Бабушка моя Евгенья Васильевна была удивительным человеком. Умерла она три года назад, и я стала остро чувствовать, как ее не хватает. Появилось совсем иное отношение к чужим бабушкам – зависть какая-то, что ли… И почти каждая пожилая женщина напоминает мне мою.
Жизнь бабушке выпала как и для многих в нашем краю. Сиротское детство, раннее замужество. Свекровь,* которая так полюбила юную невестку, что бабушка почитала ее, как мать. Умирая, даже попросила похоронить ее рядом с нею. Лежат теперь рядом. Так и запомнился первый бабушкин урок – какие могут быть отношения между невесткой и свекровью.
Дочка Нюра, родившаяся у нее, начавшаяся вскоре война, повестка на фронт, и почти сразу – похоронка. Вторая дочка – моя мама – даже и не увидела отца, родившись в 1942 году. Война, которая и похоронками горбила, и непосильным трудом. Когда бабушка рассказывала, какую работу они делали в войну со своими подружками, у меня в голове вечно крутились строчки: «Какая безмерная тяжесть на женские плечи легла».
В бабушке росту полтора метра не было, но она с такими же работягами ручными пилами валила лес, понимая, что кроме их тяжелёхонькую мужицкую эту работу никто не сделает!
Живет сейчас в Танге наша землячка Мария Семенова, которая пишет пронзительные до слез стихи о наших женщинах. Приведу лишь одно:
… Их нет в живых, но рассудите здраво,
Что этот подвиг годы не сотрут!
Я каждой бы вручила орден Славы
За ратный труд, за непосильный труд.
*Коновалова ( в девичестве Осипова) Матрена Анфимовна
***
От страшной похоронки
Поникла голова,
Осталися сестренки
Да горькая вдова.
И сколько горя пережили,
И голод, и беду,
И очень рано приобщились
К нелегкому труду.
Кстати говоря, бабушка очень не любила вспоминать то время. Таким горьким оно было, даже воспоминания о нем тяготили. Я, не ведая, насколько мне это сейчас нужно, тоже обходила сторонкой уголок ее памяти.
Потом – послевоенные годы. Нашелся человек, с которым она стала жить вместе... Попивал этот дед. Но я его помню и памятью дорожу. Других дедов не было. (По отцовской линии Тимофея Романовича Капустина тоже убили в войну).
Работал дед Вася на экзотической для мужика должности – продавцом в «сельпе», как выражалась бабушка. Мама моя, видно, не очень ладила с ним. А мы с ним друг друга любили! Дед буквально боготворил меня, часто дарил нехитрые подарки – сухофрукты, кофе, какао в брикетах, плитки фруктового чая – те лакомства, которые погрыз бы сейчас, но их нет.
Однажды подарил мне новенькие ботиночки, которыми я радостно размахивала по дороге домой, дергая их за шнурки. Мои ботинки были с облупленными носами – от предыдущего хозяина, а глянцевая новая коричневая кожа приводила меня в восторг! Мама по-прокурорски распорядилась – ботинки вернуть (боялась за деда, чтоб не было недостачи). Было до слез жалко, но отдала несостоявшуюся обнову обратно. Дед обиделся, тоже чуть не до слез.
Дружба, конечно, с ним не прервалась, из-за этой истории. Я постоянно бежала из дома к бабушке и деду, они уговаривали меня остаться переночевать. Мама не препятствовала этому, и я оставалась у них. Пристроюсь рядом с бабушкой вечером, она начнет учить меня какой-нибудь молитве или рассказывать что-нибудь.
А дед Вася из другой комнаты обидчиво ворчит: «Изменница, к бабке устроилась. А я возьму да и помру ночью с горя».
Я быстренько сматывалась в другую комнату и прыгала в койку к деду. Бабуля платила деду его же монетой: «Дык и правда, изменница. Посулит прийти, а сама к этому черту бежит». Принимая все за чистую монету я начинала жалеть бабушку и уходила к ней. Потом, сжалившись надо мной, старики прекращали «пытку», и я засыпала у того или у другого. А утром в благодарность выслушивала россказни о том, что всю ночь сбрасывала одеяло, лягалась и разговаривала.
