Глава 10 – «Второй Рим»
Один из парадоксов моей концепции заключается в том, что не то или иное религиозное писание или поучение, а «Слово о полку Игореве» – героико-аристократическая поэма, которую так часто считают «языческой», - явилось ключевым источником для обнаружения именно христианского, а не языческого пласта национальной предыстории. В настоящей главе я выскажу дополнительные аргументы в пользу библейско-христианской, а не «языческой», интерпретации авторского мировоззрения. Мировоззрения, которое изумительно сочетается с народно-поэтическим началом.
Связь «Слова» с фольклорной образностью очень хорошо проанализирован в статье В. П. Адриановой-Перетц «Слово о полку Игореве» и устная народная поэзия». С одним из двух аспектов ее работы я полностью согласен. Природа в «Слове» всеми красками, звуками, движениями откликается на происходящее в мире людей, она – многократно и многомерно олицетворяемая, - символизирует и предвозвещает то торжество, то скорбь героев, живет единой жизнью с ними. Исследовательница пишет:
«… Пейзаж сопровождает и рассказ о трагической развязке похода, приобретая время от времени символический оттенок: наступает рассвет с кровавыми зорями, черными тучами, которые раскрываются затем как вражеские полчища, идущие действительно с юга — „с моря“; над полями поднимается пыль от многочисленных войск с конями, верблюдами, повозками. И вот картина меняется: „черна земля“ покрыта („посеяна“) костьми, полита кровью, и от этой реальной картины — прямой переход к символическому изображению народного горя: посев „тугою взыдоша по Руской земли“. Именно в этой степи читатель видит и траву, которая „ничить жалощами“, и в степных балках, по берегам речек, деревья, которые „с тугою к земли преклонились“. Реальной природе автор придал эти лирические краски».(316)
И далее:
«… Вся природа насторожилась, когда войска двинулись в путь: ночь стонет грозой, будит птиц, волки собрались в оврагах, орлы клекчут, предвидя добычу, лисицы лают. Короткий отдых русского войска перед битвой показан намеком; затихла природа, „заря-свет запала, мьгла поля покрыла, щекот славий успе“; но вот „говор галичь убудися“ — наступает утро дня битвы. Русское войско разбито — „ничить трава жалощами, а древо с тугою к земли преклонилось“. К грустно-лирической природе автор вернется еще раз, когда он вспомнит утонувшего в Днепре князя „уношу Ростислава“ и плач его матери: „уныша цветы жалобою, и древо с тугою к земли преклонилось“. Игорь в плену — померк солнца свет, „а древо не бологом листвие срони».(317)
Да, природа в поэме блещет всеми цветами радуги; да, перед нами щедрая россыпь из сокровищницы народной поэзии. И верно то, что здесь не «церковное», а совершенно мирское восприятие жизни. Автор «Слова», по всему видно, и был мирянином.
Но я не могу согласиться со вторым выдвигаемым Адриановой-Перетц тезисом. С тезисом, согласно которому в поэме:
«… нет и следа философии истории, которую внушало феодализированное христианство. Зато эта концепция созвучна историческому мышлению устного эпоса. Потому-то „Слово“, как и народный героический эпос, лишено религиозного осмысления событий, воззваний к помощи потусторонних сил, религиозной чувствительности, — всего того, что отчетливо проступает в летописных повестях о походе Игоря Святославича, но что совершенно чуждо устному эпосу».(318)
«Слово» противополагается двум летописным повестям о походе Игоря, одна из которых входит в Ипатьевский список, другая же – в Лаврентьевский. Да, кто бы спорил, в этих повестях неизмеримо больше религиозной лексики, там молитвенно-покаянные, смиренно-аскетические мотивы, и там нет ни одушевляемой природы, ни злата-серебра, ни красочно изображаемого оружия. Это так, и действительно
(цитирую еще один фрагмент):
«Идеализация тех же героев в летописных повестях о походе Игоря направлена к тому, чтобы выдвинуть на первый план их качества примерных христиан, чтобы сосредоточить внимание читателя на идеях „божьего промысла“, „страха божьего“, покорности и смирения перед свыше посланной судьбой. В то время как автор „Слова“ зовет князей и их дружины к борьбе, — летописцы напоминают о смирении и покаянии, как о средствах отвратить от себя „гнев божий“, т. е. в данном случае разорительные набеги половцев. Отсюда и разные художественные методы: автор „Слова“ эпически рисует будущих защитников Русской земли богатырями, беззаветно храбрыми и непобедимыми; летописцы наделяют князей религиозной чувствительностью, их речи наполняют покаянными размышлениями и, естественно, прибегают к церковной фразеологии, к подтверждающим цитатам из церковной литературы».(319)
Да, совершенно верно. Но верен ли категоричный вывод, что в «Слове» нет религиозного осмысления событий и религиозной чувствительности? Как же нет, если и сама Адрианова-Перетц правильно отмечает, что «… все же в конце концов он (автор – А. М.) направил князя Игоря благодарить за благополучный побег к „богородице Пирогощей…(320)» Разве религиозное чувство определяется только наличием религиозной риторики? Мне кажется, здесь оно даже глубже и тоньше, ибо (мы уже говорили об этом в первой главе) выражается не утилитарными мольбами о помощи, а чистым и бескорыстным благодарением.
Здесь мы возвращаемся к тому, о чем говорили в первой главе.
