Насущное и грядущее

 

Поэтическое творчество – послание без определенного адреса, возможно, послание в будущее. Баратынский пишет в 1828 году:

Мой дар убог, и голос мой негромок,
Но я живу, и на земле мое
Кому-нибудь любезно бытие:
Его найдет далекий мой потомок
В моих стихах; как знать? – душа моя
Окажется с душой его в сношенье,
И как нашел я друга в поколенье,
Читателя найду в потомстве я.

Еще в прошлом веке эти строки звучали для многих обнадеживающе: «Читателя найду в потомстве я». Они внушали уверенность в том, что творчество твое не пропадет втуне. Не дождался признания при жизни – оно придет через сто лет. «Моим стихам, как драгоценным винам, // настанет свой черед». Пусть они пока валяются «в пыли по магазинам, // где их никто не брал и не берет». А вот найдет ли современный поэт читателя в потомстве – большой вопрос.
Читаю подряд статьи именитых экспертов, которые в один голос говорят, что  лет через пятьдесят от белой расы останется одно воспоминание. Будущее за арабами, африканцами и китайцами. Я своему старому питерскому другу Александру Носкову, потрясающему эрудиту, знатоку и ценителю мировой поэзии, переводчику Ван Вэя написала посвящение:

Грядущее

Надрезанное яблоко - январь.
И воздух чист, как поцелуй котёнка.
Рассеивается дурная хмарь,
и луч в прогале туч сияет тонко,

как стих Ван Вэя - строен и умел.
И снова за рекой синеют горы.
А снег январский, как бумага, бел.
Ему доверим мы пустые споры

о том, чей поэтический статут
для вечности важнее, бронзовея.
Едва ли нашу клинопись прочтут
потомки того самого Ван Вэя...

А он, умница, мне отвечает: «Потомки Ван Вэя как раз прочтут, а вот потомки Ивана Сусанина – вряд ли». А что? Китайцы – нация с многовековой культурой много старше русской, и едва ли правильно судить о них по тем представителям Поднебесной, которые торгуют кроссовками на Черкизовском рынке. Впрочем, сталкиваться здесь, в России, нам приходится именно с ними. И не думаю, что кто-нибудь из них помнит хоть одну строчку Ван Вэя либо Ли Бо.

Мы, русские, сами виноваты. Мы без всякого сопротивления легли под массовую культуру, которую и культурой то назвать язык не поворачивается. Россия проиграла, может быть, и не по всем статьям, но она проиграла главное – язык. Советский Союз был, возможно, не самым лучшим местом для жизни, но в то время русский язык являлся международным средством коммуникации, объединявшим в единое лингвистическое пространство и пятнадцать союзных республик, и европейское славянство, и Африку, и Индию, и часть Латинской Америки. Мне могут возразить, что, мол, это объединение было в большой степени насильственным. Отвечу на это так. Разве процесс воспитания детей – не насилие (с точки зрения детей)? Школьники воспринимают как насилие процесс обучения. Русский человек вообще склонен любой упорядоченный труд воспринимать как насилие. Строго говоря, любой порядок (распорядок), ограничивающий природную стихийность индивидуальности есть насилие. Возможно, свобода – лишь узкая тропка между Сциллой натуры и Харибдой культуры.

Невежество в России прикрывается именем Пушкина. Это имя знают все. Но кто Пушкина по-настоящему читал? И как-то забылось, что кроме Пушкина были еще Батюшков, Языков, Жуковский, тот же Баратынский. Официальная пропаганда переходит от фетишизации Пушкина к его канонизации. А ведь Пушкин – весьма неоднозначная фигура со своими, не побоюсь сказать, придурями. Впрочем, брюхатить крепостных девок было в то время для барина делом обычным. Но попробуйте почитать стихи «нашего всего» подряд и вы убедитесь, сколько в них пустопорожнего многоглаголанья. А еще почитайте «Гавриилиаду», весьма пикантная вещица.
Когда-то наша культура была материком. Нынче она превратилась в архипелаг, острова которого не сообщаются друг с другом.