Кстати, совсем недавно из письма Д.П. Коновалова, о котором расскажу отдельно, я узнала о дедушке Васе такую историю (цитирую): «О Василии я мало что знаю, жили-то в разных концах села. Ну, иногда он выпивал. Все выпивали. Работал долго учетчиком, заправщиком в тракторной бригаде … Встречаю я между Алешихой* и Кирилловой* Василия Евстифеевича. Он тогда работал заправщиком и учетчиком в тракторной бригаде, а дело было где- то в конце уборочной кампании. Я слез с велосипеда, спрашиваю: «Что это у тебя болтается за бочкой, сзади привязано?» А это, говорит, на последнем загоне убили барсука. После отжинок, как водится, пошла гулянка. И вот, когда мясное уже было съедено, он пригласил меня к себе: поросенка, говорит, зарезал вчера. В общем, «поросенком» закусили, а когда потом Василий в конторе рассказал, что это был барсук, а не поросенок, кое у кого началась рвота».
Бабушка вечерами рассказывала о жизни, о коллективизации и очень скупо о раскулачивании. Я многого не понимала. Рассказывала, как появились на деревне первые тракторы, и как одна из баб сказала: «Антихрист на поле пришел, молока у коров не будет».
Я, помню, долго разубеждала бабушку, поверившую предсказаниям своей старой землячки, утверждая, что техника помогает людям. Бабушка разбивала мои теории в пух и прах: «Тракторами все кругом перерыли, распахали, коровенку некуда выгнать, корове некого накосить – откуда молоку взяться? »
Я старательно тарахтела про коллективные хозяйства, механизацию ручного и тяжелого труда. Бабушка резонно останавливала:
«Раньше на быках сажали – убирали, тракторов в помине не было. А какой хлеб на заимках ростили ...Коноплю, гречиху. Знаешь, какие, бывало, колоба гречишные пекли? Спекут его – да с конопляным маслом. Оторваться невозможно было. Вот… Такие работяги были, раз – и в кулаки их определили! А какие они «кулаки» – рубахи не просыхали от пота… Увезут их, а ребятишек – в детдом. Мы с Настей один раз на конях ребятишек этих в детдом, на станцию Ингоду везли. Больше недели везли, один потерялся. Думала, с ума сойду, пока нашли, да потом всех пристроили …»
Это вообще не шло ни в какие рамки! Кулаки у нее получались хорошие, времена единоличные – хорошие! Моего образования – начального или ниже не хватало разрушить ее темные убеждения. (А спустя тридцать лет пришлось мне рассматривать дела по искам репрессированных кулаков, точнее их детей, и бабушкина святая правда снова и снова подтверждалась – скупыми решениями судов и прокуратуры о прекращенных за отсутствием состава преступления делах в отношении тех самых кулаков – крепких работяг из наших сел. Ирония судьбы …)
Или по поводу космических кораблей и космоса… Я к тому времени в школе училась. Дед Вася умер, и я приходила к ней каждый вечер, ночевала – одна она боялась. Сообщения по радио о запуске нового корабля или спутника бабушка воспринимала однозначно: «Опять куды-то черти понесли!» Я раздражалась ее беспросветной темнотой и наседала на бабушку – наука, мол. Не просто так летают, людям помощь от этого будет. И опять железная логика: «Много тебе, к примеру, с космосу помощи? Богу уж житья там никакого не стало, все небо посковыряли». Я опять, поражаясь неучености и пользуясь учебником природоведения, разъясняла, что Бога нет, что небо невозможно расковырять, поскольку земля окружена воздухом. Бабушка охотно выслушивала, разглядывая иллюстрации, задавала вопросы, а потом опять мою стройную систему мироздания разваливала вопросом: «А почему не стало погоды путной? Вот как стали летать, и тепла мене стало. Скоро в мае в кухвайках будем ходить! А зимой снегу почти нету! И Бога, Ленушка, не шавель**! Не веришь – и ладно, но не лезь к ему. Он там всё-ё-ё видит!» Помню, как-то летом на селе было просто нашествие «метляков». Так их называла бабушка. Лохматые, неприятные на вид и на ощупь, серые крупные бабочки, буквально облепляли телеграфные столбы сплошной шевелящейся массой. Они были, конечно, и раньше, но не столь большими массами, а так – единицами в огороде. Лужи покрылись какой-то плесенью ядовито-зеленого цвета, кое-где с розовыми оттенками. Было это, наверное, по всему району, так как в «районке» даже дали разъяснение, кажется, работники СЭС, о том, что необычный цвет луж связан с цветением растений и пыльцой, в обилии оседающей на лужи. О чем я и поспешила доложить бабушке, которая все воспринимала однозначно: «Вот, я ж говорила: спортили небо и всю погоду, долетались! Все спортили радиацией».
