ему несвойственны, и теперь он недоумевал, каким образом поддался им.
Он решил исключить из своей жизни телевизор и компьютер, то, что связывало его с внешним миром. Во всяком случае, пока он не войдет в привычное для себя состояние.
Однако полностью отгородиться не удалось. Однажды, вернувшись поздним вечером домой, он обнаружил в своей квартире незнакомца. Коротко стриженый мужчина, в пальто, сидя в кресле, спокойно рассматривал хозяина. Он даже улыбнулся, словно приглашая того не стесняться.
– Как вы относитесь к незваным гостям? – первым заговорил незнакомец.
– Я их не люблю, – ответил Луис.
Мужчина удовлетворенно кивнул.
– Достойный ответ.
Луис ждал, что тот скажет дальше.
– Правильно. Нужно держать людей на расстоянии. В нашем деле это особенно важно.
Снова воцарилось тишина.
– Почему вы молчите?
– А что я должен сказать?
– Да что угодно. Например, спросить: в каком это в нашем деле? Вы не хотите знать, в каком?
– Не хочу. Зачем?
– А вот зачем, – плавным движением гость выудил из-под полы пистолет-пулемет «узи».
– Нравится? – незнакомец поймал его взгляд.
Луис пожал плечами. Вид оружия не произвел на него ни малейшего впечатления.
Мужчина повертел в руках пулемет, потом встал и подошел к столу. Положив оружие на стол, он принялся выгребать из боковых карманов патроны – они с шумом рассыпались по столешнице, несколько, покатившись, упали на пол.
– Умеете пользоваться? – безэмоционально, не глядя на Луиса, спросил он.
– Для чего?
– Убийство, конечно. Для чего же еще предназначено оружие?
Теперь это походило на сделку, а бесцеремонный гость был, надо полагать, заказчиком. Стоило Луису догадаться, как тот без лишних слов достал из внутреннего кармана фотографию.
– Вот ваш клиент. Сорок восемь лет, отец семейства, совладелец лесопромышленного банка и просто несговорчивый человек, – незнакомец положил фотографию на стол вниз изображением.
– Теперь, как я понимаю, остается оговорить сумму.
Луис покачал головой.
– Какова ваша сумма? – заказчик подошел едва ли не вплотную и теперь смотрел на него в упор. – Итак?
Луис молчал. Ситуация была дурацкой, но таким было почти все, исходящее от людей.
– Уж не хотите ли вы сказать, что не будете делать эту работу? – мужчина широко улыбнулся, обнажая ровный ряд зубов. – И что мне нужно собрать все это, – он кивнул на стол, – и спуститься на лифте вниз?
Говоря эти слова, он продолжал улыбаться, хотя глаза смотрели холодно и жестко.
– Может быть, я ошибся? Может быть, мне дали о вас неправильную информацию? И вы не убиваете людей? Тогда скажите мне сейчас: вы убиваете? Да или нет?
Луис снова покачал головой.
– Не убиваете? – мужчина нарочито удивленно поднял брови. При этом его правая рука скользнула в боковой карман пальто.
Медлить было нельзя.
– Убиваю, – сказал Луис, и пораженный в сердце незнакомец повалился на пол. – Только не так, как вы…
В очередной раз он убеждался, что защиты от людей не существует. И уже не рассматривал дикий заказ как случайность. Сети сплетались вокруг него целенаправленно. То были сети капитана, который в своих письмах только делал вид, что не знает, где находится подследственный. И названный друг, видимо, тоже водил его за нос. Как же, хочет он сменить место жительства! Когда хотят, меняют сразу, не предупреждая.
В тот же день Луис съехал с квартиры, найдя новое жилье, которое, впрочем, готов был сменить моментально при первой же необходимости. Уходил с утра и бродил по улицам, машинально фотографируя. Ноутбук он сдал в камеру хранения, не желая больше ни писем, ни новостей. Заканчивая день, заходил в бары и сидел в них до поздней ночи.
В этот вечер он также намеревался пропустить рюмочку, другую. Устроился возле стойки лицом к зеркальной витрине. В ней отражалось все, что происходило в зале. Люди выпивали, их тихие разговоры были похожи на тленье углей, которые при порыве ветра внезапно вспыхивали ярким пламенем, но тут же затухали вновь. Луис не торопясь тянул свою выпивку.
– Желаете чего-нибудь еще? – с ним заговорил бармен, он был пьян. – Угощаю.
Луис только кивнул. К пьяным людям он всегда относился снисходительно. Он мог бы нанизать на свой нож с десяток таких распухших от алкоголя граждан, и они даже не пикнули бы в ответ. Но зачем? Их незатейливая навязчивость не имела ничего общего с назойливостью тех, кто знал, чего хотел от собеседника, а потому была простительна.
Поэтому он и глазом не повел, когда бармен, облокотясь на стойку и приблизив лицо, доверительно пробормотал тихим голосом:
– Как вам республиканцы?
– Вы это о ком? – Луис сделал очередной глоток.
– О сукиных детях, – рот бармена скривился в презрительной усмешке. Мотнув головой, он продолжил: – Хотят отменить смертную казнь. Каково?
– Давно пора.
– Не скажите! Это аморально! – повысил бармен голос, но тут же взял себя в руки. – Но тс-с-с, нас могут подслушивать.
– Пусть слушают, мне все равно.
– Осторожнее со словами, – бармен сощурился и потряс в воздухе указательным пальцем. – Я бы вам не позавидовал, если б вас услышали республиканцы.
– Отчего же именно мне? – опрокидывая остатки выпивки в рот, спросил Луис.
– А вот оттого.
Бармен загадочно улыбнулся и наклонился к самому уху клиента.
– Думаете, вы один здесь такой?
– Какой такой?
Если бы бармен сейчас не был пьян, то, скорее всего, был бы уже мертв. Однако его вопрос заставил Луиса насторожиться. Все последние события, происходившие с ним и вокруг него, казались неслучайными, поэтому любой пьяный бред мог таить нечто большее.
– Взгляните на господина в дальнем углу…
Луис повернул голову.
За столиком сидел мужчина и, потягивая из высокого бокала, делал вид, что читает газету. Луис, как профессиональный фотограф, всегда замечал такие нюансы. Человек, на которого указывал бармен, был похож на сидящего в засаде охотника, готового в любой момент вскинуть ружье и поразить цель.
Бармены всегда хорошие психологи. Луис мысленно отдал ему должное.
– То был второй, а вот первый.
На этот раз бармен указывал на маленький телевизор, закрепленный в начале стойки. Достав из кармана пульт, он добавил громкости.
«…Сообщаем подробности: в три часа дня в городском парке неизвестный молодой человек убил женщину, проткнув сонную артерию концом отточенной проволоки. По словам свидетелей, это случилось после того, как женщина сделала ему замечание. За полчаса до этого в том же парке обнаружили труп цыганки. Убийство было произведено тем же способом, и у следствия нет никаких сомнений, что оба преступления совершены одним и тем же лицом. Также у полиции имеются веские основания считать задержанного виновным в смерти господина Мендеса, убитого две недели назад в собственном доме. Там же был найден и труп охранника. Нашей программе удалось узнать некоторые сведения о преступнике. Роджер Мунк, девятнадцать лет, без определенного рода занятий. Если судебно-экспертная комиссия докажет его вменяемость, преступника в качестве наказания ждет электрический стул. Это были все новости на этот час. Доброй вам ночи…»
– О! – многозначительно вылупил глаза бармен. – Что я говорил?.. Доброй вам ночи. – Слышите, вы все! – неожиданно крикнул он в зал. – Электрический стул и доброй вам ночи!
Это пьяное напутствие послужило отправной точкой всех дальнейших событий. Из-за стойки словно подали знак, и тот посетитель, на кого указывал бармен, отложил газету. Недолго думая, он выхватил большой нож и пырнул сидевшего к нему спиной соседа. Тот, вскрикнув, повалился на пол. Находившийся рядом приятель попытался вскочить на ноги, но нож достал и его, распоров горло. Кровь брызнула на скатерть. Окружающие повскакивали с мест, загремели стулья, послышались ругательства и крик. Человек, вооруженный ножом, ринулся на других.
Луис, стоя у бара, наблюдал, как убийца расправляется с теми, кто вставал у него на пути. Не зря он столько времени готовился, выжидая удобный момент. Подвыпившие посетители, не ожидавшие нападения, были не в состоянии оказать достойного сопротивления – нападавший был проворнее, и его нож разил всех подряд. Все перемешалось. Люди, стараясь увернуться от смертельных выпадов, выставляли руки и тут же лишались пальцев, кровь лилась рекой, гремели, разлетаясь в щепы, стулья, и трещали столы под тяжестью тел. Полетели бутылки, одна из которых, едва не задев Луиса, разбилась о стойку.
Бармен, начавший эту вакханалию, куда-то исчез. Что до Луиса, то его так и подмывало вступить в общую потасовку. «Роджер Мунк, девятнадцати лет, без определенного рода занятий», – крутилось в его голове. Все же парня поймали. Как это ни печально, но это так. Его поймали, а этого безумного маньяка, шинкующего людей как капусту, скорее всего, не станут даже искать. Как много он себе позволяет, сколько проливает крови, от вида которой у Луиса переворачивается в груди. Пожалуй, хватит. Вынув нож, Луис шагнул к центру зала, туда, где орудовал его двойник.
Но это был не двойник – так, жалкое подобие, неуспевающий и нерадивый ученик, такой же, какого поймали сегодняшним утром. Этот был порезвее, только и всего. У всех у них была одна дорога – в полицейский участок, больше они ни на что не были годны. У него не будет ни двойников, ни учеников.
Это была правда – тот действительно уступал в ловкости Луису. Когда он с шумом укладывал троих, Луис за это время справлялся с пятью и без лишнего грохота, кровавых брызг и осколков.
Скоро они оказались друг против друга. За их спинами грудами покоились тела вперемешку с перевернутыми столами и стульями. Никто не шевелился и не издавал звуков. Лежали смирно, словно малыши во время тихого часа, не мешая выяснять отношения воспитателям.
Они стояли, тяжело дыша, сжимая окровавленные клинки. Говорить не о чем, все было предельно ясно. Вставал лишь один вопрос – кто начнет первым. Луис никак не хотел признавать соумышленника. Ему и в голову не приходило, что кто-то может заниматься тем же, чем и он. Но с какой целью тот это делал? Чего добивался человек, устроивший бойню на его глазах?
Еще одна мысль волновала Луиса: в чем была случайность – в том, что он зашел именно в это заведение, или же в том, что сюда заглянул этот маньяк? Что перед ним стоял одержимый манией убийства, которого возбуждал вид и запах крови, он уже не сомневался. Суетность и беспорядочность никак не вязались с образом одиночества.
«Самозванец», – подытожил Луис. Последующее было чисто техническим действом. Самозванец не успел шелохнуться, как уже лежал рядом с остальными.
Бармен так и не появился. Луис, переступая через тела, пересек зал и оказался на улице…
Навстречу ему шел человек, держа руки в карманах запахнутого пальто. Слабо освещенное светом фонарей, лицо казалось непроницаемым. При любых других обстоятельствах Луис не обратил бы на это внимания, но сейчас его нервы были на пределе, и подозрительность перешагнула границы разумного. Как только они поравнялись, Луис нанес удар. Человек упал навзничь, сжимая в руке складной нож…
По дороге домой он забрал ноутбук и первым делом заглянул в почтовый ящик. Там было одно непрочитанное письмо – от капитана полиции.
«Выезжаю», – гласило оно.

Я один. Я уже писал это много раз. Мне кажется, одинокий человек часто повторяется. Но и в том, что я делаю, я тоже один. Наличие ножа и умение им пользоваться – это еще далеко не все. Что с того, что кто-то вздумал подражать мне. Ведь люди копируют только конечный этап, перескакивая все предыдущие, годами выстраданные фазы единого и неразрывного процесса. У них ничего не выйдет. Они будут либо умирать, либо попадаться.
Но как им удалось меня обнаружить? Где я допустил ошибку, дал возможность наблюдать за мной и повторять мои действия? Несомненно, все пошло от ученика. Его видели возле особняка. Заметили нож, не могли не заметить... И тут же решили: а дай-ка и я!
А другие? Откуда они взялись и за кого меня принимают?.. Впрочем, какое мне дело до других? Пусть выкарабкиваются сами, пусть живут и умирают, как хотят. Вот только мальчика жалко. Он был виноват, я не спорю. Но виноват лишь в том, что он мальчик. Как его звали?.. Роджер? Я возьму это имя, хотя это против моих правил. Я никогда не присваивал собственности того, кого не убивал. Но это особый случай. Он единственный, кто был чем-то похож на меня, но понятия не имел, с чем столкнулся... Скорее всего, он просто был нелюдим, застенчив, неуклюж. Его поглотило общество. Слишком рано он начал отдаляться от него. Я тоже рано встал на свой путь. И был тогда еще глупее и непоследовательнее, чем он, но мне удалось стать тем, кем я стал.


3

Свое совершеннолетие он отметил убийством отца. С матерью расправился гораздо раньше, вскоре после того, как вернулся из летнего лагеря. Она по обыкновению долго возилась на кухне, ломая голову, солить мясо до обжарки или после. Каждый раз, готовя обед или ужин, с ней случалась похожая история. Она была неисправима  Постоянно полнела и сидела на диетах, потому сам вид еды вызывал у нее двойственное чувство вожделения и отвращения. Она разрывалась между данностью и представлением о ней, и эта борьба съедала все силы.
Приступая к готовке, она склонялась над кухонным столом с головой, забитой всякой всячиной. Наряды на Рождество, которое наступит через три месяца, покупки к ближайшему уикенду, два лишних килограмма, незаметно набранные за просмотром телевизионных шоу, отходы в мусорном ведре, подванивавшие у ее ног, не вернувшийся со вчерашнего вечера кот и еще многое другое. Все эти мысли были далеки от семейных потребностей, отодвигая ее близких на задний план. Муж отдалился почти сразу же после рождения сына и воспринимал ее, как постоянно работающую домашнюю машинку – нечто вроде кондиционера, который зимой гонит холод, а летом жару. Сын же вообще не замечал ее стараний. Она и сама не могла понять, для кого все это – наряды, похудания, косметические салоны, поддержание тонуса. Для себя самой?.. Частенько по ночам, зарывшись лицом в подушку, она тихо плакала от своего одиночества, до которого никому не было дела, и не понимала, каким образом тот малыш, отделившийся от ее чрева и, по сути, являющийся частью ее души и тела, мог стать таким непохожим на нее: угрюмым, неуправляемым, временами просто мерзким и страшным мальчишкой…
– Гедеон, не стой, не смотри на меня так, как будто я тебе что-то должна – лучше принеси книгу рецептов!
Вместо книги он принес ей нож и всадил в самое сердце. Потом стоял и смотрел, как она корчится на полу и конвульсивно пытается поправить растрепавшуюся прическу. Назвав сына таким двусмысленным именем, она сама вложила ему в руки оружие. Больше он о ней не вспоминал.
С отцом оказалось намного сложнее. Тот всегда был начеку – не интересовался учебой, не хвалил и не наказывал, не читал наставлений, в общем, никак не проявлял себя заинтересованным в воспитании родителем. Но то, что он избрал в качестве иллюстрации воспитательного процесса, было гораздо невыносимее. Он играл с мальчиком в шахматы.
Силы были чудовищно не равны. Папаша с детских лет увлекался комбинациями черно-белых фигур и преуспел, приобретя даже шахматный разряд. Не очень высокий, но и его было достаточно, чтобы игра для ребенка превратилась в издевательство и позор. Сын не выиграл ни одной партии. И ни разу не добился ничьей. Если он надумывал сдаться, заранее предвидя бесперспективность положения, отец и этого не разрешал и заставлял доигрывать до конца, пока его короля не запирали в углу доски и не объявлялся мат. Они передвигали фигуры молча, словно были не знакомы друг с другом и встретились впервые за шахматной доской. Мальчик напрягался изо всех сил. Казалось, мозг должен лопнуть от такого напряга, но он выдерживал, и Гед продолжал проигрывать.
Когда отца не было дома, он доставал коробку с проклятыми шахматами и резал их ножом. Сначала обтесывал фигуры, счищая краску, чтобы все бойцы казались одной армией. Потом стирал форменные отличия: подтачивал коню гриву и закруглял бока, пока тот не становился похожим на офицера, срезал королю голову, низводя его величество до простоты рядовой пешки, стесывал статную фигуру ферзя, превращая ее в шило.
Отец только усмехался и приносил новые шахматы. В последние дни он возвращался домой, уже прихватив с собой из магазина очередную коробку, чтобы перед сном после ужина помучить дорогое чадо. Отец был замкнутым человеком, друзей у него не было, поэтому свое шахматное рвение он вымещал на сыне. Пока побеждал сильнейший, но когда-нибудь все должно было перемениться.
Уроки отца не проходили для Гедеона даром. Он бы давно смирился с участью быть побежденным, если бы это случалось эпизодически, а не изо дня в день, укрепляя в нем глухой протест против такого неослабевающего давления.
Втайне от отца он начал штудировать книги по шахматному искусству. Вникая в классические комбинации сыгранных задолго до его рождения партий, постигал премудрости игры. В его распоряжении был альтернативный мир, на полях которого постоянно шли сражения, и каждый раз он вершил судьбы своих армий, посылая их на смерть в стремлении одержать победу. Стать первым означало для него получить право на высшую степень одиночества – подняться на такую вершину, где места хватало только для одного человека.
Его отец, год за годом обыгрывая сына, прочно занимал это место, и пусть вершина была не та, но других у них не было. И вот настал день, когда Гедеон дважды поразил отца – обыграл его за шахматной доской и вонзил ему в грудь заточенного ферзя. Сраженный «дуплетом», отец лежал неподвижно, как поверженный король после объявления мата.
Узнав о смерти последнего из родителей, со всех сторон слетелись родственники, чтобы как-то поддержать ребенка, наставив его на истинный путь.
– Гедеон, – говорили они ему, сидя за большим столом, – ты должен правильно распорядиться наследством. И пусть оно не такое большое, но это не повод пускаться во все тяжкие.
– Я Борис, – неожиданно сказал юноша.
– Борис? – растерянно переглядывались родственники. – С каких пор ты стал Борисом?
Если начать задумываться, то желание сменить имя сидело в нем со времен первого убийства, но только сейчас, после смерти последнего человека, причастного к его прежнему имени, это стало возможным.
– Я Борис, – повторил он твердо, глядя исподлобья на испуганных родственников.
Нож был при нем, и он запросто мог с ними разделаться, но они, пожимая плечами и бормоча: «Он, в конце концов, уже взрослый и вполне справится без нас», поспешили разъехаться.
Борис остался один. Получив аттестат зрелости и возможность не посещать школу, он целыми днями просиживал в глубине квартиры, прислушиваясь к звукам за окном. Борис в полной мере почувствовал вкус одиночества. Раньше он делил его с родителями, беря пример с их неприкаянности. Какая никакая, но все же это была опора, теперь же, лишившись ее, он словно завис в пустом пространстве.
Ему был необходим контакт.
Выйдя на улицу после долгих недель затворничества, он попробовал заговорить с первым встречным. Это оказалось не таким простым делом. Прохожие, к которым он обращался, смотрели на него с удивлением и подозрением, кто-то еще сухо отвечал на его нелепые приветствия, но большинство молча проходило мимо.
Конечно, нечего было и ожидать, что люди потянутся к нему, но он решил попробовать еще раз. Просто довериться ситуации и людям.
Ничего не придумав лучшего, он выбрал самое простое.
– Который час? – спрашивал он у прохожих.
– Половина седьмого, – отвечали ему.
– Спасибо! – Борис кричал им вслед.
– Время не подскажите?
– Тридцать пять минут восьмого.
– Благодарю.
– Не за что.
– Скажите, сколько времени?
– Три четверти восьмого.
Время шло, но ничего не происходило. Если это называлось общением, то оно было похоже на обман. Какой смысл был от пустого фарса? Люди обтекали его со всех сторон, не останавливаясь – как минуты уходили в прошлое, ничего не оставляя взамен.
– Сколько времени, сколько времени, сколько времени?..
– Стыдно, молодой человек, так себя вести. Что вам нужно? – сухая женщина в очках преградила ему дорогу.
– Мне нужно… – он замолчал, не в силах продолжить.
– Первое, что вам нужно – это воспитание, – назидательно изрекла женщина. – Я наблюдала за вами. Разве родители не учили вас, как дозволительно вести себя в общественных местах?
Борис уже не помнил своих родителей – они остались в той жизни, которую он даже не хотел вспоминать.
– Вам следовало бы извиниться.
– Перед кем?
– Перед всеми.
– Почему?
– Потому что, еще раз вам говорю, вы не умеете себя вести. Вы из тех, за кого приличным людям бывает стыдно. Вы даже…
Она не договорила – он махнул рукой, и очки соскочили с ее лица. Проехав по тротуару, они выскользнули на проезжую часть, где их тут же смяли колеса автомобиля.
Домой он бежал. Его подгонял не страх быть пойманным, а ужас собственного существования. Он даже не понимал, бежит ли он домой к своему одиночеству или же от него.
Квартира была пуста. Борис прошел на кухню, открыл ящик со столовыми приборами и взял в руки нож с самым длинным лезвием.
– Я не приспособлен для этого мира и не могу быть в нем. В нем я никто. Ничто. Я нигде, – бормотал он будто в трансе. – Для меня нет названия… Надо покончить со всем этим. Это невыносимо… Никто больше не заманит меня в эту ловушку. Никто не увидит меня. Не коснется, не сделает больно. Я сделаю это сам.
Он не мог избрать ничего другого, кроме ножа. Даже в голову не пришло, что люди уходят из жизни разными способами, более удобными и безболезненными. Он был знаком только с этим видом смерти. Несмотря на всю его корявость и дикость. Это было нелепо и безыскусно, но, тем не менее, другого выхода он не видел…


4

Александр очнулся, когда профессор объявил о предстоящем экзамене. До этого он машинально записывал, думая, однако, о своем. Что, например, если профессор поступает так же: читает лекцию, водит по доске мелом, задает вопросы, но делает это автоматически, повторяя из года в год одни и те же слова и жесты, словно возвращаясь снова и снова туда, где был счастлив или, наоборот, растерян и напуган.
Сегодня Александр вспоминал тот день, когда пытался покончить с собой. Когда столкнулся с новым, еще неведомым чувством – страхом смерти. Он долго смотрел на стальное лезвие и не мог представить, что сейчас оно войдет в его тело. Наверняка, будет очень больно. Нестерпимо больно. А что дальше?
Его трясло крупной дрожью. Он захлебывался своим страхом и, кроме ножа, ничего не видел. Этот нож и смерть, отраженная в нем, вдруг показались ему самым ужасным, что когда-либо существовало на свете.
Как пережил этот день, он уже не помнил. Только к вечеру окончательно пришел в себя, а на следующее утро уехал из города, решив попробовать все сначала, только в другом месте и с другими людьми. Александр отправился в столицу поступать в университет.
Из всех факультетов он выбрал физический. Пусть другие изучают человека – его тело, язык, мысли, его жизнь, историю и страны, на которые поделен его мир. Он же решил заняться тем, что было над ним. Физические законы казались ему куда более осмысленными и логичными, чем человеческие. Кем он собирался стать? Это не имело значения, лишь бы будущее не было связано непосредственно с людьми. Лучше постигать гармонию неодушевленных формул и абстрактных цифр.
И вот началась учеба. Ему особенно нравились лекции. Записывать он мог часами, не испытывая при этом никаких неудобств. Все вокруг были заняты тем же и воспринимались как некое математическое множество, состоящее не из чисел, а из имен. Не было никакой необходимости знать их все – достаточно было имени профессора, преподающего основы механики.
Его Александр выделил сразу. Статный, спортивного телосложения, всегда модно одетый, он держался уверенно и непринужденно, будто владел каким-то секретом, позволяющим относиться ко всему свысока, с известной долей иронии. Этим самым он располагал и одновременно обезоруживал. Звали профессора Герман.
Кем был для него Александр? Всего лишь одним из сотни не особо одаренных студентов. Профессор никогда не выделял его, и уж тем более не знал его имени. А вот Александру профессор нравился, и предстоящий экзаменационный тет-а-тет не давал покоя. Это волнение не шло на пользу – он не успел как следует подготовиться.
– Кто следующий? – спросил профессор, отправив очередного студента учить формулы.
Александр встал и на ватных ногах подошел столу. Исписанные за время подготовки листки не прибавляли уверенности – он только окончательно запутался в безуспешных попытках правильно выстроить цифры. Контрольную задачу он вообще не решил. Требовалось рассчитать траекторию падения самолета с заданной высоты при определенном ускорении и векторе направления. Он бился долго, несколько раз получая неправдоподобные результаты, при которых самолет никак не мог достичь земли. Крушения не получалось.
Александр сел рядом с профессором, который вблизи оказался не таким франтоватым, каким выглядел за кафедрой. Он близоруко поднес зачетную книжку к лицу, затем бегло пробежал глазами колонки с решением задачи и, облокотившись на стул, кивнул Александру.
Тот принялся отвечать.
– Хорошо… – преподаватель прервал его унылый бубнеж. – Скажите лучше другое. Что вы постоянно теребите в правой руке?
– Ничего.
Александр опустил глаза.
– Шпаргалку? Дайте сюда.
Профессор протянул раскрытую ладонь. Александру ничего не оставалось, как разжать кулак – сверкнуло тонкое стальное лезвие.
– Очень интересно!
За годы своей деятельности профессор наблюдал множество различных экзаменационных уловок, но подобное встречал впервые.
– Это что, ваш талисман?
– Нет, – ответил Александр.
– Вы им пользуетесь? Как?
– По назначению.
– Режете бумагу?
– Нет.
– А что же? Точите карандаши? Протыкаете шины? Обороняетесь? Нападаете?
– ...
– Почему вы молчите? А может быть, даже убиваете?
Хотя профессор по-прежнему смотрел свысока, но видно было, что студенту удалось заинтриговать его.
– Убиваю, – признался Александр.
– Кого?.. Людей?.. Вот этой штуковиной?.. Разрешите взглянуть поближе.
Он взял с ладони Александра миниатюрный нож и принялся изучать. Осмотр его удовлетворил.
– Так я и думал. Это невозможно… Невозможно этим убить человека.
– Почему? – хмуро спросил Александр.
– Потому, что вы не знаете элементарных законов кинематики, молодой человек. Ответ на вопрос вы списали. Ведь так?.. Задачу не решили. И сейчас пытаетесь убедить меня в невозможном.
– Но я... я уже пробовал, – возразил студент.
– Что пробовали? Убивали этой открывашкой?.. Наверно, маринованного угря из консервной банки?
– Нет, человека. Но не этим конкретно, а вообще.
– Ну, вообще – все мастера… Расскажите поподробнее, как вы это делаете.
– Просто. Бью и все.
– Это не ответ. Считайте, что я задал вам дополнительный вопрос. Извольте показать.
Профессор отдал Александру его нож, и тот медленно и неуверенно провел его снизу вверх по кривой траектории до уровня груди преподавателя.
– Это все? Так вы собираетесь бить?
– Примерно. Только быстрее.
– Как быстрее? С каким ускорением? Вычислите траекторию движения руки, наконец, – раздраженно произнес профессор. – То, что вы показали, очень неубедительно и невнятно, поскольку неправильно рассчитано. Вы либо не знаете формул, либо не умеете их применять.
– Как же формулы помогут в таком деле?
– Помогут, если все правильно рассчитать.
– Но этот удар достигает цели, –  снова возразил Александр.
– В вашем воображении, – отрезал профессор. – А ведь кроме сопротивления воздуха, молодой человек, про которое вы, кстати, забыли в случае с самолетом, существует еще и сопротивление человеческого тела. И оно, надо сказать, огромно. Кожа, мышечные слои, ребра, околосердечная сумка – все располагается таким хитрым образом, чтобы защитить сердечный орган от нежелательного проникновения. Принцип так называемого многократного заслона. Наконец, сопротивление на энергетическом уровне…
– Но есть одна лазейка, – перебил Александр.
– Что вы говорите, – усмехнулся профессор. – И какая?
– Я не могу показать. Но точно знаю, что есть единственный верный путь. Между третьим и четвертым ребром, снизу, если бить наискось снизу вверх с уклоном вправо. Тогда нож не коснется сосудов. И нельзя протыкать насквозь, лишь на глубину в два сантиметра, не больше.
– Вы бы мой предмет с таким же рвением изучали.
Слова студента не убедили профессора – на стороне преподавателя были научные знания, и он считал своим долгом показать ученику, где тот заблуждается, пытаясь доказать недоказуемое.
– Все, что вы рассказали, может быть интересно, но не имеет никакого отношения к практике. Я вам еще раз повторяю, что, если бить так, как вы говорите, сильного выверенного удара не получится.
– Ну, в общем, я не настаиваю, – опустил глаза Александр.
– Продемонстрируйте еще раз, – предложил профессор.
– Я же могу вас убить!
– Не берите на себя слишком много. Уверяю вас, максимум, на что вы способны, это помять мне пиджак.
– Но это же нож!
Преподаватель покачал головой. Сейчас он докажет студенту, насколько может быть неправ необразованный человек.
– Ну же. Показывайте.
– Может, я приду в другой раз?
– Другого раза не будет… Поймите, у меня нет цели завалить вас. Наоборот, я хочу вам помочь.
Александр не верил своим ушам. Еще ни разу жертва не была столь осведомлена о его намерениях. Мало того, что она все понимала, но и сама хотела, даже требовала, чтобы ее поразили ножом. Но с другой стороны… Если и в самом деле не о чем беспокоиться? Возможно, профессор прав, и удар не причинит ему никакого вреда.
– Ну, не малодушничайте, – профессор словно угадал причину его замешательства. – И не тяните. Не будьте слабаком и неучем.
Нож вошел легко, вопреки всем теориям и рассчетам преподавателя. Никто ничего не заметил. Профессор просто обмяк на стуле, опустив голову на грудь, будто решил немного передохнуть. Александр встал и, не оглядываясь, направился к двери.
В коридоре толпились сокурсники.
Александр, не останавливаясь, прошел сквозь них.
– Пересдача? – спросил кто-то ему вслед.
Это все-таки случилось и совсем не так, как предполагал профессор. Сработал один закон или какой-то другой, вывод един – так будет всегда. Он всегда будет убивать, в этом можно было уже не сомневаться. Это не поддавалось его желанию и воле.
Александр записал все, что произошло на экзамене, начав с этой записи свой «Дневник». В университет он больше не явился, сбежав из города. Именно тогда он решил каждый раз сбегать с того места, где по его вине все пошло кувырком. От профессора ему осталось только имя – Герман.
Он сел на поезд и доехал до конечной станции. Потом еще долго шел, пока не забрел в самую глушь. Наткнувшись на заброшенный хутор, поселился в нем.


16

Раньше я редко менял имена. В детстве всего лишь раз, но мое новое имя не прижилось ко мне. Видимо, оттого, что поначалу я боялся чужих имен. Ведь я не придумывал их и не присваивал просто так – они должны были освободиться. Я давал им другую жизнь, но все равно, мне казалось, в них еще таился дух прежних владельцев, в смерти которых я был виновен. Потому и примеривал имена с осторожностью, опасаясь, что они каким-то образом могут мне навредить.
Но скоро стеснение прошло, предрассудки рассеялись, и я стал менять имена, когда мне вздумается. Когда я переехал в мегаполис, люди утратили для меня значение как личности. По улицам ходили только их имена, и когда я сталкивался с ними, тут же появлялся нож… Сколько я уже примерил всяких имен, подумать страшно! Был и Йоргеном, и Яцеком, Гансом и Махладом, Хосе, Лао… Всех и не вспомню....
Сейчас я меняю их почти каждый день. И, похоже, не я один так делаю… Мне настолько хочется существовать отдельно от всех, что поневоле приходится тщательно маскироваться, растворяясь в социуме. В этом помогает мода. Она единственное, во что стоит вписаться. Теперь стало модным менять имена, и я буду продолжать делать это.
Человеку необходимо быть модным. Это роднит его с окружающими и выделяет из среды тех, кто модой пренебрегает. Моду диктуют самые яркие. Изобретают себе под стать разные диковинки, которые не каждый нормальный человек посмеет даже примерить. Это всегда что-то экстравагантное, вызывающее, неудобное, то, что подавляющему большинству совершенно не идет. И чем дальше, тем все более и более непотребные вещи изобретает она. Смельчаки тянутся за ней, несмотря на смех и уколы окружающих, прилагают немалые усилия, тратят состояния, теряют честь.
Мода на убийства, на мой взгляд – высшее ее проявление. Нельзя придумать более нелепого и предосудительного занятия! И, тем не менее, в этом городе почти все предались ему. Все точат ножи. Не помню, чтобы я когда-нибудь точил свой, даже в детстве, как мальчишки о камни во дворе. Мой нож, как и раньше, всегда заточен. Только теперь я действую открыто – на кону стоит не просто одиночество или покой, но собственная жизнь.

