Летним вечером, на лавочке, под пахучими липами, своего двора я сидел со своим соседом, худощавым, очень пожилым пенсионером Василием Михайловичем. Мы говорили о погоде, о ЖКХ, как вдруг наше внимание привлёк громко плачущий мальчуган лет шести. Он не хотел идти домой, сопротивлялся, просился погулять. А мама тащила его за руку, уговаривая сына пойти домой покушать, и говорила, что ждёт его на ужин.
– Пойдём поешь, а потом будешь гулять! Я же тебе приготовила суп с фрикадельками, кашку с сардельками, тортик ещё остался! Прекрати ныть! – женщина перечисляла вкусности и не знала, как заставить малыша поесть.
Упитанный мальчуган, не доел ход-дог, выбросил его на дорогу и, продолжая хныкать, пошёл за мамой в соседний подъезд. Василий Михайлович тяжело вздохнул, покачал головой, тихо возмущаясь, сказал:
– Мне б кто предложил такое поесть в его годы, – он опять покачал головой, задумался на минуту. – Как мы тогда жили, что ели? Этого тем, кто вырос через десять пятнадцать лет после войны, а особенно в наше время не понять. И не приведи им Бог того, что мы пережили! – я посмотрел на соседа и приготовился внимательно его слушать.
– Тогда в войну у детворы еда занимала все мысли. Чем бы ни занимался: играл, лежал – в голове было только одно: как бы поесть. В доме кроме нескольких картошин да горсти пшена ничего не было. Мать не знала чем нас кормить. Помню, как собирали клевер, щавель, крапиву, лебеду, сушили на печи. А зимой из картошки и протёртых трав мама пекла лепёшки, а они такие чёрные были! А супчик – похожий на баланду! Ели! Нам всем тогда любая еда вкусной казалась. А сытней становилось, когда появлялись грибы и ягоды. – Василий Михайлович немного помолчал, видно что-то вспоминал. – Да-а! Дети войны, какие же мы были все голодные! И выжить смогли, даже не знаю как! А самое главное: люди лишились самого ценного продукта – хлеба! – Он ухмыльнулся и продолжил: – Много лет прошло, многое довелось пережить, а вот запах и вкус одной каши я помню всю жизнь. И никакой ход-дог и оливье не сравнятся с той кашей.
В войну это было, летом 1942 года. В нашей деревне мадьяры стояли – это Венгерская Королевская Армия. Они во время войны были союзниками нацисткой Германии. Сначала немецкие, потом мадьярские солдаты грабили нас: забирали вещи, угоняли скот.
Мама овдовела в первые годы войны, и мы с трёхлетним братом Витей жили все в Брянской области у бабушки. И вот помню, как огромный мадьяр ходил по двору, в хате всё заглядывал, что бы ещё у нас забрать. И чуть нас всех не перестрелял за курицу, которую мама спрятала в подвале. Проследил я тогда за этим фашистом. В конце деревни, возле родника была у них кухня. Большой мадьяр отдал нашу пеструю красную курицу толстому повару в белом фартуке. А тот привязал её за лапки к колесу прицепа, где были уже две курицы.
Утром чуть рассвело, мы с младшим братом Витькой босиком огородами пошли в сторону луга. Побродив по-над речкой, поднялись на горку и здесь мы увидели, место, где стояла полевая кухня. Что бы нас ни заметили, мы спрятались в зарослях лопуха, и стали наблюдать за большим мадьяром, который носил воду из родника, и за маленьким толстым поваром, рубившим дрова. Как только повар отвязал кур, наша пеструшка вырвалась и от страха стала носиться по лугу. А мы с Витькой выглядываем из-за зарослей лопуха, хохочем, радуемся тому, как неуклюже гоняется за ней, спотыкается толстый повар.
– Интересно, а дорогу она домой найдёт? – вдруг спросил брат.
– Вот бы хорошо было! Мы б тогда перепрятали её в другое место, в жизни б не нашли, фашисты проклятые! – только я это произнёс, как большой мадьяр выстрелил в пеструшку, только перья по сторонам разлетелись. Витька зажмурил глаза, и казалось, перестал дышать.
– Ну, что там, Вася? – дрожащим голосом спросил он.
– Всё уже. Ощипывает!
Какое-то время мы молча лежали на траве. Солнце начинало припекать. А есть так хотелось, что просто не было мочи.
Мы на коленях ползали по траве, собирали калачики и живо кидали их в рот. Так не заметно и дошли до речки. Там уже были дружки Лёшка и Санёк. Они проговорились, что собираются идти на обед, и похвастались, как вчера сидели недалеко от полевой кухни, и повар разрешил им забрать косточки из ведра и чуть каши, которая подгорела на стенках котла. Лёшка так описывал мясную кашу, что слюнки потели.
– И мы с вами пойдем, может, и нам чего перепадёт, – предложил я.
– Нет! – угрожающим тоном сказал Лёшка и оттолкнул меня.
– Ты боишься, что вам мало достанется? А между прочим, мы в первую очередь должны быть там! Кашу из нашей пеструшки варят! И значит косточки – наши с Витькой! Понятно вам? – чувствуя своё превосходство, я почти кричал на друга.
– Мы сами хотим, есть свою пеструшку, да, Вася? – подхватил разговор младший братишка.
– Мал ещё в разговоры старших влезать! – Санёк (на пару лет старше моего брата) треснул по затылку Витьку. Тот захныкал, прячась за меня.
– Ну, ладно! Мы с Саньком первые пойдём на разведку, а вы, малявки, ждите сигнала! – грозно приказал восьмилетний Лёшка.