Я разъяснила ей про пыльцу и показала комментарии из газеты. Бабушка обиделась даже: «За дураков нас шшитают. Будто раньше ничо не цвело! А луж таких и метляков сроду не было».
Только потом, спустя многие годы, я опять же в газете, но уже в «Забайкальском рабочем», прочитала публикацию о…подземном испытательном ядерном взрыве в шестнадцати километрах от Арея (!) в те годы, и узнала слово «мутация»...
Милая бабушка, как же ты была права и мудра даже в своей безграмотности.
Зимой, когда ставни были закрыты, а за окнами завывали от мороза провода, мы садились у горячей печки и вели свои бесконечные разговоры. Бабушка мне с вечера косы плетет в косоплеточку: «Маслом их приладим, штоб не пушились». С боков пряди поднимет – а лоб того больше! Говорит: «Прям, как у Ленина лоб, хоть поросят об его бей. Умишша в тебе, наверно, будет, если сопли уймем...» Набираясь «умишша», любили изучать книгу «Лекарственные растения Восточной Сибири». Вооружившись очками, бабушка просила:
«А ну-ка, прочитай мне про девятильник». Я добросовестно читала мудреные названия составных частей, описание растения, длинный список болезней, от которых врачевал девятильник или по-книжному – «пижма обыкновенная».
Из болезней мы с бабушкой, в силу неграмотности одной и детского умишка второй, понимали, по-моему, только гипертонию, холецистит да ангину с желтухой. Однако учебы не бросали.
– Баб, а у тебя есть этот холецистит?
– У меня, доча, все есть, кроме косоглазия и плоскостопия, – отшучивалась бабушка.
Долгими вечерами учили теорию. Рассматривали блеклые иллюстрации. Бабушка была просто одержима найти «сушеницу топяную» по одной простой причине: шибко хорошая трава от давления. По утрам я просыпалась от деликатного постукивания сковородки на кухне. Оттуда сооблазнительно тянуло запахом свежеиспеченных в русской печке блинов. Потрескивающие дрова тянули, как магнит. Я подходила к бабушке, заворожено глядела в печку, где веселый огонь облизывал с вечера прогретые поленья. В уголке печи шкворчали на маленькой сковородке ломтики сала, румяно скручивающиеся в трубочки от нестерпимого жара. Ближе к устью, на подгребенные угли рейс за рейсом летала другая сковородка, принося разлитую лужицу теста, а унося на рушник в центре стола румяный блинок с вздувшимся пузырем верхом. Чайник уже закипал, мы садились за стол … Зима была не страшна.
Приходило лето, посажена картошка, до покоса еще есть время. А у нас начиналась «практика». С Ивана-травника уходили в лес, собирали травы, взяв с собой изрядно потрепанную лекарственную книгу. До сих пор помню эти походы, бабушку в ситцевой кофтенке, в запоне, под который со всех боков подтыкались пучки той или иной травы, и периодическую сверку с книжкой: «Ну-ка, каки там листы написано?»
Старательно читаю: «ланцетовидные, в розетках», – и смотрим по-бараньи друг на друга. Понять в первом классе, что такое «ланцетовидные», очень сложно. Поэтому ориентируемся по цвету «чашелистиков», типу стебля и другим приметам. Лечебник потом постепенно переходил на низ котомки, а собирали больше то, что давно известно – хвощ, клевер, девятильник, полынь, зверобой, зубровку. (Теперь лечебник живет у меня дома самой большой драгоценностью из наследства).
Все стены на веранде, в кладовке увешивались пучками и всю зиму источали тонкий аромат лета, который к снегу усиливался, дразнил и звал в июнь…
Бабушкин дом манил не только ее присутствием и теплом, он был диковинной шкатулкой с открытиями. Один амбар в огородчике стоил музея. На стенах и полках пылились незнакомые мне орудия труда, посуда. Маслобойка из бересты, ступка с пестиком, лагушок с закаменевшим дегтем, черный патефон с парадным красным нутром, ручкой – весь блестящий и необычный, с множеством пластинок в синем картонном пакете. Туфли периода становления социализма, если смотреть на стиль, вес и качество кожи. Замок на амбаре и тот был раритетным – самодельным, единственным в своем варианте.