Его давно начали замечать за этим делом. Пока случайные свидетели осуждающе качали головами, он, покончив с жертвой, брался за свидетелей. Каждый, кто натыкался на его нож, был звеном в цепи, которая становилась все длиннее и длиннее. Он уже не сдерживал себя – отбросив всякое благоразумие и осторожность, колол направо и налево, уничтожая всех. Надо сказать, у него здесь нашлись помощники. Заражаясь резней, люди начинали без разбору убивать друг друга, и ему иногда приходилось просто спасаться бегством, чтобы не попасть под раздачу.
Он и сам будто сошел с ума. Выходя на улицу, не помнил, как его зовут сегодня – не то Эрнест, не то Мартин. Какая разница – для убийств годилось любое имя. Нужно было просто соответствовать тому, что накрыло целый город, чему он сам явился изначальным примером. На всех центральных улицах появились плакаты-растяжки, гласившие «Убей, иначе будешь убитым» или «Смерть окружающих – в твоих руках». Все были настолько охвачены манией уничтожения, что даже такой безобидный призыв, как «Поторопись или опоздаешь», воспринимался как боевой клич.
Город будоражило. Рекламные огни горели днем и ночью, и жители почти не спали, охотясь друг на друга. Караулили в темных подъездах, на автобусных остановках, у входов в магазины, парикмахерские, бани и банки. Встречали на вокзале, а провожать было уже некого. Никто не грабил, не насиловал, – только убивали и тут же скрывались с места преступления. Как это делал он – главный городской преступник, некий Мартин.
В вечерних хрониках убийств он фигурировал в разных ипостасях: от пресловутого маньяка-психопата до благородного санитара города, от жертвы урбанизации и экологической обстановки до борца за независимость. Сам того не желая, он превращался в легенду. И результат был один – трупы, трупы, трупы… Лежащие в подземных переходах, сидящие за столиками кафе, плывущие в лодках на пруду городского парка, образующие заторы на эскалаторах.
Он продолжал убивать и уже испытывал острый дефицит в орудиях убийства. В суматошной череде встреч и расставаний ножи терялись или оставались в телах. Пару раз его банально обкрадывали, и в нужный момент он оказывался безоружен. В магазинах возникал новый дефицит – все, чем можно было резать и колоть, пользовалось огромным спросом. Ему приходилось выписывать оружие по Интернету.
Часами листая рекламные проспекты и прайсы, он не переставал удивляться. Ножи были настолько разными, что казалось невероятным найти им всем применение. Люди уже научились резать любой материал, существующий в природе, – дерево, металл, лед, камень… Изюбрь rm-3382 с широким лезвием и крюком для поддевания кожи. Альтаир uu-78546 с фальшлезвием, Медуза w-648, светящийся в темноте. Трофей, Ястреб, Шершень, Шторм… и еще несколько сотен других, каждому из которых нашлось имя.
Из всех категорий Мартин обычно выбирал «ножи для выживания». Он не понимал, зачем нужны остальные. Ведь нюансы зависят не от ножа, а от умения с ним обращаться, от опыта и навыка, от желания, наконец. Чужая смерть никогда не являлась для него целью. Тем более событием, которое следует обставлять особым образом. Теперь же, когда на карту была поставлена собственная жизнь, убийство приобрело оттенок некоего священного ритуала.
«Гед, от тебя давно нет вестей. Я беспокоюсь – как ты поживаешь? Мир так многолик в проявлениях своего безумства, что порой становится страшно. Сегодня в новостях показывали страну, в которой чуть ли ни официально разрешены убийства. Более того, они стали игрой, вроде боулинга или шахмат, и люди запросто режут друг друга прямо на улице. Сын убивает родителей, жена – мужа, акционеры истребляют компаньонов. В голове не укладывается, как такое возможно! Не могут же газетчики и телевидение так беспардонно врать? Не знаю, где ты сейчас находишься, но, пожалуйста, держись подальше от этих мест. Помни, мы волнуемся за тебя. Пиши, не пропадай.
P.S. Мы – это я и моя жена. Да-да, мы помирились, и теперь у нас все отлично. Я не мог не вернуться, все-таки столько пережито вместе. Долг вышлю при первой же возможности. Валентин».
«Вы еще живы, мистер Потрошитель?.. Хотя, называя вас так, тычешь пальцем в небо, поскольку в этом паршивом городе все до единого превратились в душегубов. И в этом виноваты вы. Уж не знаю, чем вы их зацепили, но люди пляшут под вашу дудку, тем самым осложняя ход моего расследования. В таком месиве вам легко укрыться. Но лишь на время, могу вас заверить. С каждым днем горожан становится все меньше, и, следовательно, путь к вам – все короче. Так что, до скорой встречи».
Мартин не ответил ни тому, ни другому. Письмо капитана, против обыкновения, его не встревожило. Еще один охотник до его жизни, только и всего. В последнее время это стало обычным делом – его боялись, ненавидели, трепетали, завидовали, старались подражать. По городу ходили слухи о его подвигах. Но никто до сих пор не узнавал его на улицах, хотя он сам ни от кого не прятался.
Его отношения с людьми упростились до предела. Он встречал кого-то на пути и шел дальше, оставляя на земле лежащее тело. С каждым днем их становилось все меньше.
Он уже давно не брал в руки фотоаппарат. Прикрываться объективом потеряло смысл. Какой-то дотошный журналист собрал по разным журналам почти все его фотографии и выставил на всеобщее обозрение. Он написал, что на них запечатлено начало мирового распада, некое преддверие конца света, время, когда все погрузится в кромешный мрак. Следовательно, тот, кто сделал эти снимки, – комментировал он, – является ни больше, ни меньше самим антихристом, пожелавшим заявить о себе таким образом. Впрочем, эта тема не нашла продолжения, захлебнувшись в крови очередных жертв. В этом городе уже никто никого не слушал и никто никому не верил.
Население города стремительно сокращалось, словно людей просеивали через сито, и Мартин ждал встречи с капитаном полиции. Их столкновение уже было делом нескольких часов, а то и минут. Что бы ни случилось, они все равно рано или поздно вышли бы друг на друга. Мартин ждал этой встречи с большим волнением. Определенность их позиций облегчала его задачу. Он будет действовать, исходя из поведения полицейского, и, если это понадобится, убьет или сбежит от него еще раз.
Он заметил капитана издалека, в самом конце бульвара. Тот шел неспешно, не оглядываясь по сторонам, всем своим решительным видом предупреждая любого, кому взбредет в голову встать на его пути: шутить он не намерен. С их первой встречи прошло достаточно времени, но Мартин узнал его сразу, как будто видел вчера. Прятаться было поздно, полицейский также его заметил.
Вокруг не было ни души. По сторонам аллеи росли липы. Когда между ним и капитаном оставалось пара десятков метров, Мартин остановился. Замер и капитан. Все это выглядело достаточно нелепым. На полицейском был плащ, хотя на небе ярко светило солнце. К тому же он отпустил усы, и Мартин усмехнулся про себя, подумав, что было бы смешно, если бы они оказались фальшивыми. Теперь, когда их встреча произошла, он поймал себя на том, что совсем не ощущает страха.
– Вы проиграли! – хрипло выкрикнул капитан.
– Если я во что-то и играл, – громко произнес на это Мартин, – то не с вами.
– Не нужно пустых слов! С кем бы вы ни играли, этой игре пришел конец! На этот раз вы перешли все границы!
– В чем?
– В чем?! Да в этом городе не осталось людей!
– Как не осталось? Есть я… И вы.
– Не обманывайтесь, вы не человек! Вы преступник!
– Это всего лишь моя защита.
– Умирают совершенно безвинные люди!
– Послушайте, но они умираюти тогда, когда касаются оголенных проводов под высоким напряжением.
– Кем вы себя возомнили?.. Вы христианин?
– Я не принадлежу ни к одной религиозной конфессии.
– Вы же принадлежите к человеческому роду! У вас должны быть какие-то нравственные принципы! Какие-то заповеди.
– Они есть.
– И какой же из них вы руководствуетесь, убивая?
– Не убий.
– Что?!
– Не навреди ближнему своему.
– Да вы, похоже, издеваетесь надо мной! – капитан достал пистолет.
Мартин был готов к этому и тут же отреагировал.
– Вы же не собираетесь стрелять? – крикнул он, скрываясь за дерево. – Иначе сами превратитесь в убийцу!


17

Вместо ответа раздался выстрел.
Капитан был настроен весьма решительно – пуля чиркнула по стволу липы, разбивая кору.
Мартин подобрался, не смея высунуться из-за ствола и посмотреть, где сейчас находится полицейский. Он напряг слух, и ему показалось, что он слышит осторожные шаги.
– Послушайте, капитан! – пытаясь сдержать дыхание, чтобы не выдать дрожь в голосе, крикнул Мартин. – Вы и правда хотите моей смерти?
И снова никто не ответил. Мартину не хватало духа выглянуть из-за ствола. Меньше всего ему хотелось получить пулю в лицо.
Он лихорадочно решал, что делать дальше. Если пробежать вдоль деревьев до кустов, то они на какое-то время скроют его от преследователя, пока тот сам не добежит до них. Ну а там до угла ближайшего дома рукой подать. Главное сейчас – как можно быстрей пересечь открытое пространство, чтобы не доставлять полицейскому удовольствия стрелять по нему, как в тире по мишени.
Сзади хрустнула ветка, и Мартин, пригибаясь, побежал от этого звука.
Снова раздались выстрелы – два раза, один за другим. До этого в него никто никогда не стрелял – он и не думал, что это может быть так страшно и так нелепо одновременно. Добежав до кустов, он нырнул в самую гущу. Колючие жесткие ветки царапнули по лицу. Оказавшись по ту сторону аллеи, он упал, но тут же встал и побежал.
Когда Мартин добежал до угла каменного дома, сердце бешено колотилось. В голове стучала кровь, он задыхался. Перед ним открылась площадь, которая через несколько секунд могла превратиться в стрельбище – нужно было срочно куда-то укрыться. Мартин кинулся к ближайшему подъезду.
На его счастье дверь оказалось незапертой. Ныряя в темноту, он боковым зрением увидел фигуру капитана, показавшуюся из-за угла. Запнувшись о порог, Мартин снова упал, больно ударившись коленом о каменный пол. В лицо пахнуло сырой прохладой – из подвального помещения.
Едва успев спуститься вниз по трем металлическим ступенькам, он услышал за спиной тяжелые шаги – полицейский вошел в подъезд. Мартин огляделся, привыкая к темноте. Прямо напротив входа чернел проем – можно было нырнуть туда, но это было слишком просто. Мартин выбрал уходящий направо коридор, надеясь затеряться в его ответвлениях.
Дверь подвала заскрипела, и капитан стал спускаться вниз. Мартин, семеня ногами, чтобы опять не споткнуться, быстро удалялся от входа, стараясь приглушить свой торопливый топот. Коридор был узок, и он бежал по нему на цыпочках, как в дестве. Он тяжело дышал, и ему казалось, что его дыхание заполнило всю подвальную тишину, но Мартин не мог позволить себе остановиться, чтобы перевести дух. Под низким потолком на уровне его головы тянулись разнокалиберные красные трубы, похожие на металлические кровеносные сосуды. Казалось, его внутреннее напряжение передалось и им, потому что они гудели.
Коридор, сделав очередной поворот, уперся в тупик – дальше ходу не было. Не веря глазам, Мартин потрогал кирпичную кладку. Постояв в нерешительности пару секунд, он вынул из кармана нож и пошел назад.
Он помнил, что пропустил пару темных аппендиксов – можно было укрыться только в одном из них. Теперь Мартин шел навстречу капитану, но это уже было не важно, все равно схватки не миновать. Нужно только успеть найти подходящее укрытие, чтобы нивелировать преимущество огнестрельного оружия и использовать неожиданность в нападении.
Так думал Мартин, стремясь занять наивыгоднейшую позицию для атаки, но когда перед ним возникла фигура противника, он растерялся. Капитан появился, как будто его материализовала сама темнота, и в следующее мгновение Мартин почувствовал острую боль в руке, сжимавшей нож.
Капитан замахнулся повторно, но Мартин оказался проворнее – его клинок вонзился полицейскому в грудь, и тот упал на спину, раскинув руки.
Все было кончено. Преследователь лежал у его ног, почему-то решив изменить пистолету в пользу ножа, за что и поплатился. Достав зажигалку, Мартин чиркнул колесиком. Первое, что он увидел – глубокий порез на своей руке. Рука была залита кровью, но боли он не чувствовал. Наклонившись над убитым, Мартин стал его обыскивать. Нашел бумажник, расстегнул и вынул удостоверение. Доминик, – прочитал имя. С фотографии на него смотрел незнакомый мужчина, совсем не похожий на капитана. Мартин поднес зажигалку к лицу убитого.
Это был не полицейский. Повертев в руках уже никому не нужный документ, он отбросил его в сторону. Перед ним лежал офицер пожарной охраны, невесть как оказавшийся в этом подвале.
Сидя на корточках, Мартин прислонился плечом к стене. Вокруг стояла тишина, ее можно было назвать мертвой, если бы не мерный стук капель, падающих с какого-то вентиля. Мартин почувствовал внезапную усталость, вслед которой пришла апатия. Он только что убил очередного маньяка, который бог знает сколько просидел в этом подвале, дожидаясь своей смерти. Это выглядело настолько глупо, что, казалось, никакой капитан полиции не сможет внести смысл в происходящее.
Встав на ноги и перешагнув через лежащего, Мартин пошел к выходу.
Теперь каждый его шаг сопровождался ударом капли, из труб вытекала вода так же, как из его раны вытекала кровь. Он будто был сейчас внутри какого-то большого больного организма, и сам был заражен этой болезнью. Мартин не знал, что могло бы его излечить. Только не полицейский, который ждал его в начале коридора, у самого входа. Уверенный, что преступник никуда от него не денется и сам выйдет к нему, капитан стоял в проходе и смотрел на Мартина.
Мартин с ужасом вспомнил, что даже не потрудился вынуть нож из пожарника и теперь стоял совершенно безоружный перед блюстителем закона. Он только сжал кулаки, почувствовав боль в порезанной руке. Терять было нечего.
– Набегался? – подал голос капитан.
– Дорогу, – глухо сказал Мартин, продолжая идти прямо на него.
– Что-о-о? – удивленно протянул капитан, понимая вдруг, насколько решительно настроен противник, но Мартин не позволил ему даже перегруппироваться, тут же кинувшись на него.
Они сцепились в узком проходе, обхватив друг друга наподобие борцов – полицейский перехватил руку Мартина и ловким движением вывернул ему за спину. Сжимая запястье, он рывком подтянул ее к лопаткам, и Мартин едва не потерял сознание от пронзившей его боли. Он закричал. Заваливаясь спиной на капитана и не осознавая, что делает, он нанес свободной рукой удар из-за головы, и сомкнутые пальцы вошли в грудную область прямо под ключицей, – Мартин почувствовал, как его кисть погрузилась в горячую плоть, и как сразу вслед за этим разжалась хватка противника. А еще через минуту он, окровавленный, вышел из подъезда с висящей, как плеть, сломанной рукой…
Он просидел безвылазно около недели, свыкаясь с болью, пока не закончились все продукты, а когда наконец вышел на улицу, то не нашел там ни одного человека. Он не встретил никого, до самого вечера бродя по городу. Отсутствие людей с лихвой компенсировалось избытком продовольствия. Набрав необходимое в тележку, он покатил ее прямо домой.
На другой день повторилась та же история. Людей в городе не было. Казалось, их не осталось нигде. Он был один на пустынных улицах, с ним была только его боль, затухающая и вновь оживающая, как порывы ветра. Он бродил по переулкам в надежде отыскать хоть кого-нибудь, но все было тщетно – вокруг не было ни одной живой души.
Его рука постепенно заживала, и он мог уже безболезненно шевелить пальцами, хотя о большем говорить было еще рано. Он находил утешение в своем дневнике, время от времени перечитывая его страницы, но уже не мог сопротивляться накрывающей тоске. Она охватывала его, норовя завладеть полностью.

Их нет, а я не верю. На самом деле они все здесь – лежат на улицах или сидят по домам. Только от них не исходит больше ничего человеческого – ни добра, ни зла. Они сродни цыплятам или кроликам, чьи смерти похожи одна на другую – тихие, робкие, конфузливые умирания. Жители этого города начали отвечать мне убийством на убийство, и вот что из этого вышло.
Я не жалел их. Они извратили мое понятие одиночества. Но их можно простить, они не знали, что это такое и как работает. Для них оно было очередным капризом моды, новым его всплеском. Даже не само оно, а лишь его следствие. Я принял их тактику, их игру, я сам подстерегал людей. Уничтожал направо и налево. Не спорю, я переборщил. Под конец меня перестали интересовать даже их имена – я уже не находил в этом смысла.  Последнего, кого запомнил, звали Доминик. Пожалуй, я возьму это имя. Хотя… зачем оно мне? Кто будет звать меня им? Имя для одинокого человека – большая роскошь. Оно способно лишь усугубить одиночество. «Доброе утро, мистер Доминик… Как вам спалось, месье Доминик? Не шумели ли соседи, господин Доминик? Не желаете ли свести с ними счеты?» Остались только призраки, их пустые глазницы и беззвучные голоса.
Надо же, уже второй раз настигает оно меня в полной мере! Оно возникло внезапно, словно не я сам с такой тщательностью подготавливал его приход. Одиночество без людей. Как оно есть. В чистом виде. Выжатое и иссушенное. Я бы мог сесть в машину и колесить по миру, пока вновь не обрету почву под ногами для привычного существования. Но, чувствую, мне необходимо испытать его сполна. Это что-то вроде наркотика, очень сильного, который своим воздействием приводит в исступление, но, раз испытав, ты снова тянешься к нему и делаешь все возможное, чтобы вновь почувствовать знакомую боль и трепет.
Временами я боюсь погрузиться в него без остатка. В одиночестве люди сходят с ума, даже настолько приспособленные к нему, как я. Теряют человеческий облик. Но я все еще человек! И моя натура так же противоречива, как любая другая. На том и держится, этим и выживает. У людей, в отличие от животных, всегда есть два пути. Просто подавляющее большинство об этом не догадывается.
Сколько лет прошло, а я так и не почувствовал родства с людьми. Конечно, попытка завоевать доверие с ножом в руках обречена на провал. Но мне и не нужно их доверие. Родство – это не доверие. А что? Кто его знает? Не я, поскольку никогда этого не ощущал. И не думал о нем. Вспомнил только сейчас. Его не прочувствуешь, как не убьешь себя и не переродишься в кого-то иного. Листая чужие фотографии, невольно подбираю себе другое лицо, другую судьбу. Так когда-то я рассматривал портреты в картинной галерее старого города. Жив ли сейчас тот город?.. Остался ли кто-нибудь в нем живой?..


19

– А что жизнь? Жизнь моя не лучше и не хуже любой другой. Хотя, конечно, как посмотреть. Кто-то скажет, нормальная жизнь, бывает и похуже, а кто-то в ужас придет. Все ж от взгляда зависит. По мне, так и жизнью это назвать никак нельзя, а куда деваться, если я прожил ее? Прожил и все вытерпел, а где эти сытые довольные рожи, понятия не имею. Нет их в моей теперешней жизни – значит, умерли они, сгинули для меня, – ну, туда им и дорога.
Они сидели за стойкой. Старик в сильно поношенной одежде, окуная нос в пивную кружку, рассказывал ему свою историю.
– Они сказали мне: хочешь жить достойно? Хочешь покупать жене и детишкам то, что им нужно, а не то, на что хватает денег? Хочешь не беспокоиться о завтрашнем дне и чувствовать себя полноправным членом общества? Я сказал: конечно, хочу. Кто же не хочет себя чувствовать? А они: тогда борись за свои права! Я спросил: как? Как-как, засмеялись они. Так и будешь всю жизнь спрашивать, а не действовать. Потом спросили, есть ли у меня в доме оружие. А какое у меня оружие? Разве что ножи кухонные. Не густо, говорят, но на первый раз сгодится. Возьми, какой побольше, и завтра, в десять утра – на митинг. Я не понял: на какой митинг? Ты хочешь жить нормально? – снова спрашивают. Ну, так вот, если хочешь, чтоб завтра был. Я понял. Пришел назавтра ровно в десять к зданию нашего парламента. Нож не взял – жена отговорила. Помню, плакала она всю ночь, причитала: плохо, мол, все кончится. Лучше уж жить бедно, но тихо, как привыкли. Чего тебе это общество – все это слова пустые, обманут – глазом не моргнешь. Я не слушал ее, уснуть пытаясь. Думал тогда: баба – дура. Ведь так всегда думается, когда на что-то уже решился, а тебя жена отговаривает.
И вот стоим мы, плечо к плечу, много нас набралось на площади, стоим, а изо рта – пар валит. Холодно уже было. Раздали нам плакаты и транспаранты с лозунгами «Долой» и «Даешь». Сказали, что кричать нужно. Главное, ничего не бояться, потому как наше дело правое и все такое прочее – что там говорят в таких случаях. Ну и двинулись мы ко дворцу президента. Рядом со мной парнишка шел, молодой еще совсем, школу, судя по всему, еще не закончил. На сына моего старшего похож – веселый такой, глаза блестят и нос от мороза красный. Я еще подумал – вот какой молодец! От горшка два вершка, а уже все понимает. Мы шли, и я впервые за свою жизнь чувствовал себя свободным.
До дворца мы не дошли. За два квартала до него улицу перегородили солдаты. Я понять ничего не успел, как из наших рядов полетели в них камни. Тут пошла такая заваруха, какой я еще не видел. Солдаты вместе с полицейскими кинулись в толпу, размахивая дубинками. Мы с парнишкой были в первых рядах, я схватил его за плечи – нужно было бежать, но сзади напирала толпа. Я здоровый был, запросто мог в драке троих завалить. Все кругом орут, стоны, мат, а я отмахиваюсь кое-как возле парнишки, его удары на себя принимаю. И вижу краем глаза, как тот достает из-за пазухи тесак и всаживает по рукоять в бок полицейского. Не помню точно, что потом было. Только разбитую голову пацана, и как прыгал на ней один из людей в форме. И потом, как я изо всей силы ударил его кулаком по виску. Как били меня и руки заламывали, как тащили куда-то – это уже сквозь туман.
А после началась моя новая жизнь, полная побоев и пыток. Меня сразу приняли за одного из организаторов. Как же, завалил двух полицейских – первого тоже на меня списали. Я тогда жутко струхнул и не в состоянии был что-либо говорить. Потому ничего и не отрицал. Они требовали, чтобы я назвал сообщников, главных выдал. А у меня перед глазами только рожи сытые – те и эти. Ничего я им не смог толком сказать, ну и бросили меня в тюрьму – присудили двадцать лет. Как выжил, одному Господу известно.
Жену и детей больше никогда не видел. Свиданий не разрешили – да и к чему эти свидания! Написал ей, чтоб не ждала. Чтоб устраивалась сама, как может. Когда вышел, идти было некуда. Кому я нужен? Больной, переломанный, да еще с пометкой на лбу: неблагонадежный. Но ничего, приспособился. Захожу вот сюда в эту привокзальную пивную – кто-нибудь да угостит и выслушает. Люди добрые, понимающие. Одни уезжают, другие встречают. Вы-то уезжаете?
– Нет, – ответил Доминик, отхлебывая пива. Сейчас пойдут вопросы, понял он.
– Значит, встречаете?.. Я тоже встречаю. Всякий день – кого-нибудь.
Доминик уже не слушал. Он смотрел на руку своего собеседника. На безымянном пальце красовалось золотое кольцо, крайне странное для такого забулдыги.
– А, вам интересно? – заметил тот направление его взгляда. – Как будто до сих пор женат. Всего лишь проклятая память. Я не ищу их. Зачем искать, если себя давно потерял. С чем я приду? С лишним ртом? А это, – он вытянул руку, растопырив пальцы, – чудом сохранилось. И в тюрьме и потом. А сейчас ни за что не продам. Пусть подохну, но зато как человек. Ведь только раз и был им. А за то короткое мгновение свободы всю жизнь отдал коту под хвост. Попался на удочку этой самой свободы, теперь ее хоть отбавляй… Эх!.. А мне ведь еще шестидесяти нет.
– Неужели? – удивился Доминик. Он счел его глубоким стариком. – А как зовут тебя?
– А-а, – махнул рукой человек. – Какое это имеет значение?
– Имеет. У тебя же осталось имя.
– Имя?.. Имя осталось. Барталамео. Это я еще помню… как ни странно, – он поцеловал кольцо на пальце. – Спасибо, моя родная. Про тебя тоже не забываю…
Доминик молчал, что-то обдумывая. Старик тоже задумался, уставившись выцветшим взглядом в допитую кружку.
– Мне пора, – Доминик встал и, сунув руку в карман, выгреб оттуда горсть мелочи. – Держи вот, выпей за здоровье своей семьи.
И, не слушая благодарностей старика, Барталамео вышел на площадь. Второй раз в жизни он взял имя, не убив.
«Куда теперь?» – он задумал кое-что купить, но в этом маленьком периферийном городишке мог не найти нужного магазина. Мысль пойти в супермаркет, расположенный тут же, напротив вокзала, показалась ему смешной. Хотя это был бы самый приемлемый и привычный для него вариант – зашел, положил в корзинку, отнес на кассу, сунул деньги в окошко автомата, и товар твой. Однако такие вещи в супермаркетах не продают.
Где-то за его спиной, словно давая отмашку, раздался свист электровоза, и он пошел по улочке, уходящей налево вниз.
Вскоре ему попался магазин всякой всячины. Барталамео открыл дверь, и противный колокольчик дернулся на рычажке. Как он не любил такие заведения, куда невозможно было войти незамеченным для всех присутствующих!
– Чего изволит сеньор? – тут же возник продавец – высокий худой человек в клетчатом костюме, с ярким платком на шее.
Барталамео никак не мог привыкнуть к подобному обращению – его как будто сразу же вынуждали что-нибудь купить. Он машинально оглядел прилавок.
– Виски, лимонад, кофе? – человек за прилавком в свою очередь дотошно изучал посетителя.
Барталамео покачал головой, продолжая осмотр.
– Бритвенный станок? – продавец отметил трехдневную щетину покупателя. – Или… может, что-то более деликатное?
– Более, но не то, о чем вы подумали.
– О, я еще не успел ни о чем подумать, но, если позволите, попытаюсь угадать и…
– Мне нужно кольцо, – перебил Барталамео. – У вас имеются в наличии кольца?
– Такое? – продавец расправил ладонь.
– Вы предлагаете мне свое?
– Ну что вы, – спрятал тот руку за прилавок. – Как вы могли подумать!
– Мне нужно женское.
Продавец в раздумье пожевал губами.
– Женское какое?
– Самое простое.
– Простое? Может, с камнем? Бриллиант?
– Нет.
– А может…
– Я же сказал.
– Гм… Сейчас в наличие простых нет. Но если вы подождете, мой сынишка, – он указал на дверь подсобного помещения, – сбегает и принесет.
– Я подожду.
– Отлично, сеньор. Теперь позвольте узнать, одно кольцо будете заказывать или два?
– Зачем мне два? Мне нужно одно.
– Конечно, это не мое дело…
– Конечно, не ваше.
– Простите… Еще один нюанс. Размер. Необходим размер… гм… чтобы кольцо подошло.
Он говорил таким тоном и с такими ужимками, как будто речь шла вовсе не о кольце – символе благочестия, а о чем-то неприличном. Барталамео снова поморщился. Потом показал на свой мизинец.
– Понятно, – продавец одобрительно кивнул и записал на бумажку. – А металл?
– Металл?
– Да, металл. Золото, серебро?
– Серебро, – сразу, без раздумий, ответил Барталамео. Он знал, что золотой – цвет толпы, а серебряный – одиночества.
– Будет сделано… Можно еще узнать…
– Вот вам деньги и сделайте все, как можно скорее.
– Сеньору не стоит беспокоиться… – он крикнул из подсобки сына и отдал ему заказ.
Барталамео вышел вслед за мальчиком. Пошатавшись по улочкам, он вернулся через час.
– Нам чужого не надо, – сказал на прощание сияющий продавец, вручая ему вместе с красиво упакованным пакетиком сдачу. – А вот сеньору может пригодиться… на цветы, к примеру.
Цветы? Выйдя к привокзальной площади, он увидел ряд цветочных павильонов, на которые до этого не обратил внимания. Цветы стояли в больших пластмассовых вазах и походили на маленькие застывшие салюты. Что-то было неестественное в этой пестроте, может, потому что срезанными жить им оставалось недолго. Нет, цветы – это уже слишком.
Он поболтался по залу ожидания, еще раз сверился с расписанием поездов, пробежал глазами обложки журналов у газетной стойки. Его фотографий давно нигде не печатали.
Наконец объявили прибытие.


18

Последняя ночь была особенно тяжела. Доминику снились кошмары, и он, просыпаясь, не мог понять, где находится и что происходит в его жизни. Страх сковывал тело – невозможно было шевельнуть даже рукой, хотя перелом давно зажил, не говоря уже о порезе. Становилось невмоготу. Тогда он начинал тихонько выть, стыдясь своей слабости.
Эта ночь была похожа на нарыв, который безумно ныл, готовый лопнуть, и вот, наконец, это случилось: до слуха Доминика донесся знакомый звук – шуршание проезжающих по асфальту автомобильных шин. Он мог спутать этот шорох с порывом ветра, пробежавшим по листве, но ему не хотелось в это верить. Доминик продолжал прислушиваться к тому, что происходило за окном, но там снова было тихо.
Он лежал и ждал. Ему казалось, что, если звук не повторится, он умрет. Бодрствуя или во сне, просто перестанет дышать. Он закрывал глаза, представляя себя мертвым, и снова засыпал чутким болезненным сном.
Он проснулся внезапно. И так же неожиданно стал различать звуки. Много звуков, далеких и совсем близких. Все они носились в воздухе и заполняли комнату. Он расслышал четкие голоса за стеной. Раздраженный мужской и сонный женский – мужчина наседал и укорял, в то время как женщина пыталась оправдаться.
– Почему?! Ну почему ты меня не разбудила?
– Я не виновата. Сперва заснуть не могла долго, потом какой-то придурок полночи выл и долбился об стену.
– Я не спрашиваю тебя, что было ночью! Я спрашиваю, почему ты не поставила будильник?! Ты хоть понимаешь, что из-за тебя я проспал на работу?!
– На работу?
– Ну, что ты повторяешь, как попугай? Дал же мне бог такую дуру!
– Я не знала, что ты сегодня идешь на работу.
– Здрасьте, приехали! Я уже двадцать лет хожу на работу! Почему именно сегодня я не пойду?!
– Не знаю.
– Что произошло именно сегодня? А?.. Землетрясение? Обвал? Пожар? Нас затопило? Почему?!
– Не знаю я. Мне так показалось.
– Она не знает! Двадцать лет!.. А что тебе еще показалось? А?.. Может, тебе причудилось, что я умер? Давай, говори, не стесняйся! Давно, небось, ждешь!
– Да бог с тобой. Не говори ерунды. Придет же такое в голову.
– С тобой поживешь – еще и не то придет!
– Да нет, я так не говорила.
– Что ты не говорила?
– Я не знаю.
– Чего ты не знаешь?
– Не знаю… Я не знаю, чего я не знаю. Что ты от меня хочешь?
Доминик слушал эту чушь и блаженствовал. Бытовой скандал звучал для него изысканной органной фугой. Лежа на кровати, он наслаждался чужой бранью, и лучи солнца пробивались сквозь шторы, и комната наполнялась жизнью, такой привычной и долгожданной, что на его глаза навернулись слезы…
Когда он встал, за стеной уже не ругались. Видимо, муж все же ушел на работу, а жена занялась хозяйством. Доминик тоже подошел к плите. Поджарил большой кусок свинины с яичницей, сделал бутерброд с сыром и заварил кофе со сливками. Он возился, готовя себе завтрак, и впервые за последнее время его одолевал голод – запахи готовящейся еды кружили голову. Подавляя легкую тошноту, он обжегся о раскаленную плиту, но это не испортило настроения. К нему возвращались чувства, и это было главное. Сдерживая нетерпение, он накладывал яичницу на тарелку, сервировал стол. Потом ел, тщательно пережевывая, смакуя каждый кусочек. Сегодня он возвратился к жизни.
Он не знал, как это произошло, но мир вернулся в свое нормальное положение. Везде были люди. Они ходили, смеялись, как ни в чем не бывало, разговаривали между собой, спешили куда-то, опаздывали, даже не подозревая, что появились только сегодня. Взошли, как грибы после обильного дождя. Одновременно, в разных местах, тут и там, – на парковках, в подземных переходах, возле табачных лавок. Доминик видел их везде, и зрение не обманывало его. Это был не мираж, не галлюцинация – обыкновенные люди, куда ни посмотри. И Доминик пошел им навстречу.
На площадке первого этажа он столкнулся с молоденькой, очень славной девушкой. Она сказала ему «Здравствуйте», словно хорошо знала. И сразу смутилась, опустив голову. Доминик, пораженный, проводил ее взглядом. Он поймал себя на мысли, что думает о сексе. С этой девушкой или с какой-то другой – сама возможность этого была для него еще большим откровением. Он отворил дверь и вышел на улицу.
К нему возвращались давно забытые ощущения и желания – постепенно, но неотвратимо. Нынешние картинки накладывались на вчерашние, и то, что еще недавно казалось застывшим и бесплодным, сегодня кипело естественной жизнью. Он замечал ее в каждой морщинке на лице и в каждой складке на одежде; всматривался, будто видел ее впервые, и она была необыкновенно хороша и желанна.
Доминик решил, что теперь ему следует быть предельно аккуратным и предупредительным. Двадцать раз подумать, прежде чем сделать что-то… или даже мысль допустить! Теперь, когда, наконец, достигнуто зыбкое равновесие между ним и окружающими, когда люди снова возникли и обступили его, окружили со всех сторон, и он, завороженный их появлением, не бежит от них, ему придется приложить максимум усилий, чтобы продлить это состояние как можно дольше. Если получится, то на всю жизнь… Нужно дать себе зарок не трогать людей. Не трогать никогда!
Это решение стоило того, чтобы его отметить.
Ресторанный зал был пуст. Доминик сел напротив огромного, во всю стену, окна, чтобы видеть улицу. Он все еще не мог поверить, что его изоляция закончена. Что сейчас к его столику подойдет официант и примет заказ.
И вот официант действительно подошел. Положил перед ним меню и удалился. Все работало.
Доминик раскрыл облаченный в кожу кляссер меню и уставился в список блюд.
Несколько минут он не мог сделать выбор – не мог понять, что ему хотелось больше всего. Что-то было не так. Хотя его ничто не тревожило, не задевало и уж тем более не провоцировало. Но все-таки что-то было не так, словно теперь мир приспосабливался к нему, а не наоборот. Словно мир затаился, чтобы ненароком не нарушить установившийся вдруг покой и не вызвать новую череду убийств, которая заново опустошит город.
Он так и не решил, что выбрать. Просто ткнул пальцем в первое попавшееся в меню блюдо. Он думал о другом. О том, что в его жизни больше не будет недоразумений. Не будет замкнутости, убийств, погони, бегства – с него хватит. Ему никогда не понадобится доставать нож. Не будет нужды даже носить его с собой. Он откажется от него, как от лишней тяжести. Обретет, наконец, свой личный покой. А еще он больше никогда не сменит имя. Так и будет до конца дней Домиником.
«Убивать только для того, чтобы называть себя другим именем?» – он улыбнулся абсурдности этой мысли. Ему было хорошо, как никогда раньше. Он ел и смотрел в окно, и проходящие за стеклом люди так же видели его.
А вечером Доминик получил письмо. Вернее, адресовалось оно совсем другому человеку – тому, из прошлой жизни, но прочитать пришлось сегодняшнему:
«Я пишу тебе, сама не знаю почему. Меня не покидает мысль о твоем существовании. И это согревает мое сердце. Хочется убедиться, что я не ошибаюсь. Что, действительно, ты где-то есть, что с тобой ничего не случилось за это время и что ты по-прежнему одинок. Не могу даже предположить, где ты сейчас находишься, но если тебя как-то тронет это письмо, давай договоримся вот как. Приезжай в город, отмеченный у меня на карте (карта прилагается). Я тоже приеду туда. Это будет местом нашей новой встречи – банальное курортное местечко, где с легкостью можно начать новую жизнь. Хочу, чтобы ты встретил меня на вокзале. Хочу тебя видеть… Если ты меня еще помнишь… Если я тебе не безразлична.
P.S. Наверняка у тебя возникнет вопрос, откуда я взяла твой адрес. Его мне дал один хороший человек. Все остальное – при встрече».
Подписи не было, но Доминик и без нее узнал женщину.
Внезапно все совпало – его желание перемен и это письмо, пришедшее в самый нужный момент. Его не смутил даже «хороший человек», услужливо предоставивший нужный адрес – сейчас это были мелочи. Все его внимание, как обычно и происходит в подобных обстоятельствах, было сосредоточено на женщине. Она неожиданно стала для него воплощением новой жизни, таким решительным и таким своевременным, что он и допустить не мог отказаться от ее предложения.
Что же, значит, снова в дорогу, раз без дороги не обойтись. Он аккуратно, никуда не спеша, укладывал вещи в небольшую сумку. Впервые у него было достаточно времени для неторопливых сборов. Впервые он не сбегал, а уезжал спокойно и тихо, воодушевленный и обнадеженный близкой встречей.


