Выдержанная ею пауза была столь значительна, что напоминала искусственно созданную пропасть.
Даже если предположить, что купаж их страсти был сброжен исключительно из элитных сортов винограда, то и он, при таком халатном, помноженном на равнодушие обращении, вполне предсказуемо угрожал растерять вкусовую гармонию, и, утратив крепость, обратиться в уксус.
Поддавшись ложному ощущению саморастраты и опасению потерять над собой контроль, Лина, предохраняя себя от мнимого кровотечения, излишне сильно затянула жгут, спровоцировав омертвление тканей.
Некроз затронул и ее нестойкое, зыбкое чувство, однако по непонятной для самой себя причине, она не могла отказаться от этого мужчины, и, во всяком случае сейчас, она не ощущала в себе достаточно сил, чтобы бросить его, хотя, каждый предпринимаемый ею шаг, казалось бы, вел именно к этому.
Она понимала, что теперь ее звонок, с вероятностью до ста процентов, будет воспринят Олегом в штыки, и потому, надлежало выдумать какую-либо причину, по которой обращение к нему будет выглядеть оправданным.
Судьба успешно подыграла ей, подкинув проблемы на работе, вполне тянувшие на то, чтобы обернуться последующим увольнением, так что несколько дней она пребывала в состоянии сильнейшего стресса, не в силах заставить себя принять пищу и выкуривая одну сигарету за другой, тем самым успешно доводя себя до полнейшего изнеможения.
Желудок болел так, словно был вынужден переваривать не желавший сдаваться булыжник, к горлу подступала тошнота, однако рвать, кроме желчи, было не чем, и отхаркав в унитаз вязкую жидкость, она, прижав ладонь к животу и шатаясь, возвращалась в комнату, бессильно опуская на диван измученное тело.
Тем не менее, сцепив зубы, Лина продолжала бороться, с несгибаемым мужеством отстаивая свою позицию, а дома подолгу пролеживала на постели, устремив в потолок казавшийся безжизненным взгляд посеревших глаз из которых медленно, но почти безостановочно, текли слезы.
Из зеркала на нее смотрело лицо изможденной женщины с темными кругами под глазами, в выражении которых странным образом смешались отчаяние, гнев и затравленность.
Едва в ситуации наступил перелом и стало очевидным, что свое место она ни при каких условиях не потеряет, Лина написала ему сообщение:
- Моя жизнь рушится. Я потеряла работу. Мне очень плохо. И страшно.
Когда зазвонил телефон и она услышала его голос, то, рассказывая о своих горестях, неожиданно для самой себя расплакалась, но не столько потому, что ей внезапно стало себя жалко, а еще и потому, что страх потерять его поддержку, оказалось, был так силен, что когда она поняла, что прощена, что он снова простил ей ее дикие взбрыки и лягания, - как опытный объездчик прощает строптивой лошади ее скверный норов, - нечто до сих пружинно-сжатое и неприступно в ней твердое, вдруг расплавилось и оплыло, как оплывает, заливая подсвечник растопленным воском плоть догорающей свечи.
- Прости меня. Прости меня, пожалуйста, - в паузах между всхлипами, будто издалека, слышала она свой голос, но совершенно не испытывала, на этот раз, никакого стыда, - Я так хочу тебя видеть...Если бы ты знал!
Лину словно прорвало, как прорывает казалось бы добротно сделанную, монументальную плотину, когда в ее конструкции обнаруживается небольшой и внешне почти незаметный изъян, а природная сила стихии, будто разумное и ужасное в своей беспощадности существо, неожиданно направляет всю свою мощь именно в это, наименее защищенное место, и все бетонированные дамбы, всё сооружение в одночасье оказывается бесполезным.
Однако, когда она выговорилась и выплакалась, ей неожиданно стало настолько легче, что тоска по объятиям Олега растворилась, как утренний туман.
Настроение совершенно поменялось, появилась утерянная было легкость и вернулось былое ощущение силы и собственной правоты во всем.
