ЭПИЛОГ
Завершу свою книгу закономерным культурологическим резюме.
И вопрошая народную память, и рассматривая относящиеся к нашей теме документы – русские ли, иноязычные ли, - и интерпретируя таинственные имена, чествуемые в «Слове», мы не получаем ничего, что позволило бы выстроить реалистичную – без фантазмов, - модель восточнославянского язычества, якобы дожившего почти до второго тысячелетия. Напротив, обнаруживаем то, что логически свидетельствует о древней – начиная с «темных» раннесредневековых столетий, – христианской предыстории страны.
Событийные звенья этой предполагаемой мною ранней христианизации и ее «субкультурные» параметры мне, надо признаться, совершенно не ясны. Толику информации о том, что происходило с этносом в течение нескольких предшествующих веков – от 4-го до 9-го, - можно черпнуть разве что из латиноязычных (в основном, конечно, ранневизантийских) и мусульманских документов. Подробной картины на их основе не создашь при всем желании; славянскую историю тех времен никто никогда, к сожалению, не сможет написать. Но если вдумчиво проанализировать эти источники и сопоставить их с общеисторическим контекстом той – увы, малодокументированной, - эпохи, то постепенно выявится по крайней мере контурный облик того, что было, и станет более возможным понимание некоторых культурно-психологических аспектов предыстории этноса. В настоящей книге мы не углубились в те «темные века»: это заставило бы нас отклониться надолго и основательно в сторону от основной темы. Но я посвящу этому отдельный труд.
Здесь же мы выявили намного большую, чем традиционно считалось, древность преобладания в стране христианства. Несколько веков пребывания в лоне мировой религии - пусть пребывания очень далекого от блистательных творческих высот, да и мало кому тогда заметного. Но, при всей скромности такой предыстории, она – закономерный «фундамент» известного нам здания русского культурно-исторического бытия.
Были когда-то, конечно, и язычество, и некая мифология. Через мифологическую стадию осмысления мира и человеческой жизни проходят все без исключения этносы. То, что она была, так же бесспорно, как, допустим, то, что у любого человека было детство – даже если его детские рисунки и поделки ни им самим, ни его близкими не были сохранены. Но осколки этой языческой культуры можно найти не в письменных источниках, а только в фольклоре. Несколько примеров я пунктирно упомянул в начале пятой главы.
Почему же мифология и эпос не были тщательно собраны и увековечены, подобно, скажем, скандинавским и ирландским преданиям? Потому ли, что не было развитой письменной традиции, которая позволила бы это? Нет. Сказания скандинавов и кельтов начали систематически записывать не ранее 12-го-13-го столетий. Но и записывать, и творчески перерабатывать могли бы в эти времена и на Руси, где мы видим в 12-ом веке поэму на высочайшем художественном уровне.
Может быть, языческая культура славян просто была менее яркой и выразительной, чем эпосы некоторых смежных общностей, с которыми у них были контакты и с чьими преданиями им доводилось знакомиться? Подчас на пирах – приехав, скажем, к некоему конунгу и слыша там пение скальдов; подчас на торге, когда купцы, окончив дела и дожидаясь, иной раз неделями, погоды или вооруженной охраны, чтобы разъехаться каждому в свои края, рассказывали друг другу, чтобы скоротать время, разные мифы и героические легенды… Ну, и, возможно, свое начинало казаться малоинтересным – «они такое поют и сказывают… у нас ничего подобного услышать не доводилось…» И еще в чисто языческие времена, еще, может быть, в первые века нашей эры стали угасать творческие импульсы, побуждавшие украшать и обогащать собственное предание…
Так ли было? Точного ответа нет, но такой сценарий не исключен. И более чем известен народ, у которого именно нечто подобное, видимо, и имело место. И кто бы это, если не римляне? Они для нас и великие, и древние, но, если судить по меркам восточного и эллинистического миров, то что получится? Светская книжная литература началась у них лишь в третьем столетии до нашей эры, под греческим влиянием, от более же ранних времен сохранились только летописи, обрывки ритуальных текстов и сюжеты героических песен, на основе которых Тит Ливий реконструировал доклассическую историю своего народа. Самостоятельные предания о богах либо культурных героях, кроме Ромула и Рема, римская традиция сберечь не сумела. Образы основных божеств отождествились с греческими аналогами. Сказания о Кориолане и о спасших Рим гусях – не эпос, а национально-государственное предание; ну, так оно же и у русских было.