Да, «Слово» относится к иной «субкультуре», нежели большая часть древнерусской литературы. т. е. произведения церковно ориентированные. В нем действительно пламенеет всеми цветами народная поэзия. А основы ее - конечно же, кто бы спорил, - восходят к языческим временам, так же, как, допустим, и сам язык, и хозяйственно-бытовой уклад, включающий привычные сезонно-календарные празднества, и т. д. Эти основы и у других этносов сформировались до принятия той или иной «мировой религии", и от них, по большому счёту, ни одна общность не отказывалась. Это - всё равно что онеметь и учиться говорить заново.
Вкратце резюмируя – это то, что мы назвали «эффектом второго брака»
Но отсюда не следует, что автор «Слова» был язычником и глазами язычника взирал на мир. Просто он был, по всей видимости, не церковным человеком, а – мы уже отметили это, - мирянином. Он любовно поэтизирует природу, восхищается роскошью (у него очень часто встречается «злато»), любит женскую красу и звон оружия. Склад его мышления – не аскетично-монашеский, а аристократично-мирской. Но можно ли из этого делать выводы о его мировоззрении и идеологии? Особенно если он сам, прямо, пишет о Боге, о Святой Софии, о Богородице Пирогощей, и о поборании «за христьяны на поганыя полкы... » Да и о других христианских моментах «Слова» я уже говорил в начале книги.
Персонификации же трех стихий в плаче Ярославны, а потом ещё Донца, являются показателем не конфессиональной принадлежности автора, а присущего ему поэтического мышления. И потом, люди настолько склонны к олицетворениям, что даже в иудаизме существует лирическая условная персонификация «Царицы-Субботы». Это ни о каком «язычестве» не говорит.
И, допустим, Ярославна ко всем трём стихиям обращается «господине», но что ж с того? «Господине» – не «Господи». Новгород - тоже «Господин великий... » И я еще в первой главе привел пример того, что даже Богородица риторически обращается в тексте духовного стиха к «солнцу и луне»!(321)
Если же в «Слове» нет цитат ни из псалмов, ни вообще из Библии, то – с чего бы им там быть? Да, конечно, Владимир Мономах тоже был мирянином, а между тем цитирует псалмы сплошь и рядом(322); ну, так ведь написанное им и именуется «Поученьем». А здесь - жанр совершенно не тот, в рамках которого такие цитирования были бы уместны. Это – поэзия, а не дидактика.
Далее, в древнерусской литературе имеются и помимо «Слова» очень и очень разные уровни выраженности «церковных» мотивов. И нет причин считать «христианскими» только тексты, в которых эти мотивы акцентуируются максимально.
Если нужен пример, то в «Задонщине», скажем, тоже нет цитат из библейских текстов (при том, что молитвенные мотивы там акцентуируются), а природных метафор (разумеется заимствованных) полно. Скажем, вот:
«… Тогда гуси возгоготаша и л;б;ди крилы въсплескаша. То ти не гуси возгоготаша, ни л;б;ди крилы въсплескаша, но поганый Момай пришел на Рускую землю и вои своя привел. А уже б;ды их пасоша птицы крылати, под облакы летают, вороны часто грают, а галицы своею р;чью говорят, орли хл;кчют, а волцы грозно воют, а лисицы на кости брешут».(323)
И – на десерт, - есть там еще вот что:
«… Микулина жена Васильевича Марья рано плакаша у Москвы града на забралах, а ркучи тако: «Доне, Доне, быстрая река, прорыла еси ты каменные горы и течеши в землю Половецкую. Прил;л;й моего господина Микулу Васильевича ко мн;!»
«… восплакалися жены коломеньские, а ркучи тако: «Москва, Москва, быстрая река, чему еси залел;яла мужей наших от нась в землю Половецкую?» (324)
В седьмой главе, в связи с «вещим Бояном», мы уже говорили о «Задонщине». Там я показал, что, при всей подражательности этого сказания, автор его отдавал себе отчет в том, что заимствует, и не переписывал фрагменты «Слова» машинально. И, значит, для него, жившего на рубеже 14-го и 15-го столетий и иного осмысления действительности, нежели христианское, уж точно не знавшего, - были допустимы и развернуто-выразительные природные метафоры, и подхватывающее плач-песнь Ярославны влагание в уста женщин обращения к рекам.
Да, в «Слове» природа динамична и предельно красочна, она не только многомерно живописуется, но и удостаивается трепетного олицетворения. Но может ли это быть показателем идеологии человека? Да ни в коей мере. Это отражает не мировоззрение, а характер и талант.
Способность «замечать природу» в том смысле, в котором «замечает» её наш автор, связана прежде всего с поэтическим даром. Человек, поэтически мыслящий и чувствующий, способен, используя образы (природы, и не только её), передавать настроение, приобщать к нему читателя или слушателя. Если же это так, то - в обсуждаемых нами случаях, - где причина и где следствие? Потому ли церковные авторы не были особенно внимательны к природе, да и вообще к сфере сенсорных-зрительных и слуховых образов, что им это было «нельзя», что это было идеологически «неблагонадёжно»? Или, быть может, они именно и избрали для себя литературную деятельность дидактического, а не поэтического направления потому, что к этому тяготели по личному своему складу и в этом могли себя проявить, поэтическими же талантами не обладали?
Я склоняюсь ко второму варианту. И думаю, что автор «Слова» просто с детства, будучи очень одарённым, воспринимал мир глазами и ушами поэта, и рано ли, поздно ли, ему захотелось на поэтическом поприще что-то созидать. И разве это исключает возможность того, что он получил совершенно христианское воспитание?
