Ангел мой. хранитель

Елена Чубенко 2
Бабушка моя  Евгенья Васильевна  была удивительным  человеком. Умерла она три года назад,  и я стала остро чувствовать,  как  ее не хватает. Появилось совсем иное отношение к  чужим бабушкам – зависть какая-то, что ли… И почти каждая пожилая женщина напоминает мне мою.
 Жизнь бабушке выпала как и для многих в нашем краю. Сиротское детство, раннее замужество. Свекровь,* которая так полюбила юную невестку, что бабушка почитала ее, как мать.  Умирая,  даже попросила похоронить  ее рядом  с нею. Лежат теперь рядом.  Так и запомнился первый бабушкин урок  – какие  могут быть отношения между  невесткой и свекровью.
           Дочка Нюра, родившаяся  у нее, начавшаяся вскоре война, повестка на фронт, и почти сразу – похоронка. Вторая дочка – моя мама – даже и не увидела отца, родившись  в 1942 году.   Война,  которая и похоронками  горбила, и непосильным трудом. Когда бабушка рассказывала, какую работу они делали в войну со своими  подружками,  у меня  в голове вечно крутились  строчки: «Какая безмерная тяжесть на женские плечи легла».
 В бабушке росту  полтора метра не было, но она с такими же работягами   ручными пилами валила лес, понимая, что кроме  их тяжелёхонькую   мужицкую эту  работу  никто  не сделает!
       Живет  сейчас в Танге наша землячка Мария Семенова, которая пишет пронзительные    до слез  стихи   о наших  женщинах. Приведу  лишь  одно:
… Их нет в живых, но рассудите здраво,
 Что этот подвиг годы не сотрут!
Я каждой бы вручила орден Славы
За ратный труд, за непосильный  труд.

*Коновалова ( в девичестве Осипова) Матрена Анфимовна


***
От  страшной  похоронки 
Поникла  голова,
Осталися   сестренки
 Да горькая  вдова.
И  сколько  горя  пережили,
И голод, и беду,
И  очень  рано  приобщились 
 К нелегкому труду.
  Кстати говоря, бабушка очень не любила  вспоминать то время.  Таким горьким оно было, даже воспоминания о нем тяготили. Я,  не ведая,  насколько мне это сейчас нужно, тоже обходила сторонкой   уголок ее памяти.
    Потом – послевоенные  годы.  Нашелся   человек, с которым  она  стала  жить вместе...  Попивал этот дед.  Но  я  его помню и памятью дорожу. Других дедов  не  было. (По отцовской линии   Тимофея Романовича Капустина тоже убили в войну).
  Работал  дед Вася на экзотической для мужика должности – продавцом в «сельпе», как выражалась бабушка. Мама моя, видно, не очень  ладила с ним.    А мы с ним  друг друга любили! Дед буквально  боготворил меня,  часто  дарил  нехитрые подарки – сухофрукты,  кофе, какао  в брикетах, плитки фруктового чая – те лакомства, которые погрыз бы сейчас, но их нет.
          Однажды подарил мне новенькие ботиночки, которыми я радостно размахивала   по дороге домой,   дергая  их за шнурки. Мои ботинки были с облупленными носами – от предыдущего хозяина,   а   глянцевая  новая  коричневая кожа  приводила меня в восторг!  Мама по-прокурорски распорядилась – ботинки вернуть (боялась  за деда, чтоб не было недостачи).  Было до слез жалко, но  отдала  несостоявшуюся обнову обратно. Дед обиделся, тоже чуть не до слез.
        Дружба,  конечно,  с ним не прервалась, из-за  этой истории. Я постоянно бежала из дома к бабушке и деду, они уговаривали меня остаться переночевать. Мама не препятствовала этому,  и  я оставалась  у них. Пристроюсь рядом с бабушкой вечером, она начнет  учить меня  какой-нибудь  молитве  или рассказывать что-нибудь.
       А дед Вася  из  другой комнаты  обидчиво  ворчит: «Изменница, к бабке устроилась. А я возьму  да и помру ночью с  горя».