Я обследовала этот амбар десятки раз и каждый раз сокрушалась, что темнота и недостаток света не позволяют осмотреть самые потаенные уголки.
Веранда тоже таила в себе немало интереснейших вещей: милицейскую форму 60-х годов, принадлежавшую бабушкиному брату Ивану Ковалеву, письмо из Подмосковья бабушке от пионеров-следопытов. Письмо помню очень смутно: написанное ровным, красивым детским почерком, а поверх текста нарисован синими и красными карандашами букетик цветов. Пионеры сообщали, что в братской могиле похоронен наш дед Петя – бабушкин муж, отец моей мамы и тети Нюры. Из названия смутно помню: ст. Пухово Лисовенского района, кажется. Тетя Нюра переписывалась с этими ребятами, а позже отдала в школьный музей письма. О чем теперь сожалеет. В школе ничего не сохранилось, и у нас теперь тоже ничего нет – кроме пары фотографий деда неважного качества, увеличенных в портреты.
Бережно хранилась и амбарная книга по учету прихода товаров в сельпо, в котором наш дед Вася работал продавцом. В книге переписан весь ассортимент товаров в магазине, конца 60-х годов, еще с теми ценами … Читать эту книгу – из плотной розовой бумаги было безумно интересно: ситец – 72 коп., водка «спотыкач» – цену не помню. Название смешное запомнилось. Помимо своей «музейной» ценности книга по совместительству была альбомом для дорогих (не особо частых тогда) фотографий – первых карточек внуков, последней – деда Васи, в гробу, прижизненных фотографий дедушки на Куцонах, с охотниками и рыбаками.
Тут же, на последних страницах, записывали с чьих-то слов услышанную молитву – на хорошие надои, от какой-нибудь болезни и лихоманки, или вообще молитву, которую бабушка призабыла.
Молитв она знала не так много, но молилась каждое утро, перед сном, перед едой. Бабушка не была ревностно верующей, могла во время молитвы прерваться и выскочить в улицу, загнать пришедшую корову или теленка. Во всяком случае, Бог у меня был свой, домашний, и я его совершенно не боялась.
Бабушка диктовала мне новую молитву, я усердно ее переписывала, столь же усердно перевирая славянскую речь в общешкольную. Писала большими буквами, чтобы бабушка могла ее при какой-либо надобности прочитать без моего худперевода.
Когда начинался покос, бабушка бросала дом и огород. Молитвы становились совсем короткими – но, «Господи, благослови» – на первом прокосе, да «слава тебе, Господи!», когда падала вечером в койку. Я прибегала вечером помочь по дому, бралась за веник, тряпку. Бабушка, лежа на кровати, махнет рукой: «Брось ты, Ленушка, ету культуру ... Откосимся, вымоем...»
Утром, обувшись в чирки, кидала на плечо свою острую, как бритва, косу и уходила к лесу, на выделенный ей клочок покоса. На просьбу подождать, пока ее отвезет зять, нетерпеливо махала рукой: «Пока его дождесся. Я уж там буду».
Раньше пенсионерам с покосами не особо везло – косили по закрайкам, тайком. Почему-то только после того, как откосится колхоз. Вот и бежали в несусветную рань три соседки - бабки Евгенья, Таисья и Марина под укрытие леса. Косили на неудобьях, потом на носилках или волокушах стаскивали в более или менее сухое место, чтобы мог потом подъехать какой-нибудь транспорт.
Целый день на жаре, без «перекуров», только обед да несколько минутных передышек. Но, видно, настолько этот труд был в радость, что бабушка молодела. Делала все быстро, сноровисто - мне было не угнаться за ней. Вечером понуро плелись домой, а утром бодренько - обратно.
Бабушка рассказывала о председателях колхоза, с которыми работала, особенно выделяя Курмазова – требовательного, но справедливого. Бывало, говорит, идем в Щербаков ключ косить, до того, как колхозники начали, а он едет с увала на «газике» (километрах в восьми от дороги). Мы, говорит, с Аринкой в межу упадем, пока не проедет с горы, а косы рядом торчат.