20

Он вышел на перрон. Его поезд прибывал. Надвигался, как сама судьба – именно так воспринял это Барталамео.
Он стоял в начале платформы, но, когда состав, наконец, замер, двинулся вдоль вагонов. Перрон был заполнен встречающими, они толпились у дверей, бежали вдоль состава, с криками кидались на шеи выходящих из вагона. Пару раз Барталамео толкали, и если бы он не дал себе слово заранее, без трупов бы не обошлось. Эта вынужденная сдержанность лишь добавляла напряжения. Он вспомнил про фотоаппарат и достал его из сумки.
Он не фиксировал кадр. Только следил, закрыв лицо камерой, направив объектив на дверь вагона. Он ждал.
Она появилась в рамке визира, и он взял крупнее. От волнения палец сам собой нажал на кнопку. Мгновение – и женщина мотнула головой, оглядывая толпу на подступах. Еще одно – сошла на ступеньку ниже. Третья, четвертая секунды – и она ступила на перрон. Она среди встречающих. Слегка качнула бедрами. Оглянулась. Еще один кадр – она ищет кого-то глазами. Мимо проносится носильщик, но она его не окликает – он ей не нужен. Ее лицо растерянно… она хмурится, кусает губы. Но вот женщина кого-то заметила. Щелчок – и камера фиксирует улыбку. Женщину толкают, но она не обращает внимания. Быстро приближается. Ее радостное лицо растет в кадре. Она идет к нему.
– Перестань. Хватит прятаться. И снимать меня. Я же не кинозвезда. Ну, перестань.
Щелкнув в последний раз, он опустил камеру. Если бы она знала, что он впервые в жизни фотографировал человека, возможно, позировала бы и дальше. Тем более что действительно была хороша. Пышные темные волосы, слегка вьющиеся и аккуратно уложенные. Высокий лоб, тонкие черты лица, уже не девичьего, но еще молодого и свежего. Неброский макияж, лучащиеся глаза, подобранная со вкусом одежда – все это делало ее похожей на женщину с экрана или обложки глянцевого журнала, даже несмотря на проведенную в дороге ночь.
Она ничуть не изменилась за эти восемь лет. У него возникло чувство, что они расстались только вчера. Что он ей говорил в последний раз? Какие слова были прощальными? Барталамео не помнил.
– С приездом.
– Спасибо. И тебя… с приездом. А ты изменился… Чем занимаешься?
– Все тем же.
Она растерялась от своего вопроса и его ответа. Вопрос был из разряда невинных, но только не для него. Она замолчала. Он тоже ничего не говорил.
– Можешь надеть очки, – указав взглядом на торчащие из кармана его рубашки оправу с затемненными стеклами, наконец произнесла она. – Если тебе так удобнее.
– Надену, – сказал он. – Но не сейчас.
И добавил:
– Не хочу глядеть на тебя в темном свете.
Она на секунду замерла, пытаясь понять, нравится ли ей его ответ. Потом улыбнулась.
– Ну, тогда пошли?
Он взял у нее чемодан. Их пальцы встретились, и это было своего рода нежным рукопожатием, от которого у обоих екнуло сердце.
Она развернулась и направилась к зданию вокзала.
Он шел за ней и прокручивал в голове последние события. Их было в избытке – его приезд в этот город, бесцельное шатание по улицам, покупка в лавке, ожидание, ее приезд, вокзальная сутолока. Непонятно было, куда они движутся. «Зачем я иду за ней?» – задавал он себе вопрос. И разум тут же приводил доводы, что эти шаги направлены против него самого, что он предает себя и свое одиночество ради сомнительного чувства. Однако сердце благоволило этому чувству. «Что хорошего дало тебе одиночество? – звучал встречный вопрос. – Кроме того, что постоянно сталкивало тебя с людьми, настраивало против них. Ты все это время убивал в себе других и лишь по случайности не погиб сам».
И он слушал сердце и шел вперед, стараясь не отставать от своей спутницы. Это было нелегко, потому что он постоянно натыкался на людей. Ему приходилось лавировать, в то время как ей уступали дорогу. Стараясь не поддаваться раздражению, он сжимал кожаную ручку чемодана и пытался нагнать женщину. Она же шла, не оглядываясь, и в какой-то момент настолько оторвалась, что скрылась из вида. «Словно и не было», – подумал он с досадой и грустью.
– Бертран!
Ее испуганный окрик встряхнул его и заставил прибавить шаг. Она рванулась ему навстречу. Они столкнулись друг с другом и обнялись, как будто только в этот миг встретились после долгой разлуки.
– Я теперь Барталамео, – в самое ухо тихо произнес он, ощущая телом ее дрожь.
Она отстранила лицо и сказала умоляюще:
– Нет, пожалуйста. Я не могу так быстро привыкнуть. Мне бы очень хотелось, чтоб тебя звали, как тогда… когда мы встретились в первый раз. Тебе ведь это ничего не стоит?
Он кивнул. Действительно, сейчас ему это не стоило ничего. То решение, которое он принял пару дней назад, получив ее письмо, было куда более серьезным и ответственным.
Они миновали платформы и оказались в здании вокзала. Он нес ее чемодан, и ему казалось, что в нем лежат не обычные повседневные вещи, а вся ее прошлая жизнь каким-то образом умещена в его пространстве – выстирана, выглажена, завернута и упакована в несколько прозрачных пакетов. И доверена ему, Бертрану.
– Значит, снова вместе, – больше себе, чем ей, сказал он.
– Конечно, – тут же отозвалась она.
Ее мгновенный ответ поразил его, словно она ждала именно этих его слов. «Все хорошо», – успокоил он себя. Это была та женщина, с которой ему суждено быть, и все сомнения на этот счет он решительно отметал.
Они повернули в небольшой ресторанчик. Сели за столик посреди зала – кроме них здесь обедали еще пара человек – и сделали заказ. Есть он не хотел и заказал себе только бокал красного вина, но и к нему почти не притронулся. Ей же принесли несколько блюд – она проголодалась.
– Волновалась перед встречей, – виновато объяснила она, беря в руки приборы.
Он кивнул. Его волнение также присутствовало, оно никуда не девалось, но уже не распирало грудь, а опустилось пониже, в район подвздошья. Ему снова захотелось взять в руки фотоаппарат и запечатлеть моменты трапезы: как она отправляет в рот кусочки пищи, жует, отпивает из бокала, вытирает салфеткой губы, улыбается, глядя на него, – все ее жесты, мимику, наклоны и повороты головы.
– Ты так внимательно меня изучал. Хочешь спросить о чем-нибудь? Не стесняйся. Я отвечу на любой твой вопрос.
И она снова улыбнулась, словно подбадривая себя.
– У тебя были мужчины? – после некоторой паузы спросил он.
– После тебя? – уточнила она, хотя прекрасно поняла, к какому времени были отнесены его слова. – Были. Но их больше нет.
– Нет?
– Ну да, нет. Считай, что они умерли.
– А тот человек, который сообщил тебе о моем местонахождении?
– Человек? Ну, он-то, наверное, живой. Раз смог переслать мне твой адрес.
– Ты его знаешь?
– Нет. Мне достаточно, что он знает тебя.
– Меня знали разные люди – хорошие и плохие.
– Ну, этот, без сомнения, хороший. Ведь он свел нас снова. Согласись, у тебя до этого дня не было желания, а у меня не было твоего адреса. А с его помощью… Ты не рад встрече?
Дальнейшие расспросы были излишни. Бертран сразу понял, кто был этим «хорошим» человеком. Конечно, капитан полиции. Больше некому. Значит, он все-таки выжил, и удар Бертрана оказался не смертельным. Этот неугомонный полицейский вновь выходил на борьбу с мировым злом, подразумевая под этим понятием само существование Бертрана и применяя самую подлую тактику – ловлю на живца.
– Ты не ответил на вопрос, – тихо сказала она.
Он попытался улыбнуться.
– А ты была уверена, что я приеду?
– Поначалу нет. Но потом я стала себя уговаривать и в конце концов, уговорила.
– Забавная тактика. Интересно, как он узнал о тебе?
– Да кто – он, Бертран? Не пугай меня.
– Полицейский. Это он тебе написал. Он уже давно охотится за мной. В нашу последнюю встречу я оказался безоружным, хотя…
– Что?
– Не важно. Просто он нашел новый способ выследить меня.
– Господи, Бертран, тебя преследуют!
– Забудь. Все нормально.
– Как все нелепо получилось! Но я же ничего не знала! Мне просто необходимо было увидеть тебя.
Он легко вздохнул и сказал:
– Мне тоже.
Она вытянула руку на столе, и он накрыл ее своей ладонью.
– Значит, он будет охотиться и за мной, – решительно произнесла она.
Ее отвага умилила его. «Да, не зря она приехала, – снова мелькнуло в его голове. – Все будет хорошо».
– Знаешь что, – вдруг сказала она, оживившись. – Мне пришла в голову великолепная мысль. Давай поступим следующим образом…


21

Она встала из-за стола, взяла чемодан и, улыбнувшись ему кончиками губ, пошла через зал к выходу. Бертран подозвал официанта, расплатился и вышел следом. Он видел, как она села в такси, и машина, набирая скорость, скрылась за домами.
Купив сигарет, он какое-то время постоял на площади, разглядывая голубей, суетящихся возле ног щиплющей булку старушки. Сделал пару кадров, затем неторопливым шагом направился по одной из улиц, лучами расходящихся от привокзальной площади.
Наконец-то он дал волю своему фотоаппарату. Теперь в кадр попадало все, на чем останавливался его взгляд: вывески магазинов, витрины, фасады домов, балкончики, фонари, машины, собаки и… люди. Обыкновенные прохожие стали предметом его съемки – то, чего он никогда не делал ранее. Это было необычно – наводить объектив на тех, кого он всю свою жизнь старался не замечать: старика, сидящего с отсутствующим видом на ступеньках; молодую девушку, выгуливающую щенка; выходящего из автомобиля представительного мужчину; женщину с усталым лицом за столиком открытого кафе; мальчишек, пробегающих мимо стуча мячом по тротуару; торгующую зеленью девчонку, мило улыбающуюся любому потенциальному покупателю. Теперь он мог даже любоваться ими.
Бертран не знал, сколько прошло с тех пор, как он расстался со своей женщиной, но она как будто все время была рядом. Показывала ему по сторонам – смотри, вон влюбленная пара, а там, чуть дальше, напротив – видишь? – девочка рисует мелом на асфальте большое белое солнце. И там, и там…  и сзади, за твоей спиной… что там, кстати, за твоей спиной?
Бертран резко обернулся, с ужасом вспоминая, что сейчас он совсем безоружен и что очень глупо с его стороны так себя вести. Он забыл о капитане, который, как оказывается, не забыл его и, возможно, в этот самый момент идет за ним по пятам…
Через десять минут Бертран стоял у стойки портье. Он легко снял свободный номер – даже в самый разгар отпусков дорогие апартаменты не пользовались большим спросом. В этом было преимущество у тех, кто мог позволить себе не считать свои деньги. Бертран мог. Пока мог.
Его проводили в люкс. Положив сумку на кровать, он сел в кресло напротив окна, за которым синело море. Закрыл глаза, прислушиваясь к пляжному гаму за окном. Раньше он ни за что не снял бы номер в таком месте. Он бы вообще здесь не появился. Но то было раньше.
Все было бы хорошо, если бы не капитан. Мысль о том, что он рыщет где-то рядом, не давала ему расслабиться.
Он встал и закрыл дверь на замок.
Нужно сказать, он порядком устал от всех последних событий. Ему необходимо было привыкнуть к этому новому положению. А для этого требуется время. Сколько его понадобится, он не знал.
У него и раньше были серьезные поводы остановиться, преодолеть свое отторжение, особенно после тех двух случаев масштабной потери людей. Первый раз абсолютное одиночество удалось выдержать из-за новизны чувства. Оно воспринялось им как первая боль, которую не знаешь, но, узнав, стараешься впредь избегать. Когда это случилось во второй раз – он испугался уже всерьез. Кое-как пережив и его, он твердо решил не допускать повторения, обезопаситься чем угодно, лишь бы снова не зависнуть над бездной. Появившаяся в его жизни женщина могла стать для него таким гарантом.
Если бы не капитан…
Расставаясь в ресторане, они договорились, что будут следить друг за другом на случай, если внезапно проявится полицейский. Тогда он окажется в их поле зрения. Для нее это, наверно, было нечто вроде игры, но Бертран отлично понимал, насколько опасна была эта игра.
Он плотно задернул шторы и лег спать.
Утро выдалось прекрасным – он чувствовал, что за ночь хорошо отдохнул, и даже груз вчерашних мыслей сегодня уже не так давил на него. Вспомнив о том, что его ждут, он вскочил с кровати. Вода из-под душа освежила и успокоила еще больше. Он быстро проглотил заказанный завтрак, облачился в легкий светлый костюм и вышел из номера.
Она ждала его в фойе. Он заметил ее сразу, как только спустился. Посвежевшая, в ярком цветастом сарафане на тонких бретельках, в соломенной шляпке и с пляжной сумкой через плечо – она была прекрасна. Увидев его, она едва заметно улыбнулась и вышла в разъехавшиеся в стороны стеклянные двери. Бертран направился следом.
Установившаяся с раннего утра жара разметала людей по пляжу, точно потерпевших кораблекрушение.
Бертран представил, что ему тоже придется лечь рядом с ними на горячий песок, и его тут же охватила тоска. «Только не это», – молил он ту, за которой, держась в отдалении, неотступно следовал. Нельзя же вот так вот сразу испытывать его на прочность.
Словно услышав его, она, не останавливаясь, прошла к пирсу в самый конец, к единственному пришвартованному теплоходу. Его белоснежные борта, отражая солнце, слепили глаза. Оглянувшись на Бертрана, она взошла по трапу. Ему ничего не оставалось, как последовать за ней.
Ступив на судно, он сразу потерял ее из виду. Ничуть не беспокоясь по этому поводу, он устроился в свободном шезлонге на верхней палубе.
Ве-таки он странно чувствовал себя в это утро. Проснувшись в номере, он испытывал легкое возбуждение, какое бывает, когда решаешься на поступок, который сулит перемены. Но теперь это волнительное ощущение новизны стало обременять его подобием легкой зубной боли, и пока он не привык к этому зуду, не знал, что с ним делать. Он вдруг понял, что его положение не терпит половинчатости – либо он один, и тогда ему вполне понятно, что с этим делать, либо они вдвоем, и в этом случае выходят из положения вместе, деля все возможные неудобства пополам. Нынешнее же его состояние не поддавалось ни одному известному определению, и в том таилась ошибка их вчерашнего решения. Бертран не знал, какую хитрость мог выдумать полицейский, чтобы заманить его в ловушку, но пока капканы он расставлял лишь себе сам.
Неожиданно он услышал за спиной знакомый голос. Не думал, что она найдет его так быстро. Однако ее голос был обращен не к нему.
Бертран напрягся, прислушиваясь.
– Такая красивая женщина и одна. Как же он посмел вас отпустить. Я бы не отходил ни на шаг.
– Вы ошибаетесь, он здесь.
– Кто?
– Он.
– У вас есть…?
– Конечно. Вы же сами сказали, что…
Ветер рвал фразы. Каждый такой осколок вонзался в сердце Бертрана.
– …нет обручального…
– …условности общества…
– …вы не ханжа…
– …не стоит... вы нарушаете… личное пространство…
Это был смешок, или ему почудилось?
– …увлекся… создадим… одно на двоих…
– …жду его…
– …зовут… счастливца…
– …
Это точно был смех.
– А вас?
– Моника.
Бертрана передернуло.
Это было невыносимо. Она назвала свое имя – словно отдалась чужому мужчине. Ей следовало знать, как трепетно Бертран относился к именам. Его имени не знал никто, кроме нее, следовательно, и он мог ждать такой же тонкости в свою сторону, однако таковой не оказалось. Она была обходительна, весела, в меру кокетлива, в меру умна и очень мила – ей бы выбрать нормального, достойного этого общества мужчину и быть счастливой с ним. Это была их общая ошибка.
Бертран разозлился, прежде всего на самого себя – как он мог поддаться словам женщины, позволить ей возыметь над собой власть, одурманить мозг, поверить ей, тем самым изменив себе, своей сущности.
Что ему оставалось делать? Убить? Нет, только не это. Он открыл глаза и, встав на ноги, бросился за борт.
Берег был близко, и плавал он отлично. Не прошло и двадцати минут, как он достиг бы его, но команда теплохода думала иначе.
– Человек за бортом!
Бертран оглянулся. На воду спускали катер. Он поплыл быстрее, мощно загребая руками. Люди на катере стремительно приближались. Их было трое – они были полны решимости затащить его на борт.
– Перестаньте грести, сейчас мы вас вытащим!
– Мне не нужна помощь! – заорал Бертран, продолжая плыть. – Идите к черту!
– Предоставьте это нам.
Он хотел нырнуть, но его подхватили сильные руки и втащили на катер. Бертрана душила ярость, но, прижатый к полу, он не мог даже пошевелиться…
Моника пребывала в растерянности. У нее не укладывался в голове поступок Бертрана.
– Я так испугалась за тебя. Зачем ты прыгнул?
– Ты испугалась? Чего же?
– Мне показалось, что ты можешь уплыть, и я тебя больше никогда не увижу.
– Так бы и было.
– Ты серьезно?
Моника была искренне удивлена. В следующую секунду – поражена.
– Какой же ты дурачок… Нет, какая я дура… Прости, я совсем забыла, что с тобой нельзя, как с другими.
– С другими?
– Не слушай меня… Я сама не знаю, что говорю. Что делаю.
Моника больше ничего не сказала. Бертран и не настаивал. Он снова постигал это чувство сопричастности, но теперь уже через молчание и прикосновения.
Вечером они сидели в его номере на большой кровати и разглядывали фотографии, сделанными им накануне.
– Ты действительно хорошо фотографируешь, – сказала Моника, перебирая снимки. – Мне кажется, ты, как никто другой, чувствуешь людей, их тайные мысли, желания, обиды.
– Почему ты так решила? – спросил Бертран, прислоняясь спиной к деревянной спинке.
– Это видно по фотографиям, – Моника поправила прядь волос. – Я бы, например, никогда не обратила внимания на эту женщину, на ее складки у рта, на бессмысленный взгляд, а теперь вижу, насколько она несчастлива. Может быть, даже одинока.
– А тебе не кажется, что это мимолетное состояние, просто зафиксированное мгновение. И что в следующий миг она рассмеется?
Моника с сомнением покачала головой.
– Все равно, если ты поймал это состояние, значит, оно было, и никуда от него не деться. В этом и заключается талант – видеть то, что скрыто от чужих глаз, иногда даже от собственных.
– Поверишь, я до вчерашнего дня никогда не снимал людей. Мне они были неинтересны.
– Правда? – удивилась Моника. – А теперь?
Он улыбнулся, глядя на нее.
– Я фотографировал только для того, чтобы как-то занять себя, отвлечься от волнения. И потом, я подумал, что смогу с помощью фотоаппарата обнаружить того, кто за мной следит.
Моника посмотрела на лежащие перед ней снимки.
– Ты говоришь о полицейском?
– Да.
– Его здесь нет?
– Нет. И не будет. Давай забудем о нем. Каким бы он ни был, он свел нас, и это главное. Будем решать проблемы по мере их возникновения, а пока их нет, не нужно забивать себе голову. Договорились?
Она кивнула. Он взял ее руку, и она ответила на его нежное пожатие.
– А ты, правда, ревновал меня?
– К тому, с кем ты была на палубе? – Бертран покачал головой. – Скорее, не тебя, а твое имя. – Видя, что Моника не понимает, он добавил: – Ты открыла ему свое имя.
– Не ему…а тебе. Мне показалось, что ты забыл его. Ведь ты ни разу еще не назвал меня по имени.
– Я помню.
– Ну, тогда назови.
– Моника.
– Ты что, боишься произносить его?
– Нет. Но оно напоминает мне одиночество. Корень слова тот же.
– Бедный, ты так давно один, что совсем потерялся среди людей и понятий… А смешно, что они все бросились тебя спасать, – улыбнулась она.
– Да, – улыбнулся он в ответ. – Они всегда спасают так, что не остается выбора, как только быть спасенным.
– Только я знаю, как тебя надо спасать. Только я, – повторила она. – Ты держись за меня крепко-крепко.
Такой поворот его устраивал. Этой ночью они уже не расстались, и если сон их разделял, то пробуждение вновь соединяло. Она притягивала его, и он входил в нее, наполняя собой. Между ними теперь было все, как в обычной жизни.