Насколько же идеология «игнорирования природы» тут ни при чём, иллюстрируется, в частности, примером из Кирилла Туровского (тоже 12-ый век). Есть у него «Слово Кирила мниха недостойнаго о поновлении въскресениа, а о артусе, и о Фомине испытании ребр Господень», а там такая фраза: «Днесь весна красуется, оживляющи земное естество».(325) Обратим внимание, весна не только лишь «красуется», но еще и как бы действует, причём вершит (пусть даже образно) действо «оживления», которое приличествует приписывать только Богу. Ну, и никто к сему вроде бы не придирался, заявляя, что здесь весна чуть ли не «обожествляется».
Далее, что называть христианским осмыслением событий? Только церковное? Но это ошибочно в корне. Есть ли такое церковное осмысление, скажем, в былинах? Да ни на грош. Но языческие ли это произведения? Ни на полгроша. Я никогда не был в восторге от художественного уровня этих простонародных новелл, но они очень показательны для анализа мироощущения народа в эпохи достаточно отдалённые: ведь сюжетно-психологический стержень большего числа этих сказаний зарождался ещё во времена Владимира и смежные с ними, независимо от того, когда происходило более или менее окончательное формирование их текстов. Так вот, в былинах языческого начала нет, и нет в то же время никакой «церковности». Если такое возможно было в простонародной среде, то, надо полагать, и в дружинно-аристократической не меньше.
В христианской Европе, например, сложены были рыцарские романы, и не языческие это произведения, хоть и ни на четвертинку грошика в них церковности. Почему же, допуская и наблюдая разнообразие жанров (в рамках одного мировоззрения) в западноевропейских литературах, мы должны исключать аналогичную возможность для русской?
Нет, вполне возможно и в нашем случае разнообразие жанров, а также тем и настроений. И не получится черно-белой схемы: там, где христианское начало, - сплошь дидактика и скудость красок, там же, где героика, любовь и радужные цвета природы, - ищи языческий подтекст… Не получится, и не должно быть так.
Возьмем скорбную «Повесть о разорении Рязани Батыем». Один из кульминационных ее моментов – гибель рязанского князя Федора Юрьевича, отказавшегося изъявить покорность хану, и то, как жена его, узнав об этом, -
«… Благов;рная княгиня Еупракс;а стояше в превысоком храме своемъ и держа любезное чадо свое князя Ивана Федоровича. И услыша таковыа смертоносныа глаголы и горести исполнены, и абие ринуся из превысокаго храма своего с сыном своим со князем Иваномъ на среду земли и заразися («поразилась», т. е. разбилась – А. М.) до смерти... »(326)
Не знаешь, то ли преклониться перед этой любовью к погибшему супругу, перед этим самоотречением, то ли ужаснуться… даже не столько самоубийству, сколько тому, что ведь и дитя она с собой взяла в то смертное падение… С одной стороны она благоверная, с другой – совершила то, что строжайше осуждается церковью. И автор отлично понимал это. Ну, и какое же тут «осмысление»? А нет тут формулы. Не вычислишь. Тут скорее прочувствование и живописание. Нечто родственное «Слову о полку Игореве» – видимо, была поэтическая жилка у человека, написавшего это…
Но вряд ли кто-то усмотрит здесь некую «языческую идеологию». Это чисто христианский по тону и настроению источник.
Наконец, раскроем Библию. В ней есть «Песнь Песней», где ни разу не упомянут Бог, но она включена и в христианский канон, и даже в иудаистический.
К чему это «даже»? К тому, что в иудаистический канон входит меньше книг, чем в христианский. Туда не вошли книги Маккавеев, «Послание Иеремии», третья книга Эзры, книга Премудростей Соломона и ещё ряд вполне «религиозно выдержанных» в смысле тематики книг. А к тому же ни в еврейскую, ни в христианскую Библию не включен ряд текстов, обрывки которых найдены в кумранских пещерах, и иных - «Книга Еноха», «Книга Юбилеев» и т. д. Все это – апокрифы. Какими принципами руководствовались люди, решившие их не включать? Не берусь об этом судить, у меня недостаточно знаний по этому вопросу. Но отклоняли довольно многое, не было этого стремления - лишь бы побольше... Христианский канон содержит некоторые книги, не входящие в иудейский, но его составители отвергли тоже множество религиозно ориентированных текстов в том числе т. н. апокрифические евангелия. В любом случае, трудно найти во всей древнееврейской и древнехристианской литературе произведение, дальше отстоящее по своей поэтике от религиозной ориентированности. А вот включили же. Включили вещь, о которой можно смело сказать, что её поэтика не является подчёркнуто религиозной.
Что, если «Слово о полку Игореве» - это, условно выражаясь, «Песнь песней» древнерусской литературы?
И теперь, уже коснувшись библейской тематики, вглядимся еще раз в текст нашей поэмы и найдем в ней не только совершенно христианские настроения, но сознательно обыгрываемые мотивы Священного Писания.