Тут, конечно, не математически точная аналогия. Римское предание тихо и постепенно «растворилось» в эллинском, мировоззренчески и типологически идентичном ему; под воздействием же христианизации народы отказывались от своих религиозно-мифологических систем, их «почвенное» мировоззрение рушилось и развенчивалось. Это намного более сложная и травмирующая трансформация для коллективного сознания этноса.
Но подобие, важное для нас, заключается в том, что ни римской мифологии, ни римского эпоса (кроме искусственной, на греко-троянской основе созданной «Энеиды») мы тоже не знаем. Если подумать, почему, - самым вероятным кажется то, что римляне, тесно соприкасаясь уже на раннем этапе своей истории с эллинами, под впечатлением их блистательного религиозно-мифологического предания утратили стимул к культивированию своего собственного, намного менее развитого.
И все же - было ли так и в нашем случае? Мы уже говорили о том, что исключить этот вариант, к сожалению, нельзя. Но меньшая, чем у неких других этносов, красочность собственных мифов - не единственно возможная причина их забвения. Логически некорректно было бы соотносить славян в этом плане только – избирательно, - со скандинавами и островными кельтами. Ибо мы совершенно аналогичным образом не знаем мифологии и эпоса основной части германских народов – включая таких, как готы и франки, - а также, кстати, и континентальных галлов. И многих других общностей; но те, кого я упомянул, наиболее важны для нашего «разбора полетов», поскольку они-то уж точно имели и письменную традицию, и достаточно развитое коллективное «эго». Да, конечно, все они были ассимилированы латинянами – галлы раньше других, - но это же был постепенный процесс, их идентификация не могла просто взять и сойти на нет, она держалась довольно долго. Ни один из этих народов, однако, не увековечил свою языческую культуру…
В связи с этим обстоятельством надо отметить, что старинные предания лучше сберегаются обычно в краях, имеющих относительно менее кипучую историю, не испытывающих на себе частых перемен, вторжений и этнополитических перекроек. Там, где не особенно интенсивно поступают свежие впечатления и где, коли так, былые сюжеты и образы, не вытесняемые новыми, дольше занимают ум и чувства народа. Я и сам не впервые высказываю это соображение, и думаю, что эта тенденция не мною первым замечена… В этом смысле закономерно, что именно островные Исландия и Ирландия и наряду с ними полуостровная Скандинавия, которая никаким нападениям с материка никогда не подвергалась, лучше других средневековых стран запомнили и довели до ума – т. е. собрали в письменные циклы, - культурное достояние языческих времен.
Что же касается основной части славян, то, сколь ни скудна информация об их ранней истории, можно констатировать безусловно, что они не находились в условиях «островного» типа, а были едва ли не в эпицентре исторических брожений, связанных с переселением народов, и испытали очень много – быть может, чересчур много, - этнополитических коллизий. Их жизнь далеко не способствовала консервации давних сказаний, ибо смены впечатлений хватало с лихвой.
Вот фактор, который тоже надо учесть. Что можно сказать в свете этих рассуждений? Практически полное забвение этносом своего первично-почвенного предания выглядело бы вопиюще аномальным – что я и пишу в обеих книгах, - если бы мы продолжали считать, что он в массе своей принял крещение лишь тысячу с небольшим лет назад. Если же христианизация – пусть на архаическом уровне, - началась где-то в середине 1-го тысячелетия (то есть если принять мою модель), - тогда такое забвение укладывается в схему, общую для многих народностей, живших тогда на европейском континенте, не рафинированно культурных, но мало-помалу коллективно приобщавшихся к мировой религии и ее системе ценностей.