22

– Зачем ты это делаешь?
– Что?
– Ты знаешь, что.
– Я уже не делаю.
– А раньше зачем делал?
Этот вопрос не давал ей покоя.
– Трудно уместить причину в нескольких словах. Если коротко, то из-за одиночества.
– Не понимаю тебя. От одиночества идут к людям, а не бегут от них. И потом, каждый человек хоть немного одинок. И ты, и я, и они, – она показала на окно.
– Да, но в общем случае это не добровольная изоляция, а лишь осознание индивидуальности.
– А ты такой особенный? Считаешь, что именно этим не похож на всех?
– В том нет ничего плохого.
– Что ж в том хорошего, если тебе противны люди. Ты мизантроп?
– Вовсе нет. Я не утверждаю, что ненавижу людей, – просто равнодушен. Мизантроп ли я?.. Знаешь, древние мизантропы находились на пороге человека разумного, жили стаями и первыми нападали на чужаков. Так что уже не подходит. Я не в стае. То есть, конечно, внутри, но не принадлежу ей. Понимаешь?
– Не очень.
– Ну да, это надо чувствовать.
– Я чувствую. Меня люди тоже иногда убийственно раздражают. Когда попадаешь в толпу, охваченную паникой или эйфорией, так и хочется кого-нибудь… Пока она не поглотила тебя, и ты не стал таким же.
– Для меня толпа – идеальное убежище. Если правильно себя вести, никогда не привлечешь к себе внимания. В толпе я ощущаю себя спокойно и уединенно, как в лесу.
– Люди не деревья. Они созданы для общения.
– У меня не получается общаться. Я не приспособлен, пойми! Как человек без музыкального слуха, которому протягивают аккордеон. Есть неисправимые дефекты.
– Исправить можно все, – решительно прервала Моника. – Я уверена.
– Как?
– Ты не пробовал. Ты не умел. Я тебя научу, – с жаром заговорила она. – Ты будешь заводить знакомства и общаться, как это делают все нормальные люди. Я помогу тебе, слышишь? Только обещай попробовать…
Она прижалась к нему так сильно, насколько смогла. Он снова услышал стук ее сердца.
– Я постараюсь, – тихо сказал Бертран. – Уже стараюсь.
В тот же день он отправил по электронке короткое письмо:
«Я больше никого не трогаю».
Ответа не последовало.
– Молчит, – сказал он Монике. – Мы оба не верим друг другу.
– Кто?
– Капитан полиции. Теперь он сможет арестовать нас только за кражу.
– Кражу?
– Которую мы совершим, чтобы не умереть с голоду, – видя, что Моника растеряна, он добавил: – У меня заканчиваются деньги.
– Ничего, мы что-нибудь придумаем.
Моника восприняла это известие на удивление легко. Они решили съехать из отеля и снять жилье, пока Бертран вновь не начнет получать заказы.
Скоро она нашла недорогую комнату в частном доме на окраине города.
Двухэтажный тонкостенный домик, построенный лет сорок назад, окружал реденький сад с цветочными клумбами. Все хозяйство хоть и постарело, но выглядело весьма опрятно и ухожено. Под стать ветхому жилищу была и хозяйка – высохшая скрюченная временем старушка с вечным платком-чалмой на голове. В сезон она давала объявления о сдаче в наем, которое и попалось на глаза Монике. Жила она одна, но деньги были не главным условием, хотя и входили в расчет. Ей нужны были тайны, ссоры, обиды, бурные выяснения отношений – все те переживания, какие обычно наполняют отдых среднестатистических пар. Она питалась чужими эмоциями, они продлевали ей жизнь, поэтому старушка была весьма разборчива в выборе жильцов.
Но здесь чутье ее подвело – эти постояльцы жили тихо. Бертран целыми днями слонялся в поисках удачных кадров, возвращался, нагруженный журналами, и запирался в комнате. Моника в это время загорала на пляже или подыскивала себе занятие в городе, а к вечеру, накупив продуктов на ужин, возвращалась домой. Глядя на них, можно было подумать, что зрелые, давно притершиеся друг к другу люди прибыли на курорт, чтобы отдохнуть друг от друга. Моника и не настаивала на ином раскладе. Она уважала одиночество своего мужчины и не торопила события. Для нее это было чем-то сродни благородству. Только бы обошлось без убийств.
Старуха никак не могла простить себе, что ошиблась с этой парой. Если еще с Моникой она как-то могла поговорить – не в той мере, как бы ей хотелось, но все же – то с Бертраном не получалось совсем. На все ее вопросы он отвечал сухо и однозначно или же просто кивал и проходил мимо. Не придумав ничего лучшего, она принималась громко греметь посудой, фальшиво напевать или истерично звать своего облезлого пса. В такие минуты Моника с опаской глядела на Бертрана, но тот словно не замечал докучливых звуков за дверью. Его не трогали, и это было главное.
Первой не выдержала хозяйка. Они столкнулись на лестнице, когда Бертран, вооружившись фотоаппаратом, собирался в город.
– Я вижу, вы творческий человек, – старуха преградила ему дорогу. – Что вы фотографируете?
– Да-да, – торопливо ответил он, пытаясь ее обойти. – Фотографирую.
Старуха обиженно поджала губы.
– Вы не желаете со мной разговаривать?
– Отчего же.
– Хотите, я расскажу вам о своей жизни?
– Я спешу.
– Вам будет интересно.
– Нет. В другой раз. Может быть.
– Ну ладно, идите, – она, наконец, посторонилась. Потом, когда он прошел, спросила вдогонку: – А сколько вы у меня пробудете?
Бертран пожал плечами.
– Может, до зимы.
Эта мысль показалась ему ужасной, и он торопливо добавил:
– Мы еще не решили.
– А когда определитесь? А то я бы других взяла.
– Не знаю.
Собака старухи была такая же старая и проворная, она лезла во все углы и в этом не только не уступала, но и превосходила свою хозяйку. Но, в отличие от нее, всегда была дружелюбно и игриво настроена и никогда не тявкала по пустякам.
Нет, Бертран был не против этой дворняги, но все же не разделял симпатии к ней своей женщины. Ему было неприятно, когда Моника, присев на корточки, трепала собачьи уши или чесала бесстыдно выставленный мохнатый живот. Он терпеть не мог фальши. К тому же его выводили из себя старые календари с многочисленными котятами в корзинках, которыми был увешан весь дом.
– Собак ты тоже не любишь? – удивленно спрашивала Моника.
– Я не собак не люблю, а людскую привязанность к ним, – поправлял Бертран, – особенно старческую.
– Это людская разобщенность приводит к чрезмерной заботе о животных.
– В том нет никакой заботы. Один обман.
– Людская привязанность – обман? И моя к тебе тоже?
– Нет, – ответил он. – Я говорю о старых людях, которые заводят животных, чтобы уродовать их природу.
– Мы тоже такими будем, – грустно сказала она и, подумав, добавила: – Но это я скорее про себя. Тебя в старости, наверно, вообще на улицу не выгонишь… Я серьезно, Берт… Единственное, что меня радует – это, что мы стали говорить о будущем.
Скоро у них случилась и еще одна радость. Бертран получил большой заказ на серию снимков из жизни курортного города. Волей-неволей ему пришлось окунуться в эту жизнь.
Он фотографировал людей, их лица. В них отражались радость, любовь, печаль и беспечность – никто не думал что-то скрывать, и Бертрану оставалось только поймать нужный момент. Монике очень нравились его новые работы, она отмечала каждый удачный снимок. «Ты молодец, – говорила она, разглядывая отснятый за день материал. – Как много ты видишь и как тонко чувствуешь».
С первого же гонорара Бертран купил Монике подарок. Длинное вечернее платье кофейного шелка с пикантным декольте и сборкой на уровне груди. Он стоял у окна и смотрел, как Моника кружилась по комнате. Она распахивала дверь, отступала в коридор, вертелась там, снова вплывала – комната была явно мала для такого наряда. А Моника была прекрасна. Все вокруг тускнело на ее фоне.
– Не хочу, чтобы другие смотрели на тебя в этом платье, – сказал Бертран, глядя на нее.
– Как? – она недоумевала. – Ты не разрешишь надеть его на люди? Зачем же было покупать?
– Любоваться тобой одному.
– Но ведь оно мне так идет. Пусть все оценят.
– Одежда, которую все видят, быстро пачкается.
– От чего?
– От взглядов. Так же, как и чувства, которые выносят напоказ, становятся пошлыми.
– Как мне нравятся твои фантазии, – задумчиво произнесла Моника. – Ты всегда так необычно придумываешь. Но платье все-таки жалко…
– Погоди.
Он достал фотоаппарат.
– Встань сюда, на свет… Вот так… Обхвати руками плечи… Наклони голову… Развернись… Приподними подол… Выше…
Он только успевал ловить моменты. Пьянило чувство необыкновенной вседозволенности. Он мог диктовать и был уверен, что любое требование будет выполнено.
– А теперь сними его.
Моника остановилась, медленно опустила руки. Она не знала, как реагировать.
– Ты хочешь сфотографировать меня обнаженной?
– Почему нет?.. Ты же собиралась мне помочь. До тебя я никого так не снимал. Ты будешь первой.
– Конечно, приятно быть первой, но…Ты пошлешь это в журнал?
– А что, если пошлю?
– Никак не могу понять, шутишь ты или всерьез.
– Чего ты боишься? Уж не того ли, чего и я?
– Не понимаю тебя.
– По-твоему, я боюсь людей, но выходит, ты так же их боишься. Их взглядов, их мнения о тебе, о твоем теле.
– Но это другое, Бертран! Неужели ты не понимаешь, что это разные вещи?!
Моника повысила голос, и тут же из-за двери донесся шорох. Кроме хозяйки, никто не мог их подслушивать.
– Она там, – вполголоса произнесла Моника, указывая на дверь. – Выйди, скажи ей.
– Пусть стоит. Она не мешает.
– Мне мешает.
– Тогда сама скажи ей.
– Но ты же мужчина. Иначе я совсем не буду фотографироваться.
Бертран быстрым шагом подошел к двери и резко открыл ее, ударив старуху по лбу.
– Извините, – сухо сказал он.
Моника испытывала смешанные чувства – и смех, и жалость, и досаду. И еще нетрудно было предположить последствия этого удара для их дальнейшего мирного пребывания в доме. В чем была, в шикарном вечернем платье не к месту, она побежала улаживать конфликт.
Кое-как удалось замять инцидент. В качестве компенсации, по настоятельной просьбе Моники, Бертрану пришлось сделать несколько кадров хозяйки и ее собаки.
– Ну, вот и славно, – облегченно вздыхала Моника. – Видишь, как легко ладить с людьми. Все, что им нужно, это внимание.
Бертран лишь качал головой. Его смущала ее непоследовательность.
Моника, воодушевившись, начала строить планы.
– Поднакопим еще и купим машину, – сказала она. – А если дела хорошо пойдут, то и на дом начнем откладывать, чтобы ни от кого не зависеть.
– Мы превращаемся в отбывателей, – поморщился Бертран.
– Как ты сказал? – улыбнулась Моника. – Может, обывателей?
– Нет, именно в тех, кто отбывает жизнь, приспосабливаясь к одному месту.
– Чем плохо, когда привязываешься к одному месту, к определенному кругу близких и друзей? Ты пойми, обыватель силен своими устоями. Ничем не разрушишь его привычный уклад: ни богатством, ни славой, ни тем более одиночеством, потому что ничто из перечисленного ему не грозит.
– Не знаю. Возможно, ты права.
Постепенно проникаясь этой мыслью, Бертран уже не останавливал Монику в ее стремлении жить, беря от окружающих все, что те могли дать. Она порой громко разговаривала, громко смеялась, носила яркую одежду – кстати, подаренное платье она все же надела в театр и затмила всю женскую половину. Знакомилась на улицах, в магазинах, в транспорте, – и всякий раз представляла Бертрану очередную приятельницу. Ничто ее не смущало. Включив на полную громкость музыку, она могла уйти на кухню и слушать ее там, готовя. Подпевая и даже пританцовывая при этом, ничуть не боясь показаться смешной.
– Ты когда-нибудь был на стадионе? – как-то спросила она.
– На стадионе? – переспросил Бертран. – Там слишком много народу.
– Но это та же толпа, в которой ты, по твоим словам, прекрасно себя чувствуешь.
– Ты ловишь меня на словах.
– Именно это я и делаю. Собирайся.
Матч еще не начался, когда они с Моникой уселись на свои места, которые располагались как раз напротив середины поля – обзор был идеальный. Стадион бурлил, готовясь к зрелищу. Рядом с ними сидел довольно забавный мужчина. Все выдавало в нем ярого фаната, истинного знатока и ценителя игры. Он был одет в футболку одной из команд, кроме того, на нем красовалась какая-то дикая клоунская шапка, с настоящими бубенцами, которые звенели при каждом движении головы. На шее висел сине-зеленый шарф. Он был очень возбужден и, казалось, вот-вот выскочит на поле.
– Я знаю, – повторял он, отхлебывая из пластмассового стаканчика. – Сегодня наши их порвут! Вот увидите, так и будет!
Моника с опаской косилась на импульсивного соседа, сидевшего рядом с Бертраном. Но сам Бертран был спокоен.
– Как сегодня наши? В форме? – неожиданно спросил он у фаната.
– В наилучшей, – отозвался фанат. – Сегодня или никогда!
Меж тем игроки выбежали на поле. Моника, прижавшись плечом к плечу Бертрана, смотрела, как они рассыпаются по своим местам.
– Давай! – истошно заорал мужик вместе со стадионом. – Давай!
Однако футболисты начали вяло. То ли жара была виновата, то ли они еще просто не вошли в игру. Игроки лениво перекатывали мяч в центре поля, не желая взрывать темп. Такая возня не нравилась никому. С трибун понесся свист, на поле полетели пластиковые бутылки. «Вперед! – кричали со всех сторон. – Просыпайтесь уже, вареные черти!»
Это подействовало. Первый стремительный проход по флангу был встречен овацией.
– Можете же, когда захотите! – орал сосед, привставая с кресла. – Ну же, не останавливайтесь!
Бертран молча смотрел на поле. У него был такой вид, словно он решал сейчас какую-то трудную задачу и никак не мог найти ответ. Моника искоса наблюдала за его напряженным лицом. Вдруг оно исказилось, и Бертран вместе со всеми, в каком-то едином порыве, вскочил на ноги.
– Куда же ты бьешь, козел! – закричал он.
Впрочем тут же сел и повернул к Монике неожиданно возбужденное лицо.
– Выпустили баранов на поле – ни пнуть, ни пас отдать! – отчеканил он.
Она ошарашенно смотрела на него.
А он все повторял за соседом – выкрикивал его слова, копировал жесты, вскакивал и размахивал руками. Дикий гвалт, несущийся со всех сторон, свист и аплодисменты делали картину жуткой.
– Куда, куда, хрен недоделанный! – хрипели они на пару, стуча ладонями по коленям. – Уроды! Кретины! Засранцы! Пальцем деланные говнюки!
– Прекрати, – дернула его за руку Моника. – Не веди себя так!
Но Бертран заводился все больше и больше, продолжая сыпать ругательства в адрес игроков и судей. Казалось, еще немного, и он обрушит проклятия и на свою женщину, которая не понимала его состояния.
– Или ты сейчас же перестанешь, или я уйду! – Моника снова дернула его за рукав.
Вместо ответа Бертран в очередной раз выругался…
Едва дождавшись перерыва, ей все же удалось утащить его со стадиона. Бертран был уже совершенно спокоен, как будто не он пять минут назад надрывался от крика.
– Берт, я не узнаю тебя.
– Это хорошо или плохо?
– Не знаю. Но это был не ты.
– Хм. Кто же?
– Сначала я думала, что ты раскрылся, стал как все. Но потом поняла – ты напялил поверх своей еще одну маску.
– Вот как? И что ты предлагаешь?
– Обойдемся без радикальных мер. Будешь привыкать потихоньку, в небольшой компании. Сегодня, например, пригласим на ужин хозяйку.
– Ты же сказала – без радикальных! – вскричал Бертран.
К его счастью, совместный ужин не состоялся. Вечером обнаружилась пропажа хозяйской собаки. Ее искали по всей округе. Моника и Бертран тоже были вынуждены присоединиться к поискам. Старуха отправила их прочесывать кварталы по обе стороны от дома, сама же шарилась по задворкам сада.
– Норма, Нормочка моя, – хныкала она, нагибаясь под каждый куст.
«Вот как, оказывается, звали собачку, – Бертран впервые слышал ее имя. – Нормально так звали». Повстречав несколько чужих псов, они вернулись ни с чем.
– Ее убили! – хныкала старуха. – Мою Нормочку прирезали.
– Почему же сразу убили? – морщилась Моника. – Заигралась где-нибудь, не нужно сразу думать о плохом. Вернется ваша Норма.
– Не вернется. Чует мое сердце. Никогда такого не было, чтоб она домой не возвращалась. Точно пришиб кто-нибудь.
– Погуляет и прибежит, – неожиданно сказал молчавший до этого Бертран.
Старуха ничего не ответила, лишь царапнула его взглядом и ушла в свою комнату.
– По-моему, старушка подозревает меня.
– Не волнуйся, тебе просто кажется. Я с ней поговорю… Да, может, и Норма к тому времени объявится.
Но ни на следующий, ни через день собака не объявилась. Старуха соорудила могилку на грядке и причитала над ней, целыми днями просиживая в саду. В знак траура она сняла с головы чалму и ходила по двору с распущенными волосами. До сих пор опрятная, она теперь совсем перестала следить за собой. Не прибиралась на кухне, да и в комнатах на первом этаже наверняка был беспорядок.
Однажды, возвращаясь из города, Бертран застал ее с Моникой. Сидя перед домом, они о чем-то негромко спорили.
– Все в порядке, Берт, – Моника при виде него встала с лавки. – Пойдем.
Они молча поднялись к себе.
– Что она тебе наговорила? – Бертран плотно прикрыл дверь. Он был встревожен, да и Моника была чем-то смущена
– Ну что ты так переживаешь? Она просто поделилась своими предположениями. Но я объяснила ей, что быть такого не может, что она заблуждается.
– А ты?
– Что я?
– Ты не заблуждаешься?.. Ты уверена, что я не убивал эту собаку?
– Господи, Берт! Ну конечно, я уверена. Зачем тебе ее убивать?
– Затем, что я не люблю животных, и эта собака не исключение. Я ни разу не посмотрел в ее сторону, не кормил и не гладил. А, по мнению этой полоумной старухи, этого вполне достаточно, чтобы убить. Ведь именно так она тебе говорила?
– Тише, тише. Вот разошелся, – успокаивала Моника. – Но ты сам где-то виноват. Мог бы быть с ней пообходительнее.
– Что же в таком случае делать сейчас?
– Я думаю, нам нужно съехать.
– Значит, съедем. Давно пора.
– Но постарайся хотя бы понять ее… Она помешалась от горя. И меня тоже пойми. Тебе трудно принять мою жизнь. А мне тяжело привыкнуть к твоей. Я забываю свои привычки, отсекаю прежние знакомства и связи ради тебя. Из всех людей я выбираю одного тебя!
– Я тоже выбираю.
– Из кого ты выбираешь?
– Я из никого выбираю тебя. А это намного сложнее, поверь.
– Ну почему ты все время пытаешься переспорить?
Бертрану не хотелось продолжать. Они съедут – и это был главный итог их разговора. На большее трудно было рассчитывать. На следующее утро, спускаясь по лестнице, он столкнулся с хозяйкой.
– Убийца, – прошипела она ему вслед.
– Конечно, – обернулся он и тихо добавил: – И вы следующая. Так что не забудьте сегодня вечером посетить церковь.
Всю ночь у нее горел свет. Так потом свидетельствовали очевидцы – хозяева соседних участков. А наутро ее нашли мертвой. Она лежала среди груды старых вещей – тряпок, альбомов с фотографиями, пыльных искусственных цветов, – так и не добравшись до постели. Врачи констатировали сердечный приступ.
Моника была сражена известием и долго не хотела выходить из комнаты.
– Мне не по себе, – призналась она Бертрану. – На улице говорят, она скончалась от солнечного удара. Это прожив всю жизнь на курорте!
– Не слушай никого.
– Как же не слушать. А зачем доктор звонил в полицию?
– Скорее всего, чтобы соблюсти формальности.
– Но ведь мы тут ни при чем?
– Конечно, ни при чем.
– Как-то странно все…
– Я ее не трогал, – пресек Бертран.
– Что ты, я и не думала об этом. Просто, знаешь…
– Что?
– Сначала собака, потом она… Словно смерть ходит за нами по пятам… Мне страшно.
– Глупости. Всякая смерть имеет свои причины, чисто клинические.
Он попытался ее обнять, но она высвободилась.
– В любом случае, наш отпуск, похоже, закончился.
– Ты права. Пора уезжать.


23

Прижавшись друг к другу, они рассеянно водят глазами по монитору. Бертран показывает Монике карту своих странствий. Это карта земного шара, испещренная маленькими красными флажками. Их так много, что из-за них не видны границы государств – все они сливаются в одно большое маковое поле. Он был везде, это невероятно, – думает Моника. Он отмечал все пройденные населенные пункты, словно полководец взятые с боями города. Перемещал флажки, отвоевывая все новые и новые территории. Каждая отметка сообщала: взято такого-то числа, месяца и года, убитых – столько-то, потери малозначительные. Для него эта была настоящая война. Война с людьми, а не со странами или режимами. Зажигающиеся на плане военных действий красные точки рождали в душе полководца уверенность в будущей победе.
Моника начинает считать флажки, сбивается, начинает снова. Она не в силах их сосчитать. Они действуют магически. Красные точки сливаются, и по мерцающему монитору текут багровые реки – темно-алые, кровавые. Она ужасается. Удивляется. Завидует. Грустит. Восхищается. Ревнует. За каждым флажком она видит пленительную женщину.
– У тебя много их было? В каждом городе?
Он понимает, о чем она.
– Нет. Если были, то на одну ночь.
Моника пыталась выбрать самое светлое пятно на карте, вдали от прошлого, от случайных связей и красных рек. Это удалось. Ее не интересовало название. Бертрана тоже. Он был не против. И вот они летят, чтобы начать заново строить жизнь.
Полет прошел без приключений. Взлетная полоса приняла их самолет мягко, словно давно ждала именно этих пассажиров. Они сели в автобус, и он повез их в город. Бертран смотрел в окно, и ему казалось, что он уже бывал здесь, возможно, проездом. Большие города похожи, как леса одной климатической зоны – побывав в одном, ты уже не можешь отделаться от навязчивых повторений.
Новое жилье, которое они сняли, отличалось абсолютной стандартностью и отсутствием соседей на этаже, а значит, и возникновением любых сюрпризов. Они превосходно устроились. Столь неудачное окончание курортного романа нашло удивительно тихое и спокойное, можно даже сказать семейное, продолжение. Если бы ни мутный осадок – Моника томилась недосказанностью.
– Скажи, что ты ощутил, когда умерла хозяйка?
– Она нам больше не хозяйка.
– Но все же.
– Не помню, – Бертран был занят подключением кондиционера.
– Ну, отвлекись на минутку… Что ты почувствовал? Жалость? Облегчение? А может быть, удовлетворение?
– Досаду на самого себя… И еще равнодушие… Ну вот, работает.
– Чудесно. Значит, если кто-то рядом с тобой умирает, ты даже боли не ощущаешь?
– Зачем мне чужая боль?
– Разве ты к людям совсем ничего не испытываешь?
– Только иногда… но очень редко.
– Что?
– Страх.
– И все? А какие-нибудь положительные чувства?.. Ты любил когда-нибудь? – она запнулась, слегка покраснев.
– Не думаю.
– Я не говорю о взаимоотношениях мужчины и женщины. Я имею в виду любовь как она есть.
– А любви, как она есть, не существует. Никто никого не любит – это я давно понял. Ни друзей, ни родственников, ни учителей. Все только делают вид, потому что взамен хотят получить то же самое, пусть и суррогатное чувство.
– Ну, ты даешь! Значит, и в отношения между мужчиной и женщиной ты тоже не веришь?
– Тут сложнее. Здесь вступает инстинкт. Но все равно… если бы все спали только с теми, кого любили, человечество бы не выжило. Рождались бы отдельные качественно продвинутые особи, но не факт, что они нашли бы себе пару.
– Как ты циничен.
– Я всего лишь честен. А ты обманываешь себя.
– В чем?
– В том, что любишь людей.
– Но они нужны мне. Как же можно без них? Они и тебе нужны. Тебе нужно научиться говорить с ними.
– Зачем? Что я им скажу? Полюбите того, кто вас убьет?
– Не надо больше про убийства и смерть!
– Но ты сама заговорила про старуху.
– Не можешь любить, тебя никто не заставляет. Тогда просто игнорируй.
– Не могу! Они не игнорируют меня.
– А я?
– Ты – больше всех.
Бертран обнял ее за талию, легко поднял на руки… и разговор продолжался уже на диване.
– А ты представляешь меня мертвой? – неожиданно спросила Моника, посмотрев на него в упор.
– Что за мысли у тебя?
– Нормальные для живого человека. Так на кого я буду похожа? На спящую?
Она закрыла глаза, и он воспользовался, чтобы поцеловать ее веки… скулы… губы.
– Так ты будешь со мной прощаться? – весело сказала она.
– Не шути этим.
– Почему нет? Воспринимай мои слова, как вакцину. Яд в малых дозах. Я хочу, чтобы и ты и я переболели смертью в легкой форме.
– Смерть не бывает в малых дозах и легкой форме, – сказал он серьезно.
Но Моника, похоже, не придала его словам значения. В неосознанном желании поддеть его она заходила все дальше и дальше. Однажды она достала из кухонного стола нож и, усевшись на колени Бертрану, поднесла острие к своей шее.
– Ну, помоги мне. Я не умею… Куда надо нажимать?
– Что ты хочешь? – ласково, как разговаривают с неразумными детьми, спросил он.
– Хочу приблизиться к тебе, испытать, что испытывали другие, те, которых ты убивал. Я думаю, в смерти они находили максимальное единение с тобой.
– По-моему, наоборот.
– Нет, – улыбнулась она и оголила плечо. – Ну, куда тебе удобнее? Человека ведь легко проткнуть.
– Легко. Но не стоит пробовать.
Он отобрал у нее нож и положил на место. Он стал бояться за нее, хотя прекрасно понимал, что она только дразнит и нож для Моники всего лишь игрушка, хотя очень опасная и предсказуемая.
Чем была эта забава для нее? Боязнью его одиночества, провокацией или следствием их совместного проживания? Ведь физически они всегда были вместе. Входили друг в друга постоянно – словами, вопросами и ответами, жестами, взглядами, касаниями.
Возможно, она не хотела делать больно ни ему, ни себе. И сама не могла объяснить свое поведение. Но Бертран смог. Наблюдая и анализируя, он скоро пришел к ошеломительному выводу – Моника тоже была одинока.
Это раньше Бертран думал, что она полная его противоположность – такая общительная и жизнелюбивая, что в ней, в противовес ему, сошлись все человеческие качества, которые приветствуются обществом. Он считал, они превосходно дополняют друг друга, как плюс и минус, создавая гармоничное единство.
– Мне нравится, что ты не такой, как все.
– А мне нравится, что ты такая, как все. Даже больше, чем такая.
– И ты больше, чем не такой.
Так они говорили друг другу. Теперь же он явственно разглядел в ней зачатки самого настоящего, самого горького и безысходного одиночества. Только у него оно находилось на поверхности, и любой мог бы сказать про Бертрана, что он «не от мира сего», а у Моники было запрятано так глубоко, что она сама о нем не догадывалась. Именно сейчас для нее настал момент испытания. Словно она нащупывала внутри себя это качество, еще толком не испытывая его. Кроме этих странных манипуляций с ножом, оно больше никак не проявлялось.
«Значит, одиноких людей не так уж мало, – размышлял Бертран. – Или же это судьба подбросила мне мою вторую одинокую половинку? В таком случае, бедняжка, она даже не понимает, насколько неизлечима». Он решил, что это Монике требуется помощь, а не ему, как представляла она.
– Я знаю самое верное спасение от одиночества, – словно в продолжение его раздумий заявила Моника.
– Почему от него надо спасаться? – вырвалось у Бертрана. Но он тут же осекся: – И какое?
– Любовь. Когда любишь, постоянно думаешь о человеке. И выходит, ты не один. Если мы будем беззаветно любить друг друга, ты скоро забудешь о своем одиночестве.
«Конечно. Тренинг исправляет леворукость. Чтение лечит глупость, а с помощью благотворительности избавляются от жадности. Ты в это веришь, Моника?»
Он не произнес это вслух. Вместо этого Бертран сказал совершенно другое.
– Жизнь с тобой для меня лучшее лекарство. Рядом с тобой я чувствую себя тем, кем на самом деле являюсь. Ты в курсе моего прошлого и настоящего. Раньше мне приходилось жить максимально скрытно, чтобы не навлечь на себя ненужных проблем.
Он решил, что главная поддержка для Моники будет в том, чтобы ни в чем ей не препятствовать, потихоньку обрастая бытом, знакомым и любимым ею. Бертран помогал закупаться многочисленными вещами – громоздкими и крохотными. Хотя, живя среди них, он, по сути, не замечал ни одной. Моника же расширяла пространство исподволь за счет покупок, за счет деятельности других людей, бессознательно борясь с собственной изоляцией.
Бертран даже позволил приобрести себе сотовый телефон, чтобы «быть всегда на связи», как того хотела Моника. Он долго противился, но, в конце концов, уступил и теперь вздрагивал каждый раз, когда мобильник звонил, словно боясь услышать не Монику, а кого-то другого. Чтобы Бертран поскорее освоился с новым видом связи, они переговаривались в магазинах, стоя у разных витрин, на улицах, находясь на противоположных ее сторонах, в разных концах электрички.
При всем при этом, Бертран умудрялся плутать по городу, чего никогда не случалось, когда он жил один. Он чувствовал, как постепенно теряет себя, как растворяется в своей женщине. Словно начинает исчезать, принимая ее в себя.
В сущности, все было ясно, как день: между ними начало происходить то, от чего люди становились счастливы. Но они будто боялись отдаться этому чувству.
– Скажи, ты сможешь меня когда-нибудь предать?
– Зачем ты спрашиваешь? Нет, конечно.
– Не спеши. Подумай хорошенько… Ты же не знаешь будущего – что с нами случится завтра. Вдруг обстоятельства сложатся так, что по-другому будет нельзя. Например, когда на весах окажется жизнь других людей. Многих людей. Неужели ты их не спасешь?
– Ценою тебя?.. Нет.
– Ну, подожди… Не горячись. Я хочу сказать, что я пойму. Если даже просто так… из выгоды. Из прихоти. Обидевшись. Или из-за чего-то еще. Я прощу все… какое угодно предательство. Слышишь?.. Я не посмею упрекнуть тебя.
– Я тоже… Нет, не предам, а лишь приму любое твое решение. Потому что знаю, что ты поступишь так, исходя из крайней необходимости.
В непонятном приступе мазохизма они зашли так далеко, будто уже пережили взаимную измену, отчаяние, тоску расставания. Бертран, распаляясь, внезапно разговорился и открылся, и Моника смогла настолько приблизиться к нему, что, казалось, еще немного, и она бы вошла в него вопреки всем законам физиологии. Она бы его постигла…
Именно в этот момент Бертран вспомнил про кольцо – серебряное тонкое колечко, купленное им в последний день своего одинокого существования. Они гуляли в парке, и во время затянувшейся паузы он вытащил из кармана красную бархатную коробочку. Первой реакцией Моники был испуг.
– Как ты меня напугал.
– Чем?
– Не знаю… Я ожидала чего-то другого. А что это?
Он вложил коробочку ей в ладонь, и она ее открыла.
– Примерь. Я мог не угадать с размером, – сказал Бертран.
– Нет, ты мне надень.
Он надел кольцо на безымянный палец. Подошло идеально.
– Ну.
– Что?
– А дальше?
– Что дальше? Тебе мало?
– Но это же не просто так. Ты же что-то имел в виду.
– Ничего я не имел. Хотел, чтобы тебе понравилось, и все.
– Э, нет. Ты прекрасно знаешь, что обычно следует за кольцом.
– «Обычно» ко мне не относится.
Он замолчал. Он всегда так делал, когда вопросы Моники становились слишком проникновенными или настойчивыми, когда ее слова призывали к действию. В таких ситуациях она становилась ему чужой, он забывал, как легко ему было с этой женщиной еще пять минут назад. Она отдалялась стремительно.
– Покатаемся на карусели, – Моника загадочно улыбнулась.
Они уселись в сдвоенные пластиковые кресла. Кресла были раскрашены в разные цвета – им достались желтые. Их раскрутило, и Моника прижалась к нему, прикрыв веки, челка на ветру била по глазам. Он в свою очередь обнял ее за плечи.
– Значит, ты не хочешь иметь семью? – прямо ему в ухо громко произнесла она.
– Не знаю, – повернувшись к ней, ответил он. – Зачем тебе это нужно?
– Как? – удивилась Моника. – Это же самое простое и самое главное человеческое желание.
– Для меня не главное. Что изменится от того, что мы будем называться семьей?
Ее волосы развевались очень эффектно, щеки покраснели, глаза горели и чуть увлажнились. Но она и не думала плакать. Моника смотрела не отрываясь на Бертрана, как на ребенка, который не понимает элементарных истин.
– К тебе придет уверенность в будущем, потому что ты станешь связывать его не только с собой, но и близкими. Появится желание заботиться о них, жить их жизнями, то есть несколькими сразу. Ты забудешь, что был когда-то одинок.
– Я уже забыл. Но в таком случае я буду жить с двумя женщинами.
– Как это?
– С любовницей и хранительницей домашнего очага. А что, если они начнут бороться между собой? Еще неизвестно, кто из них одержит верх.
– По-твоему, я плохо справляюсь с этими ролями сейчас?
– Справляешься, конечно. Но скоро ты захочешь большего. Неизвестно, куда это может привести. Люди не хотят останавливаться в своих желаниях, очень часто переоценивая свои возможности и возможности находящихся рядом.
– Ты говоришь о детях?
Он смотрел на проносящиеся мимо деревья, палатки, скамьи, людей. Снова и снова возникали они перед глазами, словно напоминая ему о возвратимости. О том, что все повторяется и что мир невозможно переделать – он так и будет кружиться вместе с тобой как заведенный, как бы ты ни хотел его остановить или запустить в другую сторону. И только небо неподвижно, но на него можно лишь смотреть.
Карусель постепенно замедляла ход.
– Значит, ты против продолжения рода?
– Общие слова. Разве ты можешь представить, как будут выглядеть твои пра-пра-пра-правнуки? Кем будут и будут ли вообще?
– Будут, – уверенно сказала Моника. – А с такими, как ты, человечество бы вообще не выжило.
Он удовлетворенно кивнул.
– Ты даже не подозреваешь, как иногда бываешь права.
Карусель остановилась. Они сошли, испытывая легкое головокружение. Направились по аллейке, ведущей к выходу. Шли молча, не касаясь друг друга.
– Почему ты завела этот разговор на аттракционах? – не выдержал первым Бертран. – Намек на детей?
– Нет. Люблю движение, – как ни в чем не бывало, ответила она. Затем непроизвольно коснулась кольца на пальце. – Если разговор не клеится, то хотя бы есть ощущение, что все движется, пусть и по кругу.
– Не беспокойся ни о чем.
Он остановился и, притянув ее, поцеловал.
– Все сложится хорошо.
– Я надеюсь… И хочу, чтобы у нас было будущее.
– Оно у нас и так уже есть.
– Может, и есть. Но какое? – на ее глаза все-таки навернулись слезы. – И почему ты все-таки не убил меня тогда? Ну, в первый раз. Не успел?
– У меня было много времени, – он опустил взгляд.
– А знаешь, когда ты исчез, я ведь собиралась покончить с собой… Правда. Сначала очень сильно хотела. Именно с помощью ножа. Чтобы тем самым приблизиться к тебе… Это было глупо и потом прошло.
– Что прошло?
Моника поразила его уже дважды за последние десять минут.
– Желание умереть. Даже перестала жалеть, что ты меня не убил, как других.
– Раньше я только так и мог знакомиться с людьми.
– А ты помнишь, как мы познакомились? – она, наконец, улыбнулась.
– Еще бы…
– Расскажи.


13

– Тогда меня тоже звали Бертран. Я взял это имя у одного паренька, убитого мной за ненужную информацию радикального толка. Говоря проще, он был слишком назойлив в желании сбыть мне на улице свою газету. Это была его работа, а за любую работу надо платить – и не всегда работник получает то, на что рассчитывает. Я ему заплатил. Взяв газету, я пошел в ближайший бар пропустить пару стаканов виски и обмыть новое имя.
В баре я сел возле стойки. Бармен занимался своими делами и мне не мешал. У барменов вообще нюх на таких, как я, нелюдимов. Посмотрит и сразу решит для себя: «Этого лучше не замечать. Себе дороже». Он и не трогал. Ни одного слова не сказал, пока я пил.
А ты сидела на противоположном конце, в самом углу. Надо отметить, ты отлично устроилась тогда. Во всем зале, кроме бармена, тебя мог видеть только я. И я пользовался этим преимуществом, изредка бросая взгляды в твою сторону. Ты казалось такой одинокой, словно не из этого мира, красивая и тонкая, лишь по какой-то нелепой случайности оказавшаяся в баре. Поначалу ты вроде бы не обращала на меня внимания, но потом тоже начала поглядывать. Так мы играли с тобой в переглядки, не претендуя ни на что большее.
Потом случилось нечто странное – я как бы почувствовал тебя всю. Твое настроение, твою печаль. Такого со мной никогда прежде не случалось, поэтому я забеспокоился. В то время я почти не расставался с ножом, постоянно сжимая его в кармане. И вот, в тот самый миг, моя рука дрогнула, и я случайно поранился. Это был второй необычный для меня момент – ни до, ни после я никогда не резался собственным ножом. Так вот, у меня потекла кровь, и от неожиданной боли я инстинктивно вытащил руку из кармана. Словно обжегся. Это тебя насторожило. Кровь из пореза пошла обильно, она стала капать на пол. Ты вдруг соскочила с высокого стула, быстро приблизилась ко мне, почти подбежала и произнесла эту избитую ненавистную мне фразу:
– С вами все в порядке?
За нее я был готов убить кого угодно. Но только не тебя… Твой голос успокоил меня, дал понять, что от тебя ничего угрожающего не исходит. И я разрешил тебе рассмотреть порезанный палец.
– Как так получилось? Обо что это вы? – ты была растеряна и немного напугана.
Рука снова машинально скользнула в карман, и окровавленные пальцы коснулись ножа.
– Не прячьте, что вы делаете? – удивилась ты.
– Все в порядке, – сказал я.
Ты потянулась за моей рукой и вынула ее из кармана, перепачкавшись в крови. Слава богу, я тогда успел разжать руку, оставив оружие на дне.
– Надо немедленно забинтовать, – не терпящим возражений тоном сказала ты.
Подошел бармен. Поинтересовался, что случилось. Ты ответила, что ничего страшного и что он может продолжать свою работу – мы справимся сами. Потом, не дожидаясь моего ответа, открыла свою сумочку. У тебя с собой была черная, если не ошибаюсь, сумочка. Достав белый платок, ты развернула его передо мной.
– Чистый.
А я – что же сделал я? Взял платок здоровой рукой и вытер им свой нос. Ну, не вытер, слегка прошелся по носу. И ты улыбнулась. Твоя улыбка была так же приятна и мила, как и голос.
– Платок для того, чтобы забинтовать, – как маленькому, объяснила ты.
– А, – только и смог выдавить из себя я.
Кровь пропитала твой платок сразу, он стал багровым.
– Так не годится, – на твое лицо вновь легла тревожная тень.
Твои эмоции менялись так живо, что я не успевал их отслеживать, не успевал восхищаться ими. Теперь ты выглядела неудовлетворенною. Моя кровоточащая рука не давала тебе покоя.
– Нужно остановить кровь и промыть рану. Без перекиси не обойтись. И нужен бинт. Я знаю аптеку на соседней улице.
Ты говорила серьезно и больше не улыбалась. А я, напротив, никак не мог справиться со своими губами, и, кажется, это выглядело довольно глупо.
– Иначе будет заражение, – заключила ты.
– Не будет, – так же глупо возразил я.
– Нелепо ходить с открытым порезом, из которого ручьем течет кровь. Вам нужно перебинтовать палец.
– Хорошо, – сказал я, продолжая оставаться на месте.
Ты укоризненно покачала головой и протянула руку.
– Какой вы… Пойдемте вместе.
Так сложилось, что я пошел с тобой в тот день. И пальцем не тронул, и слушался тебя, и согласился встретиться на следующее утро, чтобы ты посмотрела, в порядке ли рука, и готовился, как мальчишка, к первому свиданию, и пришел к тебе домой, и потом начал с тобой встречаться.
Не знаю, как тебе объяснить, но это все случилось из-за одного, отчасти удивительного, обстоятельства, произошедшего в тот момент, когда я сидел в баре и наблюдал за тобой издали. У меня вдруг открылась удивительная способность читать твои мысли. До этого со мной никогда такого не случалось. Я сидел и считывал то, что рождалось в твоей голове. В этих образах не было ничего негативного, наоборот, много положительного в мою сторону. Сначала я не поверил. Решил, что у меня мыслительные галлюцинации, и я выдаю желаемое за действительное. Однако собирая по мелочам все, что от тебя исходило, и сопоставляя с твоими последующими действиями, я убедился, что не ошибаюсь.
Первой моей реакцией был испуг. Я понял, что ты с таким же успехом можешь читать и мои мысли, хотя твое поведение об этом не говорило. Только раз, когда в одну из ночей я впервые вошел в тебя, ты улыбнулась – вот как сейчас – и прошептала:
– Как нож воткнул.
Думала ты при этом совсем о другом, но, как обычно, попала в точку. Ты иногда бываешь очень точна в своих высказываниях, я тебе уже говорил. Наверно, это и есть интуиция. Как бы то ни было, я всеми силами старался не думать о важных вещах, но не выдержал и сказал тебе все, как есть. И тогда ты задала свой первый вопрос. Помнишь, как он звучал?
– За что ты их убиваешь? Что они такого сделали или собираются сделать, что остановить их может только смерть?
Я уклонился от ответа. Знал, что на тот момент ты не смогла бы понять. Ты продолжала:
– Никому больше не рассказывай об этом. Тебя засмеют. Или убьют.
– Ну кому я еще расскажу? – ответил я. – Только тебе, первой и последней.
Спорим, тебе понравилось быть первой и последней в моем длинном списке. Даже потом, когда ты спрашивала «Могу ли я тебе изменить», а я отвечал «Вряд ли. Трудно найти вторую такую», – это не имело подобного эффекта. Но на самом деле ты думала не об измене, а о другом, куда более драматичном повороте. Ты так мучилась этими мыслями, что я сам попросил тебя высказать их вслух.
– Ты счастлив со мной? – начала ты издалека.
– Определенно, да, – я старался отвечать сдержанно.
– И ты не убиваешь?
– Еще как убиваю. Сейчас особенно разошелся, расчищая дорогу к тебе. Мне порой хочется, чтобы по той улице, по которой идешь ты, больше не шел никто, и в том доме, где ты живешь, больше никто не жил.
Так смешно я говорил тогда, правда? Пытался шутить. И тогда ты спросила:
– Скажи… А меня ты тоже можешь... как остальных?
Я ответил, что ты – совсем другое дело, что с тобой я чувствую себя в безопасности, словно наедине с собой. Про телепатию не сказал ни слова. Потому ты, наверно, и не поверила. Улыбнулась так многозначительно и сказала:
– Ты не сможешь…
Как раз тогда я находился на распутье. Точнее, на той тупиковой стадии, когда остается либо идти назад, либо прошибать стену, открывая новое пространство. Я хотел открыть новое. И ненароком подумывал, что если мне стали доступны твои мысли, то может статься, проявятся и намерения всех остальных. И если это так, то я смогу решать, стоит общаться с человеком или лучше обойти его стороной. В этом плане я надеялся на тебя – на то, что ты станешь тем мостиком понимания между мной и людьми. Будешь постоянно рядом, одобряя и поддерживая все, что я пробую.
Но у меня не получилось. Я тратил силы безотчетно и бесполезно. И не на то, чтобы разрушать стену, а чтобы уничтожать всех, кто за ней прячется. А ты хоть и не пряталась, но вместе с другими также оказалась не у дел. Я так и сказал тебе:
– Прости. У меня другое предназначение.
– Убивать? – ты попыталась уколоть меня на прощанье.
– Нет. Быть одиноким.


