Когда волею коварной судьбы в компанию падших девушек попадает девушка не падшая, о её первозданной чистоте узнают все и сразу. Как им, падшим, удаётся безошибочно разглядеть то, что самой природой сокрыто от постороннего взора – неясно, но факт остаётся фактом: как-то удаётся. Словно бы после потери собственной невинности их нюх автоматически затачивается на чужую невинность и становится острым-острым, как у самца бабочки Павлиний глаз.
Впрочем, Валя («американская телефонистка»), давно переставшая ограничивать себя в подборе выражений и по части грубости достигшая уровня одесского биндюжника ещё тех (золотых) времён, на вопрос «как удаётся» отвечала предельно просто. – «Для того чтобы вычислить целку, – говорила она, – какого-то особого нюха не требуется. И ума большого не требуется – ну, разве что чуточку воображения. Целка – она, видите ли, вещь такая, что каким-то чудодейственным образом способна живописаться на лбу, и вытравить её со лба не представляется никакой возможности. Покуда не вытравишь оттуда. Откуда – сами понимаете. И каким способом – тоже понимаете».
Девушки, уже посвящённые в блуд и знавшие что к чему, ей подобострастно поддакивали (как сопричастные к таинству), а ещё не вкусившие блуда и что к чему не знавшие, то есть к таинству не причастные, – те молчали и всё сказанное Валей воспринимали как данность. А если и позволяли себе в чём-то усомниться, тут же получали затычку в рот – типа того что не надо, мол, сомневаться. И уж тем паче не надо спорить: кто спорит, тот штаны распорет. И вообще... что б вы понимали в колбасных обрезках, не нюхавши пороху!
Поэтому никто и не интересовался, как можно по состоянию лба судить о наличии или отсутствии целки. Иными словами, что на нём, на этом самом лбу, надо увидеть такого особенного, чтобы с уверенностью сказать: да, целка на месте! или: нет, на положенном месте целки нету!
Правда, как-то раз один любознательный клиент, литературный критик по профессии, упросил Валю разъяснить, какое отношение имеет одно к другому, то есть лоб к девственной плеве. И Валя разъяснила: «Дело в том, – сказала она, – что если девственная плева (как вы выражаетесь) уже отсутствует, то лоб выглядит как лоб, если ещё присутствует – как чело. Разницу, надеюсь, улавливаете? Вы же критик... кажется. Да ещё литературный. Так что уловить просто обязаны». Говорят, клиент был так восхищён неординарностью ответа, что заплатил за него отдельно, сверх причитавшегося за «американский телефон»... и за тело вообще.
Благодаря безупречному владению техникой «американского телефона» – услуга номер раз, как конспиративно называли его любители острых сексощущений – Валя выбилась в примы и теперь определяла фактически всю развлекательную политику урочища Красный Кут. Она была самая дорогая проститутка из всех имевшихся в наличии у Олимпиады Самсоновны. Сместить её с трона могла только лучшая – как по внешним качествам, так и по качествам внутренним, а главное – по умению перепрыгнуть её исконное ноу-хау. Но таковых пока не было. Хотя... где-то что-то уже просачивалось на поверхность серых будней, порождая у примы состояние подспудной тревоги, а у не прим (этих извечных завистниц) – состояние подспудной радости.
Но вернёмся к порядочным – как им живётся в окружении непорядочных? Если честно, говорить об этом не хочется. Но надо. А не хочется говорить потому, что плохо им живётся, бедным порядочным. Их терроризируют, издеваются по поводу и без повода. Суки-бандурши спешат подчинить, дабы успеть насладиться властью. Способствуют скорейшему и поелику возможно изощрённому падению, всячески подталкивая к этому – пытаются тем самым сгладить собственные грехи: мол, все мы, бабы, одним миром мазаны. Сегодня мне сбили мушку, причём вычурно, завтра собьют тебе, тоже небось вычурно, послезавтра ей – и различий промежду нас как и не бывало. Ведь им (мужикам) нужно одно – дырка, а дырка – она и есть дырка, ничем особенным одна от другой не отличается, все на одно лицо, если можно так выразиться.