      Я быстренько сматывалась в другую комнату  и прыгала в койку к деду. Бабуля платила деду его же монетой: «Дык и правда, изменница. Посулит  прийти, а сама  к этому  черту бежит».  Принимая  все за чистую монету я  начинала жалеть бабушку и  уходила к ней.  Потом, сжалившись надо мной,  старики  прекращали «пытку», и я засыпала   у того  или у другого. А утром в благодарность  выслушивала  россказни  о том, что всю ночь сбрасывала  одеяло, лягалась и  разговаривала.
       Кстати,   совсем недавно   из письма Д.П. Коновалова, о котором  расскажу отдельно,  я  узнала  о дедушке  Васе такую историю (цитирую):  «О Василии я  мало   что знаю, жили-то в разных  концах села. Ну, иногда  он выпивал. Все выпивали.  Работал долго учетчиком, заправщиком  в тракторной бригаде …  Встречаю я  между  Алешихой*  и Кирилловой*  Василия Евстифеевича. Он тогда  работал заправщиком и  учетчиком в тракторной бригаде, а дело было  где- то  в   конце  уборочной кампании. Я   слез  с велосипеда, спрашиваю: «Что это у  тебя  болтается  за  бочкой,  сзади привязано?»  А  это, говорит, на последнем загоне  убили барсука.    После отжинок, как водится, пошла  гулянка.  И вот,  когда  мясное  уже было съедено, он  пригласил меня  к себе: поросенка, говорит, зарезал  вчера. В  общем,   «поросенком»   закусили, а  когда потом Василий  в конторе рассказал, что это был  барсук, а не поросенок,    кое  у  кого началась  рвота».
       Бабушка вечерами  рассказывала о  жизни, о коллективизации  и очень скупо  о  раскулачивании. Я многого не понимала. Рассказывала, как появились на деревне первые тракторы,  и как одна из баб сказала: «Антихрист  на поле пришел, молока  у коров не будет».
  Я, помню, долго разубеждала бабушку,  поверившую предсказаниям   своей старой землячки, утверждая, что техника помогает людям. Бабушка  разбивала мои теории в пух и прах:  «Тракторами все кругом  перерыли, распахали, коровенку некуда выгнать, корове некого  накосить – откуда молоку взяться? »
Я  старательно тарахтела про  коллективные хозяйства, механизацию ручного  и тяжелого труда. Бабушка резонно  останавливала:
«Раньше на быках сажали –  убирали, тракторов в помине не было. А какой хлеб на заимках ростили ...Коноплю, гречиху. Знаешь, какие, бывало, колоба  гречишные пекли? Спекут его – да с  конопляным маслом.   Оторваться невозможно было. Вот… Такие работяги были, раз  – и  в кулаки их определили! А какие они «кулаки» – рубахи не просыхали от пота… Увезут их,  а   ребятишек  – в детдом. Мы с Настей  один раз на конях     ребятишек  этих  в детдом,  на  станцию  Ингоду  везли. Больше недели везли, один потерялся. Думала,  с ума сойду, пока нашли,   да потом  всех   пристроили …»
           Это вообще не шло ни в какие рамки! Кулаки у нее получались хорошие, времена единоличные – хорошие!   Моего образования – начального или  ниже  не хватало  разрушить ее темные убеждения. (А спустя тридцать лет пришлось мне рассматривать дела  по искам репрессированных кулаков, точнее их детей,  и бабушкина святая  правда   снова   и снова подтверждалась – скупыми   решениями  судов и прокуратуры о  прекращенных за отсутствием состава преступления  делах в отношении тех самых кулаков – крепких работяг  из наших сел. Ирония  судьбы …)
     Или по поводу космических кораблей и космоса… Я к тому времени в школе училась. Дед   Вася  умер, и я  приходила к  ней  каждый вечер, ночевала – одна она  боялась.     Сообщения по радио о запуске нового корабля или спутника  бабушка воспринимала однозначно: «Опять куды-то черти понесли!» Я раздражалась ее беспросветной темнотой   и   наседала на  бабушку – наука,  мол. Не просто так летают, людям помощь от этого будет.   И опять железная логика: «Много тебе,  к примеру, с космосу помощи?  