24

Моника больше не хотела возвращаться к прошлой жизни. Ее охватила досада от воспоминаний – они расстались на целых восемь лет, так и не захотев понять друг друга. «Не будем больше ворошить наше общее прошлое, – сказала она. – Лучше расскажи, осталось ли у тебя что-нибудь из того, о чем я не знаю». И тогда он показал ей письмо, пришедшее пару дней назад на его настоящее имя.
«Гед. Прости, что снова беспокою тебя, но мне не к кому больше обратиться. Даже не в дружбе дело, а в том, что лишь тебе одному я могу довериться. Ты не станешь лезть в душу, если я тебе откроюсь, – ты заглянешь в нее, как специалист. Как заглядывает автослесарь в мотор неисправной машины. Не так выразился, ну да ладно. Я всегда был неуклюжим в точности высказываний и в правильности поступков. Меня исправлять поздно. Моя проблема не в семье, о которой я уже столько написал, что, наверняка, давно утомил тебя. Моя проблема – я сам. Иногда хочется кричать обо всем, но кому это надо? Поэтому я вынужден молчать. Путаюсь в мыслях. В общем, письмо, как и жизнь моя, получилось сбивчивым. Еще раз прошу прощения. Твой В».
– Я ничего не поняла. Кто это? – сказала Моника.
– Я тоже не понял, – ответил Бертран. – Но это мой друг.
– Друг?! – удивленно переспросила она. – А кто этот Гед?
– Гед – мое первое имя, еще детское. Оттуда же явился и он.
– Он уже писал тебе? Вы с ним в переписке? – прокручивала ситуацию Моника.
– Ну да. И он всегда первый ее возобновлял, если я долго не отвечал.
– С тобой только так и надо. Я сразу поняла, что должна действовать первой.
– Ты умница.
– А он? – Моника кивнула на монитор.
– Я его почти не знаю. Мне трудно судить.
– Но ты же говоришь друг.
– Говорю.
Она покачала головой. Выяснялось, что у ее любимого человека был друг, о котором она даже не догадывалась.
– А ты не такой уж одинокий, каким казался… Как его зовут? В подписи одна буква.
– Валентин… Он периодически жалуется мне на жизнь. Что-то там у него постоянно происходит, что вводит его в депрессию. Видимо, на такое обречены все, кто живет семейной жизнью.
– Что же так пренебрежительно о собственном друге. Он же несчастен, – в голосе Моники послышался укор.
– Не несчастнее нас с тобой, – заверил ее Бертран.
– Но, в общем, это хорошая идея.
– Какая идея?
– Пригласить его к нам погостить немного.
– Я ничего такого не предлагал.
– Конечно, это ведь я предлагаю. И даже настаиваю. Общение со старым другом пойдет тебе на пользу. Ты сможешь расслабиться.
– Я его не видел с детских лет. Даже не помню, как он тогда выглядел.
– Ну так тем более. Неужели тебе не любопытно на него взглянуть?
– Не очень.
– А мне, знаешь, ужасно любопытно. Представляю, как проходила бы встреча бывших одноклассников вроде тебя. Все сидели бы и молчали, – она засмеялась. – Нет, все-таки похожим людям лучше держаться вдалеке друг от друга. А он такой же, как ты?
– Нет. Уверен, что он другой.
– Как интересно!
– Да зачем он здесь нужен? Мне хватает его загадочных писем.
– Ну будет тебе, Берт. Я хочу ему помочь.
– Скажи лучше, что хочешь позабавиться.
– Тебе не понять. У человека серьезные проблемы. Мы поможем ему. А он поможет нам. Или ты чего-то боишься?.. Он знает о тебе?
– Ничего он не знает. А теперь и знать нечего.
– Вот и отлично. Я сама все устрою.
На письмо, написанное по настоянию Моники, Валентин ответил немедленно:
«Гед, я верил, что ты отреагируешь именно так, и не ошибся. Ты не один, но твоя женщина, я уверен, нам не помешает. В любом случае, мне интересно, кому ты, наконец, отдал предпочтение, и, само собой, очень будет приятно познакомиться».
Итак, они встретились. Бертрану и Монике не пришлось долго гадать, кто же из входящих в зал ожидания Валентин – он первым заметил парочку, хотя понятия не имел, как они будут выглядеть. Он подошел к ним, смущенно улыбаясь.
– Вы не меня ждете?
– Валентин?
– Это я. Рад встрече.
Неловкими движениями мужчины пожали друг другу ладони, Моника тоже протянула руку. Сидя в машине, Валентин нарочито заинтересованно смотрел в окно, односложно отвечая на вопросы Моники: «да», «нет», «не помню». Она расспрашивала его об их общем с Бертраном детстве. Валентин казался скованным, от так и не справился со своим смущением. Только раз, в самом начале, он удивленно вскинул брови.
– Бертран? Я не знаю человека с таким именем.
– Бертран – это я, – сказал Бертран.
Валентин покосился на него.
– И давно ты стал Бертраном?
– Давно, – не моргнув глазом, ответил Бертран. – Восемь лет назад.
– Извини. Я был не в курсе, – виновато улыбнулся Валентин. – А я-то все время называл тебя другим именем.
– Нет проблем.
Покружив по городу и перекусив в бистро, Моника предложила посетить одну выставку, у которой завтра заканчивался срок экспозиции, а потом пройтись по магазинам. Валентин все время молчал, молчал и Бертран. В какой-то миг Моника поймала себя на том, что она говорит сама с собой, и тоже умолкла. Наконец, под самый вечер они добрались до дома. По случаю приезда решено было устроить небольшой праздничный ужин. Моника сообщила Валентину, что он – первый гость в их доме. «Вот как», – произнес тот, не зная, что на это еще ответить.
Делая последние приготовления, хозяйка параллельно расспрашивала Валентина о его житье-бытье: о работе, семье, жене, детях и увлечениях, – и тот был вынужден отвечать. Бертран оставался в тени их разговора. Помогая расставлять посуду, раскладывать приборы, он машинально прислушивался к беседе, но она была ему совершенно безразлична. Да и человек этот также был безразличен – он понял это уже в аэропорту.
– Еще раз за встречу. За долгожданную, отложенную на столько лет, но все же состоявшуюся. Ура!
Командовала Моника. Это был первый тост. За ним последовали другие, Валентин тоже что-то произнес. Бертран молчал, послушно поднимал стакан и, чокаясь, отпивал из него. Как ни странно, за столом он чувствовал себя уверенней. Он смотрел и не верил, что находился у себя дома, в тесной компании двух людей, странно сошедшихся на одной территории. Это были единственные люди, которые могли засвидетельствовать его существование. Капитан полиции не в счет.
Так или иначе, они говорили о нем – о Бертране. Ведь именно из-за него они оказались здесь вместе, пусть и ненадолго. Многие темы вроде бы не касались его напрямую, но он все равно был невольным их участником.
– Ты недавно был в тропиках? Как здорово! А я вот нигде не была. Правда, этим летом мы с Бертом выбрались на взморье. Если честно, там очень однообразно. Все одно и то же изо дня в день. И даже море…
Моника уже отвыкла от чужого мужского внимания, и теперь ее несло. Выпитый алкоголь добавил шарма. Ей казалось, что все идет так, как она задумала – легко и весело.
– Вам не кажется, что это блюдце в профиль похоже на лодку, а чайная ложка – на весло. Кто-нибудь хочет чаю? Валентин?.. Берт?.. Тогда давайте еще выпьем.
Она немного опьянела, развеселилась, сама подливала мужчинам и была очаровательно румяна от нахлынувшей к щекам крови. Бертран смотрел только на нее.
– А сейчас выпьем за одиночество!
«Поддевает меня или это ее собственное не дает ей покоя?», – подумал Бертран. Сейчас не время было это выяснять, и он только спросил:
– С чего это вдруг вспомнила?
– Мне нечего вспоминать… Я никогда не была одинокой… Вернее, не ощущала себя такой.
– Неужели тебе ни разу в детстве не казалось, что тебя все покинули? – внезапно оживился Валентин, наконец-то нащупывая, как ему показалось, подходящую для разговора тему. – Вспомнить хотя бы детство, когда родители надолго уходят, или перед сном, когда остаешься один в пустой темной комнате.
– У меня не было. Помню, маленькой я даже стеснялась ходить в туалет, потому что всегда знала, что буду там не одна. Что на меня кто-то все время смотрит. А потом поняла, что это Бог. Мы были один на один, только я в очень уязвимой позе.
Она рассмеялась, глядя на Бертрана озорным взглядом.
– Надо же, какие деликатные подробности, – хмыкнул тот.
– Это как видеонаблюдение, – Валентин по-своему развил тему. – Знаете, на дверях некоторых учреждений висят таблички «Ведется скрытое наблюдение».
– Но это только в банках или магазинах, а ты представь – везде, – замотала головой Моника.
– А ты до сих пор чувствуешь присутствие Бога?
– Конечно.
– Поразительно. И сейчас?
– А чем сейчас отличается от тогда?
– Значит, нас уже четверо. Можно в преферанс сыграть. Ха-ха, – Валентина такой поворот развеселил. Алкоголь действовал на него расслабляющее. Он попытался растормошить и Бертрана. – Ну а ты, Берт? Могу поспорить, тебе знакомо чувство одиночества.
– Не надо спорить. Боюсь, вы оба понятия не имеете, что это такое.
– Не имеем. А почему? А потому, что в современном мире человек не бывает один. Хочет – не хочет, он все равно впутывается в какие-то отношения, – что называется, обрастает людьми.
– Это ты сам придумал? – Монике понравилось последнее выражение.
– Сам, – весело кивнул Валентин. – Выпьем!
Они снова взяли в руки стаканы. Несмотря на то, что Бертран был трезвее Моники и Валентина, он все же попытался кое-что объяснить. Больше для него, чем для нее. Хотя, если бы Валентин тоже понял его, Бертран пересмотрел бы свое мнение, уже складывающееся не в его пользу.
– Одиночество – это не когда ты один, а наоборот, когда ты вместе с другими. Ты вдруг замечаешь свою неоспоримую схожесть с людьми, причем со всеми сразу. Все модели поведения, мыслей, отношений проходят перед тобой, и тебе остается лишь подбирать более приемлемые. Ты – лишь слепок, и с этим ничего не поделать. Стоит только осознать это, как становится невыносимо. Грешным делом, хочется, чтобы с земли исчезло все человечество и ты остался один, непохожий ни на кого, только на самого себя. Вместе с этим понимаешь, что остаться без людей еще хуже, потому что, как ни крути, ты из их числа и связан с ними крепче пуповины. Вот это и называется тоской одиночества, то есть высшим его проявлением.
– Тебе, конечно, виднее, – пожал плечами Валентин.
– Да, слишком сложно, – сказала Моника и снова обратилась к Валентину: – А ты разве одинок?
– Разумеется, нет.
– Но у тебя же были проблемы?
– А! – махнул он рукой. – Надо просто жить. Зачем все время о них помнить.
– Правильно, – кивнула Моника. – Никто из нас не одинок, и нечего голову морочить. Пойдем танцевать.
Она встала, взяла Валентина за руку и потащила на середину комнаты. Включила музыку и закружилась в танце. Моника отлично танцевала, чувствуя музыку телом, Валентин же был неуклюж – ему явно недоставало чувства ритма. К тому же он уже порядком набрался, и на фоне пластичных точных движений Моники его конвульсии смотрелись просто вульгарно. «Это приглашение – ошибка, – думал Бертран, глядя на то, как Валентин вертит тазом. – Впрочем нет. Должна же была когда-нибудь закончиться эта глупая переписка».
Несколько раз Моника жестами звала Бертрана, но он только мотал головой. Потом перебрался от стола в кресло. Оттуда он мог лучше рассмотреть, как эти двое из последних сил неистово борются со своим одиночеством. Как ликуют, подбадривая друг друга, охваченные иллюзией, что побеждают его.
Музыка закончилась, и силы тут же оставили Монику. Она буквально упала на стул. Было уже поздно. Время веселья и общения постепенно вышло, и наступила ночь – самая благодатная пора для того, чтобы побыть немного собой.
– Ты устала? Давай я...
Бертран нежно поднял свою женщину на руки, отнес в спальню и уложил в постель. «Я люблю тебя», – прошептала она и сразу погрузилась в сон. Бертран поцеловал ее и вернулся к столу.
Валентин бессмысленно выхаживал по комнате, прикладываясь к виски. Увидев Бертрана, глупо улыбнулся и поднял над головой стаканчик.
– Выпьем?
– Потише. Моника уснула.
– Как она? – громким шепотом спросил Валентин.
– Устала, – ответил Бертран. – Ты тоже ложись… здесь на диван. Я сейчас постелю.
– Успеется, – Валентин махнул рукой, пролив на пол. – Я лучше тебе помогу.
– Не надо, я сам.
– Нет-нет-нет. Я тебе помогу, – он споткнулся и едва не опрокинул стол.
Бертран взял его под руку и усадил на диван.
– Ты мне не доверяешь, – бормотал Валентин, пытаясь встать. – Ты мне никогда не доверял.
Бертран наклонился над ним.
– Послушай, Валентин, все нормально. Встретились, выпили, пообщались. Сейчас я постелю тебе, и ты ляжешь спать. Не надо ничего говорить – все разговоры оставим до утра. Хорошо?
Валентин кивнул.
Через несколько минут он уже лежал в постели. «Даже не разделся», – покачал головой Бертран. Он решил не убирать со стола, чтобы не мешать гостю. Погасив свет, вышел из гостиной.
Его разбудил звон разбившейся посуды. Чертыхаясь про себя, Бертран поднялся с кровати – Моника по-прежнему спала – и, натянув халат, вышел из комнаты. На кухне горел свет – Валентин собирал с пола осколки.
– Вот, решил помыть, – виновато сказал он, поднимая на Бертрана глаза.
Тот лишь вздохнул и встал к раковине.
– У тебя славная женщина.
Валентин стоял рядом, слегка покачиваясь, наблюдая, как Бертран моет тарелки.
– Очень… очень славная. Но ты не ревнуй. Я так, по-дружески… Слушай, Гед… Тьфу, то есть Берт, – и зачем ты сменил имя?.. А почему бы вам не приехать ко мне? К нам… Монике понравятся мои дети… и жена. Ручаюсь. И отпуск могли бы вместе провести. А?.. Когда у тебя отпуск?.. Моника жалуется, что нигде не была.
Он говорил, не останавливаясь ни на минуту. Он был невыносим. «Если бы я знал его раньше, помнил со школы, – думал Бертран, едва сдерживая раздражение, – ни за что бы не сделал такой глупости, приглашая в гости. Как порой несносны бывают люди, в особенности те, кто называет себя друзьями. Вот почему безрассудно заводить друзей – любое твое поведение, идущее вразрез с их интересами, они запросто сочтут за предательство».
– А как у тебя с законом, Берт? В порядке?
– Утряслось.
– Может, тебе выезжать нельзя?
– Я сам решаю, что мне нельзя.
– Это правильно… Я тоже не ханжа и придерживаюсь своих правил. Каждый живет, как умеет… Вот. Главное – другим не мешать… А за что тебя?.. А?.. Можешь мне довериться. Я – могила.
Бертран ухмыльнулся.
– Я так и думал, – Валентин понял по-своему. – Я всегда знал, что ты человек непростой. И за душой у тебя много всего такого…
– Какого такого? Значит, ты все-таки видел? – Бертран поднял на него взгляд.
– Что я мог видеть?.. Опять ты со своей мнительностью… Думаешь… люди думают о том же… о чем ты? Да им нет до тебя дела!
– А тебе есть?.. Тебе есть до меня дело? Ты вспомни школьный двор. Ну.
– Что ты!.. Я не помню, что вчера было.
– Но ты можешь напрячься и вспомнить. Для меня, – настаивал Бертран.
– Послушай… ты считаешь меня своим другом. Ведь так?
Бертран молча смотрел на него.
– Ну вот. Тогда доверяй мне, – и Валентин протянул ему нож.
– Что это?
– На, помой… Ты забыл помыть нож… Ну что ты смотришь, друг? Он грязный, не видишь? Помой его…
Это получилось само собой. Нож вошел прямо в сердце – сноровка не подвела. Бертран ужаснулся – он не понимал, как все произошло. Он ли это сделал или Валентин сам напоролся на острие? Руки у Бертрана дрожали, но не от страха, а от вернувшегося ощущения бессилия, которое, оказывается, никуда не исчезало…
Моника проснулась первой.
– А где Валентин? – ее голос был растерян, она только что побывала в гостиной.
– Он уехал, – ответил Бертран.
– Как? Когда?
– Рано утром.
– Не попрощавшись?
– Ну, со мной-то он простился. Он вообще странный, ты не заметила?
– Странный, – согласилась Моника.
– Ах да, он просил передать тебе, что ты самая красивая женщина и что он завидует мне.
– Правда?
– Правда. И что будет скучать.
– Вот это уже лишнее, – заметила она.
Бертран с облегчением выдохнул – Моника ничего не заподозрила.
Или просто сделала вид?


25

События  нелепого вечера окончательно улеглись только спустя неделю. До этого Монику еще беспокоил внезапный отъезд Валентина. Пару раз она спрашивала, не написал ли он, на что Бертран ответил, что, видимо, друг благополучно воссоединился с семьей и забыл обо всем на свете.
– Это в его репертуаре – пропадать надолго, когда все идет хорошо. Если не напишет вообще, значит, наконец-то обрел долгожданный покой.
Фраза звучала довольно двусмысленно, но Моника только задумчиво кивала в ответ. Люди действительно эгоистичны в своих поступках – это было так, и спорить здесь было не о чем. В конце концов, Валентин был не ее друг, чтобы так волноваться, но Бертран не мог отделаться от ощущения, что она его подозревает. Это начало проявляться в мелочах – она стала как бы отдаляться от него, у нее появилась отдельная от него жизнь.
Моника устроилась на работу, не слишком трудоемкую и доходную, – принимала в офисе посетителей, – но и это занятие требовало времени. В придачу, она еще брала уроки по так называемому «формированию личности» – столь высокопарное определение носили встречи с пожилой парой психологов. Она завела толстую тетрадь и аккуратно записывала туда все их рекомендации и советы.
Бертрану она говорила, что делает это для него. По ее мнению, ему просто необходимо было вылепить из себя нового человека, не чурающегося людей, полноценного и полноправного члена общества. Но это была половина правды: в действительности же, она в первую очередь боялась за себя. Моника всячески боролась с подступающим чувством одиночества – а рядом с Бертраном перспектива поддаться ему становилась реальной. Для Бертрана это тоже было очевидно. Поэтому он не препятствовал любым ее попыткам сближения с людьми.
Теперь она все чаще звонила ему по телефону.
– Скажи, ты уже способен воспринимать разумные учения, а не только испытывать бесконечную рефлексию?
Такого рода фразы стали для нее привычными.
– Что ты придумала на этот раз? – насторожился Бертран.
– Сегодня вечером мы идем в ресторан.
– В ресторан?
– Я устраиваю совместный ужин с моей пожилой парой… Алло! Почему ты замолчал?
– Думаю, к чему все эти совместные пережевывания и переваривания пищи?
– Мы просто поговорим. Это очень интересные люди. К тому же, профессионалы своего дела. Ты ведь не против профессионалов?
– Да, парикмахеров или портных. Но только не психологов.
– Берт, пожалуйста, не начинай. Мне бы очень хотелось, чтобы ты познакомился с ними. Если не понравится, уйдем. Обещаю… Ну, договорились? Я еще перезвоню. До встречи. Целую.
Последние слова Моника произнесла почти скороговоркой и отключилась в полной уверенности, что Бертран ее не подведет.
Этот разговор оставил тягостное впечатление. Моника беспокоила Бертрана гораздо больше любых психологов. Он терпеть не мог ее безапелляционного тона по телефону. Каждый раз она ставила его перед каким-то своим решением и тут же прерывала связь, не давая ему возможности договорить.
На ужин Бертран опоздал. Долго стоял на остановке в ожидании автобуса, потом решил идти пешком и, повернув не на ту улицу, сделал большой крюк. Звонила Моника, но он проигнорировал ее звонок.
– Знакомьтесь, мой муж Бертран… Будущий, – добавила Моника, видя его неподдельное удивление.
Он едва заметно поклонился сначала полной даме, потом седому господину в роговых очках и устроился напротив них в неудобном плетеном кресле. Столик стоял на открытой веранде, выходящей на деревья небольшого парка.
– Рады познакомиться, Бертран.
Ужин еще не подали, и пожилая пара внимательно наблюдала, как он открывает меню, выбирает блюда и делает заказ. Они одобрительно кивали, сопровождая улыбкой каждый его жест, словно благословляя на дальнейшие действия. Естественно, такое пристальное внимание со стороны сковывало Бертрана все сильнее.
Когда официант удалился, они завели разговор. Как нетрудно было предположить, речь пошла о погоде. Эта парочка подошла к вопросу метеорологии глобально – чувствовался сугубо научный склад их мышления. Затронув проблему всемирного потепления и парникового эффекта и коснувшись недавнего землетрясения в Азии, а также обильного снегопада в Южной Америке, им ничего не стоило заключить, что весна в предстоящем году обещала быть поздней, но теплой.
– Да, это очень обстоятельно и… и познавательно, – восхищенно произнесла Моника и тут же обратилась к Бертрану: – А ты что думаешь по этому поводу, Берт?
– Мне безразлично, какая будет весна, – ответил он.
– То есть, ты хочешь сказать, что до нее еще дожить надо?
– Нет, мне вообще все равно. Я не сеятель, не мелиоратор, не возвожу плотины и не прокладываю дорог. Почему я должен об этом задумываться?
Пожилая пара, внимательно слушая, снова закивала. Их лица были серьезны, и Бертран не мог отделаться от чувства, что находится на освидетельствовании в психдиспансере. Моника виновато улыбнулась, словно извиняясь за своего мужчину.
– Скажите, Бертран, в какую погоду вы себя наиболее комфортно чувствуете? – задала вопрос дама тихим, но хорошо поставленным голосом.
– Это мне тоже индифферентно.
Тут же вступил ее спутник, обладающий весьма колоритным баритоном.
– Ну, молодой человек! Неудивительно, что у вас проблемы. Как же можно формировать внутреннюю ауру, пренебрегая внешней, уже существующей?
– Не понимаю, о чем вы говорите.
Моника аккуратно наступила Бертрану на ногу.
– То есть, я хотел сказать, разве к сорока годам я еще не оформлен, как человек?
– Что вы! – неожиданно хохотнул господин. – Только сейчас и наступает период организации личности! Разумеется, вы этим занимались и всю предыдущую жизнь, но... согласитесь, весьма неудачно. Вы лишь развивали в себе некоторые свойства и качества, подстраиваясь под окружающую среду. Определялись с общим направлением и видами деятельности, которые вас устраивают. И вот только теперь…
– Теперь вам предстоит выкристаллизовать из всего этого человека, – перебила своего спутника дама, широко улыбаясь Бертрану ослепительной вставной челюстью.
– И в чем же заключается эта кристаллизация? – вежливо поинтересовался он.
– В постоянной фиксации себя в каждой точке пространства и времени, – внушительно произнес пожилой господин, при этом наклоняясь над столом и застывая в этой позе, по всей видимости, наглядно демонстрируя, как это может быть.
– Люди до сих пор рождаются дикими, – вздохнула дама. – Не умея правильно чувствовать, они не знают себя, потому и не контролируют своего поведения. Они живут не своими жизнями, механически копируя стиль, не понимая, что за ним стоит. Эти бессмысленные движения бездушны, и к старости почти все устают от них. Вполне закономерно, что, оказавшись в преддверии смерти, люди пугаются.
– Да-да, – слово вновь перешло к ее спутнику. – Страх – это тот самый спусковой крючок, с помощью которого высвобождаются все остальные чувства и эмоции. Настоящий животный страх, называемый в нашем обществе фобией. Ведь, подумайте, ни для одного человеческого проявления не существует такой разветвленной классификации. Он применим к чему угодно.
– Животный страх? А что вы скажете о самих животных? – спросил Бертран.
– Ну, у животных вряд ли такие фобии присутствуют. Это сугубо человеческие приобретения. Причем, чем прогрессивнее общество, тем больше в нем накапливается страхов. А вы думали, наоборот?.. Как бы не так! Вот, например, о чем вы сейчас думаете?
– Я? – застигнутый врасплох Бертран снова напрягся. – О том, что скоро принесут ужин, а я не люблю есть на улице, где каждый пролетающий мимо голубь может нагадить тебе в тарелку.
– Так у вас орнитофобия! – обрадовалась дама. – Или копрофобия!
– Или ситофобия – боязнь приема пищи, – вслед за ней улыбнулся и господин.
– Или и то, и другое, – дама смотрела на Бертрана мягко, почти ласково. – Вы не расстраивайтесь. Главное в борьбе со страхами – никогда не отчаиваться.
– Мы и не отчаиваемся, – ответила за него Моника. – Но главный страх Берта в том, что он боится людей.
– А вот это хорошо, – заметил господин. – Потому что, когда страх определен, с ним легче бороться.
– Но для начала нужно еще выяснить, как вы боитесь, – снова заговорила дама.
– Что значит, как? – не понял Бертран.
– Ну, каким образом? Что именно пугает вас в людях? К какому предмету отнести эти страхи?.. Будет ли это ксенофобия в широком смысле, касающаяся незнакомых людей. Или вы не любите родственников. В таком случае ваш недуг – сингенезофобия. Если вы не переносите толпу, значит, страдаете демофобией. Но, скорее всего, у вас социофобия, в смысле боязнь общества, того, как оно оценивает вас и того, что с постоянно необходимо соотноситься. Это очень распространенная фобия… К ней близка атазагорафобия – боязнь быть забытым, незамеченным окружающими, или боязнь насмешек – катагелофобия, зависимости от других – сотериофобия, неудачи – атихифобия, несовершенства – ателофобия…
Теперь они говорили одновременно. Такое, во всяком случае, складывалось впечатление у Бертрана. Уже давно принесли заказанные блюда, а он все не притрагивался к ним. Пугающе завораживала магия «словофобий», как он неожиданно для себя назвал этот поток терминов. Он и предположить не мог, что боится столь многого и так изощренно. Вся его жизнь, оказывается, состояла из фобий, в которых можно было затеряться, подменив ими саму жизнь.
Он взглянул на Монику, но та выглядела абсолютно спокойно, всем своим видом показывая, что все идет по плану. Она была невозмутима, словно они говорили о понятных и простых вещах, знакомых любому с самого детства.
– Уж не страдаете ли вы дельпнофобией? – обратился уже к ней пожилой господин.
– А что это? – улыбнулась Моника.
– Довольно нелепый страх, когда человек боится разговаривать за обедом. Мне показалось...
– Вам показалось, – перебил его Бертран. – К тому же мы не обедаем, а ужинаем. Пытаемся поужинать.
– Прекрасно, – рассмеялась дама. – Гетерофобия, надеюсь, вам тоже не знакома.
И, предвосхищая вопрос, пояснила Монике:
– К женщинам ваш молодой человек не испытывает отрицания. И эремифобия безбрачия ему не грозит.
– Не знаю, – вздохнула Моника. – Об этом он не рассказывал.
– Верно, у вас гомилофобия, – продолжил господин.
– Звучит угрожающе, – нахмурился Бертран.
– Ничего страшного. Просто боязнь общения. Причем, не лалиофобия, при которой человек боится произносить слова, и не веброфобия – как вы догадались, страх перед словами. А кстати, как насчет фонофобии? Вы свободно разговариваете по телефону? Вы, вообще, не боитесь говорить?
– Из-за того, что я вам не отвечаю, нельзя делать такие выводы, – Бертран нервно поглаживал пальцами правой руки блестящий столовый нож. Аппетита у него не было, зато неумолимо нарастало раздражение.
– Согласитесь, вам легко говорить с нами. И слушаете вы заинтересованно, потому что считаете, что это вас не касается. Что можно не вступать в диалог, не высказывать своего мнения, не раскрывать себя. Подобные проявления естественны для умного человека. Вы же умный? Моника нам рассказывала.
– Ну, Берт, не отрицай, – улыбнулась Моника. – Не ставь меня в неловкое положение.
Пожилая пара добродушно, с чувством собственного превосходства, рассмеялась. Бертран взял себя в руки. Если это нужно Монике, ради бога, он готов потерпеть. Единственно, что немного беспокоило, так это блестящий столовый нож под его рукой.
– А не проявлялась ли у вас гомициафобия? – словно беря его на мушку, сощурилась дама.
– Что это? Боязнь гомосексуалистов? – попробовал угадать Бертран.
– Нет, боязнь совершить преступление. Убийство, например.
Неподдельный испуг отразился на лицах Бертрана и Моники. Дама поняла, что увлеклась и ляпнула лишнего, но тут же на помощь пришел ее спутник.
– Это все легко тренируется, – быстро проговорил он. – Я имею в виду преодоление страхов. Вначале нужно избавляться от мелких, вроде бы безобидных.
– Вот видишь, Берт, начнем с мелких, – облегченно подхватила Моника.
– Это путь к основополагающим страхам, тем, которые по-настоящему мешают вам жить… Вот что вы сейчас больше всего хотите сделать? Голову на отсечение дам – вам хочется уйти. Так пойдемте вдвоем. Давайте выйдем вместе, и вы убедитесь, что я для вас не представляю никакой опасности. Более того, идите с мыслью, что вас ожидает нечто замечательное, нечто такое, к чему вы все время стремились, но достичь пока не могли... Ну что, идем?
С этими словами господин поднялся из-за стола и широким жестом пригласил Бертрана последовать его примеру. Женщины замерли. Бертрану ничего не оставалось, как тоже подняться и пройти в указанном направлении – через террасу в зал. Не глядя на Монику, он встал и первым пошел внутрь ресторана. Удаляясь, он не мог слышать слова дамы, обращенные к его женщине:
– Ничего, дорогая. Случай, конечно, непростой, но при желании и умении… Тем более если учесть, что он обаятелен, скромен и достаточно воспитан. В общем, могу вас заверить…
Моника не слушала. Она сразу заподозрила неладное. Уже по одному тому, насколько решительно Бертран поднялся со стула, можно было понять, что он еле сдерживается. Куда они пошли? О чем с ним таким можно говорить? Ведь только она это знает. Только она.
Моника поднялась. Сухо извинилась и быстро пошла, почти побежала, вслед за мужчинами.
Бертран поймал ее на выходе из зала, в коридоре с большими зеркалами. Он взял ее за руку и потянул к выходу.
– Мы уходим, – сказал он ей. – Я больше не могу терпеть весь этот цирк.
– Подожди, – Моника попыталась остановиться и вырвать руку. – А где, где…
Бертран был сильнее.
– Пошли, – повторил он. Его глухой голос дрожал, как и рука, сжимающее ее запястье. – Ты обещала мне уйти сразу же, если что-то пойдет не так.
– А что?! – закричала вдруг она. – Что пошло не так?!
Бертран от неожиданности выпустил ее.
Моника была в ярости.
– Опять!.. Опять ты…
Она буквально задыхалась, не в силах говорить. Такой ее Бертран никогда не видел. У нее началась истерика. По щекам потекли слезы.
– Ты снова… Снова убил!
– Я не убивал.
– Ты убил его! Я знаю! Ты его убил!
– Успокойся, – он протянул руку, но она оттолкнула ее.
– Ты… опять у-у-у-биваешь! Ты же обещал!
– Не кричи! – он попытался снова схватить ее.
Она вырвалась. Быстрым движением сняла с пальца кольцо и, бросив на пол, выскочила наружу.


