Мне и в голову не пришло бы удалять эту самую гигрому, если бы у меня не онемел большой палец левой руки. Видимо, она давила на какой-то нерв. Сама по себе опухоль жить не мешала, но вот деревянный палец раздражал.
В нашей компании начинающих литераторов и журналистов был молодой хирург. Писал стихи, кстати, очень неплохие. Большой рыжий хохотун. Допустим, Сашка.
Как-то он увидел, что я безуспешно пытаюсь взять со стола мелкий предмет, и наметанным глазом медика сразу засек проблему. Пришлось протянуть ему руку.
Сашка с видимым удовольствием помял шишечку на моем запястье – было до тошноты неприятно, лапища у этого верзилы была та еще, произнес незнакомое для меня доселе слово гигрома и предложил избавить от этой напасти в ближайшее его ночное дежурство в больнице:
– Плевое дело.
Я согласилась.
Дома, разумеется, соврала. Не помню, что сказала на этот раз, но обычно я уезжала в какую-нибудь командировку.
Под командировками могло крыться все, что угодно, – от ночи с любимым мужчиной до поездки в военный Таджикистан или раздираемую межэтническим конфликтом Ферганскую долину. В моих же устах это был безобидный форум в Алма-Ате или Самарканде.
Зачем пугать родных? Ложь во спасение. И сейчас не раскаиваюсь, что врала. Они до сих пор и малой толики моих приключений не знают. И слава-то Богу! Как говаривает моя старинная приятельница, жизнь надо прожить так, чтобы было что вспомнить, а рассказать нельзя.
Медлить не стали ни я, ни Сашка. И через несколько дней я уже сидела после вечернего обхода в его ординаторской. Нас было трое – я, он и смазливая сестричка, явно для Сашки не просто медсестра. Больные расползлись по палатам и угомонились. Все необходимые процедуры и уколы были им сделаны. Особо тяжелых нет, если только кого по скорой не привезут (не дай Бог, тьфу-тьфу).
По телевизору разливалась модная уже в те годы Алла Пугачева, на стеклянном столике стояли дорогущий армянский коньяк, коробка шоколадных конфет - из неоскудевающих больничных запасов, которые пополнялись благодарными больными и их родственниками.
Сашка готовил мне руку и травил жуткие байки из жизни медиков. Как, например, в бытность свою практикантом сельской больницы он закапывал ночью на деревенской околице ампутированную ступню. Система утилизации биологических отходов в больнице отсутствовала, и если аппендиксы и прочую несущественную мелочь там просто выбрасывали в мусорный бачок, то разобраться с ногой было сложнее.
– Я дико боялся, что меня застукают, решат, что я кого-нибудь убил и расчленил, – вспоминал, похохатывая, Сашка, что-то там делая с моей рукой. Смотреть в его сторону он мне запретил.
Я в ответ рассказывала о недавней командировке в лепрозорий в район Аральского моря. Мне тоже было чем попугать слушателей.
Минут через двадцать Сашка разрешил повернуться. Рука моя была аккуратно забинтована.
– Вот и все, – произнес Сашка. – Жить будешь.
Я встаю и… Собственно, больше я ничего не помню. На меня наваливаются духота и темнота.
Первое ощущение через не пойми какое время – страшный холод.
Первый звук – кто-то надо мной рыдает.
Пытаюсь вздохнуть поглубже – получается с трудом, очень болят ребра, как потом выяснилось, одно было сломано.
Постепенно прихожу в себя, открываю глаза и осматриваюсь.
Я лежу на полу в луже, насквозь мокрая – это меня обильно поливали водой, пытаясь привести в сознание.
Окно распахнуто настежь – таким образом мне обеспечивали приток свежего зимнего воздуха.
Кофточка разорвана. Это Сашка делал мне искусственное дыхание.
Надо мной склонился он сам, с побелевшими от ужаса глазами. За ним мечется и рыдает сестричка.
– Ожила… Она ожила, какое счастье, нас не посадят и не расстреляют, – шепчет он.
О том, что я, оказывается, умерла, Сашка рассказал мне позже. Когда я, закутанная в несколько одеял, с грелкой в ногах, напоенная горячим сладким чаем, лежала на диванчике все в той же ординаторской.
Сашка взял с меня тогда страшную клятву, что я никогда в жизни и словом не обмолвлюсь о случившемся. Время было советское, суровое, и чуть не умершая после левой операции на дежурстве молодого хирурга женщина вполне могла обернуться для него лесоповалом. А уж если б я не пришла в себя, то страшно представить, что сделали бы с Сашкой и его сестричкой.
Страны той уже нет. Я живу на другом конце географии. Про Сашку слышала лет десять назад, что он обосновался в Бразилии, занимается строительным бизнесом. Про сестричку не знаю ничего. Так что рассказать об удалении злополучной гигромы теперь могу, не боясь кого-то подвести под монастырь.
О чем этот рассказ? Наверное, все-таки о молодости. Только в молодые годы одному можно легко и беззаботно согласиться на операцию под песни Пугачевой и коньяк, а другому сделать ее.
Помню, уже провожая меня утром после дежурства домой, Сашка вдруг, краснея и смущаясь, неловко поинтересовался:
– Как оно там?
– Где – там? – не поняла я.
– Ну там, с той стороны… где ты была. Говорят, там коридор, свет…
– Не верь, Сашка, все врут! – убежденно ответила я. – Нет там ничего! Тут надо жить.