Славянская почвенная религиозно-мифологическая система, так или иначе, забылась. Исходя из этого, с уверенностью можно сказать лишь одно: не было в ней ничего сверхвыдающегося. Иначе она все-таки не была бы полностью утеряна, ею дорожили бы, она удостоилась бы если не письменного, так хоть устного хранения. Логика здесь настолько однозначная, что детализировать незачем; и жаль, что в наше время довольно популярными стали лубочные, псевдонаучные спекуляции насчет «великой и утраченной» языческой культуры. Но не будем впадать и в другую крайность, тоже неоправданную, и не будем с безответственной уверенностью постулировать, что почвенное предание этноса - предание, не дошедшее до нас, - было маловыразительным и слабым. Кто знает?.. Забыли свои мифы и многие иные общности. Отметим, однако, что в этой почвенной культуре безусловно были замечательные жемчужины поэзии: это доказывает «Слово о полку Игореве», содержащее значительный народно-поэтический по истокам пласт.
Судя по уцелевшим в фольклоре осколкам, была система индоевропейского типа. Восстановить же ее облик вряд ли возможно. Не более возможно, чем, допустим, выяснить, кто был автором «Слова». Интересно, но… нам известен очень малый процент имен тех, кто был способен в те годы к поэтическому творчеству. И удручающе велика вероятность найти что-то «похожее, да не то». Аналогично, если, скажем, через тысячу лет будут (допустим, в условиях утери части документов, но зная год написания) пытаться установить, кто автор «Смерти Ермака», то, наверное - отклонив Лермонтова по возрастной причине, - уверенно сойдутся на Пушкине. И будут довольны. А это Рылеев... Вот так и попытки реконструирования не дошедших до нас мифов могут дать картину вроде бы даже и логичную, но фактически неверную. И никто не поправит… На мой взгляд, уж лучше примириться с прозаическим «мы не знаем». Это хотя бы не чревато самообманом.
Но, как бы то ни было, первичный, языческий духовно-культурный арсенал был отброшен душой этноса, и не сохранилось памяти о сколько-нибудь ощутимой ломке коллективного сознания в пору христианизации. Если уподобить общность отдельному человеку, то так иной юноша, достигший совершеннолетия, без малейших сентиментов выбрасывает свои детские рисунки. Возможно, он просто упоен собственным взрослением и наивно стыдится всего, что было в его прошлом «ребяческого». А может быть, он делает это, считая их - эти рисунки, - неудавшимися, некрасивыми, не дорожа ими, ибо ему показали чужие – куда лучшие, - и надеясь проявить свои способности на некоем более взрослом поприще, открывшемся перед ним и всерьез увлекшем его…
Но попробуем, если так, развить нашу аналогию. У этого человека, допустим, не оказалось тех талантов, которые могут быть реализованы в детстве. Со временем он горько пожалеет о том, что не удосужился сберечь хотя бы отдельные образцы тех своих неумелых попыток что-то там изобразить или слепить: он, во всеоружии зрелого разума, поймет ценность того, что было им столь опрометчиво выброшено. Поймет, сколь ценным это явилось бы для самопознания, для прослеживания преемственности собственного развития. Ну что ж, бывает… Но, с другой стороны, для того, чтобы принять на свои плечи это самое «взрослое поприще» и, пусть длительное время без особого блеска, но терпеливо и не утрачивая мотивации, нести его груз, - для этого нужна известная духовная – или душевная, или и то, и другое, - зрелость.
Под «взрослым поприщем» я подразумеваю христианский культурно-исторический путь, само вступление на который обязывало общность принять сложнейшую систему мировоззрения и ценностей.