Обиженный на своих дружков, я с братишкой опять устроился на пригорке за большими, облюбованными ранее, зарослями лопуха. Солнце уже было высоко. И мы в ожидании чего-то непонятного, называемого «вкусным обедом», описанного Лёшкой, кладём лохматые головы на траву, прикрыв лица лопухами, сладко задремали. И вскоре я увидел чудесный сон. Будто мы все: отец, бабуля, я с Витькой сижу за столом, а мама с печки достаёт в огромном чугунке вкусный наваристый со шкварками борщ, каждому положила в миску по целой куриной ножке, а хлеба так много, что ешь, сколько хочешь. И запах от борща стаял такой, что можно сойти с ума! Я слышал его даже во сне. Сквозь сон мне казалось, что вот сейчас открою рот, и по всему моему худому телу разольются жиринки этого мясного наваристого борща. Проснулся я от того, что Витька, играясь веточкой травы, совал её мне в рот и хихикал.
– Ты что песни пел во сне? – уже смеясь, спросил братишка.
– Нет! Хлеб с борщом ел! – ответил я, подложив руки под голову. Потянулся, хотел опять закрыть глаза и продолжать наслаждаться вкусным сном. Но аромат, который так отчетливо доносился до меня, был настоящий, а не во сне.
– Ох, как пахнет! Это там, у фашистов! – сказал я, и мы полезли на свой наблюдательный пункт.
Повар в белом фартуке крутился возле котла, что-то сыпал, потом помешивал.
– Вот бы у них побольше подгорело, нам бы тогда много досталось. Да, Вася?
– Если у повара сгорит много, его расстреляют! – как-то неожиданно по-взрослому рассудил я.
– Вася! А если ребята не придут, нам повар отдаст их долю? – продолжал любопытствовать Витя.
– Как же! Не придут они… Вон их головешки торчат, – я показал в противоположную сторону от нас.
Мы ещё долго ждали. Витька, утомлённый солнцем, и с голодухи опять заснул, а, может, потерял сознание. С легким дымком, ароматный, душистый запах доносился до нас всё сильнее. Уже не было сил терпеть, так хотелось попробовать эту кашу с курицей, и не во сне, а совсем скоро. В животе урчало. И вот мадьяры с котелками стали сходиться на обед. Ложками они грохотали по пустой посуде. И на конец-то уже никто не подходил к повру. Я ждал, когда Лёшка подаст какой-нибудь знак, видел, как его голова всё больше выглядывала из-за куста. Почти все мадьяры разошлись. Я никак не мог разбудить братишку, а Лёшка с Саньком уже стояли возле повара и тот кивнул рукой на ведро. Я рванул изо всех сил, подлетев к ним, задыхаясь, протянул две ладошки и умоляюще посмотрел на повара. Видно жалостливый был у меня вид, что мадьярский повар не поленился и опять полез наверх в надежде наскрести чуть каши в пустом котле. Он указательным пальцем соскребал кашу с большого половника. Примерно две ложки пшённой мясной каши шлёпнули мне в ладошки. Откуда-то появился большой мадьяр. Он со смаком обсасывал куриную косточку, не дружелюбно сверкнул на меня черными глазищами, но всё же положил объеденную косточку мне прямо в ладошку. Как же мне было обидно, что это фашист сожрал пеструшку, а нам только маленькую обгрызанную косточку кинул. Дружков моих будто ветром сдуло. Большой мадьяр что-то лепетал по-своему и кивнул рукой, чтобы и я уходил быстрей. Я чувствовал, как горят мои ладошки, и боялся растерять по дороге дорогой обед. Аккуратно переложив кашу в подол рубашки, побежал к братишке. Я долго не мог растолкать его, а есть так хотелось, но без Витьки я не смел даже прикоснуться к еде. Жидкость с каши просочилась сквозь холстяную рубашку и приятно стекала теплой струйкой по животу. Я радовался этому долгожданному обеду, как тому большому чугунку с мамкиным борщом из моего сна. И глубоко вдыхал в себя аромат этой пахучей каши с комочками. А куриный запах весь вошел в меня, и от этого пустой живот урчал ещё сильнее. Я с наслаждением облизал свои ладошки, от голода кружилась голова. Конечно, понимал, что этим не наешься, да хоть голод заморить. Наконец-то очнулся Витка и медленно всем лицом ткнулся ко мне в подол рубахи.
– Ух, ты! Как будем есть? – удивлённо, с улыбкой спросил братишка. – Давай поделим, – и ткнул пальцем в кашу.
Ещё раз он наклонился и съел свою часть в один миг, так же быстро заглотнул и я. Потом пальцем и ногтём по очереди соскребали зёрнышки каши и облизывали их, чтоб продлить удовольствие. Я тогда подумал, как чудесно сбылся мой сон про куриный борщ. Хотя не совсем он сбылся – отец-то с войны не придёт никогда…- Василий Михайлович вдруг замолчал, тяжело вздохнул. Морщинистый лоб его ещё больше наморщился, а глаза заблестели от набежавших слёз. Немного помолчав он тихо добавил. - А от замусоленной в жирную еду рубашки исходил пахучий запах каши, пока мама не постирала её.
Василий Михайлович встал и поднял выброшенную мальчуганом надкусанную белую булку с сосиской и овощами. Не спеша, аккуратно старик выложил содержимое бутерброда на блюдце, специально поставленное для кормления кошек, что живут в подвале у подъезда. А булку он раскрошил голубям и небольшой стайке прилетевших, всегда голодных, воробьёв.