Богу уж  житья там никакого не стало, все небо посковыряли». Я опять, поражаясь неучености и пользуясь учебником природоведения, разъясняла, что Бога нет,  что небо невозможно  расковырять, поскольку  земля окружена воздухом. Бабушка охотно выслушивала,  разглядывая иллюстрации, задавала вопросы, а  потом опять  мою стройную систему  мироздания разваливала вопросом: «А почему не стало погоды путной?  Вот как стали  летать,  и тепла мене стало.  Скоро в мае в  кухвайках  будем  ходить! А зимой снегу  почти нету! И  Бога, Ленушка,  не шавель**! Не  веришь – и ладно, но не лезь к ему.  Он там  всё-ё-ё   видит!»          Помню, как-то летом на селе  было просто нашествие «метляков». Так их называла бабушка. Лохматые, неприятные на вид и на ощупь,  серые  крупные    бабочки,   буквально облепляли  телеграфные столбы сплошной шевелящейся массой.  Они были, конечно,  и раньше, но  не столь  большими массами,  а так – единицами в огороде.    Лужи покрылись какой-то  плесенью ядовито-зеленого цвета, кое-где с  розовыми  оттенками. Было  это, наверное,  по всему  району, так как в  «районке»  даже  дали разъяснение, кажется, работники СЭС, о том, что необычный цвет луж связан с  цветением растений и пыльцой, в обилии оседающей на лужи. О чем я и поспешила доложить бабушке, которая все воспринимала однозначно: «Вот, я ж говорила: спортили небо и всю погоду, долетались!   Все спортили радиацией».
Я  разъяснила ей  про пыльцу и  показала комментарии   из газеты. Бабушка обиделась даже: «За дураков нас шшитают. Будто раньше ничо не цвело! А луж  таких и метляков  сроду не было».
           Только потом, спустя многие годы, я опять же в газете, но уже в «Забайкальском рабочем», прочитала публикацию о…подземном   испытательном ядерном взрыве в шестнадцати  километрах от Арея  (!) в те годы,  и узнала слово  «мутация»...
           Милая бабушка, как же ты была права  и мудра  даже в своей безграмотности.
           Зимой, когда ставни были закрыты,  а  за  окнами    завывали от мороза провода,   мы садились у горячей печки  и вели свои бесконечные разговоры. Бабушка  мне с  вечера    косы  плетет  в  косоплеточку: «Маслом   их  приладим,  штоб  не пушились».  С боков  пряди поднимет – а лоб  того больше! Говорит:  «Прям,  как у  Ленина лоб, хоть поросят  об  его  бей. Умишша  в тебе,  наверно, будет, если сопли  уймем...» Набираясь   «умишша»,  любили изучать  книгу  «Лекарственные растения Восточной Сибири». Вооружившись очками,  бабушка  просила:
«А ну-ка, прочитай  мне про девятильник». Я добросовестно  читала мудреные названия   составных частей, описание растения,  длинный список болезней, от которых врачевал девятильник или по-книжному – «пижма обыкновенная».
    Из болезней  мы с бабушкой,  в силу  неграмотности  одной и детского умишка второй,  понимали,  по-моему,  только гипертонию, холецистит   да ангину    с  желтухой. Однако учебы не бросали.
   – Баб, а у тебя  есть этот холецистит? 
   – У меня, доча,  все есть, кроме косоглазия и плоскостопия, – отшучивалась бабушка.
Долгими вечерами  учили теорию. Рассматривали   блеклые иллюстрации. Бабушка была просто одержима найти «сушеницу топяную» по одной простой причине: шибко хорошая трава от давления.  По  утрам   я  просыпалась  от  деликатного   постукивания  сковородки  на кухне. Оттуда сооблазнительно тянуло запахом  свежеиспеченных в русской печке  блинов.  Потрескивающие  дрова тянули, как  магнит.  Я  подходила  к  бабушке, заворожено   глядела  в печку, где   веселый огонь  облизывал с вечера  прогретые  поленья.   В  уголке  печи   шкворчали  на   маленькой сковородке    ломтики  сала, румяно  скручивающиеся  в трубочки  от нестерпимого жара. Ближе  к  устью, на подгребенные   угли   рейс  за  рейсом летала  другая  сковородка,   принося    разлитую  лужицу  теста,  а  унося   на рушник  в  центре стола    румяный  блинок   с  вздувшимся  пузырем  верхом.   Чайник  уже  закипал, мы  садились  за  стол … Зима была  не страшна.       