«Дисциплина была, и работа была», – подводит она экономическую оценку его руководству».
С выходом на пенсию бабушка еще добрый десяток лет ходила на ток – откуда и ушла на отдых. Убирала там сторожку, амбары. В период подготовки к уборке убирала всю территорию, дочиста подметая двор и длинные завозни от прошлогодних остатков семян. Я любила ходить с ней, вооружаясь метлой, либо деревянной лопатой, и помогала. Придя домой, долго выбирали с обуви и носков колючие семена пырея.
Наступало время уборки, страды. Не смолкая, на току гудело несуразное сооружение – «ЗАВ». Фонари на столбах ярко освещали ток, что можно искать иголки. С поля на ток и с тока на поля метались запыленные «зилки;» командированных и наши трудяги – «Газ-52». Бабушка теряла покой. Выглядывая в окна, по делу и без дела выходила в огород, заглядывая через огород на зарево от фонарей на току. Не утерпев, звала меня:
«Пойдем, пособим маленько».
Приходили на ток, становились с деревянными лопатами возле погрузчика. Рядом с троицей Марусь – две Коноваловых и одна Волошина. Бесперебойно тяжелой золотой лентой струилось под лопатами зерно с машин и на машины, в «закрома государства». Все три Марии были похожи – округлые, улыбчивые, в ярких цветастых платьях. Громко, стараясь перекричать непрерывный гул «зава» и машин, смеялись, переговаривались. Бабушка молодела рядом с ними. Работа монотонная, физически тяжелая, казалась для меня праздником то ли из-за теплых ночей, то ли от общего обилия зерна и шутливой атмосферы соревнования. Имел этот праздник свой особенный запах – горячей обжаренной пшеницы. В перерыв, когда машин не было, заходили в сторожку заведующего током, он доставал из склада празднично новый оцинкованный таз и ставил его на гудящую от дров плиту. Бросали туда пшеницу, она возмущенно скакала, стремясь вверх от горячего дна, падала обреченно и румянила бока. Горячую, ароматную, рассовывали ее по карманам. Потом возле машин на погрузке горячий хлебушко грел бока и манил к себе руку, как жареные семечки – до того был вкусный...
Когда приходили домой, часам к 5 утра, бабушка падала на кровать уставшая, радостная от встречи с работой, с Хлебом: «Матке-то не говори, что ходили с тобой в ночь, заругается», – наказывала она, потом подытоживала: «Мне бы сейчас годков поменьше, я бы с тока не уходила. Зачем мне эта пенсия?»
Действительно, пенсию-то заработала «большую» – двадцать семь рублей! Она поглядывала на свои руки, с выпирающими во все стороны казанками,*** «все покозобленные», как она говорила, и шутила: «Мои руки под грабли заточены».
Оставив ток совсем, бабушка, тем не менее, в мыслях была там, особенно в страду. Мы выходили с ней в августе на крыльцо, она прислушивалась к шуму «зава», к звукам машин, которые метались по трассе к току и обратно, и готова была снова и снова идти туда.
Крошечная пенсия с двадцати семи рублей выросла постепенно до семидесяти. Помню, бабушка очень радовалась последней прибавке. Говорила: «И мне теперь хватит, и вам буду помогать». Из «огромной» суммы она выделяла всем своим внукам на рубашки, сандалики и откладывала под клеёнку на «черный день».
Бабушка дружила с бабкой Ариной, подругой по сенокосу, летом встречались каждый день. Накосившись за лето до темноты в глазах, подруги расставались, встречались не в сезон – по праздникам, так как жили друг от друга далековато.
Пристанут**** на покосе, как каторжные, а духу не теряют. Помню, на Щербаковом ключе завершили копячок. Бабушка, стоя наверху, метала. Арина кинула ей веревку, бабушка стала спускаться по противоположной стороне копяка, и почти закончила спуск, как у Арины веревка выскользнула из рук. Обе упали на землю, матерясь от радости, что все обошлось, зашлись в хохоте, как дети. Я даже чаем их потом отпаивала, чтоб остановились …
В декабре баба Арина приходила к моей бабушке на день рождения. Собрав стол, садились за бесконечный чай, вспоминали покос и тут же «плановали» новый сенокосный сезон, в мыслях обегая падушки и межи.
