На теплом камне распласталась, сливаясь с поверхностью, ящерка. Темно-зеленая спинка поблескивает на солнце, а в бусинках глаз отражается огромный мир. И в этом мире – он. Стоит и смотрит. А потом он наклонился и протянул свою огромную руку, пытаясь успеть ухватить ящерицу, но не тут было: сверкнула и исчезла, оставив легкое воспоминание о малахитовой спинке и шевельнувшийся лист, под который она скользнула.
Усмехнувшись, он пошел дальше, подставляя теплу всего себя, чувствуя, как на солнце нагреваются его неприкрытые волосы и начинает краснеть загаром шея в вырезе футболки. Он, конечно, сгорит на итальянском солнце, но после промозглости петербургской погоды ему хотелось пропитаться солнцем до облезающей с носа и спины кожи, до выгоревшей шевелюры, насквозь. Насквозь: чтобы отогрелось сердце.
Весна выдалась в этом году холодная. И по утрам, выпивая утреннюю чашку кофе, он смотрел на пустое место за столом напротив себя, и вспоминал, что еще недавно… Нет, он не был сентиментален. Не будь весна такой серой, а ветер колким, он не вспоминал бы ни о чем, продолжая заниматься работой, друзьями, но солнце не заглядывало в окно, а кофе слишком быстро остывал, поэтому за завтраком он думал о ней.
Но это было весной. Петербургской весной, которая так медленно раскачивается, когда лишь удлиняющийся день обещает скорое лето наперекор черной земле с серыми пятнами задержавшегося грязного снега и голым ветвям деревьев, графикой расчерчивающих город. Но неминуемо пришло лето с молочным туманом белых ночей, и память, добрый неверный друг, отпустила его на волю, оставляя за собой лишь остывшее застывшее сердце.
А в Италии – можно разве в Италии быть несчастливым?
И он наполнил свое лето итальянским солнцем, синим небом и огромными стволами средиземноморских сосен, высоко возносящимися над бегущими под ними потоками людей. Он бродил по Риму, по Флоренции, наслаждаясь каждым камнем, радуясь встрече со старыми знакомыми незнакомцами, Рафаэлю и Леонардо, Тициану и Брунеллески, удивляясь и поражаясь щедрости музы, чьи дети так легко творили красоту. От рюкзака мокла спина, фонтаны с водой освежали голову и душу. Очищали. Да, именно так, очищали. Он жаждал, чтобы горячее солнце выжгло из него воспоминания, чтобы чернота ночи спрятала под своим покрывалом, и утро, отбросив его, словно фокусник обнажило пустоту на месте, где продолжала сидеть она.
В Верону он заехал по дороге из Флоренции в Венецию. Решил провести несколько дней в ромео-джульеттовском городе. Нет-нет, разочарования он не боялся. Напротив, был приятно удивлен. Захудалый в его представлении городок оказался вполне милым, итальянским, теплым и уютным. Его апартаменты находились на самой окраине, более того, уже за чертой города, но автобус за двадцать минут доезжал до центра, а за час он и сам доходил на своих двоих, предпочитая прогулку по пустынному раскаленному асфальту дороги подпрыгивающему автобусу. На камнях вдоль оград грелись ящерицы, не уставая восхищать его, сухая трава покалывала ноги, когда он ступал по проплешинам в асфальте, проросшим травой и высокими стеблями каких-то цветов, а солнце безжалостно высвечивало самые укромные уголки.
Вчера он ходил по «шекспировским» местам, прекрасно зная им цену и посмеиваясь над самим собой. Но – ходил. Могила Джульетты привела его в восторг пошлостью и предсказуемостью. Заплатив несколько евро, он получил право пройтись по зданию давно недействующего реставрирующегося францисканского монастыря, в котором, туристов ради (и их денег), разместили некую каменную штуковину, громко названную Гробницей Джульетты. С некоторым содроганием он заглянул в нее, опасаясь увидеть – а разве не случаются подобные чудеса сплошь и рядом? – мумифицированное тело молодой девушки, обретшей жизнь благодаря Шекспиру. Но, к радости и легкому разочарованию – все-таки, могли бы пойти до конца – гробница была пуста. Стены были исписаны надписями, сердечки красовались даже, кажется, на гробнице. Никакого почтения к мертвым - пусть даже литературным - героям.
Чашка капуччино с свежей бриошью в кафе. Кремовая от кофе молочная шапка с кляксами тающего шоколада и корицы на ней, тростниковый сахар, изломанной горкой лежащий в сахарнице на столике, белые треугольники салфеток, абрикосовый запах мармелада от бриоши… Он полной грудью дышал этим днем, всматривался в мелочи, вбирал их в себя, вместе с солнечным светом и неумолкающей ни на миг итальянской речью вокруг, ставшей частью города.