          Приходило лето,  посажена картошка, до покоса еще есть время.  А  у нас начиналась «практика». С Ивана-травника уходили в лес, собирали травы,  взяв с собой  изрядно потрепанную  лекарственную книгу. До сих пор помню эти походы, бабушку  в ситцевой кофтенке, в запоне,  под  который со всех боков подтыкались пучки  той или иной травы,  и периодическую сверку с книжкой: «Ну-ка, каки там листы  написано?»
      Старательно читаю: «ланцетовидные, в розетках», –  и смотрим   по-бараньи друг на друга. Понять в первом классе,  что такое  «ланцетовидные», очень сложно. Поэтому ориентируемся по цвету «чашелистиков», типу стебля  и другим приметам.   Лечебник   потом постепенно переходил на низ котомки,   а собирали больше то, что давно известно – хвощ, клевер, девятильник, полынь, зверобой, зубровку. (Теперь  лечебник  живет  у  меня дома  самой  большой   драгоценностью из наследства).
         Все стены на веранде, в кладовке  увешивались пучками    и всю зиму  источали тонкий аромат лета, который   к снегу  усиливался, дразнил   и звал  в июнь…
         Бабушкин   дом  манил не только   ее присутствием  и теплом, он был диковинной шкатулкой с открытиями. Один амбар  в огородчике   стоил   музея. На стенах и полках  пылились  незнакомые мне орудия  труда, посуда. Маслобойка из бересты, ступка  с пестиком, лагушок  с закаменевшим дегтем, черный патефон  с парадным красным нутром,  ручкой – весь блестящий   и необычный, с множеством пластинок   в синем  картонном пакете. Туфли периода  становления социализма, если смотреть  на  стиль, вес  и  качество  кожи. Замок  на амбаре и тот был раритетным – самодельным,   единственным в своем варианте.
    Я обследовала этот амбар  десятки  раз и каждый раз сокрушалась, что  темнота  и недостаток света не позволяют осмотреть   самые потаенные уголки.
       Веранда  тоже таила в себе  немало  интереснейших вещей: милицейскую форму  60-х годов,  принадлежавшую  бабушкиному  брату Ивану Ковалеву,  письмо из Подмосковья  бабушке от пионеров-следопытов. Письмо помню очень смутно: написанное ровным, красивым детским почерком, а поверх текста нарисован  синими и красными карандашами букетик цветов. Пионеры сообщали, что  в  братской могиле похоронен наш  дед Петя – бабушкин муж, отец моей мамы и тети Нюры. Из названия смутно помню:  ст. Пухово Лисовенского  района,  кажется. Тетя Нюра  переписывалась с  этими  ребятами, а позже отдала в школьный музей письма. О чем теперь сожалеет. В школе  ничего не сохранилось, и у нас  теперь тоже ничего нет – кроме пары фотографий  деда неважного качества,  увеличенных в портреты.
       Бережно хранилась  и амбарная книга  по учету  прихода товаров в сельпо, в котором наш дед Вася работал продавцом. В книге переписан весь ассортимент товаров  в магазине, конца 60-х годов, еще с теми  ценами … Читать эту книгу – из плотной розовой  бумаги было  безумно  интересно: ситец – 72  коп., водка «спотыкач» – цену  не помню. Название   смешное запомнилось. Помимо   своей «музейной» ценности  книга по совместительству была альбомом  для дорогих (не  особо частых тогда) фотографий – первых   карточек внуков, последней – деда Васи, в гробу, прижизненных фотографий дедушки  на Куцонах, с охотниками и рыбаками.         