В принципе, наличие в «Слове» некоторых – и даже немалочисленных, - выражений, перекликающихся с текстами Библии давно замечено. Около сорока - признаются достоверными библеизмами. Например (выборочно цитирую «Энциклопедию «Слова о полку Игореве»): «… луци... напряжени» — «лук напряжен» в Библии; «сабли изъострени» — «стрелы сильнаго изострены» (Псалт.); «взмути р;ки и озеры, иссуши потоки и болота» — «ты разверже источникы и потокы, ты исуши рекы Афамля» (Псалт.)… » Но далее в энциклопедической статье совершенно справедливо пишется: «Все эти сопоставления не доказывают заимствования образов или выражений из слав. перевода книг Священного Писания, а представляют собою обычные фразеологизмы (идиомы), устойчивые сочетания, попавшие в общий оборот древнерус. письменности через учительную лит-ру Древней Руси…(327)»
Да, действительно, такие моменты могут свидетельствовать скорее о том, на каких литературных образцах и акцентуациях он был воспитан. При этом их было бы еще не вполне достаточно для того, чтобы судить о его мировоззрении.
Но итальянский ученый Рикардо Пиккио в статье «Слово о полку Игореве» как памятник религиозной литературы древней Руси» вскрывает более глубокий, «подтекстовый» пласт поэмы. Он считает некоторые выражения, предположительно восходящие к Писанию, «тематическими ключами», предназначенными для того, чтобы отослать грамотного читателя к тому или иному библейскому мотиву и к авторской аллюзии на него.
Так, например, сам поход Игоря и Всеволода, совершенный вопреки Божьей воле и несмотря на затмение, предвещавшее невзгоду, автор, согласно трактовке Пиккио, уподобляет описанному в заключительной, 22-ой главе 3-ей книги царств походу царей Израиля и Иудеи – Ахава и Иосафата, - на принадлежащий сирийскому царю «Рамот Галаадский». Тоже неправедный поход, и израильский пророк Михей предвозвестил ему недобрый конец. Так и случилось, причем Ахав погиб, пораженный стрелой (3Цар, 22, 34-37). Отклик Всеволода на призыв Игоря выступить вместе перекликается, по мысли Пиккио, с ответом Иосафата Ахаву: «… И сказал Иосафат царю Израильскому: как ты, так и я; как твой народ, так и мой народ;как твои кони, так и мои кони» (3Цар. 22, 4).(328)
Интересная и очень вероятная, на мой взгляд, интерпретация, и не единственная. Вдумчивое рассмотрение текста приводит Пиккио к мысли, что в «Слове» сознательно и систематически обыгрываются библейские сюжеты и образы, с целью подчеркнуть пагубность того, что делается без Божьего благословения, и целительную чудотворность молитвы за грешника (плача Ярославны – мы говорили об этом в первой главе).
Мне думается, что все это правильно. При том, что я не согласен все же с названием этой замечательной статьи и с обосновывающими это название строками:
«... я сосредоточусь здесь на одном, наиболее важном аспекте исследования — на интерпретации «Слова» не как эпического светского памятника (что было бы аномалией на фоне того религиозного целого, каким является
древнерусская литература), но как текста, в котором присутствует религиозный лейтмотив».(329)
Но ведь «Слово», так или иначе является аномалией, его аномальность непреложна, она заключается не в мировоззрении, а в мировосприятии, в поэтике, в тоне, в фольклорно-радужной красочности текстовой ткани! Да, я тоже считаю, что поэма пронизана христианской идеологией, и собираюсь вот-вот подкрепить этот тезис дополнительными идеями, согласующимися с концепцией Пиккио; но автор – мирянин, видимо, воин; глазами мирянина он взирает на образы и события и пером мирянина же – изображает их. Не «религиозная» это все-таки литература! Разве можно назвать «религиозной» литературой, допустим, романы Достоевского, сколь бы ни было их лейтмотивом то самое христианское осмысление жизни и сколь бы ни основывалась на них – в неизмеримо большей степени, чем на любой церковной дидактике, - русская религиозная философия начиная с конца 19-го столетия? Эти романы - литература, исполненная пламенного богоискательства и, решусь добавить, народоискательства на христианской почве, но при том – насквозь светская и мирская. Точно так же и "Слово».
Но я всецело разделяю мысль о том, что в поэме имеется сильнейший религиозный – христианский, - лейтмотив.
И рассмотрим теперь еще две темы в «Слове», парафразирующие, на мой взгляд, Писание.
Сначала глянем почти в конец текста. Там находим один из самых дискуссионных фрагментов.
« Рекъ Боянъ (и Х(х)одына) Святъславля п;снотворца стараго времени Ярославля(:) «Ольгова коганя хоти!… Тяжко ти головы кром; плечю, зло и телу кроме головы - Рускои Земле без Игоря».
Скобки – в спорных для истолкования местах. Неясно, был ли второй певец, «Ходына», является ли упоминание хоти (вероятно, жены) князя Олега Святославича обращением к ней или оно в дательном падеже и отвечает на вопрос, кому рек (или рекли)… Но нам важна в данном случае метафора разлученных головы и тела.
Чему подобна это метафора: некий человек, являющийся – образно, - главой олицетворяемой собирательной сущности? А вот чему:
Послание Павла к Ефесянам, 1, 22-23:
«...и все покорил под ноги Его (Иисуса Христа – А. М.), и поставил Его выше всего, главою Церкви,
которая есть Тело Его, полнота Наполняющего все во всем».