Принятие мировой религии может быть разным: от поверхностного до очень глубокого. И Русь, что бы ни думать об ее культурном уровне тысячу лет назад, являет пример именно второго из этих вариантов, причем – по максимуму. Под этим словом - «Русь», - я подразумеваю национальное целое, ибо, что бы ни предполагать относительно степени религиозной дисциплинированности и просвещенности большинства, таков облик ее средневековой культуры; а «титульная» национальная культура нигде и никогда не создавалась независимо от «почвы», то есть народа.
Далее, для нашего резюме полезно будет сказать здесь несколько слов и о первых «документированно христианских», да и в общем смысле уже хотя и скудно, но все же «документированных» веках русской истории.
Начну, пожалуй, с «нелицеприятного». Здесь, на мой взгляд, самое время и место отбросить приевшийся и препятствующий здравому оцениванию штамп о том, что, дескать, только монголо-татарское нашествие затормозило развитие Руси и что в домонгольский период она находилась на том же культурном уровне, что и Запад…
Увы, это успевший въесться в сознание многих людей самообман. Да, конечно, с Западом были когда-то династические связи; дочь Ярослава Мудрого была королевой Франции, и активно занималась там государственными делами; возможно, она была – имеется такое мнение, - и в самом деле грамотнее своего конкретного французского супруга… Почему бы нет? Действительно, Русь до татарского ига была более или менее интегрирована в этнополитическую систему, контакты с нею – многолюдной и обширной, - открывали неплохие перспективы, красотой же и обаянием русские девушки никогда не были обделены. И Киев действительно был очень большим городом – кажется, и в самом деле больше Лондона и Парижа…
Но адекватные выводы о культурном состоянии страны можно делать не из этого, а из объема и характера тех письменных источников, которыми мы располагаем. А их, во-первых, в принципе неизмеримо меньше, чем в развитых западных странах; во-вторых, нет следов системы образования, упорядоченного обучения людей чему-либо, кроме чтения и письма; в-третьих же – если были образцы письменного художественного творчества, но (кроме «Слова о полку Игореве») не уцелели, то, значит, не было еще ни умения целенаправленно сберегать свои культурные ценности, ни понимания важности этого. И непредвзятый вывод отсюда таков, что историческая средневековая Россия (в качестве национального целого) еще почти не имела осознанной воли к культурному созиданию. В западных же странах уже в 12-ом – 13-ом веках мы видим и философские трактаты (хотя, допустим, все еще на латыни), и индивидуальную, книжную, хорошо разработанную поэзию, которую ценили и старались сохранить.
Да и сама русская государственность в те ранние времена была архаического типа. Не было в киевский период ни аккуратного документирования актов, ни их систематического учета и тщательной архивизации (хотя, надо отметить, в Московском царстве все это уже имело место), ни попыток научного, аналитического осмысления своей истории.
Поставим вопрос – почему? Ответ очевиден. И для создания развитой государственности, и для того, чтобы воспитать в народе коллективную волю к культурным свершениям, а в отдельных людях – вкус к личному творчеству, нужна вышеупомянутая система образования. То, что в западных, наиболее цивилизованных странах христианского мира появилось еще задолго до университетов. Ведь еще при Карле Великом было введено формальное обучение «тривиуму» и «квадривиуму». Более того, искра образованности на Западе никогда и не угасала. В раннем средневековье для церковных и исторических писаний необходима была латынь, поэтому ее учили, знавшие же ее имели возможность приобщаться и к слогу, и к объему познаний классического Рима. В латинскую школу католические народы ходили долго – и с несомненной пользой.
Позднее, пройдя эту школу, не только общности «развитого Запада», но и народы, до той эпохи очень мало связанные с античным миром - поляки, чехи, венгры, скандинавы, - оказались к концу средних веков намного образованнее русских, у них появились и светская литература, и академическая наука. Русские же культурно-исторические формации застыли – до 17-го столетия включительно, - на уровне образованности, соответствующем в лучшем случае Европе века 10-го – 11-го. То же самое, впрочем, относится и к другим православным странам Восточной Европы. Что ж, есть, конечно, и такое мнение, что кириллица и византийская церковь сыграли пагубную роль в истории этих стран. Язык, на котором они вершили культурную жизнь, - церковнославянский, - был если не для румын, то для славянских народов почти родным, и легко им было в этом смысле; но из-за этого почти никто из русских средневековых авторов не прикоснулся к античной классической литературе и не получил ни огромных знаний, которые она дала бы ему, ни образцов академического анализа и индивидуального творческого самовыражения.