        Тут же, на последних страницах,  записывали с чьих-то слов услышанную  молитву – на хорошие надои, от какой-нибудь болезни  и лихоманки, или вообще молитву, которую бабушка призабыла.
       Молитв она знала  не так много, но молилась  каждое утро, перед сном, перед едой. Бабушка не была  ревностно верующей,  могла во время молитвы  прерваться  и выскочить   в улицу, загнать пришедшую корову или теленка.  Во всяком случае, Бог у меня был свой,  домашний, и я его совершенно не боялась.
         Бабушка диктовала мне новую молитву, я усердно ее переписывала, столь же  усердно  перевирая славянскую   речь   в общешкольную. Писала большими буквами, чтобы бабушка могла  ее  при какой-либо надобности  прочитать  без моего  худперевода.
        Когда начинался покос, бабушка бросала дом и огород.  Молитвы становились совсем короткими – но, «Господи, благослови» – на первом прокосе,  да «слава тебе, Господи!», когда падала  вечером в  койку. Я  прибегала   вечером  помочь  по дому, бралась   за   веник, тряпку.   Бабушка, лежа  на кровати, махнет рукой: «Брось ты,  Ленушка,  ету  культуру ... Откосимся, вымоем...»
         Утром,  обувшись в чирки, кидала на плечо  свою острую,  как бритва, косу и уходила к лесу, на выделенный ей клочок покоса.  На  просьбу  подождать, пока ее отвезет зять, нетерпеливо махала  рукой: «Пока  его дождесся. Я  уж там  буду».
   Раньше пенсионерам  с покосами не особо везло – косили по закрайкам, тайком. Почему-то  только после того, как откосится колхоз.  Вот и бежали в несусветную рань три соседки - бабки Евгенья, Таисья и Марина   под укрытие леса. Косили  на неудобьях, потом на носилках или волокушах  стаскивали   в более или  менее  сухое место,  чтобы  мог   потом подъехать  какой-нибудь транспорт.
    Целый день на жаре,  без «перекуров», только обед  да   несколько минутных передышек.     Но, видно,  настолько этот труд был в радость, что бабушка молодела. Делала все быстро, сноровисто - мне было не угнаться за ней. Вечером понуро плелись  домой, а утром  бодренько - обратно.
    Бабушка рассказывала  о председателях колхоза, с которыми работала, особенно выделяя  Курмазова – требовательного, но справедливого.  Бывало, говорит, идем в Щербаков ключ косить, до того, как колхозники  начали, а он едет  с увала на  «газике» (километрах в восьми от   дороги). Мы, говорит, с Аринкой в межу упадем,  пока  не проедет  с горы, а косы  рядом торчат.
«Дисциплина  была, и работа была»,  – подводит она экономическую оценку  его руководству».
     С выходом  на пенсию бабушка еще  добрый десяток лет ходила  на ток – откуда и ушла на   отдых. Убирала там  сторожку, амбары.  В период подготовки к уборке  убирала всю территорию,  дочиста подметая  двор  и  длинные завозни  от прошлогодних остатков семян.  Я любила ходить  с ней, вооружаясь  метлой, либо  деревянной  лопатой, и помогала.  Придя домой, долго выбирали с обуви и носков  колючие семена пырея.
    Наступало время  уборки, страды. Не смолкая, на току гудело несуразное сооружение – «ЗАВ».  Фонари на столбах ярко освещали ток, что можно искать иголки. С поля на ток и с тока на поля метались  запыленные «зилки;» командированных и наши трудяги – «Газ-52».  Бабушка теряла покой. Выглядывая в окна,  по делу и без дела выходила в огород, заглядывая через огород на  зарево от фонарей на току. Не утерпев, звала меня:
 «Пойдем, пособим  маленько».