Доказать, что автор «Слова» прилагает к Игорю и Русской земле метафору апостола Павла (Иисус – церковь в качестве соборного единства) я, конечно, не могу. Была бы перед нами, допустим, японская поэма, - пришлось бы констатировать совпадение за неимением иной возможности. Но поэма - русская, написана в стране, где христианская литература была хорошо известна. И логический расклад в обоих случаях один и тот же – точь-в-точь углы у подобных треугольников. Я очень тщательно проверил, имеются ли столь же близкие метафоры в других источниках, не только русских. И – не нашел. Может быть, конечно, эрудиции не хватило… Что ж, вся наша тема дискуссионна; но пусть тогда мне укажут не просто один из текстов, где помянуты образы «главы» и «тела» (это-то не фокус, такого много можно найти), а фрагмент, где повторялась бы именно та же схема: Человек – глава (Иисус, так или иначе, сын человеческий), олицетворяемая соборная общность – тело.
И к тому же – чтобы в этом фрагменте обыгрывался еще и мотив символического супружества. Ибо в том же самом послании читаем (Еф. 5, 22-23):
«Жены, повинуйтесь своим мужьям, как Господу,
потому что муж есть глава жены, как и Христос глава Церкви, и Он же Спаситель тела».
Сопоставив обе новозаветные цитаты, даже математически получаем метафору «муж - глава, жена - тело» в христианской традиции. Возвращаясь же к «Слову» – видим изображаемое в поэме метафорическое «супружество» Игоря и Русской земли.
Мы уже говорили (в первой главе) о том, что плач Ярославны идёт сразу вслед за фрагментом, начинающимся «О, стонати Русской земле... », символизирует упомянутый стон самой земли; и о том, что Ярославна – реальная земная жена Игоря, - олицетворяет таким образом Русскую землю - супругу
метафорическую.
Этот образ «супружества» Игоря и земли Русской еще более очевиден, если учесть еще два обстоятельства. Во-первых, дважды (а повторение - характерный для Автора приём подчеркивания) звучащее: «О Руская земле! Уже за шеломянем еси!.. » Мотив разлуки: понятно, что не только Игоря, но он - главный герой, стало быть, главный разлучающийся. А тема разлуки характернее всего для пары «он - она». Во-вторых, опять же два раза, в воззваниях к князьям находим двучленное «... за землю Рускую, за раны Игоревы... » Т. е. они и здесь ставятся в пару. «Муж и жена». «Глава и тело». «Тяжко ти головы кром; плечю, зло и телу кроме головы - Рускои Земле без Игоря».
Остается прикинуть, что же вероятнее: что все это «просто совпало» с образами из послания Павла - или что автор сознательно обыграл здесь новозаветный мотив?
Учитывая, что «Слово» написано в христианской стране, где и грамоте учились по Писанию, и оно же было основным кладезем, откуда черпали идеи и образы, мы не только можем, но и обязаны считать куда более вероятным второе.
Тогда получается, что пленение и побег Игоря автор символически уподобляет евангельским смерти и воскресению, а Русскую землю – Церкви (соборной сверхличности), смыкая здесь, задолго еще до Филофея, национальную и религиозную идеологии. Это согласуется с мыслью, которую я высказал еще в восьмой главе, в связи с Трояном: автор, возможно, хотел считать свою страну неким еще не третьим, а вторым «Римом», примерял к ней роль вселенской христианской державы.
Эта символическое «отождествление» двух собирательных сущностей - национальной и религиозной, - выглядит тем более правдоподобным, что мы именно и буквально это находим в тексте, созданном лишь на полвека с копейками позже нашей поэмы. Это – еще одно «Слово». Написанное по горячим следам Батыева наществия «Слово о погибели Русской земли», от которого до нас дошел, к сожалению, лишь вступительный фрагмент, трагическая же основная часть утрачена. Но достаточно уцелевшего отрывка, чтобы почувствовать поэтический тон этого произведения, перекликающегося до некоторой степени со «Словом о полку Игореве».
И вот что мы там читаем в самом начале:
«О, св;тло св;тлая и украсно украшена, земля Руськая! И многыми красотами удивлена еси: озеры многыми удивлена еси, р;ками и кладязьми м;сточестьными, горами, крутыми холми, высокыми дубравоми, чистыми польми, дивными зв;рьми, различными птицами, бещислеными городы великыми, селы дивными, винограды обителными, домы церковьными и князьми грозными, бояры честными, вельможами многами. Всего еси испольнена земля Руская, о правав;рьная в;ра хрестияньская!»(330)
Надо ли комментировать? То самое отождествление. И практически та же самая эпоха…
И, возвращаясь к нашему «Слову», - рассмотрим еще одну библейскую аллюзию, не менее масштабную. Цитирую – это в данном случае необходимо, - очень длинный отрывок:
«… Тии бо два храбрая Святъславлича, Игорь и Всеволодъ, уже лжу убудиста которою (усобицей – А. М.); ту бяше успилъ («усыпил», унял – А. М.) отецъ ихъ Святъславь грозный великый Киевскый грозою, бяшеть притрепалъ своими сильными плъкы и харалужными мечи; наступи на землю Половецкую, притопта хлъми и яругы, взмути р;ки и озеры, иссуши потоки и болота. А поганаго Кобяка изъ луку моря, отъ жел;зныхъ великихъ плъковъ половецкихъ, яко вихръ, выторже. И падеся Кобякъ въ град; Киев;, въ гридниц; Святъславли. Ту Н;мци и Венедици, ту Греци и Морава поютъ славу Святъславлю, кають князя Игоря, иже погрузи жиръ во дн; Каялы, р;кы половецкия, рускаго злата насыпаша. Ту Игорь князь выс;д; изъ с;дла злата, а въ с;дло кощиево. Уныша бо градомъ забралы, а веселие пониче.