Мозг выглядит как башня небоскреба,
в которой не общаются жильцы. (Бродский)

Для меня это – знак деградации. Сергей Зенкевич (внук знаменитого акмеиста), единственное звено, условно связующее меня с московской литературной тусовкой, по телефону: «Тут была презентация. На ней присутствовали все (ну, кроме Вас) современные поэты. Человек сто». То есть все современные поэты живут в Москве? Абсурд. Но московская «элита» и впрямь не знает ни Петра Боровикова (Смоленск), ни Ладу Пузыревскую (Новосибирск), ни Олега Горшкова (Ярославль), ни блистательную Елену Бондаренко (Абхазия), не знает рижанку Милену Макарову, петербуржанку Ольгу Ведёхину, Елену Добровенскую (Хабаровск), москвича Сергея Бреля. А тот же Бродский написал о Европе: «…натыкаясь повсеместно на застенчивое быдло». Сережа Брель летом был в Венеции, принес наши книги в университет. Там состроили кислую мину: «Да что Вы! У нас итальянскую-то поэзию никто не читает. Данте читают только потому, что в школе заставляют». И куда мы катимся?
Не внешнее варварство нас погубит, а внутреннее. Так пал Древний Рим. Перешли с серебряной посуды на цинковую, что очень символично. И мы переходим. Одна из моих племянниц в юности писала философические рассказы, изучала историю искусств, делала успехи в живописи. Теперь ведет на радио светскую хронику, и никакого творчества. Я этих барышень называю «сырки в гламуре».

Для чего мы писали строптивые книги,
танцевали на тонком надтреснутом льду?..

Мы превратимся, по выражению И.Б., «в перегной, в осадок, в культурный пласт». Или сохранимся, как шумерская клинопись и египетские иероглифы. Только вот найдутся ли в этом мире, живущем под знаком нефти и порно, желающие копаться в нашей кириллице? Не уверена. Будущее темно.
Моя подруга, живущая в Англии, с горечью пишет о том, что русские книги англичане выбрасывают из библиотек (даже университетских), выбрасывают прижизненные издания Бердяева и Цветаевой. А вот что пишет известный бродсковед (ну и словечко) Валентина Полухина: «Вы даже не представляете себе, в каком плачевном состоянии находятся славянские/русские кафедры в британских университетах! Еще миссис Тэтчер закрыла восемь русских кафедр, после нее закрылись еще десять, а те, что остались, бедны, как сибирские колхозы. Университетские библиотеки продают и раздают книги, чтобы освободить полки! И чтобы привлечь студентов, изучают фильмы, социологию и пр., только никак не современную поэзию. Даже Оксфорд и Кембридж отказались принять с докладом Марину Темкину, а те два университета, что приняли ее, не заплатили ей ни копейки; в одном, Шеффелде, только три профессора пришли на ее лекцию и ни одного студента! А сейчас правительство предложило ввести в университетах двухгодичное обучение вместо нынешнего трехгодичного. И куда мы летим на всех парусах?!»
Что ж, мне рассказывали очевидцы, что, когда в университете начиналась лекция Бродского, большинство студентов шли в буфет.