  Приходили на ток, становились  с деревянными лопатами  возле погрузчика. Рядом с троицей Марусь – две Коноваловых и одна Волошина. Бесперебойно  тяжелой золотой лентой  струилось под лопатами зерно  с машин и на машины, в «закрома государства». Все три Марии были похожи – округлые, улыбчивые,  в ярких цветастых платьях.  Громко,  стараясь перекричать  непрерывный гул «зава»  и машин, смеялись, переговаривались. Бабушка молодела рядом с ними.  Работа монотонная, физически тяжелая, казалась для меня праздником то ли из-за теплых ночей, то ли от общего обилия зерна и шутливой  атмосферы  соревнования. Имел этот праздник свой особенный запах  –  горячей  обжаренной пшеницы. В перерыв, когда  машин не было, заходили в сторожку  заведующего током, он  доставал из склада празднично новый оцинкованный таз  и  ставил его на гудящую   от дров плиту.  Бросали туда пшеницу, она возмущенно  скакала, стремясь вверх от  горячего дна,  падала обреченно и  румянила бока. Горячую, ароматную,  рассовывали ее по карманам. Потом  возле машин на погрузке горячий хлебушко  грел   бока  и манил  к себе руку, как жареные семечки – до того был вкусный...
    Когда приходили домой, часам  к 5 утра,  бабушка падала  на кровать уставшая, радостная  от встречи с работой, с Хлебом:   «Матке-то не говори, что ходили с тобой в ночь,  заругается», – наказывала она, потом подытоживала: «Мне бы сейчас годков поменьше, я бы с тока не уходила. Зачем мне эта пенсия?»
       Действительно, пенсию-то заработала «большую» – двадцать семь рублей!  Она поглядывала на свои руки, с  выпирающими  во все стороны казанками,*** «все покозобленные»,   как она говорила,   и шутила: «Мои руки под грабли заточены».
   Оставив ток совсем, бабушка,  тем не менее, в мыслях была там, особенно в страду. Мы выходили  с ней в августе на крыльцо, она прислушивалась к шуму «зава», к звукам машин, которые метались по  трассе к току и обратно,  и готова   была  снова  и снова идти  туда.
  Крошечная пенсия с двадцати семи рублей выросла постепенно до семидесяти. Помню, бабушка очень радовалась последней прибавке. Говорила: «И мне теперь хватит, и вам буду помогать». Из «огромной» суммы она выделяла всем своим внукам на рубашки, сандалики и откладывала под клеёнку на «черный день».
    Бабушка   дружила с бабкой Ариной, подругой по сенокосу,  летом встречались каждый день. Накосившись за лето до темноты в глазах, подруги расставались, встречались  не в сезон – по  праздникам,  так как  жили друг от друга далековато.
      Пристанут**** на покосе,  как  каторжные, а духу не теряют.  Помню, на Щербаковом   ключе  завершили  копячок.   Бабушка, стоя наверху, метала.  Арина кинула ей веревку, бабушка стала спускаться по противоположной стороне копяка,  и почти закончила  спуск, как у Арины веревка выскользнула из рук.  Обе упали на землю, матерясь от радости, что все обошлось, зашлись в хохоте, как дети. Я даже чаем их потом отпаивала, чтоб остановились … 
       В декабре баба Арина приходила к моей бабушке на день рождения. Собрав стол, садились за бесконечный чай,  вспоминали покос  и тут  же «плановали»   новый сенокосный сезон, в мыслях обегая  падушки  и  межи.
      На Масленицу или Пасху бабушка совершала ответный визит,  и снова разговор вертелся  о  будущем покосе.  Держались они только работой.   Помню, заболела один год наша бабуся и заставили мы ее бросить корову.    В зиму остались только куры  и поросенок. Бабушка проболела почти всю зиму, даже в больнице лежала.  К  весне решительно скомандовала  дочкам, чтобы нашли ей корову. С появлением травы взяла косу  и  опять  пошла косить, не дожидаясь,  пока зять  подъедет на мотоцикле и увезет к лесу.
      А дальше, практически, до самой болезни – до семидесяти четырех лет, каждое лето сама косила сено, сажала и убирала картошку и зеленку, умудрялась сделать это раньше  своих детей, которые больше времени пропадали на  работе, чем дома.
    Как-то, приехав в деревню на выходные, я  сошла с попутки и поспешила домой.  Возле мельницы увидела знакомую  до слез  фигурку бабушки – яркая кофта, коса на плече.  Стала ее окликать,  потом бегом  догоняла, так как она не слышала меня.  Догнала, пошли рядом.