На Масленицу или Пасху бабушка совершала ответный визит, и снова разговор вертелся о будущем покосе. Держались они только работой. Помню, заболела один год наша бабуся и заставили мы ее бросить корову. В зиму остались только куры и поросенок. Бабушка проболела почти всю зиму, даже в больнице лежала. К весне решительно скомандовала дочкам, чтобы нашли ей корову. С появлением травы взяла косу и опять пошла косить, не дожидаясь, пока зять подъедет на мотоцикле и увезет к лесу.
А дальше, практически, до самой болезни – до семидесяти четырех лет, каждое лето сама косила сено, сажала и убирала картошку и зеленку, умудрялась сделать это раньше своих детей, которые больше времени пропадали на работе, чем дома.
Как-то, приехав в деревню на выходные, я сошла с попутки и поспешила домой. Возле мельницы увидела знакомую до слез фигурку бабушки – яркая кофта, коса на плече. Стала ее окликать, потом бегом догоняла, так как она не слышала меня. Догнала, пошли рядом.
– Не докричаться, – говорю, – не догнать.
Она мне рапортует:
– В ушах шумит, давленье вроде. Я сёдни такую траву нашла – с меня большиной! Пристала, пока косила, ноги не идут. Скорей бы завтра, да побегу докашивать!
Я просто не понимала, откуда в ней брались силы, энергия.
Помню, присядет у печки, щепая лучину, растапливая, а потом долго с ойканьем разгибается в коленях, жалуется на ломоту в ногах. Выпрямившись, заспешит дальше по хозяйству и обязательно добавит: «Но это ишо не старость, это – болезнь».
Бабушкин портрет, конечно, теряет от того, что на бумаге не передать самобытности семейской речи. Любая фраза, сказанная семейским человеком, – прелюбопытнейшая картинка. Может, кого-то и коробит от словесных оборотов дешуланских и салинских жителей, а мне речь моих земляков кажется песней, и жаль, что ее не слышно с бумажного листа…
Бывая в деревне, я захожу и туда, где на бугре, за Алешихой, – земляки и родня. После того, как бабушку похоронили, стала там бывать чаще, тянет, как к ней домой, бывало. Приеду раньше из райцентра, брошу сумку у порога, только меня и видели. Бабушка встречала меня всегда одной фразой: «Ленушка ли чо ли приехала?»
Ставила «лектричественный» чайник, доставала из устья печки чугунок со щами, заносила из казенки***** мерзлый калач и сало, доставала специально для такого случая сбереженное земляничное варенье, и через пять минут с чаем, с топленым молоком был готов фантастический обед, которого больше никогда не будет.
Её нет в живых уже три года. А я,приезжая домой, первые минуты всё еще пытаюсь развернуться от двери и идти к ней. Вдруг вспоминаю – нет ее. Останавливаюсь. А потом вдруг ловлю себя на том, что поглядываю в окошко – ведь она приходила к нам порой два, а то и три раза в день и была просто неотделима от нашего дома.
Теперь… теперь остается только смотреть на ее пустой дом, замечать, как с годами все больше похожими на бабушку стали мои мама и тетя Нюра, да наведываться на ее могилку на кладбище – всю в цветах, в строгом овале с надписью: «Пусть отдохнут твои усталые руки, а неутомимые ноженьки обретут покой…».
Двух вещей боялась бабушка – грозы и рака. Рак победил ее, промучив почти год, не разрешая в последние три месяца съесть хоть крошечный кусочек калача.
«Приснилось, что квашню спекла, калач на стол, токо съесть хотела – а вы ведрами забрякали …проснулась . Даже во сне не смогла поесть», – жаловалась маме усохшая до сорока килограммов бабушка. И просила меня: «Покажи ты мне, доча, жилушку, чтоб я ее перерезала и отмучилась. А то ткну, да не туда, только девок ославлю…»
Осиротели косы, покосы и бабка Арина. Осиротели мы …
Прошлым летом зашла я в бабушкин двор, не хотела, да пришлось. Мимо него вообще трудно проходить, а заходить в пустующий двор чересчур тяжело. Я открыла знакомую до каждого сучка калитку и очутилась в царстве высокой лебеды. Она росла везде, в каждом уголке двора (у бабушки ее не то что во дворе, в огороде не найти было!) Лебеда нагло бушевала даже между досок у самого крыльца, высокая, почти до пояса мне. Вот только тогда до меня дошло, что это означает – бабушки нет.