26

– Это грех. Понимаешь ты это или нет?
– Понимаю. Но… ничего не могу с собой поделать.
– А это уже болезнь.
– Какая ты умная.
– Ты всегда начинаешь ерничать, когда оказываешься не прав. Это я хорошо изучила.
– Ты меня изучаешь? С какой позиции? Судьи? Педагога? Проповедника? Психиатра?
– Любящей женщины, болван.
– Ах, вот как. Я тебя тоже люблю.
– В таком случае, ты должен уступить. Ведь ты больше не одинок, зачем же… Я не понимаю.
– Я тоже. Но, видимо, одиночество сильнее нас.
– Одиночество – это тоже грех.
– Почему? Если человек родился таким. Ты же не предъявляешь претензий тому, кто родился с одной рукой?
– А у тебя-то чего недостает?
– Вероятно, еще одной души.
– Что за ерунда! Сколько же, по-твоему, у меня?
– Нет, я не так выразился. Наверно, у меня вообще нет души и мне нечем контактировать с людьми.
– Но со мной же у тебя есть контакт.
– Это другое. Мне кажется, твоя душа с момента нашей встречи стала жить в нас двоих.
– Вот это ты верно заметил. И… я так больше не могу. Хватит! Я мирилась с твоей замкнутостью, но убийства…
– Они всего лишь следствия.
– Всего лишь?!.. Эти следствия совсем не равнозначны причине. Значит, причина не в одиночестве.
– А в чем, по-твоему?
– Не знаю… Ну, может, ты боишься, что тебя опередят.
– Не боюсь. Я всегда успеваю… Но знаешь, порой хочется не успеть… Хочется, чтобы кто-то сделал это первым.
– Как это? Я не понимаю.
– Забудь.
– Что забудь? Опять эти пафосные фразы. Ты прикрываешься ими, как щитом. А где ты сам? Где, я не вижу?
– Я здесь, с тобой. Не стоит так переживать.
– Как не переживать! Ведь это страшно, Берт, когда абсолютно не понимаешь самого близкого человека. Значит, не сможешь совладать и с собой.
– Ты сможешь, я верю. Я ведь тебе нужен. И ты мне нужна. Ты – единственная на земле, от кого мне не отказаться.
Она замолчала, и он, воспользовавшись этим, достал кольцо и протянул ей. Моника печально покачала головой.
– Я не могу – оно запачкано в крови.
– Не глупи. На нем нет крови.
– Но ты убил человека.
– Я никого не убивал.
– Мне надоели твои отговорки.
– Это не отговорки. Если хочешь, я попробую тебе объяснить.
– Я уже все знаю.
– Ничего ты не знаешь. На самом деле я никого не убиваю.
– А что ты делаешь? – голос Моники дрожал. – Ставишь прививки или же в лечебных целях выпускаешь кровь?
– Раньше я тоже думал, что убиваю. Но, как оказалось, от моего ножа никто не умирает. В этом я убедился, когда однажды воспользовался им против приставшего ко мне уличного попрошайки. Я всадил в него нож, а через неделю снова встретил на улице. Как ни в чем не бывало, он клянчил монеты и даже не узнал меня. Но я его хорошо запомнил… Человека вообще очень трудно убить. Практически невозможно.
Моника недоверчиво смотрела на Бертрана. Конечно, было легче признать, что ее Берт не способен на злодейство, но сомнения все же оставались.
– А Валентин? Его ты тоже… не убил?
– Он уехал. Честное слово… Не хотел нам мешать.
Она взяла кольцо. Повертев его в руке, надела на палец.
– Выходит, ты никого не убил?
– Нет, – твердо сказал он.
– И никогда не убьешь? Правда?
– Правда.
Она вздохнула – как же ей хотелось верить ему!
– Ну, вот и хорошо. Все нормализуется… Это просто кризис. Он преодолим.
– Ты думаешь?
– Уверена. Вместе справиться легче. Все ошибки, они… исправимы, если грамотно подойти к решению. Мы попробуем своими силами. Не будем никого просить. Со мной же ты другой. И с остальными научишься. Я тебе помогу, как обещала.
У них были силы и желание, но что с этим делать ни Бертран, ни Моника не имели понятия.
– Давай начнем с малого, – предложила она. – Как учил тот, кого ты… не дослушал.
И они вернулись к фобиям – к самым незначительным из них. Инструкции по их изведению в изобилии имелись на всех психотерапевтических сайтах и на форумах, где каждый преодолевший свой страх охотно делился опытом и отвечал на все вопросы.
– Я тоже буду одолевать страхи, – заверила Моника. – Их у меня предостаточно. Еще больше, чем у тебя, если покопаться. Например, я боюсь высоты… Вот смотри, здесь сказано, что человек на самом деле оттого боится высоты, что испытывает непреодолимое желание прыгнуть. Так и ты. Стремишься быть с людьми, пользоваться их расположением и любовью, но сам ничего для этого не делаешь.
– Ты попала в точку. Я до сих пор притворялся, а на самом деле просто хочу людей. Причем всех и сразу.
– Прекрати шутить. Я говорю серьезные вещи.
– Да уж какие тут шутки.
Моника придумала игру. Перед сном, лежа в постели, они листали справочники, сопоставляя симптомы с собственными ощущениями, порой доходя в этом до забавных крайностей. Все это походило на шутку, но Моника была уверена, что только так, веселясь от души, можно справиться с тем, что тебя тревожит.
Например, с каэтофобией – боязнью волос – Бертран отлично справлялся каждое утро, бреясь в ванной комнате, но всякий раз, когда находил на подушке длинный каштановый волос, орал во все горло. Моника просила не перебарщивать, превращая игру в фарс, и предлагала потренироваться на фазмофобии, потому что с детства боялась привидений и духов. Бертран набрасывал на себя простыню и, размахивая под ней руками и жутко завывая, гонялся за Моникой по всей квартире. Это заканчивалось любовной возней под той же простыней.
– Сильно испугалась? – спрашивал он, переводя дух.
– Не очень, – улыбаясь, отвечала она. – Сильнее боялась испугаться.
– Так у тебя фобофобия.
– А у тебя гиперсексуальность. Пусти меня!
Страхи сближали их, будь они общие или раздельные. Бертран предпочел бы иметь общие. Он хотел бояться того же, чего боялась она, но то, что ее преследовало, было слишком несерьезно. Не фобии, а какая-то игра воображения. Главный страх – перед одиночеством – Моника, похоже, не испытывала, потому что до сих пор не признавалась, что обладает им. Она не чувствовала себя одинокой, хотя была такой. Подобное иногда случается, – говорил себе Бертран. Он ни на чем не настаивал, но был убежден, что они с Моникой, решив заплыть далеко, на самом деле плескались на мелководье.
Выяснилось, что они совсем не боятся темноты и замкнутых пространств, прекрасно чувствуя себя, скажем, под одеялом. Правда, если высунуть руку наружу и представить, что через секунду ее коснется змея или паук, тогда действительно станет неуютно. Моника визжала, одергивая ладонь и пряча ее под мышкой, Бертран же настаивал еще раз повторить трюк. «Я не отстану от тебя, пока ты не погладишь большую серую крысу, – смеялся он. – Ну же, давай, преодолей свой беспричинный страх к этим милым безобидным зверушкам».
Сам Бертран не пугался ничего, к чему его женщина испытывала боязнь. Его не страшили ядовитые укусы и вид мерзких тварей, зато временами проявлялась ипохондрия.
– А у тебя, кстати, нет гедонофобии? – шутливо тараща глаза, спрашивала Моника.
– Гедонофобия?
– Эх, ты. Не помнишь мальчика Геда.
– Я не забыл. Но сейчас самым невыносимым будет потеря тебя. Не знаю, как называется этот страх, но оно заглушает все остальные фобии.
– Мне бы хотелось, чтобы ты сохранил его. Пусть он поможет тебе преодолеть твой главный страх.
Потихоньку Моника подбиралась к наиболее важному.
– Ты стесняешься? Стыдишься? Уничижаешься? Презираешь? – она пыталась найти причину его очередного отказа заговорить на улице с незнакомцем.
Бертран отрицательно мотал головой. Он не мог разобраться в обилии чувств, о которых говорила его женщина.
– Может, будет легче, если ты станешь на позицию стороннего тебе человека?
– Как это?
– Если представишь себя кем-то другим.
– Каким образом? Я никогда не был другим.
– Мы тебя таким сделаем… Скажи, знакома ли тебе дисморфофобия?
– Боязнь собственной внешности? Пожалуй, я ее немного побаиваюсь. Особенно  своих глаз.
– Глаза-то у тебя как раз удивительные.
– Они меня смущают.
– Ничего, ими мы тоже займемся.
– Что ты собираешься делать?
– Создадим тебе другую внешность… На время.
Новая внешность состояла из седого парика, короткой бородки, усов и густых бровей. Чтобы спрятать его глаза и заодно смазать реальность, Моника заставила его водрузить на нос тяжелые очки с толстыми линзами, вследствие чего Бертран практически перестал различать предметы, не говоря уже о лицах.
Бертран ходил по квартире, смешно натыкаясь на мебель и чертыхаясь нарочито дребезжащим голосом. Будь, что будет, – решил он, подчиняясь, – лишь бы Моника не дулась.
Они вышли из дома. Моника крепко держала его под руку. От того, что сейчас он был совсем не похож на ее Бертрана, она испытывала необычное волнение.
– Здесь налево… Так, осторожнее, впереди бордюр. Не торопись…Господи, я как будто перенеслась лет на тридцать вперед…
Бертран неохотно вживался в новый образ. Он и сам чувствовал себя семидесятилетним стариком, которого выгуливали перед сном. У него даже появилась одышка и дрожали ноги. Незаметно для себя, он все больше опирался на руку Моники. Теперь он действительно ощутил, как это – всецело зависеть от человека, и это чувство совсем ему не нравилось.
Мимо шли прохожие, и Моника подталкивала его в бок.
– Ну же. Превозмоги страх, – шептала она. – Хотя бы спроси, который час.
Но Бертран никак не мог преодолеть себя – все выглядело глупым и несмешным. Он уже готов был прекратить эту комедию, как впереди раздался возбужденный возглас:
– Людвиг! Старина!.. А я гляжу – ты это или не ты!
Окрик исходил от почтенного долговязого господина, который неожиданно впал в состояние крайнего возбуждения и простирал к Бертрану длинные руки. Шагнув к нему и не замечая Моники, он принялся обнимать Бертрана, хлопать его по плечу, громко при этом причитая:
– Я так рад нашей встрече!.. Узнаешь меня?.. Ну, как же! Подумай хорошенько! Ну же, старина!
Бертран находился в ступоре. Он пребывал в такой степени замешательства, которая была равна параличу.
– Это твоя новая жена?.. Симпатичная! И молодая! Мое почтение, мадам…
Обознавшийся прохожий поклонился Монике, на миг переключая внимание, и этого было достаточно – сорвав с лица очки, Бертран со всех ног кинулся прочь.
Моника, извинившись, побежала за ним…
– Стой! Да остановись ты…
Она догнала его через два квартала – он шел быстрой злой походкой.
– Я так и знала, что все этим кончится.
– А если знала, зачем надо было устраивать эту клоунаду?
Он сдернул парик, сорвал с лица все накладки, и теперь перед ней стоял ее прежний Бертран, хмурый и нелюдимый.
– Но… не могла же я предположить… что тебя примут за другого. И потом человек обознался – что здесь такого?
– Я его не трогал, ты сама все видела. Все, что я требую, – это чтобы меня оставили в покое.
– Кто тебя трогает?.. Кому ты нужен… кроме меня.
– Вот именно – кроме тебя.
– Да ты и меня скоро оттолкнешь.
– Пожалуйста, не сейчас, – попросил он. – Не теперь, когда мне необходимо не осуждение, а поддержка. Твои слова всегда лечили раны, что наносили мне другие люди.
– Тебе наносили раны?! А ты!..
Гулкое эхо ее негодования раскатилось по двору.
– Тише, тише. Я хотел сказать, что слова иногда ранят сильнее…
Спустя неделю после этого случая она нашла в кармане его куртки нож – складной перочинный ножик, который при желании легко мог стать смертельным оружием. Вышел скандал. Обыкновенный, житейский, какой происходит из-за подгоревшей курицы или следов чужой губной помады.
– Тебя нельзя никуда пускать одного! Придется ходить за тобой, как за маленьким ребенком. Только он представляет опасность для себя, а ты – для окружающих. Твои выдумки об оживших жертвах – полная чушь! Ты просто морочил мне голову. Тебя вообще необходимо изолировать от общества.
Где-то он уже слышал про изоляцию.
– Сделай милость.
– Связать тебе руки.
– Свяжи.
– Ты еще и остришь. Без меня ты погибнешь.
– Я знаю.
Он это предчувствовал. Потому и держался за нее всеми силами, сглаживая конфликты, постоянно повторяя, словно заклинание: «Не сейчас. Не сейчас». Он уже убедился, как легко рушится то, что держится на человеческих отношениях. Как от одного неловкого движения сходит целая лавина всевозможных эмоций, которая сметает и давит все вокруг. От нее невозможно ни скрыться, ни удержаться на месте.
Ему приходилось мириться с происходящим, чтобы не нарушать шаткого равновесия. Истерики Моники он списывал на ее потайное одиночество, все чаще дававшее о себе знать. Оно потихоньку набирало силу и, примериваясь к обстоятельствам, выходило наружу. Наверняка, она уже не раз подумывала уйти от Бертрана, считая, что одиночество исходит именно от него. А за ним неизбежно следует смерть. И это не тривиальная танатофобия. Бертран умел управлять ею, указывая своим ножом на тех, кто оказывался в непосредственной с ним близости.
– Ты убиваешь еще и потому, чтобы быть одиноким, – дойдя до отчаяния, однажды сказала  Моника. – Чтобы жалеть себя. Говорить, какой ты несчастный, что вынужден жить рядом с такими несовершенными людьми. Ты ищешь идеальных людей?.. Безупречных соседей. Безукоризненного продавца сигарет. Смирного друга. Совершенную женщину. Тебе нужны именно такие. И всех, кто не соответствует твоим представлениям, ты лишаешь жизни. Но кто дал тебе право решать, что идеально, а что нет? Безупречных людей не бывает. Не бы-ва-ет! И я не исключение.
– Ты исключительная, – мягко возразил он. – И ты нужна мне.
– Да. Но лишь для удовлетворения физиологических потребностей.
– Конечно, – он тоже вдруг разозлился. – И еще кое для чего. Ты – моя ширма. В этом обществе принято быть по парам, иначе становишься слишком заметным. Сплошь и рядом люди цепляются за свои любовные связи, чтобы пролезть дальше. Ты же хотела, чтоб я был такой как все – так получи.
– Я предполагала нечто в этом роде, но такого цинизма…
Они лежали в постели под одним одеялом, но не было на свете людей более чужих друг другу в эту минуту. Последнее, что Бертран вспомнил, засыпая, так это то, что следующим летом они снова собирались на курорт.
Проклятое одиночество. Оно рождает массу неуправляемых слов. Но что еще хуже – оно рождает поступки.


1

– У меня не было трудного детства.
Так начал Бертран, когда Моника попросила рассказать о том далеком времени. «Все беды человека проистекают из его детства», – сказала она, намереваясь найти в воспоминаниях причину столь необычного мироощущения. Однако вспоминать Бертрану, по сути, было не о чем.
– Наоборот, оно было ясным и безмятежным. Таким, каким бывает у большинства людей.
Пожалуй, это ключевые слова – «как у большинства». Я был лишен индивидуальности детства. Будучи обеспеченным всем необходимым, я еще не умел формировать из обычных впечатлений свое собственное мировоззрение… Ты можешь сказать, что я хотел быть непохожим на других, и в этом разглядишь истоки моей отчужденности… Я отвлекся?.. Это лишь из-за того, что параллельно я копаюсь в памяти, воскрешая из нее то, на что можно опереться. Но нахожу очень мало такого…
Итак, я бы назвал себя человеком без детства. Не то чтобы оно отсутствовало, скорее в нем не выделялись яркие поступки или события, определившие дальнейшее становление моей личности. Я плыл по течению, отталкиваясь от берегов, если прибивало к ним. Так с самого начала я оттолкнулся от семьи. Я воспринимал ее, как болезнь. Что-то вроде того, чем нужно переболеть, чтобы получить иммунитет.
И я получил его на всю жизнь.
Свои взаимоотношения с родителями помню скверно. Практически совсем не помню. Разумеется, они заботились обо мне: одевали, кормили, лечили, если я заболевал, тем самым прививая убеждение, что без них я пропаду. До какого-то момента так оно и было. Потом я понял, что понятие семьи само по себе очень нездорово. Почему? Потому что оно сковывало меня сильнее любой болезни. Я уже тогда ясно осознал, что мне придется прожить с ним всю оставшуюся жизнь, куда бы я ни подался, хоть на самый край света. Я был беспомощен перед семьей еще и потому, что она родилось задолго до меня, подготовив тем самым и мое рождение.
После обнаружения у себя такого недуга, я еще более замкнулся. Однако справедливости ради скажу, что и родители мои, кроме минимального исполнения своих почетных обязанностей, в остальном мне не докучали. У меня, конечно, как у всех благополучных детей, имелись игрушки: одна деревянная лошадка, один плюшевый медвежонок, один мягкий меховой пингвин в натуральную величину, одна тряпичная собака с оторванным ухом, один пластмассовый самолет, один трехколесный велосипед. Короче, все в единственном числе. Согласись, чем не предрасположенность к одиночеству? Я был единственным ребенком – ни братьев, ни сестер. Ты скажешь, что любой сочтет эту ситуацию абсолютно нормальной. Но я тогда еще не умел считать. Я играл.
Все мои игрушки достаточно активно общались друг с другом. Ходили в гости, вместе завтракали и ужинали, ложились рядышком спать, дрались, грызлись, учились, лечили и воспитывали друг друга. Все это происходило исключительно по моей воле, силой моих манипуляций, в то же время я отчетливо видел, что поступки окружающих людей не зависят от моих желаний. Более того, они зачастую яро противоречили им. Понимаешь, люди вокруг говорили и действовали, не сообразуясь с моими представлениями о них. Я сталкивался с ними интересами, постоянно проигрывая им в этом столкновении.
Что?.. Тебе хочется меня пожалеть? Ты решила, что в детстве мне недодали тепла и понимания? Или что я недоиграл? И теперь ты бросишься покупать мне щенков, хомячков и попугайчиков? Не надо. Не спеши. Ты же еще не знаешь, как я выкрутился…
Я начал сам делать людей. Не в прямом смысле, конечно, как постарались мои родители. Подражая им, я стал рожать их в своем воображении. Сначала маленьких мальчиков – таких, как я сам – для игры, потом взрослых солидных мужчин, которые хвалили меня и потакали во всем. Они успокаивали, когда я был обижен, и защищали, когда меня наказывали. Они приходили на помощь.
Не помню точно, когда я начал давать им жизнь – как только научился пользоваться воображением или это приходило постепенно? Как бы то ни было, я раскрутил его на всю катушку и пытался в любой ситуации, в которой оказывался, выжать максимум. Настоящая моя жизнь происходила именно в том запредельном пространстве, что я сам себе очертил. А уж в нем границ не существовало.
Потом в моем придуманном мире стали возникать и другие люди, в том числе и те, кто действовал против меня, их создателя. Они обычно проецировались из реальной жизни – врачи, учителя, дворовые мальчишки. На моей территории они неизменно терпели быстрое и достаточно унизительное поражение. Естественно, я сам придумывал, какое. Потому что я был главный. Много позже разыгравшееся воображение заменил нож, но об этом ты уже все знаешь. А тогда… тогда я мог часами сидеть в темном углу и расправляться со своими обидчиками – даже с теми, кого я не знал и кого не существовало вообще. Я поощрял и наказывал, соотносясь лишь со своей детской неустойчивой психикой. А ты говоришь – Бог…
Я имею в виду, что я не чувствовал его присутствие, как чувствовала ты, сидя в туалете и боясь сделать что-нибудь не так. Если уж на то пошло, мне до сих пор не ведомо ощущение всеобъемлющего. Единственно, вспоминаю ту пору, когда учился говорить и по складам произносил свое имя, а бабушка все повторяла, чтобы я берег его и не марал, потому что оно от Бога. И у меня действительно было одно имя на все детство. Но тогда я еще не осознавал, что его мне дала мама и что я не обязан нести за него ответственность, а, наоборот, вправе менять на любое, какое вздумается – присваивать и бросать так же, как и людей.
Что я в итоге и делал.


27

Экскурс во времена детства не помог, он не выявил никаких причин для зарождения тотального одиночества. Его не оправдывало отсутствие парных игрушек, да и детские обиды часто бывают раздуты наподобие мыльных пузырей. Недостаток родительской любви также не объясняет столь раннюю и несоизмеримую с возрастом тоску и полное небрежение к людям. Лишь внезапная и абсолютно естественная кончина бабушки дала Бертрану понимание смерти как самого надежного способа избавления от человека.
В общем, вопреки ожиданиям, эти воспоминания ничего не прояснили, и тревожное состояние Моники усугубилось до крайности. Однажды, заходя с утра в ванную комнату, она едва не споткнулась о трупы соседей с нижнего этажа, лежащих в скрюченных позах на кафельном полу.
– Ты ненормальный!
Она выскочила из ванной с перекошенным от ужаса лицом. Бертран удивленно отставил газету.
– Что случилось?
– Ты… Ты псих... Тебя надо лечить! Срочно!
Моника сорвалась на крик. Бертран сморщился, как от зубной боли.
– Не нужно кричать. Можешь объяснить толком, что произошло?
Она указала на открытую дверь. Ее рука дрожала.
– Зачем ты их убил? – надрывалась она. – Зачем ты их зарезал и притащил сюда?
– Кого? – Бертран поднял брови.
– Прекрати! – некрасиво взвизгнула Моника. – Как ты можешь тут сидеть… когда они там лежат!
Бертран встал с кресла и, обогнув отпрянувшую женщину, прошел в ванную комнату.
– Тут никого нет, – сказал он оттуда.
– Что? – ошеломленно спросила она.
– Иди сюда – покажи, о ком ты говоришь.
Не веря его словам, она осторожно подошла и заглянула в ванную.
Кроме Бертрана, там никого не было.
Моника опустилась на пол и, закрыв лицо ладонями, заплакала.
– Ты не представляешь… как это невыносимо – жить с убийцей, – пробивалось сквозь всхлипы. – Я отгородилась с тобой от всех. Боюсь познакомить тебя со своими родными, потому что знаю, чем это может закончиться для них… Я теперь часто думаю о маме. Она ведь до сих пор понятия не имеет, с кем я живу. Думает, я счастлива и богата… Бедная мама… Я потеряла все связи с близкими. Ни с кем не знакомлюсь, потому что могу навлечь смертельную опасность на любого, с кем заговорю. Это ужасно!.. Я больше так не могу!.. Каждый день я боюсь новой жертвы. Теперь вот буду бояться заходить в ванную… Когда же кончится этот кошмар?! Когда ты, в конце концов, убьешь меня? Я так устала жить в постоянном страхе…
– Что ж, не будем расстраивать маму, – тихо сказал Бертран.
– Что? – она подняла заплаканное лицо.
– Расстанемся. Ты же видишь, я не изменюсь. К чему нам мучить друг друга?
Это прозвучало так обыкновенно и буднично, что она удивилась, почему сама не додумалась до такого.
– Да. Это лучший выход.
В аэропорт они ехали в одном такси. Он провожал ее и нес все тот же чемодан, что и в первый день их встречи. Чемодан был легким – Моника взяла самый минимум, только чтобы добраться до родного дома. Они молча сидели в зале ожидания. Каждый боялся потревожить неверным словом то, что еще оставалось от жизни, которую они вот-вот собирались похоронить. Моника теребила кольцо на пальце, не решив, снять его демонстративно или оставить, как есть. Похороны затягивались.
– Значит, все? – тихо спросила она. – Что ты будешь делать дальше?
– Не знаю.
– Ты не станешь лечиться?
– Я не болен, – сухо ответил он.
– В таком случае, больна я. У меня все симптомы начинающейся болезни.
Он пожал плечами.
– Сейчас сядешь в самолет, успокоишься.
– Я спокойна.
– Ладно. Не будем больше об этом.
– Да, больше ни о чем не будем.
Она резко встала, взяла чемодан и, чеканя шаг, направилась к терминалу. Слишком громко цокали ее каблуки по гранитному полу, как часы, отсчитывающие секунды, и Бертрану показалось, что уходит не Моника, а вся его жизнь – прихватив пожитки, торопится к другому.
Ну, вот и все. Сейчас она уйдет, и все кончится. Жизнь станет унылой и тихой, постепенно сходя на нет. И зачем тогда удерживать ее? Не стоит она того, раз так легко обменивается на смерть. Только смерть и ценна – ее ни на что не обменяешь.
Так думал он, глядя на удаляющуюся Монику. Она ни разу не оглянулась, и он отдал должное ее выдержке. Он тоже не будет оглядываться. Бертран развернулся и пошел к выходу, не замечая опаздывающих пассажиров, едва не сбивших его с ног. Желание оглянуться боролось с желанием бежать. Но куда? К самолету или прочь, в обратную сторону? Он не мог разобраться в себе – просто выходил из здания аэровокзала.
– Бертран!
Моника догнала его на улице – без чемодана, без своей любимой сумочки. Она с разбегу бросилась в его объятия. Со стороны создавалось впечатление, что два человека наконец-то воссоединились друг с другом после долгих лет разлуки.
– Я испугалась, – сказала она, прижимаясь к нему. – Мне стало страшно, что ты уйдешь, даже не оглянувшись.
– Я бы не ушел, – ответил он, гладя ее по волосам. – Я бы обязательно вернулся. Уже собирался, но ты меня опередила. У тебя всегда была прекрасная реакция.
– Значит, ты признаешься, что в чем-то я права?
– Конечно.
Она отстранилась и заглянула ему в лицо.
– И, значит…
Он улыбнулся.
– Договаривай.
– Значит, ты согласен сходить к врачу?
Бертран кивнул.
– Я на все согласен ради тебя…
На поиски подходящего специалиста потребовалось несколько дней, которые пошли на пользу и Бертрану, дав ему время кое-что осознать. Едва не расставшись навсегда, они теперь заново влюблялись друг в друга. Для Бертрана это оказалось неожиданным опытом. Он удивлялся, насколько человек предрасположен к счастью и как порой быстро и легко возвращает он отвоеванные в прошлом позиции, которые, впрочем, так же безрассудно и в одну секунду может потерять.
– Тебе нужен хороший специалист. У тебя слишком запущенный случай, – говорила Моника, и вот они уже сидели в мягких креслах в приемной одной из частных клиник.
Конечно, Бертран волновался. Он хмуро оглядывал психоделические картины, висевшие по стенам. Не считая встречи в ресторане с пожилой парой, он не видел врачей со времен раннего детства, когда его, безропотного и безвольного, таскали из кабинета в кабинет, надеясь таким образом оградить на всю жизнь от всех болезней.
– Все будет хорошо. Или ты убьешь его, или он тебя вылечит, – пошутила Моника перед тем, как он зашел в кабинет, и перекрестила закрывающуюся за ним дверь.
Психиатр чем-то был похож на капитана полиции, и уже одно это настроило Бертрана против него. «Все люди, в конце концов, схожи между собой, – попытался он успокоить себя. – О том говорят анатомические карты».
Чем врач отличался от Бертрана? Разве что белым халатом и приветливой улыбкой на свежевыбритом лице. Он сидел за большим дубовым столом, Бертрану жестом указал на кресло серой кожи.
– Ваше имя? – спросил врач, заглядывая в журнал.
– Валентин.
Врач ничуть не удивился.
– А у меня написано Бертран, – мягко сказал он.
Бертран лишь пожал плечами.
– Хорошо, это не важно. Для начала расскажите мне о своих вредных привычках, – продолжил мужчина за столом. – Курите?
– Редко.
– Как редко? Сколько сигарет в день?
– Когда как.
– То есть бывают дни, когда не курите вообще?
– Бывают.
– Хорошо… Пьете?
– В меру.
– Наркотики?
– Нет.
– Очень хорошо… Что в таком случае вы сами считаете для себя вредной привычкой? Пожалуйста, начистоту – вы ведь сами сюда пришли.
– Я… я убиваю людей.
– Расскажите поподробнее.
Бертрану было неприятно, что незнакомый человек смотрит на него в упор, не мигая. И почему он должен выложить этому незнакомцу все о своей жизни, куда не допускал никого, кроме Моники.
– Начните с момента, когда вы в первый раз почувствовали это… ммм… недомогание, – произнес психиатр.
Бертран молчал.
– Хорошо, представьте, что я не человек, а какой-нибудь неодушевленный предмет. Скажем, вот этот стол. И вы рассказываете ему свою историю, находясь в пустой комнате. Закройте глаза.
Бертран неожиданно вспомнил о Монике. Он собирался многое сделать ради нее, а тут даже рта не может открыть. И он, пересилив себя, принялся рассказывать.
Его рассказ был путанным и невнятным. Меняя местами временные отрезки, он перепрыгивал с одного эпизода на другой, потом возвращался, теряя нить предыдущего. От сильно нервничал. Ему хотелось побыстрее закончить и выйти, наконец, из этого кабинета. Неожиданно стол скрипнул.
Бертран открыл глаза. Доктор что-то быстро строчил авторучкой в своем журнале.
– Что ж вы замолчали? – не отрываясь от письма, спросил он. – Впрочем, и того, что вы поведали, уже достаточно… У вас, голубчик, типичная изолофобия.
– Изолофобия?
Бертран был разочарован. Сколько раз они с Моникой натыкались на это слово, но оно ни тогда, ни сейчас не производило впечатления.
– Совершенно верно. Не людей вы панически боитесь, как вам кажется, а одиночества. Потому и напряжены настолько, что любой контакт рассматриваете с позиции проигрыша, будто вам уже отказано в общении. Ведь в деловой ситуации вы чувствуете себя уверенней. Скажем, как сейчас, когда я обязан вас выслушать. Ведь так?
– Не так. Когда есть конкретная тема, общаться всегда легче.
– Не упорствуйте. Это вредит только вам. Тем более что изолофобия излечима. Хотя, не буду скрывать, это достаточно серьезное заболевание. У человека, страдающего этим недугом, перепутаны причинно-следственные связи, отсюда неспособность и полное нежелание общаться с людьми. Видимо, вас не научили адекватно оценивать мир. Обычно нормальные дети сами приходят к пониманию модели его построения и ведут себя соответственно установившимся порядкам. Подчиняясь им или иногда противясь, но, все равно, принимая их за основу.
– Выходит, я ненормальный ребенок, – усмехнулся Бертран.
– Я бы так не сказал. Но в детстве вы определенно были заняты чем-то другим, и время было упущено. Но это ничего… Я хотел сказать, нет ничего невозможного и начинать жить никогда не поздно. У вас все получится.
Далее он начал перечислять шаги поэтапного лечения, но все рекомендации были на редкость скучны и явно бесперспективны. Снова те же ненавистные тренинги, строгий режим, диета, оздоровительные упражнения и танцы, дыхательная гимнастика, прогулки перед сном и всякая другая чушь. Он сидел, теперь еще больше раздавленный и униженный бесплодностью собственных откровений, проклиная себя за свой идиотизм.
– Так что, у вас частный случай. Все поправимо, и все в ваших руках.
Услышав эти слова, Бертран резко встал, – так, что врач отпрянул от стола, уронив авторучку. Несколько секунд они смотрели друг на друга в упор.
– А вы не боитесь, что я убью и вас? – тихо произнес Бертран.
Доктор усмехнулся – при всем своем замешательстве он не выглядел испуганным.
– Не боюсь, – ответил он. – Не забывайте, что я врач, а вы всего лишь пациент – при таком раскладе обычно умирают вторые по неосторожности или недосмотру первых.
Он расстегнул халат – под тонкой белой тканью прятался черный бронежилет…
– Ну, что?.. Что?! – Моника подалась ему навстречу.
– Ничего, – устало отозвался он. – Совсем ничего. Ты не угадала. Ни убийства, ни исцеления не случилось.
– Он помогает всем. И тебе поможет, – говорила Моника по дороге домой.
– Не поможет, – жестко ответил он.
– Не говори так.
– Я знаю, что говорю.
– А он хоть сказал, что у тебя? – осторожно спросила она.
– Изолофобия.
Произнеся это слово, Бертран почувствовал, что у него больше нет сил, и сел на первую попавшуюся скамейку. Слишком много он потратил их сегодня, бесполезно и глупо.
– Но это излечимо, раз имеет название, – сказала Моника.
– Излечимо, – согласился он. – При помощи того же ножа. Эту болезнь можно выковырить, главное – взять лезвие поострее.
– Хватит шутить. Нужно поскорее начать лечение.
Бертран отрицательно покачал головой.
– Я больше не пойду к нему… Я останусь с тобой. Ты мое лечение.
– Да-да, – она обняла его.
Все сказанные слова не пропали даром. Не должны были пропасть. Так считала Моника. И еще она верила, что сейчас все зависит имено от нее. Потому ей необходимо что-то предпринять, нечто радикальное, чего они еще не пробовали и что должно обязательно помочь раз и навсегда справиться с бедой. Если пустить все на самотек, беда поглотит их обоих. Сначала Моника еще медлила, но, отчаявшись, все же решилась на самое радикальное средство. Она написала капитану полиции.
«Это единственный шанс, – уговаривала она себя. – Иначе все закончится ужасно. Его, в конце концов, поймают, и тогда – электрический стул, виселица или стенка, а так… явка с повинной… принудительное лечение». Она будет рядом.
«Господин капитан, спасите! Я в отчаянии. У него снова началось это. Умоляю, приезжайте, сделайте что-нибудь. Я уже не в состоянии справиться с этим. Я бессильна перед ним и не одолею его одна. Помогите, прошу…»
Далее следовал адрес их нынешнего совместного с Бертраном проживания.
Полицейский откликнулся тут же, будто только и ждал этого письма:
«Выезжаю немедленно. Долго же вы молчали».
Это было не совсем то, что она ждала – сухой ответ поверг ее в смятение. Правильно ли она сделала, выдав Бертрана – она ведь совсем не знала капитана? Будь, что будет, решила она после долгих раздумий. Теперь уже поздно что-либо менять.