Но, с другой стороны, именно этому историческому пути обязана своим бытием Россия, которую мы знаем. Которая еще в допетровские времена, при всей своей мрачной, косно-недоверчивой ко всему иноземному «антиренессансности», сумела поднять и нести – пусть без блеска, а отчасти и без особого умения, - знамя и бремя культуры и сложнейшей по типу, и максимально обязывающей. Культуры, лейтмотивом которой была идея вселенского христианского царства и хранительницей которой она не только объявляла, но и искренне чувствовала - себя.
И христианская идейно-культурная доминанта прослеживается во всем, что было написано на старинном литературном русском (если точнее, это русский извод церковнославянского) языке. Включая «Слово о полку Игореве» - что обосновано в настоящей книге.
И это было национальным выбором. Или – если придерживаться детерминистических взглядов на историю, - национальным предназначением. Я считаю смешными рассуждения о том, что, дескать, христианизация этноса была насильственной. Во-первых, восточным славянам ни византийцы, ни германцы не могли бы навязать религию силой. «Силы» в данном случае просто не хватило бы. Это же не балтийские славяне, жившие на крошечном пятачке, а многочисленная и занимавшая уже тогда огромные территории общность. Если бы она хотела быть языческой, то была бы таковою преспокойно еще долгие века, так же, как, допустим, литовцы в массе своей до начала 15-го столетия. Во-вторых, если бы княжеско-боярская верхушка, покрестившись сама, взялась вооруженной рукой крестить и «народ», то следы этого присутствовали бы, по крайней мере, в абсолютно не подцензурном фольклоре. А мы, анализируя фольклор, видим в нем пускай не в церковно-аскетическом ключе выраженную, но по сути ту же самую христианскую доминанту и крайне негативное отношение к любой «идольщине» и «поганщине».
Национальный выбор этот заключался и в том, что русские, судя по дошедшим до нас письменным источникам, интересовались в основном не остросюжетными волшебно-героическими сказаниями, а очень «взрослыми» вопросами: смыслом человеческого бытия, грехом и святостью, возмездием и воздаянием. И смыслом бытия общности, - тоже. Если научного осмысления истории в стране тогда не было, то осмысление идеологическое предпринималось интенсивнейшим образом; и надо отметить, что Россия в большей мере, чем любая другая страна Восточной Европы, усвоила императив «историзма». Создался целый монументальный цикл сказаний по мотивам пережитого народом.
Старинная русская литература проникнута и историчностью, и ощущением преемственности по отношению к библейским истокам, и идеей хранения вечных ценностей… Очень и очень взрослые вопросы и темы. И ощущается в этой старинной литературе смиренная, но не унизительная – смиренно-достойная, если можно так выразиться, - оглядка на священные источники для того, чтобы решить: что и сколько можем мы добавить к уже сказанному теми, кто завещал нам хранимое нами предание?.. И это тоже очень взрослый способ оценивания своих возможностей и целеполагания. Совершенно независимо от того, насколько образован человек или народ.
Так вот, еще в те самые «раннедокументированные» столетия народ проявляет значительную психологическую зрелость. За стилем ранней русской христианской культуры просматривается некое предварительное знакомство со сложнейшей, всемирно ориентированнной системой мировоззрения. И надо ли подробно аргументировать, насколько несостоятельно клише о якобы «молодом» народе? Нет, народ был ничуть не «моложе» и не «инфантильнее» западноевропейских наций: зрелость и уровень образованности – совершенно не одно и то же.