Добрые друзья говорят мне: «Твои стихи не приносят тебе заработка, значит, ты – не профессионал. Твои стихи – всего лишь твое хобби». Их послушать, так «профессиональные поэты» - это те, кто пишет тексты для так называемых попзвезд, поскольку эти доблестные сочинители пошлейшей муры уж точно получают за свой «труд» немалые гонорары. Мои добрые друзья позабыли, что не все ведь деньгами меряется. Библиотеки, концертные залы, симфонические оркестры, большинство театров (особенно оперных) глубоко убыточны сегодня, как и толстые литературные журналы. Да и детсады со школами прибыли не приносят, они – вклад в грядущее, так сказать. И поэзия – вклад в грядущее, которого, может быть, у нее уже и нет.
И все-таки многие, очень многие продолжают писать стихи. Для кого? Друг для друга. И в первую очередь для себя. Они даже не знают, что, по последним данным прогрессивной науки о мозге, поэзия является системным языком мозга, наилучшим образом объединяющим оба полушария. Таким образом, человек, пишущий стихи и стремящийся делать это как можно лучше, выбирает оптимальный путь обогащения и гармонизации собственной личности. Но меня тут спросили не без издевки: «Зачем ты занимаешься медитацией?» Отвечаю: «Чтобы расширить возможности восприятия и сознания». «А зачем их расширять?» - последовал вопрос. Действительно, зачем? Зачем расти, развиваться, самосовершенствоваться? Создание поэтического текста – та же медитация. Кому нужна медитация? Тому, кто медитирует. И этого достаточно.
Интернет позволяет вернуть современному культурному архипелагу некое подобие целостности, причем не в пределах государственного образования, а в пространстве мировой духовной общности, пусть эта общность узка, как зрачок, суженный от сияния монитора. Конечно, демократичность Интернета создает побочные эффекты: графоман чувствует себя равным гению. Но разве графомания не проникает и на страницы толстых литературных журналов, пахнущих нафталином? И чем, скажите, зав. отделом поэзии любого из этих журналов лучше (просвещеннее, объективнее) иных моих друзей-поэтов из Канады, Европы, Израиля, не занимающих никаких литературных постов? И вообще, что такое «объективность»? Кто ее видел? Вкусовщина, кумовство и местничество.
Поэтическое сообщество на сегодняшний день похоже на секту или, если угодно, на клуб английских джентльменов, которые, сидя друг напротив друга, молча читают «Таймс». Но членство в подобном клубе – вопрос статуса и престижа, за которые надо платить членские взносы. Вот я и плачу, рассылая за свой счет (а за чей еще?) свои же книги по всему миру, который с изобретением самолета и особенно ядерной бомбы стал мал, очень мал. И ко мне со всего мира слетаются пахнущие типографской краской мотыльки с пыльцою вечности на крыльях. Только вот разглядят ли потомки узор этих крыльев сквозь арабскую вязь или кружево китайских иероглифов?
Я отдала свое эссе с цитатами из Бродского, Лиснянской, Седаковой, Елены Шварц, Ивана Жданова в журнал «Литературная учеба». Эссе мне вернули с таким резюме: «Цитируемые Вами поэты устарели. Возьмите цитаты из современных поэтов». Устарели?! Да все они (кроме Бродского) живут и здравствуют, и пишут. И как могут устареть стихи, если они – настоящие? С каких это пор имена поэтов приравнены к брендам компаний, выпускающих, к примеру, мобильные телефоны, марки которых действительно устаревают с появлением новых? Что у людей в головах? У людей, имеющих отношение к литературе?

Итак, зачем писать, если никто не прочтет? Вопрос заведомо некорректный. Подавляющее большинство («подавляющее»!!!) действительно не прочтет, но сказано же умным человеком за семь веков до нашей эры: «Большинство плохо, меньшинство – хорошо». Прочтет далекий друг, живущий в израильской «хрущевке» где-нибудь в Беер-Шеве и черкнет в ответ пару теплых слов, разве этого мало? А если мало, пусть вас утешит стихотворение Ильи Фонякова, которое я позволю себе привести целиком, ибо лучшей концовки моим скорбным штудиям придумать невозможно.

Илья Фоняков

Мацуо Басё (1694)

В пути я занемог,
И всё бежит, кружит мой сон
По выжженным полям
        (Предсмертные стихи)

Туча в небе
движется, космата.
Беспощаден зной.
Гроза грядёт.
по земле возлюбленной Ямато
он с дырявым зонтиком бредёт.

Одинок,
дыханье смерти чуя,
он покорен, кажется, судьбе,
и, в убогой хижине ночуя,
стих прощальный
пишет на столбе.

Но рука внезапно замирает
и уже написанный почти
иероглиф
медленно стирает,
чтобы новый
сверху нанести.

«Погоди!
Печальный и голодный,
сгорбленный под гнетом
стольких бед,
стих твой бедный,
стих твой старомодный
для кого шлифуешь ты,
поэт?

Ты забыт, покинут,
и к тому же
на потомков
явно плох расчёт:
чуть получше
или чуть похуже –
кто тебя оценит,
кто прочтёт?»

«Всё равно,
пускай мечты о славе
миновали, - говорит Басё, -
я поблажку дать себе не вправе,
потому что БОГ
читает всё!»

Январь-апрель, 2010