28

На улицу выходили не спеша. Теперь они все делали неспешно, без суеты и надрыва. Жизнь словно замедлила ход, разделившись надвое, – они продолжали быть вместе: делили одну квартиру, спали, одновременно просыпаясь по утрам, о чем-то говорили, как будто ничего не случилось, но уже не было между ними былого единства. Нужно было, во что бы то ни стало, закончить эту историю, но как – никто не знал. Оставалось ждать случая.
Они выходили даже в дождь. Просто потому, что необходимо было куда-то выйти, ни на минуту не упуская друг друга из вида. Моника долго возилась с зонтом, пытаясь его открыть.
– Ну что ты мучаешь зонтик? – не вытерпел Бертран.
– Лучше уж его, чем людей.
– В отличие от них он не может тебе ответить.
– Ты тоже не особо дожидаешься ответа.
Это были их обычные колкости в адрес друг друга. Им требовалась разрядка, а смеяться больше было не над чем.
Ветер усиливался. Становилось зябко. Один из порывов донес до Бертрана странное предчувствие – будто сквозануло откуда-то запредельным, обдавая мертвецким холодом. Ни слова не говоря, он взял Монику за руку и потащил обратно в дом.
– Надо бежать, – сказал он ей. – Я сейчас не шучу. У нас нет времени, поэтому возьмем только документы и наличные.
– Что это тебе в голову взбрело? – она попыталась вырваться. – Я никуда не побегу.
– Полицейская ищейка напала на мой след. Я это предвидел. Он рядом, и я не могу подвергать тебя опасности.
– Какой?.. – всплеснула она руками. – Господи, о какой опасности ты говоришь?
– Ты ничего не понимаешь.
Не давая возразить, Бертран потащил ее в лифт. Силы были неравные – одержимый мужчина и застигнутая врасплох женщина. Она изумилась его реакции, и ей ничего не оставалось, как подчиниться.
Они бежали по черной лестнице. Выскочили на улицу. Перелезли через какую-то ограду. Дождь лил, не переставая. Платье Моники намокло – нужно было немедленно добраться до машины.
– Ты уверен, что за тобой следят? – спросила она.
– Уверен, – оглядываясь, ответил он. – Я его чувствую, как тебя когда-то.
– Берт, почему бы тебе не выйти навстречу и не поговорить?
– Поговорить с тем, кто не дожидается ответа?
– Что за настрой у тебя?
– Пойми, он убьет меня. Убьет по-настоящему.
Они осторожно пошли вдоль стены дома. Несмотря на состояние Бертрана, Моника совсем не боялась. Ей казалось, она теперь достаточно хорошо знает капитана. Если он действительно поблизости, то в этом нет ничего страшного. Правда, она не могла себе представить, что должно было последовать за их встречей, но по ее мнению ничего дурного полицейский сделать не мог. В конце концов, она все ему объяснит – раз уж этого не смог сделать Бертран. Если он сейчас выйдет откуда-нибудь из-за угла, это будет лучшее продолжение событий.
Внезапно раздался щелчок, словно сухая горошина отскочила от стенки, оставляя на ней щербинку. Моника не сразу среагировала, в отличие от Бертрана, который моментально сообразил и, прикрывая собой, потащил ее к ближайшему углу. На фасаде появилась еще пара выбоин, и осколки штукатурки царапнули Монику по щеке.
Завернув за угол, они добежали до машины.
– Пригнись, – скомандовал Бертран, заводя двигатель.
Машина, с визгом провернув колесами, набрала скорость и помчалась по улице.
Погони не было, однако можно было не сомневаться, что она будет. Бертран давил на газ, не обращая внимания на светофоры, дворники лихорадочно смахивали с лобового стекла струи воды, – наконец, город кончился и они выехали на трассу.
– Куда мы едем? Мне страшно, – первое, что произнесла Моника после долгого напряженного молчания.
– Не думай об этом. Вообще не думай, – ответил Бертран, глядя на дорогу.
– Давай сдадимся, Берт. Невозможно всю жизнь так!
– Возможно… Впрочем, хочешь, я остановлю и ты выйдешь. Хочешь?
– Нет, – мотнула она головой. Теперь ей было действительно страшно.
Он все гнал и гнал. Сначала прекратился дождь, затем стал заканчиваться и бензин. Они едва дотянули до заправочной станции, которая находилась на пересечении дорог и всегда была многолюдна. Пока Бертран заправлял автомобиль, Моника купила дорожную одежду, кроссовки и немного из еды. Когда она вернулась, он ждал ее в машине, изучая карту на мониторе своего ноутбука.
Моника подсела ближе. К ней вернулись прежние завораживающие ощущения от этой карты с красным метками. На ней к прочим прибавились и места их совместного проживания. Этот красный огонь можно было принять за свет любви, их общей любви к одиночеству. А за ней были трупы, много трупов…
Она отвернулась.
– Посмотри. Вот сюда будем пробираться. Здесь идеальное место для того, чтобы спрятаться.
– Нам нужна другая машина.
– Зачем? – Бертран уже не читал ее мыслей. Казалось, он вообще не понимал сказанного.
– Эта машина – приманка.
– Уверяю тебя, машина здесь не при чем. Теперь, когда капитан рядом, он найдет меня без машины.
Моника открыла дверцу.
– Возьми все наши вещи.
Рядом с ними стоял маленький автомобильчик – водитель отошел расплатиться за бензин, оставив ключи в стартере. Моника быстро вскочила на пассажирское сидение, и Бертрану ничего не оставалось, как тоже заскочить в машину и включить зажигание.
Дальше все произошло, как в плохом кино. Хозяин машины побежал к ним. Пока Бертран сдавал назад, судорожно выкручивая руль, тот успел распахнуть дверцу со стороны Моники. Раздался выстрел, мужчина упал на асфальт, и Бертран отжал педаль газа до упора.
– Ты убила его! – закричал Бертран, выруливая на трассу.
Он был ошеломлен случившимся.
– Быстрей… быстрей… быстрей, – твердила Моника, сжимая в руке пистолет.
– Откуда он у тебя! – Бертран с ужасом смотрел на нее.
– Неважно. Теперь уже ничего не важно.
– Ты понимаешь, что ты сейчас убила человека!
– Не тебе об этом говорить!
– Ты сходишь с ума, Моника! Ты совершила преступление!
– Гони, прошу тебя!
Бертран съехал с обочины на лесную дорогу. Углубившись в лес, он заглушил мотор. Они сидели молча, не глядя друг на друга. Все случившееся за последние часы стерло ощущение реальности происходящего. Чувства отупели, оставив смертельную усталость.
– Это я… – тихо произнесла Моника.
Бертран посмотрел на нее. На ее левой скуле цвела царапина.
– Это я сообщила ему наши координаты…
– Зачем? – у него не было сил реагировать.
– Думала, они тебя будут лечить… Берт, прости.
– Сейчас это не имеет значения, – он отвернулся. – Я же говорил, никакой любви не существует.
– Но я сделала это именно ради любви. Чтобы спасти ее.
– Как же ты говорила, что любовь спасает от одиночества, когда ее саму нужно спасать?
– Да, теперь я понимаю, что она только усугубляет его… А скажи, – она посмотрела на него с тоской. – Ты был когда-нибудь счастлив со мной?
– Вряд ли я знаю, что такое счастье.
– Ну, было ли тебе радостно, уютно, покойно. Как тебе было?
– Нормально.
Бертрану очень хотелось спать, но вместо этого он снова завел мотор.
– Вот и я сейчас ничего не чувствую, – сказала Моника. Ее голос дрожал.
– Ты убила. Тебе сейчас тяжело.
– Я не хотела, – всхлипнула она. – Так получилось.
Дня через два они уже привыкли к незримой погоне. Бросали одну машину и угоняли другую. Нервы были на пределе, но страх открывал новые горизонты. Особенно внове это было для Моники. Она приспосабливалась к состоянию бегства, все грани прошлого, настоящего и будущего стирались, отодвигая на задний план запреты и условности. Порой ей казалось, что все это общество, в котором она прозябала долгое время, под которое старалась подстроиться, ополчилось против нее и гонит прочь.
С автомобилей беглецы пересаживались на автобусы и поезда. В тихих селениях они находили заброшенный дом или снимали комнату на городских выселках и отдыхали. Моника в эти часы упорно упражнялась в стрельбе. Выставляла в ряд пластиковые бутылки и палила по ним.
– Зачем тебе это нужно? – Бертран качал головой.
– Хочу первая убить тебя, если что, – усмехаясь, отвечала она.
– Если что?.. Ты же говорила, что не умрешь от моей руки.
– Я была слишком глупа, как все влюбленные.
– А вдруг у тебя не получится?
– Получится. Я уже попадаю с двадцати шагов.
Он замолкал. Ничего почти не осталось от той обаятельной и милой Моники. Он лишь заметил ей однажды, что для женщины противоестественно огнестрельное оружие.
– А нож для мужчины – это, по-твоему, нормально? – сощурилась она.
– Нож можно принять за еще одно ребро. Недостающее. Оно словно возвращается на место.
– Женщина – тоже бывшее ребро. И если она пытается войти обратно, то, значит, превращается в нож.
Это могло бы сойти за юмор, но они не шутили. Время шуток закончилось.
Теперь она не говорила об убийствах. Просто заряжала пистолет и отстреливала крыс, мышей, змей и скорпионов – всех, кого раньше боялась. Попадала даже в пауков. Она невероятно быстро овладевала умением уничтожать.
Набив потрепанный рюкзак провизией, которую теперь добывали, где придется, они снова продолжили путь. Беглецы были вымотаны до предела, их одежда обносилась, но остановиться где-нибудь больше, чем на день, они не могли.
Несколько дней предстояло пробираться по глухим местам, поскольку по карте не предвиделось ни одного селения. Оторвались ли они от погони – ни он, ни она не могли этого знать. Они знали одно – нужно было двигаться вперед, не оглядываясь, не возвращаясь к прошлому. Позади уже ничего не было. Впереди же лежало целое поле цветущих маков.
– Отдохнем, – попросила Моника и сразу упала в мягкую траву.
Бертран, не противясь, сел рядом. Он не знал, что случится через минуту, через час, завтра… встретятся ли им еще на пути такие роскошные луга или будут тянуться одни пустыни… будут ли они вообще вместе…
Словно читая его мысли, как будто эта способность теперь перешла к ней, Моника потянулась к цветку, вдыхая его аромат.
– Эй, Моника, – окликнул он ее. – Хочешь заснуть здесь навеки?
– Я всегда мечтала умереть красиво, – задумчиво отозвалась она. – Умереть от красоты. А тут такой подходящий случай.
Бертран поморщился – у него пестрело в глазах от слишком яркого цвета.
– Не дури… И вообще, пойдем-ка отсюда. Здесь слишком приметно.
– Никого же нет. Иногда мне кажется, ты сам выдумал эту смешную погоню, а на самом деле никто нас не преследует… Кому мы нужны?
– А письмо к полицейскому ты тоже выдумала?
– Наверно, выдумала, – глядя в небо, усмехнулась она. – Потому что не представляю, как можно прожить всю жизнь с одним человеком, быть его тенью.
Бертран был поражен ее словам. Он узнал в них свои собственные. Только они были произнесены женщиной – пусть и близким, но все же чужим человеком.
– Неужели, ты и впрямь начала так думать? Значит, я упустил момент, когда ты стала походить на меня. Пистолет, убийство, бегство – это все уже следствия.
– Это не так, – она оперлась на локоть. – Если ты – маньяк-одиночка, то считаешь, и все кругом маньяки?
– Просто ты, в отличие от меня, скрываешься даже от себя самой. В этом  наша разница. Но твое поведение гораздо хуже, оттого что вероломнее. К тебе тянутся люди, а ты их предаешь.
– Это тебя я предала?.. Ну хорошо – пусть так. Но все равно я не останусь одна.
– Ты уже одна.
– Нет, нас двое…
Он взглянул на нее пораженный.
– Не хочешь ли ты сказать…
– Именно это. У меня будет ребенок.
– Что?! – он поднялся на ноги. – Ты точно сумасшедшая! Убей!
– Кого? Пока еще никого нет…
– Убей саму мысль о нем.
– Что ж ты так испугался? – она зло рассмеялась. В последнее время Моника часто так смеялась. – Ты совсем забыл, что от любви бывают дети.
– Почему ты сейчас говоришь мне об этом? Ты не могла только что узнать.
– Конечно, я знала раньше. Но говорю теперь, в этом поле, в этот тяжелый момент, лишь для того, чтобы ты накрепко запомнил.
– Да, я запомню. Запомню, как люди эгоистичны и гадки.
– Они любят друг друга.
– И ненавидят одновременно. До сих пор не понимаю, как в них это уживается. Они жалки и мелочны, словно мухи, которые одинаково падки на мед и на дерьмо. Им нужна и ненависть, и любовь – и того и другого побольше… Слушай, а может, это твоя очередная уловка? Женский укус?
– Тогда тем более тебе нечего бояться, – она смотрела на него в упор. – Ну, давай, прочти мои мысли. Есть ребенок или нет?
– Ты прекрасно знаешь, что я уже не читаю… Да и что с того, что одним человеком на земле станет больше?
– Если тебе дать волю, ты убьешь его сразу, как он родится.
– Или это сделаешь ты.
– Но согласись, – сказала она невозмутимо, – что женщина имеет больше прав на убийство – именно она дает жизнь человеку.
– Она только вынашивает, – возразил Бертран. – А обеспечивает его мужчина. И ее, кстати, тоже.
– У меня иногда возникает такое чувство, что в нашей паре мужчина – я. Когда мы наедине, ты выполняешь свою роль, но когда мы на людях – ты начинаешь вести себя – нет, не как женщина, а хуже, – как трехлетний ребенок.
– Так что ж тебя не устраивает. Значит, у тебя уже два ребенка.
– Ни одного.
– Ты же только что говорила…
– И ты поверил?.. Нет, я не беременна. Хотела проверить, со мной ты или уже нет.
– Как видишь, я все еще рядом, – усмехнулся Бертран и протянул руку, касаясь ее волос. Моника отстранилась. – Что ж ты меня чураешься? Говоришь о какой-то неземной любви. Кольцо мое носишь.
– Что кольцо? Просто украшение и ничего больше. Оно мне нравится, вот и ношу.
– Раньше ты думала иначе.
Бертран вспомнил Барталамео и его обручальное кольцо, с которым он сросся, будто с семьей.
– Теперь я не придаю этому значения, – ответила Моника и снова легла в траву. Маки обступили ее со всех сторон.
– Для тебя, наверно, уже безразлично, будем мы вместе или нет?
Бертран тоже лег с ней рядом. Он предпочел смотреть на небо, но глаза закрывались сами собой. Чтобы не уснуть, он снова спросил.
– Что ты скажешь родителям, например, когда мы расстанемся?
– Скажу, что убили, – легко ответила она.
– А если я буду жив?
– Все равно скажу, что умер.
Они задремали почти одновременно, не касаясь друг друга. Сонный запах вился над полем. Однако скоро тишину нарушил непонятный шорох. Бертран очнулся и приподнял голову. Шорох сразу стих.
– Тихо, – сказал он на всякий случай Монике, которая тоже открыла глаза.
Они замерли, и шуршание возобновилось.
– Дай пистолет, – прошептал Бертран.
Моника потянулась к сумке.
Он разрядил почти всю обойму в цветы. Он палил по кругу, в то время как Моника лихорадочно собирала вещи. Бертран последний раз нажал на спуск – больше патронов не было. Наступившая тишина заложила уши.
Не останавливаясь больше, они пробежали равнину и отдышались лишь у подножия холма, потом, не сбавляя темпа, перешли вброд небольшую извилистую речку. Впереди снова лежали луга с высокой травой, и только под вечер беглецы, изможденные до предела, вышли к одиноко стоящему заброшенному сараю на самом краю вспаханного поля.
Бертран заснул сразу, как только улегся на широкую деревянную скамью, с которой скинул какие-то грязные тряпки. Монике же не спалось. Она могла выйти из заброшенного ветхого убежища, оставив Бертрана, и проделать обратно весь путь, но почему-то это было невозможным. Будто дороги назад просто не существовало.
Через дыры в крыше были видны звезды. Она встала со скамьи, на которой спал ее мужчина, и достала его ноутбук. Набрала пароль – уже догадалась, из какого слова он состоял. Открыла файл дневника, чего никогда прежде не решилась бы сделать, и стала читать последнюю запись.


29

…Случилось то, что и должно было случиться, – я снова один и снова в бегах.
Я бегу прежде всего от тех, кто хочет лишить меня права выбора. Я бегу, и я по-прежнему один…

Она сидела у компьютера, читала его дневник, не зная, что Бертран уже проснулся и стоит за ее спиной.
– Ты уже и сюда пробралась, – сухо произнес он.
Моника обернулась. В ее глазах он увидел ненависть.
Она молча смотрела на него, он тоже молчал. Затем отвел глаза и стал одеваться.
Уголок ее губ презрительно дрогнул.
– Значит, бежишь? – медленно произнесла она.
– Бегу, – не глядя на нее, ответил он.
– Один?
Он не ответил.
– Почему ты не сказал мне об этом раньше? Что между нами все кончено, – она повысила голос, почти закричала: – Почему ты обманывал меня все это время?! Как ты мог со мной так поступать?!
– Не кричи, – ответил он, зашнуровывая ботинки. – Не надо кричать.
– Не кричать?! – задохнулась она. – Ты! Бессердечное существо, которое думает только о себе! Выведшее формулу собственного счастья из несчастья других! Построившее свою жизнь за счет сотен жизней других людей! Повинных только в том, что однажды случайно соприкоснулись с твоим жизненным пространством! Ты, и правда, недостоин того, чтоб на тебя кричали!
Бертран подошел к ноутбуку и закрыл крышку.
– А знаешь, почему? – продолжала Моника, пытаясь поймать его взгляд. – Потому что ты никто. Потому что тебя не существует. И не существовало никогда. Все это время я была одна, так же, как и сейчас. Ты был рядом, и в то же время тебя не было, потому что твое номинальное присутствие не означало ничего. Оно было безжизненно – я никогда не получала от него тепла. Ты мертв, ты был таким с самого рождения. Все, что тебе было нужно для счастья, – это смерть других людей.
– Это все? – спросил Бертран, становясь напротив нее. – А теперь послушай меня.
В отличие от нее, он выглядел грустным.
– Я любил тебя. Было лишь мгновение, когда я ощутил себя счастливым. И ты тогда была рядом… Потом ощущение ушло, но воспоминание о нем осталось. Память – странная штука. Лабораторные крысы помнят цвет лампочки, при котором им было хорошо или плохо. Я сейчас похож на ту крысу, у которой осталась только память.
– Крысы, – усмехнулась она. – Все для тебя – только крысы. И, в первую очередь, я. Ты предал меня.
Он удрученно покачал головой, затем отвернулся.
– Я любил тебя, – тихо повторил он.
– Ты меня любил! – Моника снова сорвалась на крик. – Ложь! Ты не способен на это чувство! Потому что у тебя вообще нет чувств! Ты мертвец и можешь только убивать!
– Да каждый раз, когда я убивал, я умирал вместе с тем человеком. Умирал за него. Умирал из-за любви и одновременно ненависти к нему, из-за стыда, что он такой, какой есть, из-за обиды на себя самого…
– И теперь ты убьешь меня, из-за обиды, что не смог полюбить! Как это делал со всеми другими!
– Замолчи! – Бертран шагнул к ней. – Ты говоришь то, чего не понимаешь.
– Тебе все-таки придется меня убить. Потому что, если ты этого не сделаешь, тебя убью я!
С этими словами она вытянула руку и направила на него пистолет. Не дожидаясь выстрела, Бертран ударил ее по лицу.
Это была всего лишь пощечина, но Моника не дышала…
Щеки ее холодели удивительно быстро, и пальцы, остывая, все еще сжимали рукоять пистолета. Напрасно Бертран целовал ее и, поднимая, тряс за плечи. Он перенес Монику на застеленную одеждой скамью, где они спали этой ночью. Бережно уложил, будто оберегая ее сон. И гладил, и шептал ласковые слова, умоляя простить и подняться.
Наконец он окончательно осознал, что она умерла и что больше ничего не будет. Ее сердце больше не билось.
Бертран разглядывал и не мог подобрать название оттенка для ее глаз. Те определения, которые он давал раньше, не годились. Глаза изменили свой цвет, приняв цвет земли, – высушенного солнцем чернозема.
Он не удержался и стал искать фотоаппарат. Судорожно роясь в рюкзаке, поймал себя на мысли, что не этим сейчас нужно заниматься. Но неужели ему еще что-то может понадобиться, кроме этого мгновенного снимка.
– Ты хотела красивую смерть. Но мне не из чего сделать тебе красоту. Она вся в тебе. Смерть искажает, но тебя она пожалела. Она не устояла перед тобой. Ты жива своей красотой.
Сделав несколько снимков, он снова прикоснулся к ее лицу. Нежно прошелся пальцами по лбу… щекам… подбородку. Потом провел по векам, закрывая глаза. Затем аккуратно освободил пистолет и снял с пальца серебряное колечко, свой подарок.
– Я знаю, что ты сама бы сделала так. Я тебе помогу.
Кольцо он положил в карман и еще раз прошелся по сараю, оглядывая место, где они провели последнюю совместную ночь, словно собираясь запомнить его на всю оставшуюся жизнь. Нужно было торопиться. Полицейский с минуты на минуту будет здесь – в этом не было сомнений. Уложив ноутбук и одежду в рюкзак, он забросил его на спину и взвалил на плечо мягкое, еще податливое тело…
Идти с такой ношей было тяжело. Первое время просто невыносимо. Он постоянно останавливался и переводил дух. Немного отдохнув, шел дальше.
Как ни крути, Моника была права, предчувствуя опасность в первую очередь для себя. Он оправдал ее предчувствие. Но – странное дело – теперь ему действительно стало легче. Он ощущал некую закономерность и естественность во всем свершившемся. Будто сам себе вырезал опухоль. Пусть и была она доброкачественной, питала и совсем не уродовала, но, все равно, была лишней. Избыточный нарост, как шестой палец или второе сердце… Да, второе сердце. Он нашел это сравнение наиболее приемлемым.
Мертвая Моника стала для него ближе и роднее, чем была при жизни. Скорее даже, он не ощущал ее мертвой. Может быть, оттого, что она постоянно находилась при нем и их тела касались друг друга. Временами ему казалось, что она разговаривает с ним, только говорит очень тихо. Тогда он поднимал голову и громко спрашивал:
– Что ты сказала?
Ответа не было, но это не огорчало – он знал, что она хотела ему сказать. Ее душа так же неотступно следовала за ними, как и полицейский.
– Я едва не уронил тебя, когда спускался по склону, прости. Ты становишься легче с каждым днем, а я становлюсь все более неповоротливым. Некому поправить меня, некому предостеречь, посоветовать, научить… Ты так хотела сберечь свое одиночество. Хотела иметь гарантии. Теперь мы одна семья. Но у меня плохие предчувствия. Настанет день, когда мы вынуждены будем расстаться…
Так он мог разговаривать с ней часами, чего давно уже не случалось в их прежней жизни. Но иногда он ощущал жуткий холод, идущий от нее. В такие моменты становилось невозможно дышать. Он опускал тело на землю, отходил в сторону и падал лицом в траву – только бы его не видеть. Это удавалось, но как вычеркнуть из головы мысли о ней – он не знал.
Бертран вспоминал ее слова о том, что даже неразделенная любовь спасает от одиночества. Она была права – за все время пути, беседуя с ней, он его не чувствовал. Да и капитан, идущий по следу, не давал расслабиться. Хотя погоня приобретала уже другую окраску. Его не волновала собственная судьба и то, что придется, в конце концов, предстать перед судом – божьим или человечьим – он был готов к этому. Главная боль заключалась в том, что люди рано или поздно отнимут у него его женщину. И уж точно навсегда…
А что будет с ней, когда его поймают? Загнанный и истощенный, он не мог найти подходящего для нее места. Не мог решиться, куда спрятать ее – в землю, в огонь, в воду. Как ей будет лучше? Как удобнее? Как спокойнее? Как теплее?
Пока же, выбиваясь из последних сил, он выбирался из оврага. Тяжело дыша, карабкался наверх, срываясь и снова начиная подъем. Наконец ему это удалось и, обессиленный, он лег у самого его края.
– Может, хватит бегать, господин убийца! – внезапно раздался окрик.
Это не было похоже на слуховые галлюцинации, которые в последнее время стали неотъемлемой частью дороги.
Он с трудом поднял голову.
Впереди расстилалась равнина, а на переднем ее плане, на фоне огромного неба стоял человек. Капитан очень мало изменился, в отличие от Бертрана. Он был такой же поджарый – казалось, что полицейский несколько минут назад вышел из участка. От его монолитной фигуры исходила та решительность, которой никогда не было у Бертрана. Не было ничего, что могло бы сейчас остановить или хотя бы смутить этого человека, достигшего, наконец, своей цели. Он стоял неподвижно, олицетворяя неумолимость наказания.
Это был самый неподходящий момент для встречи. Бертран, хоть и ожидал ее, но все же был застигнут врасплох.
– Не пора ли остановиться? – продолжал капитан. – Посмотри, на кого ты стал похож. Никому еще не шло на пользу затяжное бегство с препятствиями, да еще с таким грузом.
Это верно. Отныне уже ничего не пойдет на пользу – все обернется только во вред… Не спуская с полицейского глаз, Бертран медленно поднялся. У него не оставалось ничего, кроме собственного достоинства.
– Что ты сделал с женщиной? – последовал вопрос.
– Ничего, – ответил Бертран. – С каких пор вас интересует кто-то еще, кроме меня?
– А ты остряк, – ухмыльнулся капитан.
– Разве мы на ты? – несмотря на свое положение, Бертрана уколола фамильярность.
– Ты же теперь один – с какой стати мне выкать?
– Я всегда был один.
– Еще недавно это было не так.
Бертран сжал кулаки.
– У тебя был шанс остаться человеком, теперь его нет.
– Собираетесь меня прикончить?
– Успеется. Теперь ты от меня не убежишь.
Полицейский и не думал приближаться. Он стоял метрах в десяти, готовый в любую минуту к окончанию разговора.
– Значит, хотите поговорить, – устало сказал Бертран. – Честно признаться, мне надоели эти беседы.
– Отчего же? Последний раз можно и потерпеть.
– Хорошо. Я вас слушаю.
– Я бы тоже тебя послушал… Что это ты там напридумывал про убийства?
– Уничтожить человека для меня – не то же, что для других. Но вам все равно этого не понять.
– Я давно понял тебя. И для меня нет никакой разницы, как ты уничтожаешь людей: отворачиваясь или реально убивая. В любом случае ты заслуживаешь того, чтобы перестать существовать для других. Не они должны исчезнуть для тебя, а ты – для них.
– Других? – Бертран огляделся по сторонам. – Где вы видите здесь других?
– Здесь есть я, – сказал капитан. – И я другой.
– Да, вы есть. Но что вы будете делать без меня? Кого выслеживать и кого ловить? Вы же занимаетесь только мной – а это уже больше, чем работа. Наши узы теснее родственных или любовных. Убьете меня, останетесь в полном одиночестве. А вы же не приспособлены к нему. Для любого нормального человека оно означает одно – смерть.
– Все сказал? Ну, так послушай теперь меня, – ответил капитан. – Да, это моя работа – выявлять потенциальных террористов и обезвреживать состоявшихся. Я никогда не буду один, потому что таких, как ты, тьма тьмущая. Ты не знаешь истинного положения вещей и чудовищно все путаешь. Воображаешь, что единственный в своем роде? Много на себя берешь. Хотя, признаюсь, ты по-своему уникален.
– В чем же уникальность?
– Ты не человек.
– Кто же я? Лягушка? Крыса?
– Ничего смешного не вижу, – рыкнул капитан. – Лично я так понимаю твое одиночество – ты никто. Даже имени у тебя нет. Потому ты и пользуешься всегда чужим.
– Ладно, – устало проговорил Бертран. – Что дальше?
– Дальше? – капитан извлек из кармана пистолет. – У тебя нет никакого «дальше».


30

Бертран выстрелил первым. Это было неожиданностью даже для самого Бертрана, не говоря уже о капитане, который с вытаращенными от удивления глазами повалился на землю.
Когда Бертран подошел, капитан еще был жив. Обеими ладонями он зажимал рану на животе, будто пытаясь ее спрятать. Лицо исказила гримаса боли, он тяжело дышал. Бертран бросил пистолет и достал нож.
Первый удар попал в ребро – руки дрожали, движения утратили уверенность. Капитан застонал, с ненавистью глядя на Бертрана. Он силился что-то сказать, но вместо слов из перекошенного рта вырывался только сип. Бертран замахнулся еще раз.
Второй удар был точен. Полицейский испустил дух.
Стоя над ним, Бертран второй раз в жизни чувствовал, как дух выходит из человека – какое-то время колеблется в воздухе, а потом медленно растворяется, рассеиваясь, как дым. Впервые такое случилось с Моникой, но тогда он едва заметил это.
Теперь действительно все было кончено. Не осталось никого, кто бы мог знать о его существовании.
Бертран нагнулся и обшарил карманы убитого. В одном из них нашел документы.
С этого мгновения капитан полиции перестал быть для него имяреком. Марк Аврелий – так его звали. Только и всего? – думал Бертран. Он взял себе первое, оставив второе бывшему преследователю.
Марк оглянулся на Монику, лежащую неподалеку на краю овражистого склона. Два человека, убитые его рукой, но создавалось впечатление, что оба стали жертвами дуэли. Ему же выпала роль секунданта. Получалось так, что он снова был ни при чем…
Нести двоих он был не в состоянии. Теперь, когда Марк остался совсем один, все теряло смысл. Он не мог тащить на себе всех, кого убивал. Опустошенный, выхолощенный изнутри, он стал рыть могилы на дне оврага.
В его распоряжении был только нож. Он сел на корточки и принялся рыхлить землю, с силой вбивая в нее лезвие.
Прошло много времени, прежде чем он вырыл яму до пояса. Он выгребал землю руками, ломая ногти, не отдыхая ни минуты, все время помня о тех, кого он оставил наверху.
Первым он похоронил капитана.
Затем принялся за вторую могилу.
Едва заметный холмик старательно примял – мягкая сырая земля успокаивала горящие исцарапанные ладони. Ни слез, ни долгих прощаний. Он лишь воткнул в землю две связанные крест накрест ветки как напоминание о Боге, которого она любила и который, он надеялся, теперь уже ее не оставит.