А Святъславь мутенъ сонъ вид; въ Киев; на горахъ. «Синочи (сею ночью – А. М.) съ вечера од;вахуть мя, — рече — чръною паполомою (саваном – А. М.) на кровати тисов;; чръпахуть ми синее вино съ трудомь (печалью – А. М.) см;шено, сыпахуть ми тъщими тулы (колчанами – А. М.) поганыхъ тльковинъ великый женчюгь на лоно, и н;гуютъ мя. Уже дьскы безъ кн;са (видимо, скрепляющая конструкция – А. М.) в моемъ терем; златовръс;мъ. Всю нощь съ вечера бусови врани възграяху у Пл;сньска на болоньи, б;ша дебрь Кисаню и не сошлю (возможно, «несошася» – А. М.) къ синему морю».
И ркоша бояре князю: «Уже, княже, туга умь полонила. Се бо два сокола сл;т;ста съ отня стола злата поискати града Тьмутороканя, а любо испити шеломомь Дону. Уже соколома крильца прип;шали поганыхъ саблями, а самою опуташа въ путины жел;зны. Темно бо б; въ 3 день: два солнца пом;ркоста, оба багряная стлъпа погасоста, и въ мор; погрузиста, и съ нима молодая м;сяца, Олегъ и Святъславъ, тъмою ся поволокоста. На р;ц; на Каял; тьма св;тъ покрыла: по Руской земли прострошася половци, аки пардуже гн;здо, и великое буйство подасть Хинови. Уже снесеся хула на хвалу; уже тресну нужда на волю; уже връжеса Дивь на землю. Се бо готския красныя д;вы въсп;ша на брез; синему морю, звоня рускымъ златомъ, поютъ время Бусово, лел;ютъ месть Шароканю. А мы уже, дружина, жадни веселия».
Тогда великий Святъславъ изрони злато слово, слезами см;шено, и рече: «О, моя сыновчя («сыновцы», т. е. племянники – А. М.), Игорю и Всеволоде! Рано еста начала Половецкую землю мечи цв;лити, а себ; славы искати. Нъ нечестно одол;сте, нечестно бо кровь поганую пролиясте. Ваю храбрая сердца въ жестоцемъ харалуз; скована, а въ буести закалена. Се ли створисте моей сребреней с;дин;!
А уже не вижду власти сильнаго, и богатаго, и многовоя брата моего Ярослава, съ черниговьскими былями, съ могуты, и съ татраны, и съ шельбиры, и съ топчакы, и съ ревугы, и съ ольберы. Тии бо бес щитовь, съ засапожникы, кликомъ плъкы поб;ждаютъ, звонячи въ прад;днюю славу. Нъ рекосте: “Мужаем;ся сами: преднюю славу сами похитимъ, а заднюю си сами под;лимъ”. А чи диво ся, братие, стару помолодити? Коли соколъ въ мытехъ бываетъ, высоко птацъ възбиваетъ, не дастъ гн;зда своего въ обиду. Нъ се зло — княже ми непособие; наниче (наизнанку – А. М.) ся годины обратиша. Се у Римъ (Римов – город, подвергшийся нападению половцев – А. М.) кричатъ подъ саблями половецкыми, а Володимиръ подъ ранами (переяславский князь Владимир Глебович, раненный в бою – А. М.). Туга и тоска сыну Гл;бову!»
Вслед за этим – обращения к князьям, начиная со Всеволода Большое Гнездо: подчеркивается могущество тех, кому адресуются эти воззвания, но многим, и мне в том числе, слышится здесь между строк укор – где же вы, почему не приходите на помощь? Тем более, что в завершающем воззвании – к потомкам Всеслава Полоцкого, - укор уже не завуалированный, а явный: «Вы бо своими крамолами начясте наводити поганыя на землю Рускую, на жизнь Всеславлю: которою (усобицей, т. е. из-за усобицы – А. М.) бо б;ше насилие отъ земли Половецкыи!»
Потом – хорошо знакомый нам фрагмент о Всеславе. Далее – кратко, - о скорби земли («О, стонати Руской земли, помянувше пръвую годину и пръвыхъ князей!.. »), и – плач Ярославны.
Где заканчивается «злато слово», т. е. прямая речь Святослава? Имеется целый спектр точек зрения: от минималистской, согласно которой оно завершается фразой «… княже ми непособие; наниче ся годины обратиша», до максималистской, смыкающей прямую речь Святослава с плачем Ярославны (и тогда в «злато слово» включается и все сказанное о Всеславе). Конечно, слова о «брате моем Ярославе» и о том, что «княже ми непособие», обязаны звучать из уст самого Святослава, это – безусловный минимум. Дальнейшее («Се у Римъ…» и т. д.) может, в принципе, быть уже как продолжением прямой речи, так и авторским повествованием.