Почти так было и с Милей (nota bene: почти так). Её тоже мгновенно идентифицировали как девственницу, дав кличку Нецелованная. И стала она для Вали, Тины и Эммы как чужеродное тело. И неизвестно, какие моральные (а может, и физические) муки пришлось бы ей претерпеть от этих трёх выдр, не задай Валя Жевжику при возвращении из подсолнечных зарослей один некорректный вопрос. Жевжик, только-только получив то, чего «бажал» (желал), был гораздо менее нежен, чем когда шли в заросли, – у сытых мужчин, как известно, ласка после совокупления на некоторое время притупляется.
Именно в этот момент Валя возьми да и брякни: «А что, собственно говоря, делает здесь эта кикимора Миля? Очень хотелось бы мне знать. Думаю, я имею на это право... после всего моего доброго». Жевжику не понравился ни сам вопрос, ни тон, каким Валя его задала – уж слишком какой-то самоуверенный, будто не она под ним, а он под ней. Жевжик отчитал её – чтоб знала своё место. Он внятно дал понять, что всё её «доброе» ещё не повод становиться с ним на короткую ногу и быть запанибрата.
Тут как раз надо отдать должное: Жевжик строго соблюдал дистанцию с вверенными ему девицами. Он никогда ничего касательно клиентов с ними не обсуждал, ни до чего не докапывался, ничего не выведывал. И вообще на всё закрывал глаза – по принципу: моя хата с краю... И уж тем более не вступал в интимные отношения. Сегодняшний «американский телефон» было первое и, похоже, последнее исключение, не то ему на тёплом местечке не усидеть, узнай кто-нибудь из начальства.
Уже подходя к кибитке, он сказал как отрезал: «Так что не твоего ума дело, детка. Будешь любопытничать – лишу непыльной должности. Думаешь если ты такая вся из себя симпопо-лимпопо, то и управы на тебя не найдётся? Ещё как найдётся! Вот возьму да и привезу в следующий раз Нюшу – она, пожалуй, получше будет. А тебя в отставку, без всякого выходного пособия. И пойдёшь ты на "путя" – костыли забивать в шпалы. Как тебе такая перспектива? Ндравится? То-то же и оно. Короче, чтоб больше ни звука насчёт Мили. И вообще... полегче на поворотах, а то тебя слишком заносит. И девок своих предупреди. Ишь, распоясались». После этих нотаций девицы возненавидели Милю ещё больше, но стали делать вид что подружились. И даже что она им мила.
Ехали без остановок до Холодных Ключей, небольшого озерка не озерка, болотца не болотца, питавшегося, как говорили старожилы, бьющими где-то из-под земли источниками. Что бы то ни было, но этот водоёмчик был чист, дик и живописен. Мальчишки сюда не приходили, потому что недалеко протекала речка, и там был размах. А тут размаху не было. И раков драть негде – берега неподходящие. Кто же сюда пойдёт!
Именно благодаря дикости Жевжик всегда высаживал здесь девиц на санобработку – путём всеобщего, или, как он ещё выражался, ритуального омовения. На заимке таких условий не было. А на Холодных Ключах – пожалуйста: вход в озеро не илистый – чуть расползающаяся под ногами глинка, коряг и битых бутылок нет, водичка прозрачная, водную гладь окружают камыши, причём такой плотной стеной, что со стороны абсолютно ничего не видать, можно купаться в чём мать родила.
«Только не долго, – скомандовал Жевжик, – потому что мы должны быть вовремя. Хоть рыгни, а должны. Понятно? Сходите куда следует, потом по-быстрому смойте всё это с себя – и в путь. Отмываться до блеска некогда. Да и не надо – сороки украдут, как говорила моя бабушка, мамина мама. Кстати, Наполеон, который Бонапарт, так тот вообще... страсть как не любил, когда Жозефина слишком чистая была. Специально посылал гонцов с итальянского фронта с предупредительными письмами к жене: ты, мол, дорогая, такого-то числа не вздумай ванну брать – приеду навестить, соскучился. Нравилось ему, когда недомытая была его Жозефина – не совсем, конечно, недомытая, а так... Короче,чтоб женским низом пахло. А вы чем хуже жозефин? Ну разве что не императорши, а так – ничем не хуже, вполне жозефины».
