Литературные эскизы
ТА ЛЕГЕНДАРНАЯ КВАДРИГА…
«Нас мало, нас, может быть, четверо…» - кажется так, обращаясь к несравненной Бэлле Ахмадулиной, писал когда-то Андрей Вознесенский. Не знаю, кого же доподлинно причислял он к этой блистательной «четверке», но я всегда считал, что в ней непременно подразумевается и Олжас Сулейменов. Я с юности, как почти всё мое послевоенное поколение, увлекался стихами – то было уникальное, неповторимое, гомеровское время, когда стихи вдруг шагнули в народ, как, без предупреждения, вступает в город летний обломный ливень, – в том числе и поэзией Олжаса. Четверка, состав которой каждый варьировал по-своему, но общие контуры каковой были вполне очевидны, царила, парила тогда надо всеми нами, как ошеломляющий каменный выезд на величественном фронтоне Большого театра. Олжас выделялся в ней поистине ахалтекинским, почти пастернаковским профилем, шагом, размахом стиха: написанные по-русски, без подстрочников, стихотворения его были полны двуязычной силы и притягательного, терпкого, двукровного же очарования.
Эта глина была такого отчаянного, молодого обжига, что на ветру могла не только петь, но и почти что по-волчьи - выть. Как воют под зимними вьюгами, которые в нашей Ногайской степи называли «шурганами», даже скромные печные трубы – только они порой и торчали над обледенелыми сугробами – наших неказистых глиняных же мазанок.
В 70-х я с ним соприкоснулся совершенно неожиданным образом. «Комсомольская правда», в которой я тогда работал, напечатала хвалебную рецензию на «Аз и Я». Волею случая я оказался в бригаде, которая вела номер и отвечала за него. В бригаде я вовсе не был главным, не помню, состоял ли я тогда уже в редколлегии или был ещё вполне рядовым сотрудником – и даже не литературного отдела, в котором не работал никогда в жизни. Но на утро вместе со всей бригадой был вызван на «разбор пролёта» и соответствующую выволочку. Надо отдать должное тогдашнему главному редактору «Комсомолки», ныне, увы, покойному Льву Корнешову. Особого разгрома нам не последовало: главный просто хмуро и немногословно сообщил, что мы получили втык из «Большого дома» за то, что поддержали вещь, пропагандирующую пантюркизм. Надо сказать, что как раз главный сам и вёл этот номер и, в общем-то, особо разоряться ему было не с руки. Признаться, я едва ли не впервые услыхал это ученое слово, да еще с таким ругательным оттенком. Лёва Корнешов был рыцарственно печален – выговор ему все-таки вкатили – мы же, дежурные, по тогдашней фрондёрской традиции чувствовали себя почти что героями дня. Особенно я – как же, «пострадал», пусть и за компанию – за любимого поэта.
С тем большим энтузиазмом раздобыл тогда через собкора «Комсомолки» в Алма-Ате, большого книгочея (через него мы доставали и знаменитую дилогию Н.Раевского о Пушкине «Если портреты заговорят» и «Портреты заговорили») Виктора Злобина Олжасовскую книжку. И за ночь, едва ли не буквально, проглотил ее.
И, несмотря на свои – и по сей день сохранившиеся – славянофильские пристрастия, никакого особенного «тюркизма» там не обнаружил. Остроумные филологические изыскания, не тюркизмы, а скорее трюизмы, азарт и нетерпение ума и сердца: соединить даже, казалось бы, несоединимое…
Я понял: кому-то потребовалось ахалтекинца (правда, порода эта, насколько я знаю, изначально не казахская, а туркменская, но уж раз «пантюркизм», так пантюркизм) осадить. Вот и нашли п о в о д.
А заодно осадить и «Комсомольскую правду».
Но сейчас, на склоне лет, я едва ли не больше ценю Олжаса Сулейменова за другое.
Говорят, поэтов следует судить не по поступкам, а по словам. По Слову. Оно – верховнее поступка. Согласен. Но есть, встречается и п о э з и я поступка.