Аргументов – и расширяющих «злато слово», и сокращающих его, - достаточно много; подробно рассматривая их, я надолго отступил бы от темы, и поэтому решусь сразу дать свою трактовку (совпадающую по выводу с одной из уже ранее предлагаемых).(331)
«Минимализация» кажется мне неоправданной. И по смыслу, и по настроению призывы ко Всеволоду и остальным князьям продолжают мотив, звучащий в отрывке о брате Ярославе. Все та же скорбь об отсутствии помощи, о том, что каждый сам по себе. И слова о том, что усобица – причина вражеских побед, - вполне логичная концовка. Фрагмент же о Всеславе – скорее все же авторская речь, поскольку здесь мы вновь встречаем Бояна, столь значимого именно для самого поэта. И – в начале – «на седьмом веце Трояни…»: опять-таки, авторская лексика. И перекликается тематически с тем, что говорилось об Олеге «Гориславиче», где сначала тоже Троян – «были вечи Трояни…»
Всю же череду обращений логично, на мой взгляд, объединить, а стало быть, включить в «злато слово». И я считаю, что речь Святослава Всеволодовича завершается фразой «… которою бо беше насилие отъ земли Половецкыи!»
Теперь рассмотрим образ Святослава и то, что влагается ему в уста.
В самом начале Святослав нарекается отцом Игоря и Всеволода, но и это, и даже то, что он сам именует их «сыновчя» («племянники») – образно и условно. Фактически он был их старшим двоюродным братом. Метафорическим «отцовством» он возводится как бы в ранг «патриарха» русских князей: он «старейший» и самый «заслуженный» из них. В этом же фрагменте он изображается великим и грозным. Далее - сон, в котором присутствует «паполома», саван: даётся образ предсмертного состояния. И тоже - условно: реально не был он тогда при смерти.
Подчеркну: то, с чего начинается тема Святослава, - торжественно-державно. Он - грозный, великий, он карает неприятельскую землю, исторгает супостата из его убежища и повергает к своим стопам, он – пусть образно, - смиряет стихии («... притопта хлъми и яругы... », и т. д.), на его деяния восторженно взирают народы «не из последних»... Чем не повелитель вселенского (по замыслу) царства, не «император» масштаба Траяна?
И повторю: смысл метафорического наречения Святослава «отцом» Игоря и Всеволода может быть только один: ему придаётся статус главы рода.
Итак, он здесь как бы и «патриарх», и «император».
Но самое важное, на мой взгляд, начинается со слов Святослава после ответа бояр.
Пребывающий символически «на смертном одре» патриарх всемирно значимого рода риторически укоряет Игоря и Всеволода (нареченный отец - двух людей, называемых сыновьями) за неправедно пролитую кровь. Потом – воззвания (вероятно, его собственные) к разделенным представителям того же единого рода. При том, что сквозь все «Слово» красной нитью проходит настойчивая акцентуация противопоставления этого рода язычникам («поганым»).
Где в мировой литературе мы встречаем такое: очень и очень немолодой человек, глава рода, умирая (напоминаю – Святослав во сне одет в саван), укоряет двоих сыновей (фактических либо нареченных) в жестокости, в неправедно пролитой крови, вслед же за тем звучит мотив «разделения и рассеяния» и идут очень эмоциональные высказывания – по очереди, - еще о целом ряде лиц?
Будет ли, в свете всего изображенного, чем-то опрометчивым усмотреть здесь мотив вселенского (опять-таки - по замыслу) религиозно избранного царства? Некоего (это вполне из христианского арсенала) «Нового Израиля»...
И теперь, произнеся этот этноним, сопоставим... с чем? С кн. Бытия, гл. 49, 3-27. Умирающий Иаков-Израиль, патриарх всемирно значимого рода, произносит благословения сыновьям. По большей части, правда, в третьем лице, лишь иногда – обращаясь. Заранее скажу, что не смогу ответить тем, кто спросит, где конкретная параллель словам Иакова о каждом из сыновей: я вижу здесь не буквальное парафразирование, а идеологическое обыгрывание мотива. И при этом - поэтическое, а в поэзии нет место дидактически навязчивому цитированию.
Но одна - и яркая, - параллель всё же есть.
Быт. 49, 5-7: «Симеон и Левий братья, орудия жестокости мечи их; в совет их да не внидет душа моя, и к собранию их да не приобщится слава моя, ибо они во гневе своем убили мужа и по прихоти своей перерезали жилы тельца; проклят гнев их, ибо жесток, и ярость их, ибо свирепа; разделю их в Иакове и рассею их в Израиле».
«Слово о полку Игореве»: «... Рано еста начала Половецкую землю мечи цвелити, а себе славы искати. Но нечестно одолесте, нечестно бо кровь поганую пролиясте. Ваю храбрая сердца в жестоцем харалузе скована и в буести закалена. Се ли створисте моеи сребренеи седине... »
Автор - повторю эту мысль, - не был бы поэтом, если бы цитировал буквально. И если бы к тому же не желал художественной оригинальности, не избегал чрезмерной текстуальной схожести, явных заимствований. И всё же - разве не очень и очень схож (не только буквальными «мечами» и «жестокостью») сам звучащий здесь мотив: «патриарх», укоряющий «сыновей» (для Игоря и Всеволода - кавычки) за неправедно пролитую кровь?..
Это – если воспользоваться выражением Пиккио, - «тематический ключ».
Далее, Иаков заканчивает речь о Симеоне и Левии словами о разделении и рассеянии. Святослав после укора нареченным сыновьям обращается к уже разделенным между собой (о чем он скорбит) князьям. Святослав, в отличие от Иакова, знал, что первый, настоящий Израиль впоследствии постигло рассеяние, и, на мой взгляд, именно уподобление «нового Израиля» библейскому лежит в основе обращений Святослава к раздробленным «коленам». Он скорбно и предостерегающе взывает к тем, кому ещё не поздно воссоединиться.