– Не докричаться, – говорю, – не догнать. 
  Она мне рапортует:
–  В ушах шумит, давленье  вроде.  Я сёдни такую траву нашла – с меня большиной!   Пристала, пока косила, ноги не идут. Скорей бы завтра, да побегу докашивать!
        Я просто не понимала, откуда в ней брались силы, энергия.
         Помню, присядет у печки,  щепая лучину, растапливая, а  потом  долго с ойканьем разгибается    в коленях, жалуется на ломоту в  ногах. Выпрямившись, заспешит дальше по хозяйству и обязательно добавит: «Но это ишо не старость, это – болезнь».
     Бабушкин  портрет, конечно, теряет от того, что на бумаге не передать самобытности семейской речи. Любая фраза, сказанная семейским человеком, – прелюбопытнейшая картинка.   Может, кого-то и коробит от  словесных оборотов дешуланских и салинских  жителей, а мне речь моих земляков кажется песней, и жаль, что ее не слышно с   бумажного  листа…
      Бывая в деревне, я захожу  и туда, где на бугре, за Алешихой,  – земляки и родня. После того, как бабушку похоронили, стала там бывать чаще, тянет,  как к ней домой, бывало.   Приеду  раньше  из  райцентра, брошу сумку  у порога, только меня и видели. Бабушка встречала меня всегда одной фразой: «Ленушка ли чо ли приехала?»
 Ставила «лектричественный» чайник, доставала из устья печки  чугунок со щами, заносила  из  казенки*****  мерзлый калач и сало,  доставала специально для такого случая  сбереженное земляничное варенье,  и через пять минут  с чаем, с  топленым молоком был готов  фантастический обед, которого больше никогда не будет.
          Её нет  в живых уже три года. А я,приезжая домой,  первые минуты  всё  еще пытаюсь развернуться от двери и идти к ней. Вдруг  вспоминаю – нет ее. Останавливаюсь.  А потом вдруг ловлю себя на том,  что  поглядываю в окошко – ведь она приходила к нам порой  два, а то и три раза в день  и была просто неотделима от нашего дома.
Теперь… теперь остается только смотреть   на ее пустой дом, замечать, как с годами  все больше похожими на бабушку стали мои мама и  тетя Нюра,  да наведываться на ее могилку на кладбище – всю в цветах, в строгом овале  с надписью: «Пусть  отдохнут твои усталые руки,  а неутомимые ноженьки обретут покой…».            
             Двух вещей боялась бабушка – грозы и рака. Рак победил ее, промучив  почти год, не разрешая в последние три месяца  съесть    хоть крошечный  кусочек калача.
«Приснилось, что квашню  спекла, калач на стол, токо съесть хотела – а вы ведрами забрякали …проснулась . Даже во сне не смогла поесть», – жаловалась маме  усохшая до сорока килограммов бабушка. И просила меня: «Покажи ты мне, доча,  жилушку, чтоб я ее перерезала и отмучилась. А то ткну, да не туда,  только девок ославлю…»
     Осиротели косы, покосы и бабка Арина. Осиротели мы … 
Прошлым летом зашла я  в бабушкин двор, не хотела, да пришлось. Мимо него вообще трудно проходить,  а заходить в пустующий двор   чересчур тяжело. Я открыла знакомую до каждого сучка калитку  и очутилась в царстве высокой лебеды. Она росла везде, в каждом уголке двора   (у бабушки ее не то что во дворе, в огороде не найти было!) Лебеда нагло бушевала даже между досок    у самого крыльца, высокая, почти до пояса мне. Вот только тогда до меня дошло, что это означает – бабушки нет.
…А недавно  попалась в руки интереснейшая книжечка – об ангелах-хранителях. Пересказывать – длинная песня, но смысл вот в чем: у каждого из нас есть свои ангелы-хранители с рождения. Делаешь добрые дела –  они опекают тебя, ежесекундно патронируют и  советуют, как быть – на уровне интуиции. Сделаешь плохо, обидишь кого-то, совершишь грех – могут отвернуться, и начнется череда  неприятностей.