Они действительно сходили «куда следует», используя для этого прибрежные кусты. Потом Валя, Тина и Эмма разделись и с разбегу бултыхнулись в озеро – видно было, что они это практикуют не впервой. Миля же ограничилась тем, что, приподняв подол платья, вошла в воду только по колена – стыдно ей было раздеться, что ли.
От нечего делать, она медленно двинулась вдоль берега, разглядывая сине-серо-зелёных стрекозок, которые садились на камышинки и тут же взлетали, пересаживаясь на другие камышинки, растущие рядом. Или на обломки сухих веток, некогда загнанных ветром в воду да так и оставшихся торчать там до скончания века, – в общем, пересаживались на что-нибудь, лишь бы не засиживаться на одном месте.
«Какая вам разница, где сидеть, дурашки? – как-то по-детски улыбаясь, спросила Миля всех стрекозок сразу, – будто от этого что-то зависит в вашей короткой и никчемной жизни. – Но тут лицо её помрачнело, и она печально промолвила: – Впрочем, может что-то и зависит. Может, это и есть ваше счастье: летать, резвиться, шелестеть крылышками, пить какой-то невидимый нектар. Наверно же и пары у вас есть. Хоть день проживёте, хоть час, да хоть бы и минуту – но проживёте, а не промучаетесь. А что есть у меня? Дуля с маком – вот что у меня есть. И уж у кого жизнь никчемная – так это у меня. Спрашивается, и зачем она даётся, такая жизнь! Особенно женщине…»
Жевжик, выгрузив девиц, сразу же исчез с их поля зрения, чтобы дать свободу действий. Он расположился чуть поодаль, за вербой, опустившей свои изящные ветви прямо в воду – прекрасная ширма, как по заказу! Напоив перво-наперво лошадей, парень стал раздеваться, чтобы окунуться. Но передумал, потому как «там» у него всё ещё болело, горело и щипало, а это значит, что, искупайся он сейчас, – через трещины, царапины и укусы, оставленные Валей в экстазе, из озёрной воды, которая почти что болотная, вовнутрь организма может проникнуть какая-нибудь зараза. Мало ли её тут в воде плавает! Вдруг какие-то микробы нехорошие. Или головастики. Или ещё что-нибудь такое.
И он залез под вербу, в тенёк, лёг навзничь и, ожидая когда девчата вылезут из воды, стал раскуривать свою любимую люльку (трубку). Пальмочка примостилась к нему впритык.
Посозерцав стрекозок, Миля потихоньку, не спеша направилась к выходу из озера. Остановившись на мелководье, где было по щиколотку, стала смотреть на Валю, Тину и Эмму – какие они всё-таки ладные да красивые, как бойко резвятся, ныряют и отфыркиваются!
Видимо вспугнутая визгом девчат, откуда-то из кустов вылетела ворона. Миля не обратила бы на неё внимания, но ворона что-то держала в клюве – и внимание волей-неволей пришлось обратить. Ворона, не ожидая от Мили никакого «подвоха», вознамерилась было лететь прямо над её головой – наверно так ей было короче. Но девушка (скорее рефлекторно, нежели осознанно) кинула в неё комком мокрой глины, потому как ворона показалась ей мерзкой.
Конечно, комок до цели не долетел, но ничего не подозревавшая птица испугалась и резко взмыла вверх, выронив при этом то, что несла. Выроненное нечто плюхнулось в воду недалеко от милиных ног. Им оказался птенец, совсем ещё крохотный, с закрытыми глазками, может быть, только сегодня вылупившийся из яичка. Миля подхватила его – птенец был живой. Впопыхах ворона не успела даже придушить жертву – наверно помешал взрыв дурашливого девичьего хохота с бултыханием вперемешку.
Сомнений нет, ворона несла несчастного птенчика своим детишкам на обед. Правда, обед получился бы скудный – птенчик-то аж никакой, а детишки прожорливые, прямо настоящие троглодиты – но это всё же лучше, чем ничего.