За соседним столиком пожилой мужчина читал газету, запивая новости кофе, а на стуле возле него развалилась, поджидая, когда он закончит завтрак, такса, посматривая на посетителей блестящими глазами и поворачивая узкую умную морду к двери всякий раз, когда она открывалась. Он улыбнулся собаке, проходя мимо. Неспешность утра успокаивала и наполняла благодушным настроением.
Дом Капулетти. Дом Джульетты с знаменитым балкончиком, на котором стояла девушка, да что там, девочка еще, объясняясь с Ромео. Пройти мимо было невозможно. Указатели настойчиво посылали прямо, потом налево и немного дальше, ухватывали взгляд, убеждали, напоминали. И вслед за толпой он протиснулся в арку. Именно протиснулся, ощущая подступившую дурноту от китча стен, исписанных до самого верха, надписей на всех языках, сердечек и сердец, налепленной на кирпич жевачки, уже высохшей, не несущей следов слюны, с которой она была смешана, когда чьи-то зубы дробили ее хрупкую сахарную оболочку,- теперь, присохшая к стене, она несла на себе имя того или той, написанное ручкой. От замков, гроздьями свисающих с решетки у стены, угрожающих обрушить ее своей тяжестью, от статуи Джульетты, к которой пробирались, выискивая освободившееся место, чтобы сфотографироваться с девушкой, чье целомудрие не хранится влюбленными и разлюбившими, приехавшими в Верону за очередной туристической фотографией. Он с сочувствием и горечью смотрел на Джульетту, одетую в легкое платье, потемневшую от времени, от солнца и дождей. Лишь ее правая грудь сияла золотом, натертая прикосновениями.
Немолодая полноватая женщина в шортах и футболке пробилась к статуе, замешкалась на миг, но блеск подсказал ей, подхватил, и положив руку на грудь Джульетте она широко улыбнулась прямо в объектив. На балкончике под подбадривающие крики снизу целовалась пара, скашивая глаза, чтобы убедиться, что не зря заплатили за вход в дом и им будет, что выставитьв фейсбуке. В магазинчике можно было купить замочек, замок или замочище, в зависимости от силы любви, видимо. На миг замерло сердце, но он, все-таки, решил не рисковать. Улыбнувшись оцепеневшей от ужаса Джульетте, он, то и дело извиняясь, пробрался к выходу, чтобы широко вдохнуть и забыть. Бедная Джульетта!
Запив чашкой эспрессо дурное послевкусие, он оглянулся. Нет, сумасшествие в Вероне собралось в одном месте, и завернув за угол, он оказался снова в провинциальном городке, вызывающим восхищение огромной Ареной, с потрясающей быстро несущей зеленые волны Адиджей, с мощеной мостовой, на которую строго взирал со своего постамента Данте.
А если бы не?... Если бы он был не один, целовал бы он ее на балконе, вешал бы, смеясь, замок? Замок на сердце… Тряхнув головой, он подумал, что предложи она ему такое, он бы не замуж ее позвал, а поблагодарил за все и расстался. Ради натертой ладонями груди Джульетты, которая не может уже сбежать с Ромео. Ради себя.
Карта лукаво выглядывала из кармана. Где-то здесь, совсем близко, дом Монтекки. Он прошел по улице, предполагая, что тропа к Ромео будет проторена нескончаемым потоком туристов, которые, словно трудолюбивые муравьи, несут свои тела от памятника к памятнику. Но виа делле Арка Скалиджере (какое утомительное название, отметил он про себя, начнешь рассказывать друзьям и неминуемо запнешься на нем, ни в шутку не вставишь, ни к месту не вспомнишь) была пустынна. Не доверяя себе, он крутил карту, но на ней ясно значился Дом Ромео на этой самой улице. Ни дома, ни указателя, ни туристов. Он даже почувствовал себя обманутым. Его-то воображение уже рисовало себе статую Ромео с натертым… С чем-нибудь натертым, за что там велит фантазия и сомнительное чувство юмора хвататься всем желающим запечатлеть в веках свое пребывание в Вероне.
Трижды он прошел эту улицу из конца в конец. В стороне от площади, в стороне от людей, она одиноко и скромно стояла, полная тишины и прохлады. Усевшись на ступеньку у закрытого на сиесту магазина, он вытянул начинавшие гудеть ноги, давая им отдых и размышляя, куда направить их дальше. Не торопясь он смотрел на глухие стены домов, спрятавшиеся от солнечного жара окна, горшки с цветами… И на соседнем доме разглядел, наконец, непримечательную табличку. Каза ди Ромео. Дом Ромео.