31

– Итак, вы желаете приобрести у меня эту вещь. Правильно я понимаю?
– Правильно… Но с кем я говорю? – в свою очередь, задал вопрос Марк. – Вы выйдете сюда?
– Это лишнее. Вам ведь нужен не я, а то, за чем вы сюда пришли.
Возражать не имело смысла. Двери, расположенные слева от дивана, на котором сидел Марк, разошлись в стороны, и в комнату бесшумно въехал небольшой круглый столик. На нем лежал обыкновенный мобильный телефон. Марк взял его в руки.
– Инструкция проста, – продолжил невидимый обладатель голоса. – Для активации достаточно набрать шестизначный номер и нажать кнопку вызова. Номер таков…
Он продиктовал шесть цифр. Марк несколько раз повторил их про себя. Все было настолько просто, что выглядело профанацией. С другой стороны, простота внушала доверие.
– Запомнили?
– Да, – Марк еще раз воспроизвел в уме цифры и в который раз оглядел комнату. Она была дорого обставлена, как приемная кабинета, за дверями которого мог находиться тот, с кем он разговаривал. Никогда не интересовавшийся людьми, на этот раз Марк был крайне заинтригован.
– Можно задать вам вопрос?
Ответа не последовало, и он, восприняв молчание как согласие, спросил:
– Почему вы хотите уничтожить мир?
– Только людей, – беспристрастно ответил голос. – Речь идет не о биологическом, а лишь о гуманитарном взрыве. Все созданное богом и человеком останется в неприкосновенности. В том числе растительный и животный мир. Оружие действует исключительно на генном уровне, поражая только человеческие хромосомы. Точнее, оно активирует ген смерти. Подробности вам знать необязательно, они из области моих секретных разработок. Все закончится мгновенно. Для вас же главное – не забыть принять таблетку.
На столе лежала бледная продолговатая пилюля, на которую Марк сначала совсем не обратил внимание.
– Вы не любите людей, – скорее утвердительно сказал Марк, пряча таблетку в карман.
– Для меня они не существуют. Я их не вижу и не различаю.
– Как же в таком случае вы общаетесь со мной?
– С вами контактирует коммуникативная программа.
– Еще один вопрос.
– Спрашивайте.
– К вам уже обращались такие… вроде меня? С подобными, так скажем, заказами.
– Было несколько.
– И что?
– Как видите, ничего. Поэтому мне безразлично, хватит ли у вас духу, но попробуйте.
– А вы?.. – Марк посмотрел на потолок. – Почему бы вам самому не сделать это? Согласитесь, это было бы самым логичным действием с вашей стороны. Кому, как не изобретателю, испытать свою разработку?
– В силу некоторых обстоятельств это невозможно. Еще вопросы?
– Сколько я вам должен?
– Нисколько. Нет ничего, что могло бы меня заинтересовать.
– Тогда я пойду.
– Я вас не держу.
Заполучив в руки орудие уничтожения человечества, он почувствовал некую ответственность. Вряд ли это было похоже на гордость или сострадание. Он понимал лишь, что ошибиться ему нельзя. Да, он собирался истребить всех людей. Он принял это решение после смерти Моники и капитана. Теперь, когда на земле не осталось ни одного человека, кто бы мог вспомнить о нем, он словно перестал существовать. А раз так, мир – человеческий мир, в котором ему нет места, – должен быть уничтожен.
Теперь он прикидывал, когда лучше исполнить это. Оставить ли людям еще какое-то время, или сделать это немедленно. Несмотря на простоту исполнения, Марк колебался. Он смотрел на прохожих, спешащих по своим делам, ни о чем не подозревающих представителях человеческого рода, не задумывающихся о том, как этот род возник и как исчезнет, занятых только насущными проблемами продолжения жизни, уверенных, что цепочка рождений никогда не прервется и, следовательно, смерть – лишь недолгая передышка на их бесконечном пути. Никто из них не мог и вообразить, что сейчас их судьба находится в руках одного человека, который если и немного медлит, то уж точно не сомневается.
Марк вынул телефон. Затем, вспомнив, достал и таблетку. Открыл рот и положил ее на язык. Она растворилась сразу, как будто ее и не было, оставив горьковатый привкус. Он посмотрел на телефон. Теперь он мог звонить: тот, кто ждал звонка, был готов в любую секунду принять вызов. Но большой палец Марка завис над темными кнопками – он не помнил последовательность цифр.
Знакомый путь он преодолел за полчаса. Возле дома притормозил – его смущала перспектива объяснять свою оплошность. Со стороны улицы здание было ограждено высоким забором с кованой решеткой. Напротив калитки остановился экскурсионный автобус, из которого уже спускались люди.
Марк подошел поближе.
Последним вышел мужчина с бейджем на груди. Пройдя сквозь образовавшуюся толпу, он остановился у самой калитки и повернулся к ней спиной.
– Ну вот, перед нами тот знаменитый дом, – заговорил он, глядя поверх голов обступившей его группы, – в котором в начале прошлого века жил и работал самый загадочный и уникальный человек в мире, чьи изобретения давно вошли в наш обиход и служат человечеству до сих пор, облегчая ему жизнь. В этом доме все осталось так, как было при нем. Будучи своеобразным человеком, он вел замкнутый образ жизни, и даже после его смерти никто не смог войти в это здание.
– Разве это так сложно? – задала вопрос дородная женщина в очках.
– Представьте себе – очень сложно, – ответил экскурсовод. – Более того, это практически невозможно. Все помещения, начиная с этой калитки, нашпигованы устройствами, технический уровень которых во многом опережает даже наше с вами время.
– Неужели сюда действительно до сих пор не вошел ни один человек?
– Хм… Возможно, и входили, но никто этого не может подтвердить, хотя, конечно, в народе ходят легенды.
– Расскажите, – попросили из толпы.
– Ну, например, поговаривают, что во все двери вмонтированы специальные датчики, считывающие самые сокровенные помыслы. В дом может войти только тот, чьи желания совпадают с желаниями бывшего владельца. Можно встать вот на это место, – экскурсовод потопал ногой, – и попробовать сосредоточиться на том, что тебя волнует больше всего. Если произойдет резонанс, вы выиграете Джек-пот.
Шутка понравилась – в толпе засмеялись.
– А вы сами пробовали?
– Я-то? – улыбнулся экскурсовод. – Я вполне доволен всем, что имею. И потом, бывая здесь каждый день по несколько раз – неужели вы думаете, что упустил бы шанс, если бы сим-сим однажды открылся?
Экскурсанты, посмеиваясь, пошли обратно к автобусу.
Когда они уехали, Марк приблизился к калитке. В первый его приход она отворилась сразу, едва он подошел, теперь же ничего не происходило. Он потрогал пыльные металлические прутья, надавил на них. Ничего.
Раздосадованный он отошел в сторону и присел на бордюр. Мимо по проезжей части проносились автомобили. Марк снова достал телефон.
В конце концов, он не помнил только порядка цифр – можно было попробовать набрать несколько вариантов. Он чувствовал себя очень утомленным, как будто за его плечами было множество жизней. Марк набрал первый вариант, закрыл глаза и, поднеся телефон к уху, нажал на кнопку вызова.


34

Морион была сумасшедшей, это точно, а значит опасной. Она сама чуть не придушила меня, когда увидела. Ее модифицированные гены не подверглись воздействию генетической бомбы. Она – аномалия природы, впрочем, как и я. Мы были последними людьми друг для друга – это нас тоже роднит. Но на самом деле мы разные. Как листья двух видов деревьев, растущих на разных полюсах.
Можно ли соотнести число тех листьев с количеством смертей, осуществленных моей рукой? Или бомба тоже считается? Но я лишь реализовал чужой проект… С другой стороны, человечество и так было обречено.
Если раньше люди считали, что во вселенной они одни, то теперь остался один я. Я вел себя как истинный землянин в поисках контакта, который, из боязни столкнуться с неопознанным, вместо мира выбирает войну. Я зашел слишком далеко.
Оружие сработало безукоризненно, не осталось даже трупов. Я обошел много населенных когда-то пунктов. Я упорно искал следы человека. Но везде было пусто. Как и у меня на душе… Пустота в человеке присутствует всегда; более того, она несравнимо больше, чем окружающий мир, поскольку не имеет пределов. А этот мир я исходил уже вдоль и поперек. Мне ничего не остается, как постигать его таким, какой он есть.
Я поднимался на горы, надеясь с высоты альпийских лугов разглядеть человека. Я пересекал выжженные солнцем пустыни и думал: как мы похожи – солнце и я. Светилу тоже приходится вонзать безжалостные лучи во все, что находится под ним. Я пересекал сушу от одного океана до другого, но все было тщетно.
Порой мне чудилось, что люди, в чьей кончине я повинен, все до единого, выстроились позади меня и идут траурной цепочкой. Я боялся оглянуться. Шел, стараясь преодолеть страх. Иногда я слышал за спиной звуки – шорох шагов, шепот или крик. Как будто кто-то оступался, сбиваясь с размеренного шага, или срывался с утеса.
За ночь у меня в носу скапливается немного крови. Вытекая из сосудов, она ищет выхода. Может, ее притягивает кровь остальных, и все люди в действительности являются одним огромным организмом, связанным одной кровеносной системой?.. Я делал  надрезы на теле, чтобы и моя кровь сочилась и питала землю, как и кровь убитых мной.
Нож так же сопровождает меня повсюду, как и эти люди. По сути, он и есть мое одиночество, испытанное и не притупившееся за многие годы. Я теряю один нож, но тут же нахожу другой. Он давно стал частью моего тела…
Я сам – сплошное безоговорочное одиночество. Им переполнены все клетки моего тела. Недаром люди сторонились меня, как будто опасались заразиться. Но, как выясняется, это жило в каждом из них, в большей или в меньшей степени. И в Монике – я лишь спровоцировал его выход. По большому счету, здесь нет виновных. И я тоже не виноват. Вся моя судьба изодрана этим ножом-одиночеством в мелкие клочья.
Иногда думаю, со мной ли происходит все это. Я раздваиваюсь в собственном сознании. Во мне живет тот, кто пишет эти строчки, тоскуя по людям, и тот, кто рад их уничтожению.
Однако надежда кого-нибудь найти не умерла, потому так настойчив я в своих поисках. Я продолжаю идти. Иду туда, где, возможно, еще остались люди. Потому что здесь их уже нет. Я всех убил.


35

Марк блуждал, потеряв счет времени – он не мог сказать, сколько прошло с тех пор, как он начал свой одинокий путь. Порой ему казалось, что он обошел уже всю землю, но когда узнавал места, в которых побывал несколько месяцев назад, понимал, что это не так. Он ходил кругами в поисках утраченного или чего-то нового. Что-то ведь должно было ему открыться – не мог же он вечно плутать в этой кошмарной яви.
Однажды он остановился на одном из заброшенных кладбищ – оно заросло бурьяном, поверх которого торчали оконечности памятников. Все омертвело и обездвижилось. Реальность, совсем как на его прежних фотографиях, приобретала тайный жуткий смысл. Весь мир выглядел сейчас как одна сплошная фотография, сделанная его рукой. Весь мир был похож на кладбище.
Он ходил от могилы к могиле и, раздвигая заросли, читал имена. Зачем он это делал? Ведь не для того, чтобы сменить старое, которое напоминало ему капитана. Теперь это было уже не важно.
«Моника», – прочел он на одной из каменных плит. Это сочетание букв, словно шифр, разбудило в нем уснувшие чувства.
«Она здесь? Этого не может быть. Я точно знаю место, где ее похоронил. Она лежит недалеко от полицейского. Неужели и он здесь? Но нет, я просто схожу с ума. Погосты – лишь врата в царство мертвых. Оказавшись на любом из них, можно найти всех своих покойников, которые ждут с тобой встречи».
Он тронул надпись рукой, желая стереть пыль, но от прикосновения буквы вдруг начали сыпаться одна за другой – надпись исчезла.
«Может, Моники и не было вовсе. Я ее придумал. Сумев раздвоиться, я все последнее время жил с двойником. В человеке легко уживаются два разных пола. Если принять эту версию, значит, я написал капитану сам, указав ему свои координаты. Но вот чего я точно не мог, так это сходиться с людьми, как это легко делала она».
Он снова прошелся по могилам, ища непонятно чего. Внезапно к нему пришла новая ошеломившая его мысль.
«Неужели всех этих людей убил я?! Надо сверить даты… Нет, конечно, они умерли без моей помощи. Их убил кто-то другой. Во всяком случае, я тут не при чем. Я сам жертва. А значит, я – один из них. За каждым убийством следовало и мое умирание. Отнимая чью-то жизнь, я терял при этом частицу своей. Всякий раз, когда я вынимал нож, у меня отмирала часть клеток, и теперь, уничтожив всех разом, я…»
Он не пошел дальше в своих мыслях. Не страх исчезнуть овладел им – смерть всегда находилась рядом, они шагали с ней в ногу. И некрофобией он никогда не страдал. Не боялся и иссушающих душу воспоминаний. Изолофобия – вот что мучило Марка. Ее острый приступ сковал, как всегда, неожиданно. Ничего не болело внутри, но болело все вокруг. Этим недугом был пропитан воздух, которым он дышал. Он не знал противоядия, поскольку изолофобия, вопреки мнению врачей, была неизлечима. От нее могла избавить только смерть.
Однако настоящую смерть надо было еще заслужить. Выстрадать. Многие люди умели заслужить себе достойный конец. Он не умел. Может, потому и пережил всех.
Но не хотелось покидать это место, не сделав ему подношения – вернувшись к могиле неизвестной Моники, он закопал рядом свой ноутбук. Его дневник нашел свое пристанище, словно Марк похоронил память. Теперь он мог продвигаться налегке, не обременяя себя ничем, кроме желания дойти до конца, куда бы ни привел его путь…
Он гнал на машинах по бесконечным дорогам, когда-то выстеленным людьми. И машин в его распоряжении было предостаточно. Можно было менять их каждые пять минут. «Сколько же наплодил мертвого транспорта человек, – думал он, развивая бешеную скорость. – Сколько он оставил после себя того, что враз потеряло смысл с его исчезновением. Выходит, все, что он делал и к чему стремился, не стоило ничего».
Иногда он встречал на дороге огромные камни, похожие на сердца – они были тверды, их не брало ни одно лезвие. Над ним плыли сердцевидные облака, до которых не дотянешься рукой. И кроны деревьев четко делились на четыре части – два предсердия и два желудочка, пульсировавшие на ветру.
Не видя больше смысла в езде на автомобилях, он пересаживался на поезда. Научившись управлять, водил по рельсам самые современные составы – несся без остановок, оставляя позади деревни и города, перекошенные полустанки и высотные здания, целые кладбища замершего в тупиках железнодорожного транспорта.
Затем он освоил и мореходное дело. После катеров и яхт перебрался на крупные суда. Он бороздил по водной глади в поисках того, чего не мог найти на суше, исходив и изъездив ее вдоль и поперек. Здесь он приблизился вплотную к тому, что искал – ощущение полнейшей свободы среди необъятного простора воды и неба открывали в нем новые неизведанные чувства. Но чтобы ощутить их сполна, нужен был новый шаг. И он решил взяться за небо.
«Может быть, там я найду людей», – не давала покоя сокровенная мысль.
Он тщательно проштудировал доступную литературу, обучающую управлением самолета. Затем выбрал машину, наиболее подходящую и максимально простую в эксплуатации. Облачившись в форму пилота, он устроился в кабине.
На практике оказалось куда сложнее, чем в теории, но он добился своего. Самолет разогнался и, мягко оторвавшись от земли, взмыл в воздух.
Теперь все шло идеально. Ощущение полета нельзя было сравнить ни с чем, что он испытывал прежде. Пустота вокруг рождала внутреннюю наполненность. Он забыл про все: про людей, одиночество, переживания, страхи, – и жил одним небом. Ему казалось, что все, к чему он стремился, сошлось в этом полете.
Он поднимался все выше и выше, оставляя далеко внизу облака. Ему уже не хотелось видеть землю, его манило неизведанное. Подчиняясь какой-то силе, Марк отстегнул ремни и покинул самолет.
Отделившись от него, он плыл в сыром ватном потоке воздуха. Его легкие были подобием крыльев – он расправил бронхи, и тонкие прожилки альвеол трепетали, пробуя на ощупь небесный простор.
Работающее, как мотор, сердце, позволяло двигаться вперед. Человеческий организм казался надежнее искусственного механизма – он был живым и более органичным, приспособленным к любым переменам. Мотор и крылья – что еще нужно для полета? И он летел, не оглядываясь и не сожалея ни о чем, летел и думал о Боге.
Почему он не выдумал Его в детстве? Ведь это напрашивалось само. Вместо всех защитников должен был остаться один Он – милосердный и неумолимый, невидимый, но постоянно присутствующий. Если хочешь – обращайся, не хочешь – отвернись. Он поймет и простит, Он не осудит. Он привык к людям, но как Ему, вероятно, тяжело приходится с ними.
«Испражнения – это еще не самое худшее, что из нас выходит. Гордыня, зависть, чревоугодие, блуд, гнев, алчность, уныние. Взять меня – я же послал человеческий мир под откос. Взорвав всех, лечу, ни о чем не сожалея. Где окончится мой полет – в аду или в раю? И есть ли там Бог? Есть ли Он вообще? Узнаю ли я когда-нибудь?..»


36

– Кто ты?
Это не было голосом, звучащим в небе. Скорее, вопросом, находящимся там.
– Я Марк, – ответил он так же беззвучно.
– Нет, ты – Гедеон, владеющий ножом, – поправило его небо.
– Верно, – согласился Гед.
Он продолжал парить в полной невесомости, все еще боясь взглянуть вниз. Что он там оставил – девственную природу, освободившуюся от гнета человека или мертвый мир, разорвавший круг цивилизаций, к чему Гед был напрямую причастен? Однако никто не мог спросить с него за это. У него нет преследователей. То, что сейчас звучало в его голове, не осуждало и не поощряло. Это было выше всяких оценочных суждений.
– Посмотри вниз, – услышал он снова.
Противиться было бессмысленно. Гед опустил взгляд и увидел… Боже, что он увидел!
Земля была полна людей. Она вновь была заселена ими, как раньше. По дорогам, обгоняя друг друга, мчались автомобили. Работали заводы, извергая из труб дым, из школ с веселым криком выбегала детвора, люди заполняли стадионы, спускались в метро и поднимались на обзорные площадки, чтобы так же, как и он, свысока посмотреть на себе подобных.
Все были живы. Здоровы и уверенны в том, что завтра будет точно таким, как сегодня. И ничто не сможет нарушить размеренного хода их жизни – ни случайность, ни тщательно спланированная акция.
Пролетая над зоопарком, он разглядел своего бывшего ученика – Роджера. Тот слонялся между клетками, изучая повадки зверей. Научился смешно копировать кролика и койота. Гед смеялся от души, глядя на его гримасы. А потом отыскал семейство Валентина. Друг казался бодрым – он немного располнел, но это не портило его, а наоборот, прибавляло так не хватавшей солидности. Рядом была жена и двое детей. Семейство играло на лужайке в мяч. Валентин довольно смеялся, подшучивая над нескладными движениями супруги, и она улыбалась в ответ.
А вот и Моника – его любимая Моника. В узкой юбке и белой шелковой блузке. В руках сумочка песочного цвета с короткими ручками – она всегда ее брала на торжественные выходы. Куда она теперь спешит? На свидание? С кем?.. Гед старался не терять ее в толпе… Нет, всего лишь в парикмахерскую – привести в порядок свои шикарные волосы. Запаха которых он не забыл.
Гед хотел задержаться, чтобы побыть с ней подольше, но его внимание отвлек капитан полиции, опрокидывающий рюмку в дешевом кабаке. «Может, когда он поднимет голову, то заметит меня», – подумал Гед. Но нет, когда капитан вливал в себя спиртное, он вовсе прикрывал глаза… «Да он уже пьян, чертяка. А как же служебный долг?.. Ну, посмотри же, посмотри наверх». Но капитан был глух, а Гед был нем.
Однако он не был слеп – он видел всех, кого убил, а его не замечал никто. Более того, о нем никто не вспоминал, словно он и не жил среди них. Значит, он никого и не трогал! Он был безгрешен, не виновен ни в чем. Он был свободен!
От этой мысли Гед едва не задохнулся налетевшим порывом теплого ветра. Он снова перевел взгляд на полицейского. Теперь хорошо была видна свежая нашивка на петлицах его куртки. Стало быть, получил очередной знак отличия и обмывает награду. Уж не за него ли, за Геда, наградили служаку? Капитан потянулся за новой стопкой, поднял ее и чокнулся с воздухом.
«Он пьет за упокой моей души, – усмехнулся Гед. – Не волнуйся, дружище, она в покое… Она – в раю. Я в полной безопасности – я изолирован от вас. Я вижу всех, но меня не видит никто. Это ли не райское блаженство! Люди боятся неизвестности, боятся смерти. Знали бы они, как тут хорошо. Никогда среди вас мне не было так хорошо, как здесь».
Он парил, а между тем темнело – наступил вечер, за ним надвигалась ночь. Однако земля с высоты просматривалась так же отчетливо, как и днем. Он по-прежнему контролировал все перемещения, был в курсе всех событий, творящихся внизу. Все, кого он приметил, ложились спать. Улеглись в своих домах по своим постелям, и только полицейский, напившись, заснул на скамейке.
– Не засыпай! – Гедеон почувствовал тревогу за капитана. – Проснись, у тебя ведь есть дом! Тебя ждут, ступай к своим родным!
Гед начал снижаться.


37

Неожиданно он очутился у самой земли, встал на нее ногами, обеими ступнями прикоснулся к тверди. Парк был темен и дик, совсем не такой, каким виделся свысока. Фонари не горели, лишь тусклая луна освещала скамейку. Не обращая внимания на эти перемены, Гед шагнул к спящему и дотронулся до его плеча. Тот сразу проснулся, но, подняв голову, оказался вовсе не капитаном Марком Аврелием, а совершенно незнакомым человеком. Причем абсолютно трезвым.
– Эгей, ты чего?.. Какого черта тебе нужно? Зачем ты меня разбудил?.. Ты за это ответишь.
Не торопясь, он поднялся со скамейки и двинулся на отступившего Геда, готовя мощные кулаки.
Разумеется, Геду было не привыкать к подобным выпадам. Для такого случая у него всегда имелось кое-что за пазухой. Вот и сейчас – слава богу – нож оказался при нем. Один взмах, и соперник будет лежать у его ног…
«Неужели не попал?» Гед сделал вторую попытку, на этот раз стараясь не ошибиться – лезвие с силой вошло в грудь. Эффект был тот же – незнакомец стоял, как ни в чем не бывало. После третьей попытки мнимую жертву начал разбирать смех. Человек смеялся тем громче и задорнее, чем чаще и ожесточеннее колол его Гед.
– Что, приятель, не получается?
Казалось, он давно забыл свою обиду, и теперь его крайне забавляло поведение чудака, который, выбиваясь из сил, продолжал всаживать в его сердце клинок, раз за разом, не останавливаясь, не смея верить своим глазам. Нож входил в мягкие ткани беспрепятственно, – никакой защиты, – но человек все равно не умирал. Он не делал ничего, чтобы уклониться от ударов, не пытался убежать или помешать – просто стоял и гоготал, получая истинное наслаждение от всего происходящего.
На шум из темноты парка стали выходить другие. Они обступали убийцу с ножом и его жертву, желая присоединиться к веселью. Гед, тяжело дыша, растерянно оглядывал мрачные фигуры, бравшие его в кольцо. Кто-то тронул Геда сзади за плечо и, кривляясь, произнес.
– Скажите, пожалуйста, сколько времени? – и, получив в ответ ножевой удар, захохотал. – Ха-ха-ха-ха! Спасибо!
Это было похоже на кошмар.
Эти люди тянули к нему руки, пытаясь дотронуться и задать какой-нибудь глупейший вопрос – это было до того омерзительно, что от каждого прикосновения Геда пробирала сильная дрожь, словно его било током. Стараясь не поддаваться охватывающему ужасу, он продолжал отбиваться.
– Так сколько все-таки времени… вы будете нас колоть? – захлебывались они от смеха.
Рука налилась тяжестью, словно его нож был отлит из свинца, – он больше не мог ею управлять. Почему эти люди не умирают, как умирали прежде, едва он касался их своим оружием? Он был раздавлен, едва держался на ногах и совершенно не знал, что ему делать дальше.
Наконец они пощадили его.
– Это ад, приятель. Мы все уже давно мертвые.
– Ад? Но меня не должно здесь быть. Я в раю.
– Ад или рай – это не территория. Это то, что у тебя в душе. А вообще, рай – это всего лишь хорошо обустроенный ад.
– В чем же отличие?
– Разве не понятно? Ты пришел убивать, но больше никогда не сможешь сделать это. Больше никогда.
Гед не знал, верить ему или нет. У него кружилась голова.
– Мне нужна женщина, – пробормотал он, пытаясь удержать уплывающее сознание.
– Я бы тоже не отказался, – осклабился один из призраков.
– Моника, – уточнил Гед.
– Здесь таких нет.
– Откуда вы знаете? Я ведь даже не сказал, как она выглядит.
– На черта нам твои слова? Сказали же, ее здесь нет. Может, она еще живая.
– Нет, она мертва.
– Точно?
– Точно. Я сам ее убил.
– Так же, как нас?
Новый взрыв хохота потряс темень.
– Тоже мне, убийца. Выкинь свою игрушку, здесь она тебе не пригодится.
– Тихо, вы, – одернул кто-то остальных. – Тут романтика… Ну-ка расскажи, – обратился он к Геду, – кто она такая?
– Зачем вам? Это неинтересно, – он попытался уйти, но его окружили плотным кольцом.
– Нет, ты уж погоди! Тут, понимаешь ли, безумная скука. Мы только и ждем новых историй.
– Да, каждый уже рассказал свою по несколько раз. Вечерами мы собираемся тут и ждем прихода новеньких.
– Но хороших историй мало – все похожи одна на другую, ничего нового.
– Давай, выкладывай, не тяни, раз уж ты здесь!
Гед сжал нож, готовясь к новому отражению. Он невероятно устал, но собирался биться до конца.
– Фу-у, уже не смешно… Это старо. Тут все моментально стареет.
– Ну, начинай. Как вы познакомились?
– А как она в постели?..
– Говори, не стесняйся. Здесь все свои…
– Мы жутко любопытные.
Они тыкали его своими твердыми холодными пальцами, пародируя удары ножом – тычки сыпались со всех сторон. Гед еле держался на ногах. Если представить, что такое может продолжаться вечно, хуже ада просто не было.
В тот момент появился еще один новенький, и Геда на время оставили, принявшись за новичка. Но тот быстро сдался – он оказался слаб и неинтересен, и они забыли его.
Геда нагнали на темных дорожках ада.
– Эгей! Куда же ты пошел?
– Отсюда нет выхода, глупец! Ад не комната страха в парке развлечений, он бесконечен.
Его снова стали обступать.
– Не помнишь меня? Ты нанес мне пятнадцать ударов.
– А мне двадцать два.
– Мне – тридцать. Кому больше?
– Тридцать восемь!
– Тебе все же придется рассказать – все, без утайки. Мы не отстанем.
– Давай уже, не стесняйся.
От него требовали откровений. Он начал было про одиночество, но его тут же перебили.
– Что это за бредни! Ты про бабу давай! Пока не расскажешь, не сойдешь с места. Так и будешь стоять вечность.
– Но я же человек! – вскричал Гед. – Я могу думать и у меня есть память!
– Так воспользуйся ей!
Это было невыносимо. Он понял, что сейчас ничто не сможет ему помочь. Голова была пуста, все воспоминания стерлись с необыкновенной легкостью, осталось лишь одно.


7

Поезд. Он едет на нем во взрослую жизнь. Прожив пару лет отщепенцем, он утвердился в незавидном статусе одиночки. Зато приобрел опыт в обеспечении себя всем необходимым. Он ни в чем не нуждался, жизнь протекала в трудах, размеренно и наполнено. Но случился приступ.
Его словно схватили за горло и начали душить. Не в силах освободиться из этих тисков самостоятельно, он потерял всякое желание продолжать начатое. Запустил хозяйство, потерял аппетит, да и сама жизнь, казалось, утратила смысл.
Переживи он тогда абсолютную изоляцию, приспособься к ней, наплевав на людей, – все сложилось бы по-другому. Но он пошел им навстречу, добрался до полустанка и дождался поезда.
После полудиких условий вагон представлялся апартаментами. В нем было тепло, имелась горячая вода, мягкие диваны и свежее белье. Правда, не было ни одного свободного купе, но на это он даже и не рассчитывал. Он выбрал то, в котором средних лет дама читала женский журнал.
Когда он вошел, она даже не подняла глаз. Перевернула страницу, продолжая чтение. Он задвинул в угол рюкзак и сел напротив. Ему казалось, что женщина вот-вот отложит чтение и приступит к расспросам. Он стал готовить ответ на первый ее вопрос. Например, она могла спросить: «Далеко ли вы едете?»
Но женщина молчала – статья в журнале ее интересовала больше, чем попутчик.
В окне тянулся унылый пейзаж, который сразу же ему надоел. Сдернув висящее на поручне полотенце, он вытер им пыльное лицо. На белой ткани остались грязные разводы. Он снова скосил глаза на женщину.
Почему бы ей что-нибудь не сказать? «Какие грязные в этих поездах полотенца! Неужели нельзя следить за элементарными вещами?»
Посидев еще немного, он стал раскладывать постель.
Дверь купе отъехала в сторону, и внутрь заглянул проводник.
– Чай будем? – грубо спросил он.
Женщина будто и не слышала вопроса.
Он отрицательно помотал головой, отвечая за двоих.
Дверь захлопнулась…
– Я буду. Принесите два стакана. Только не такого горячего, как в прошлый раз. Да, без сахара… А вам, молодой человек, я все же посоветовала бы поесть – вы неважно выглядите. Сейчас я вас угощу.
Далее ему пришлось выслушать целую лекцию о здоровой пищи и о пользе раздельного питания. При этом она доставала из большой сумки продукты и выкладывала их на стол. Он смотрел на ее рот, который никак не хотел закрываться.
– Далеко едете? – спросила дама.
Он кивнул.
– А вы неразговорчивы, – улыбнулась она. – Что так?
Он пожал плечами.
– Вот как, – глядя на него в прищур, она понимающе закивала. – Ну а девушка у вас есть?
Он опустил глаза.
Женщина, видя его смущение, захохотала.
Дверь отворилась, проводник поставил на край стола два наполненных стакана.
– Ваш чай, – сказал он.
– Спасибо, – ответила она.
Проводник вышел.
Они пили чай, поглядывая друг на друга.
Затем она стала раздеваться…
Его разбудил стук в дверь.
– Мадам что-нибудь нужно? – донесся из-за двери голос проводника.
– Мадам уже спит, – ответил он.
– Приятного сна.
Прошло какое-то время, и стук повторился.
– Мадам, через полчаса подъезжаем.
– Мадам в туалете, – снова отозвался он. – Она уже оделась.
– Я приду помочь вынести вещи, – не унимался проводник.
– Мадам попросила меня помочь ей. Вы можете не беспокоиться.
– Ну что вы – это мой долг. У мадам много вещей.
Его охватила паника. Нужно было что-то срочно придумать. Когда поезд придет на станцию – будет поздно. Вскроют дверь, обнаружится убийство, ему скрутят руки и отведут в полицейский участок. Люди не обращают внимания на смерть, пока она не раздувается в фантастическую неправдоподобную феерию – тогда они с удовольствием занимают места в партере поближе к сцене, чтобы разглядеть в деталях разворачивающееся представление. Люди негодуют, топают ногами и требуют немедленного возмездия. Они свистят и улюлюкают, и в этот шум врывается оглушительный паровозный гудок…
Он открыл глаза, на этот раз просыпаясь по-настоящему.
Он лежал в одежде поверх постели – сон свалил его моментально и был так же обморочен, как и явь. Сквозь занавески в окно проникал серый утренний свет. Он резко сел и увидел напротив тело, прикрытое простыней.
Поезд подъезжал к станции. Все, что он только что видел во сне, могло материализовавшимся кошмаром повториться наяву. Сейчас постучат в дверь и произнесут знакомую фразу.
Стоп, осадил он себя, чего это он дергается? Ведь ничего не случилось, ему просто приснился сон. Во сне эта дама была навязчива, и он ее убил – но это было во сне, на самом же деле сейчас она просто спит.
Чтобы удостовериться в этом, он встал и склонился над телом. Женщина не подавала признаков жизни. В перестуке колес он никак не мог уловить ее дыхания. Но нет, конечно же, она спала. Он нагнулся еще ниже.
То, что произошло дальше, было настолько неожиданным, что он не успел даже охнуть. Женщина откинула простыню и коротким взмахом всадила нож в его грудь.
Он повалился на пол.
Она поднялась и стала быстро собираться.
Ход локомотива замедлился, пошел на убыль и скоро состав остановился совсем. Вагоны замерли. По коридору прошло беспорядочное оживление, люди толпились в проходе, желая побыстрее покинуть надоевший поезд. Дверь купе распахнулась настежь, раздался крик, – на полу лежал бездыханный юноша с ножевым ранением в область сердца.
Проводник сейчас же вызвал начальника состава, а тот, прибежав, позвал полицию. Вдвоем им удалось разогнать любопытствующих пассажиров и освободить коридор, пока не прибыл наряд.
Тело погрузили на носилки и долго разворачивали их в дверях, протискиваясь по узкому проходу, прежде чем вынесли на перрон.
Оставив труп в одной из комнаток привокзального участка, полицейские в соседнем помещении занялись протоколом. Они тщательно осматривали нож и вещи убитого, все, до мелочей, записывая в журнал, шелестя его жесткими страницами. Поезд, свистнув на прощанье, покинул станцию. Начиналось обычное утро будничного дня…
Сначала он начал слышать звуки, потом стал разбирать и слова. Минуты через три он явственно разглядел потолок и солнечный луч, прорезавшийся полумглу. Он смог повернуть голову. Затем медленно сесть. Осторожно вздохнуть полной грудью. Немного кружилась голова и побаливало сердце, но это не помешало ему встать и сделать несколько шагов в сторону двери. Он добрел до нее, открыл и вышел в коридор. Здесь так же было пусто и темно. Впереди он увидел еще одну дверь…
После темноты солнечный свет резанул глаза. Он зажмурился, а когда снова их открыл, все было как всегда – незнакомый город, шумная привокзальная площадь и люди.
Много людей.


2007–2009 гг.