…А недавно попалась в руки интереснейшая книжечка – об ангелах-хранителях. Пересказывать – длинная песня, но смысл вот в чем: у каждого из нас есть свои ангелы-хранители с рождения. Делаешь добрые дела – они опекают тебя, ежесекундно патронируют и советуют, как быть – на уровне интуиции. Сделаешь плохо, обидишь кого-то, совершишь грех – могут отвернуться, и начнется череда неприятностей.
Среди тех, кто тебя охраняет, чаще всего они – кто любил и опекал тебя при жизни, потому что не могут тебя бросить без внимания.
Может, кому-то покажется та книга глупостью и ересью, но я совершенно точно убеждена в том, что бабушкин дух незримо находится рядом со мной все эти годы. Не может быть, чтобы просто так она вспоминалась мне ежедневно – то фразой какой-то, то присказкой, то привычкой. Все мыслимые сроки для воспоминания и тоски ушли. А она как живая.
Посидеть бы с ней в обнимку на диване, порасспрашивать. Почему же Бог не придумал краткосрочных отпусков для тех, кто этого заслужил? Как-то на покосе мы с мамой придумали целую историю.
…Мол, дают ТАМ всем отпуска – раз в год, кому куда надо. Вот сегодня бабушка отпросится к нам и прибежит на покос, куда всю жизнь бежала с горящими от нетерпения подошвами. Издалека заметим ее – цветастый колобочек с косой на плече, привычно отмерившую ногами десяток километров. Подойдет к нам, мы чай бегом подладим, а она, не глядя на сваренный чай, начнет прилаживать к поясу оселок. Пытливо глянув на косу, пройдется по ней оселком и бросит по траве первые ручки. Оглядит нас всех и скажет мне: «Не так косу держишь, тебе ж так неловко». В сотый раз расскажет, как надо. Ворчливо спросит у мамы, кто отбивал ее косу (тоненькую уже, сточенную и сбитую за тридцатник лет до серповидной толщины) и только потом, утолив жажду косьбы первым долгожданным махом, первыми уложенными рядками травы, станет на ходу расспрашивать нас обо всем…
Времени-то в обрез: и помочь охота, и все узнать, а там обратно, в царство небесное. На ходу расскажет, с какими приключениями добралась к ней Арина Исааковна нынче.
(Да и сами были свидетелями, как при похоронах бабушкиной закадычной подружки, недавно, произошло совсем неважное событие: сорвалось полотенце с угла гроба, да и гроб чуть не встал на «попа». Хорошо, что стоящий рядом Толька соскочил вниз да подхватил гроб в охапку, обнял его, не дал раскрыться, приладил все, как надо).
«Ой, подружка, ужасти натерпелась, – рассказывала ТАМ потом бабка Арина моей бабушке. – После Брежнева так никого, однако, и не хоронили, с такими почестями, как меня. Не успела дух перевести, а меня архангелы встречают, только подол поправила, они уж тут. Куда, мол, тетка Арина? - Дак, к сыночке, да к Евгенье, в ихный район …
– Так и встретились, – продолжает бабушка. – У ей-то выслуга ишо маленькая, а меня вот отпустили на день на побывку. Душу отведу да ей расскажу, она-то последнее время прихворнула да не косила».
Вот такие картинки почудятся в голове на солнечном покосном мареве. Махнешь головой, отгонишь причуду, и дальше. Возвращаемся с покоса мимо кладбища, и кто-нибудь крикнет нашей незримой помощнице и советчице: «Баба, мы откосились!» Стала похожей на бабушку наша тетя Нюра . Раньше высокая, тоненькая была. Теперь – неожиданно усела вниз, и бабушкины забытые черты оживают в ней. В маме тоже проявились, но не так ярко. Жива бабушка, жива …
* Алешиха , Кириллова – названия местечек
**не шавель – не трогай
***запон – фартук
* ***пристанут – устанут
**** * казанки – суставы
******-казенка – кладовка, а вообще – обязательный прируб из бревен к дому, без окон, для того, чтобы туда могли во время этапа поместить под арест политкаторжанина , ссыльного
1995 г.