Мне горячо импонирует, что совсем недавно, будучи уже в том возрасте, когда поступки даются даже труднее слов и когда мы научаемся объяснять и прощать самим себе всё и вся, Олжас Сулейменов в очень тонной ситуации не сдал своего младшего товарища. Своего сотрудника, подчиненного (и у поэтов иногда бывают подчиненные – в то время как сами они подчинены только Господу Богу). Русского. Сына друга юности, тогдашнего главного редактора знаменитого в те времена литературного журнала «Простор» - этот журнал вывел на простор целый косяк талантливых имен советской литературы.
Происшествие, о котором я вспомнил, облетело все газеты и эфиры мира. В разгар американской агрессии в Ливии, в состоянии аффекта, в обстановке международной истерии, да еще и наверняка влекомый нашим атавистическим, советским еще чувством безоглядного заступничества за сирых и слабых, пассажир международного авиарейса «Париж-Рим» потребовал посадить лайнер в Триполи.
И требование своё, подкрепленное зажатым в кулаке пластиковым ножичком, что подают на борту к пластиковым же обедам – им, как опять же у меня в селе говорили, жабу на пруду заколоть невозможно, - передал через перепуганную стюардессу командиру воздушного судна.
Ясно, что парня скрутили. И он оказался в очень серьёзной итальянской тюрьме, а потом, когда подразобрались, в итальянской больнице. И мог крепко-крепко задержаться и в первом заведении, и во втором, не менее серьезном. Да и задержался-таки.
Но его страна от него не отступилась. А прежде чем не отступилась страна, не отступиться надо было его непосредственному начальнику. Олжасу Сулейменову – насколько я знаю, Олжас и сейчас возглавляет казахстанскую дипмиссию при ЮНЕСКО: в этой миссии, под его непосредственным руководством, и трудился незадачливый «угонщик». Надо было решиться п е р в ы м вступиться за оступившегося человека. В своё время я и сам служил чиновником довольно большого ранга. И знаю это скверное чувство: как бы чего не вышло? Неистребимого чиновного трепета – не оскользнуться бы самому! Олжас нашёл в себе ресурс перешагнуть через этот живородящий трепет и п е р в ы м вступил в сложнейшую и весьма длительную борьбу за вызволение пусть и виноватого, но уязвимого, как уязвим князь Мышкин, человека. И его государство, высшее его начальство, уверен, сперва поверило Олжасу, а потом уже и своему переступившему закон согражданину.
В данном случае чиновника (уже со стажем!) в Сулейменове победил даже не дипломат, и прирождённый, и официальный, а – Поэт.
Я знаю и парня, которого удалось-таки вызволить и из тюряги, и из психушки. И даже был однажды у него дома в Париже. Квартирка выходила прямо на крышу, мы и ужинали прямо на крыше. И вокруг него, как мотыльки вокруг свечи, счастливо гомонили две приехавшие с родины навестить разведенного отца девчушки. Да, этого на вид совершенно тонкошеего, очкастого «ботаника», похожего на вечного студента, если и можно было представить с ножом – то разве что со скальпелем.
Но жизнь и не такие казусы выделывает.
Когда люди научатся «оцифровывать» поступки словами, то этот твой шаг, дорогой Олжас, - очертя голову, с риском потерять собственную, как минимум, дипломатическую, репутацию, кинуться на помощь ближнему – этот твой шаг проявится когда-то на бумаге, уверен, прекрасной строфой.
…Последний раз мы виделись года четыре назад. В день 7 ноября на приеме у Исполнительного директора ЮНЕСКО, очаровательной Элеоноры Митрофановой. Олжас вел этот вечер, был все также ослепительно раскос и черноволос, но довольно грустен. Два праздника, как известно, сошлись теперь в этот день: и новый, российский, и наш старый, общий, советский. Поэтому и грустно было не одному Олжасу.
Он предложил тост за «советское в нас». И знаете, даже иностранцы – не возражали.
…Из той легендарной, как ливерпульская, четверки их, если не ошибаюсь, осталось только двое. И дай Бог, чтобы продлились их годы! Это обнадёживает и всех нас, кто взирал когда-то в счастливом изумлении, задирая, донельзя запрокидывая голову, на эту ошеломляющую римскую квадригу…