Дополнительную ассоциацию даёт ещё отрывок о Всеславе (настойчивая метафора «волка») после всех обращений: «волку хищному» в Библии уподобляется младший сын Иакова - Вениамин («Вениамин волк хищный, утром будет есть ловитву и вечером будет делить добычу» – Быт. 49, 27). Причем в обоих случаях это завершающий компонент.
Конечно, в Библии слова о Вениамине входят в речь отца, поскольку он – один из сыновей; в поэме же, согласно моей трактовке, фрагмент о Всеславе – уже за пределами «златого слова». И все же эта метафора может быть частью сближающей игры образов. Параллелизм не обязан быть буквальным, особенно – подчеркну еще раз, - в поэтическом по характеру тексте.
Сам образ скорбящего патриарха не был бы достаточен для того, чтобы усмотреть здесь библейскую аллюзию, но где ещё такое сочетание целого ряда схожих моментов? Выпишем их упорядоченно:
1). Акцентируемое «патриаршество».
2). Реально или символически (паполома во сне) «предсмертное» состояние.
3). Укор двум (реальным или символическим) сыновьям за неправедно пролитую кровь. Этот пункт особенно знаменателен, тут вряд ли можно найти ещё какую-либо параллель.
4). Череда воззваний к лицам, каждое из которых символизирует удел.
5). Тот факт, что в обоих случаях раздробленность оказалась пагубной (Библию, в частности историю Иудейского и Израильского царств, автор, очень вероятно, знал).
Основная идея моих рассуждений, - то, что автор метафорически изображает здесь свою страну, Русскую землю (вполне в рамках христианского мировоззрения) неким «новым Израилем». Вдобавок к тому, что мотив Трояна (по моей версии - император Траян), которому преемственны русские князья, и символическое задвигание греков на «невыдающееся» место дают образ того, что можно назвать «вторым Римом» (задолго до Филофея).
И не специально ли в качестве репрезентации страдающего под саблями супостатов города упомянут именно второстепенный Римов, само местонахождение которого сейчас не совсем ясно?(332) Не игра ли это на звуковой близости, не дается ли здесь – вполне осознанно, - «римская» ассоциация, ведущая к образу осаждаемого «царствующего града»? Точно установить, так ли, возможности нет, но разве не согласуется это с эмоционально-мировоззренческим контекстом, который мы здесь выявили?..
Вот такие вскрываются мотивы в «аномальной» для русской средневековой литературы поэме, которую не только дилетанты, но и многие серьезные ученые считают «языческой» Автор примеряет к своей стране роль вселенской христианской державы и «нового Израиля».
Это полностью согласуется с нашей интерпретацией таинственных имен, чествуемых в «Слове». Они – не языческие, они – свидетельство древней – начиная с «темных» раннесредневековых столетий, – христианской предыстории страны.
ПРИМЕЧАНИЯ
(316) В. П. Адрианова-Перетц, «Слово о полку Игореве и устная народная поэзия». «Слово о полку Игореве» (под ред. В.П. Адриановой-Перетц). Изд-во АН СССР, Москва-Ленинград 1950 (серия «Литературные памятники»), стр. 291 - 320. Приведенная цитата - на стр. 303
(317) Там же, стр. 305-306
(318) Там же, стр. 295
(319) Там же, стр. 300
(320) Там же, стр. 318
(321) См. прим. 10 (к гл. 1)
(322) ПСРЛ. Том 1, Лаврентиевская и Троицкая летописи, 1846, стр. 100-102
(323) «Слово ; полку Игореве». Библиотека поэта. Большая серия. Второе издание. Л., 1967, с. 363—378. «Слово о великом князе Дмитрее Ивановиче и о брате его князе Владимире Андреевиче, яко победили супостата своего царя Мамая». Приведенная цитата – на стр. 368
(324) Там же, стр. 372 и 373
(325) Кирилл Туровский, «Слово Кирила мниха недостойнаго о поновлении въскресениа, и о артусе, и о Фомине испытании ребр Господень». «Синаксарь» XVIв. Росс. нац. библ., Собрание Титова, 522. Л. Стр. 176 - 186. Приведенная цитата – на стр. 180
(326) «Повесть о разорении Рязани Батыем». Волоколамское собрание, вт. треть XVI в., лл. 229—258 об.
(327) В. В. Колесов, статья «Библеизмы в «Слове», Энциклопедия «Слова о полку Игореве»
(328) Р. Пиккио, «Слово о полку Игореве» как памятник религиозной литературы Древней Руси». Труды отдела древнерусской литературы, СПб., 1996 (Т. 50), Стр. 430—443. Об Ахаве и Иосафате – на стр. 438
(329) Там же, стр. 430-431
(330) «Слово о погибели Рускыя земли и по смерти великаго князя Ярослава». По списку 15-го столетия, из гос. архива Псковской области (собрание Псково-Печерского монастыря, фонд 449, № 60)
(331) О. В. Творогов, статья «Злато слово», Энциклопедия «Слова о полку Игореве». Здесь приводятся основные точки зрения. Я вижу завершение «златого слова» я вижу там же, где усматривают его А. П. Комлев и К. К. Белокуров.
(332) Г. М. Прохоров, статья «Римов», Энциклопедия «Слова о полку Игореве». Римов упоминается также дважды в летописных текстах, но точно идентифицировать его пока не удается.