И тут Миля увидела, как две небольшие пичужки нервно замельтешили в камышах, издавая тревожные и одновременно жалобные звуки. Миля подумала: если птицы умеют плакать, то именно так они и плачут, как эти две. Конечно, каждая порода плачет по-своему, но общая интонация – интонация горя и отчаяния – наверняка одинакова у всех пород. Сомнений не было: эти две птички – родители птенчика, которого она держит в руках. Камышовки-барсучки – он и она. Это их гнездо разорила мерзавка ворона.
Миля, родившаяся и выросшая на улице Северо-Линейной, в том её месте, где, перейдя через железнодорожную линию, попадаешь прямо на болото с островами высоких камышей, прекрасно знала, что такое камышовка-барсучок. Это – птичка прибрежий. Камышовые заросли – её родная стихия. Но как вернуть птенца несчастным родителям? А никак! Искать гнездо – всё равно, что искать иголку в стоге сена. К тому же, кто даст гарантию, что та же ворона не прилетит снова и не сожрёт его. Или какая-нибудь другая – они, гадины, сейчас только этим и промышляют. Оставить беззащитное существо на берегу тоже нельзя – пропадёт.
И Миля поспешно засунула птенчика за лифчик, к грудям поближе. Почему поспешно? Да потому что девки, ничего этого не видевшие и ничего не подозревавшие, уже выходили из озера и направлялись к ней. Она не хотела, чтобы они знали. Вот не хотела – и всё!
Когда-то гуси спасли Рим. А лежащий сейчас за дамским лифчиком полуживой птенец когда-то вырастет и спасёт Милю. Правда, ценой своей жизни. Хотя в тот момент она этого, разумеется, не ведала.
Пришёл из своего вербного укрытия Жевжик, все дружно вскочили в кибитку, подхватили Пальмочку – и помчались по месту прямого назначения: Миля – с Пальмочкой на коленях и птенчиком за пазухой, а остальные – так, каждая сама по себе.
Когда приехали в Красный Кут, «самцы» уже были там. И даже начали отмечать… На вертеле, а точнее на каком-то древке от знамени (и откуда оно тут взялось?!), жарился поросёнок, большеватенький уже, скорее даже не поросёнок, а подсвинок, эдак килограммчиков под двадцать. Ароматный дым костра, с которого специально сбивали пламя во избежание обугливания мяса, вяло распространялся по поляне и, доходя до ноздрей, возбуждал аппетит.
Главный мачо, Иван Петрович, аккомпанируя на балалайке, наяривал весьма популярную по тем временам частушку: «Ехал на ярмарку Ванька холуй, за две копейки показывал…» Это значило, что Иван Петрович уже выпил не менее полулитра. Песенную эстафету подхватил Виктор Иванович: «Художник, художник, художник молодой, нарисуй мне бабу с разорванной...» И это при всём при том что на патефоне крутилась пластинка, из которой доносилось: «Давно мы дома не были, цветёт родная ель, как будто в сказке-небыли за тридевять земель...»
Правда, надо отдать должное, когда «самцы» увидели подкатившую кибитку, тут же прекратили похабное песнопение, выключили патефон и направились к дымящему костру, недалеко от которого был уже накрыт стол.
Девчата – в предвкушении земных благ – оживились и стали, как птички, чистить «пёрышки». Причём чистить как-то поверхностно, по-малому, скорее рефлекторно, нежели осознанно, – ибо знали, что большой марафет, насколько он вообще был возможен в тех сложившихся походно-полевых условиях, ещё впереди, по выгрузке.
Пальмочка, учуяв запах жареного, сама, без всякой помощи и приглашения, сиганула из кибитки, несмотря на слабенькие ножки.
Жевжик вторым – после Пальмочки – покинул транспортное средство. Он, переживая угрызения совести за хоть и небольшую (примерно на час), но всё же задержку прибытия, напряжённо соображал, что будет говорить начальству, – не говорить же, в самом-то деле, что ему ставили «американский телефон»! Поэтому хмурил брови, придумывая оправдательную легенду.
И только Миля не знала что делать. Валя, Эмма и Тина внутренне настроились на весёлое времяпровождение и ждали команды «Выгружайсь!», а она сидела и думала: «Ужас! Куда я попала?»
---------------------------------------------------------
Продолжение http://www.proza.ru/2014/11/07/562