    Среди тех,  кто тебя охраняет,  чаще  всего они  – кто  любил и опекал тебя при жизни, потому что не могут тебя бросить без внимания.
      Может, кому-то покажется  та  книга  глупостью и ересью, но я совершенно точно убеждена в том, что бабушкин дух незримо находится рядом со мной   все  эти годы. Не может быть, чтобы  просто так  она вспоминалась мне ежедневно – то фразой  какой-то, то присказкой,  то привычкой.  Все мыслимые сроки  для воспоминания и тоски  ушли.   А она как живая.
     Посидеть   бы  с ней  в обнимку  на   диване,  порасспрашивать.  Почему же Бог  не придумал   краткосрочных отпусков  для  тех, кто этого заслужил?     Как-то на покосе  мы с мамой  придумали целую  историю.
     …Мол, дают  ТАМ  всем отпуска – раз в год, кому куда надо. Вот сегодня бабушка  отпросится к нам  и прибежит на покос, куда всю жизнь бежала  с  горящими  от нетерпения  подошвами. Издалека заметим ее – цветастый колобочек  с косой на плече, привычно отмерившую ногами   десяток километров. Подойдет к нам,  мы  чай  бегом  подладим, а она,  не глядя  на сваренный чай,  начнет прилаживать к поясу оселок. Пытливо глянув на косу, пройдется по ней оселком  и бросит по траве первые ручки. Оглядит нас всех и скажет мне:  «Не так косу держишь, тебе ж так неловко».   В сотый раз расскажет, как надо.   Ворчливо спросит у мамы,  кто отбивал  ее  косу (тоненькую уже, сточенную и сбитую за  тридцатник лет  до серповидной толщины)  и только потом, утолив жажду косьбы  первым долгожданным    махом, первыми уложенными  рядками травы, станет  на ходу  расспрашивать нас  обо всем…
Времени-то в обрез:  и помочь охота,  и все узнать, а там обратно, в царство небесное. На ходу расскажет, с какими приключениями добралась к ней Арина Исааковна  нынче.
(Да  и сами были свидетелями, как  при похоронах  бабушкиной закадычной подружки,  недавно, произошло совсем неважное  событие: сорвалось полотенце с угла гроба, да и гроб чуть не встал на «попа».  Хорошо, что стоящий рядом Толька соскочил вниз  да подхватил гроб в охапку, обнял его,  не дал раскрыться, приладил все, как надо).
«Ой, подружка,  ужасти натерпелась, – рассказывала   ТАМ  потом бабка Арина моей  бабушке.   – После Брежнева так никого, однако, и  не хоронили, с такими почестями, как меня. Не успела дух перевести, а меня архангелы встречают, только  подол поправила, они уж тут.  Куда,  мол, тетка Арина?   - Дак, к сыночке,  да к Евгенье, в ихный район …
  – Так и встретились, – продолжает бабушка. – У   ей-то выслуга ишо маленькая, а меня вот отпустили  на день на побывку. Душу отведу да ей расскажу, она-то последнее время  прихворнула  да не косила».
Вот такие картинки  почудятся в голове на солнечном  покосном  мареве. Махнешь головой, отгонишь причуду, и дальше.  Возвращаемся  с покоса  мимо кладбища,   и кто-нибудь крикнет  нашей  незримой  помощнице  и советчице: «Баба, мы откосились!»                Стала похожей на бабушку   наша тетя Нюра . Раньше высокая, тоненькая была. Теперь – неожиданно усела вниз,  и бабушкины забытые черты оживают в ней.  В маме тоже проявились, но не так ярко. Жива бабушка, жива …


* Алешиха , Кириллова  – названия  местечек
**не  шавель – не трогай
***запон – фартук
 * ***пристанут – устанут
**** * казанки – суставы
******-казенка –  кладовка, а вообще  – обязательный прируб из бревен к дому, без окон, для того, чтобы туда могли во время этапа  поместить под арест  политкаторжанина , ссыльного
1995 г.