Беззвучно смеялись губы, слезами подергивались глаза. Дом Монтекки был скромен и тих. Никто не приходил почтить память любовника, все шли к его возлюбленной. Он же был спрятан за запертыми воротами, на которых висели, сами удивляясь, как их это сюда занесло, несколько замков. Замочков. Закрыто. Забыто.
Автобус подпрыгивал на поворотах, увозя его прочь от Вероны. Нет-нет, он не насытился еще ленью и жаром, но манила, ах как манила зеленоватой прохладой громада озера Гарда! Ласкающая, омывающая, дарящая забвение и блаженную пустоту, силу жить вода. Он щурился на солнце, сидя на берегу со стаканчиком в руках, не торопясь малюсенькой ложечкой брал мятное с шоколадной крошкой мороженое и наслаждался убывающим днем. Шуршали тростником, протягивая к плавающим жадные головы лебеди. По набережной неспешно прохаживались итальянцы, пока дети шумно носились вокруг. Привычные утки стайками плавали вдоль берега, ища, выпрашивая, требуя корма. И то тут, то там подходила к воде парочка с хлебом в руках. Усатая выдра выплыла из глубины, надеясь поспорить с птицами о праве на кусок пищи. Морда с щетинкой усов смотрела грустно и внимательно, лебеди, шипя, пытались отогнать ее, но, нырнув в одном месте, выдра выныривала чуть дальше и снова оборачивалась к людям, которые старательно целились, пытаясь кинуть хлеб как можно ближе к ней, чтобы она успела подхватить его раньше прожорливых птиц. Горы на противоположном берегу начинали синеть, красное солнце опускалось все ниже.
Закончилось мороженое, закончился и день. Усталый и довольный, он направился к остановке. Увы. Увы, увы, увы: последний автобус уехал полчаса назад. Громко смеясь над самим собой, он опустился на скамейку: вечер воскресенья, автобусов в Верону сегодня уже не будет, а он сидит на пустой остановке, держа рюкзак на коленях и до слез смеется, радуясь Италии, этому дню, озеру Гарда, оливковым деревьям вокруг и начинающему темнеть небу.
Подняв руку, он смотрел на приближающиеся машины. Первая проехала так быстро, что он не успел даже разочароваться. Терять надежду было некогда: вторая машина уже останавливалась, распахивая ему гостеприимную дверь, наполняя пространство вокруг смехом и музыкой, чьи-то руки деловито перекладывают вещи с заднего сиденья в багажник, освобождая для него место, кто-то что-то спрашивает, он что-то отвечает – итальянская темная ночь опустилась на него, ухватила его за душу, окутала, и он стоял и смотрел на девушку за рулем, по-немецки переговаривающейся с подругой. Той самой, что вихрем промчалась мимо, пока он, замерев, боялся спугнуть эту минуту, надеясь, что она не закончится, замрет вместе с ним.
Машина мчалась по трассе в сторону Верону. Девушки-австрийки ехали к границе, но ради него свернули, чтобы отвезти его в город. Музыка звучала, на ломаном итало-немецком они пытались объясниться, успеть рассказать все о себе и выслушать ответный рассказ. И смех – смехом была полна машина, едущая в Верону, в которой сидели трое. Он и две девушки. Девушка за рулем не отрывала глаз от дороги, всматривалась в указатели, а он не отрывал глаз от нее, ища ее лицо в зеркале заднего вида. Подруга смеясь крутила карту, скользя пальцем по ее поверхности, показывая невидящему ему их путь, и танцевали звезды над ними.
И танцевали звезды над ним, идущим по темной дороге. Давно умчалась дальше машина, закинув его в Верону, развернулась и исчезла, и, изучив карту, он пошел в сторону деревеньки, где ждал его одинокий сон.
По улице, по другой и третьей, через виадук над железной дорогой. Он шел, радуясь теплу и непривычной черноте летней ночи, слушая не устающих неумолчных – цик-цик-цик – цикад. Щека горела, задетая цепкой лапой ежевики, поджидающей его в темноте, хватающей за одежду в надежде остановить, задержать. Звезды – разве видел он столько звезд в белесом петербургском небе? – звезды дрожали, смеясь, в такт его сердцу. Он улыбался. Спокойно, как спящий город вокруг. А пальцы руки проверяли в кармане сунутую на прощанье бумажку с цифрами телефона, пока смеялась с картой в руках подруга и его губы произносили на плохом немецком слова благодарности и прощания. Он был счастлив: а разве можно быть несчастливым в Италии? И не боялся больше серости и пустоты утра. Улыбаясь, шептали губы его цифры телефонного номера, а цикады, надрываясь, утверждали, что жизнь прекрасна.