В качестве национальной сущности Россия (поначалу, конечно, еще Русь, согласно общепринятой традиции именований) родилась, на мой взгляд, в конце 10-го столетия. Если ранее, до той поры, был христианизированный этнос, то так называемое «крещение» - на самом деле рождение нации. Ибо уже не стало больше ни варяжских «русов», ни «словен», а появились просто «русские» (в «Слове о полку Игореве» - «русичи», но в том же самом объединяющем значении), чья страна – Русская земля. И Россия (или Русь, как бы ни называть) никогда не была языческой, она родилась уже в лоне всемирно ориентированной, «вселенской» культуры. Так же, впрочем, как западные нации.
Именно так. Ведь приблизительно к тем же самым временам (плюс-минус полвека или максимум век) относится и рождение основных европейских народов. Именно во втором тысячелетии – уже не франки, а французы, не англы и саксы, а англичане, и т. д. И – много позже, - так же, чуть ли не одновременно, происходила окончательная централизация России (деятельность Иоанна 3-го), Англии (война Алой и Белой розы, воцарение Тюдоров) Франции (Людовик 11-ый), Испании (Фердинанд и Изабелла, объединение Кастилии и Арагона, завершение реконкисты). Эта синхронность знаменательна. И уж точно не позже, чем у сильных западных народов, стало формироваться у русских имперское самосознание, усиливаемое к тому же идеей и образом царствующего града – даже и сам термин «Московское царство» соответствует римской схеме. Какой же это «молодой» народ?..
Вернувшись на минутку к метафоре «детства» этноса (еще не нации, а этноса), можно образно сказать: «детские рисунки» (мифология, эпос) отброшены и забыты; возможно – кто теперь узнает, - они были неталантливы; но те, кто столь не бережно отнесся к ним, будучи малообучены и едва грамотны, при этом проявили вполне взрослые терпение, внимательность и способность к самоотдаче по отношению к тому, что стало их поприщем. А через века бесспорной и очевидной стала и их не раскрытая ранее талантливость, о которой уж теперь-то можно говорить уверенно, ибо уже состоялась великая русская культура.
И Россия сумела не только войти в мир европейской образованности и довольно быстро, по меркам истории, освоиться в нем, но и дать этому миру очень много. Не только учиться, но и учить сама. Сумела повлиять, побудить Запад прислушиваться к ее так поздно зазвучавшему, но очень взрослому голосу. Прислушиваться не только серьезно, но порой и по-ученически восхищенно. Ибо культура ее, хотя и заимствовала европейские жанры (на что имела право, поскольку Россия принадлежит к библейско-античному историческому «космосу»), была предельно зрелой по сути, по характеру, по тематическим приоритетам (которые прослеживались – о чем я чуть выше писал, - еще в средневековую пору и именно к ней восходят). По тяготению к сложнейшим мировоззренческим и социальным идеям. Взять хотя бы однозначную тенденцию к реализму – психологическому реализму, - в литературе. Почти вся классика 19-го столетия насквозь реалистична, нет почти ничего сколько-нибудь значительного, что могло бы войти в «библиотеку приключений», созданную почти целиком французами, англичанами и американцами… Я не считаю сие однозначно положительным – мне лично, наоборот, отчасти жаль, поскольку я приключениями всегда зачитывался; да и вообще нельзя тут прилагать категории «лучше – хуже» – у каждого народа свой характер и свои жанровые приоритеты. Но этот «крен» не был бы ни в коем случае возможен у «недостаточно взрослого» народа. Показателем национальной зрелости он является безусловно. К сему я это обстоятельство и упомянул.
И эта зрелость выглядит закономерно в свете выдвинутой в настоящей книге модели предыстории России – модели, согласно которой «народообразующий» этнос достаточно рано – еще в первые столетия средневековья, - усвоил, пусть поначалу в архаическом ключе, библейско-христианскую систему мировоззрения.
И мы получаем, таким образом, цельную и стройную концепцию пройденного когда-то этим этносом, а потом Россией культурно-исторического пути.