Размышляя о свидании, которое сама и назначила, Лина игриво рассматривала возможность отменить его в последний момент.
Эти внутренние перемещения чувств, неожиданные и спонтанные, словно дрейф облаков в ветреную погоду, как ни странно, приносили ей некоторое облегчение.
Именно это бесконечное перемещение делало самое нежное и чувствительное в ней практически неуязвимым для попадания ядовитой стрелы извне; так защищалась, словно редкое и уязвимое животное, однажды угодившая в капкан не имевшая точного определения таинственная часть ее существа.
Лина отдавала себе отчет, что данная особенность ее личности, бесконечно усложняла любые с ней отношения, однако, вполне разумно полагала, что главное, при любом раскладе, защитить себя от боли, а что до возможных к ней претензий, так это уже вопрос терпения и степени влюбленности в нее каждого конкретного персонажа: любит, значит, пусть принимает такой, какая есть.
Повинуясь безотчетному порыву она оделась и быстро вышла на улицу.
Синие ноябрьские сумерки эпизодически взрывал выцвевше-шафрановый свет фонарей.
Лина шагала почти ничего не видя перед собой, глядя строго вперед, словно солдат несуществующей армии на небывалом и мрачном параде без зрителей.
Сквозь промозглую сырость позднего вечера и мутную пелену тумана она что-то видела своим внутренним зрением, и это что-то согревало ее изнутри так, что, если бы она не была всецело поглощена таинственным гулом собственной души, то непременно почувствовала бы как по центру спины, медленно сползает вдоль позвоночника одинокая капля пота.
Неприятный шелест шин проезжавших мимо автомобилей и еще какой-то неверный, но вполне отчетливый, непонятно откуда исходивший звук, создавали ощущение присутствия внешне безучастной и все же враждебной по отношению к ней жизни, которая ее окружала в холодной темноте города, как окружает идущего по джунглям человека возня прячущихся в лианах змей и ядовитых насекомых.
Она шла достаточно долго и как-будто бесцельно, но с каждой сотней шагов Лина приближалась к осознанию того, что та боль, которую она перенесла в юности от своего первого возлюбленного, впоследствии символически выглядела будто нож в ее руках, некий волшебный, однако от этого не менее страшный нежели огромный и реальный тесак, острейшим, хотя и незримым лезвием какового она не только отсекала от себя любивших ее мужчин, но еще и ухитрялась тщательно вычерчивать вокруг себя магический круг, ограждая себя от страшившего ее тепла.
Тепла, за которым, как она верила, опираясь на свой опыт, может быть лишь одна только боль, бесконечная боль.
Две различных магии она использовала фактически одновременно.
Притягивая и отталкивая, созидая и тут же разрушая, она упивалась страданиями и мукой в глазах брошенных ею, как упивается дешевым, отдающим спиртом вином горький, всеми брошенный пьяница.
Так продолжалось до тех пор, пока она не поняла, что оставить Олега, - то есть, поступить с ним так, как до сих пор поступала со всеми прочими жертвами своего очарования, - по каким-то причинам, не в состоянии.
И вот теперь, во время этой нечаянной прогулки, к ней пришла спокойная и ясная мысль, что всё на самом деле просто и нужно только пойти дальше, а именно: убить друг друга.
Да, да, непременно убить.
Раз невозможно оборвать эту болезненную цепь неизбежных, неотвратимых расставаний и неминуемых, вызванных обоюдным нездоровым желанием сжимать друг друга в объятиях, проклятых встреч, то необходимо рассоединиться окончательно и навеки, чтобы наконец соединиться в чем-то, вероятно, более подходящем для их любви, в чем-то таком же, как и она, пугающем и омерзительном, столь же загадочном и необъяснимом, как та неодолимая сила, которая толкает их, таких чуждых и вместе с тем, таких чудовищно близких, неудержимо и властно притягивает одного к другому.
Она даже удивилась тому, что озарение это не посетило ее намного раньше, ведь оно выглядело таким естественным, а в том, что он был так не похож на тех мужчин, которые ей по обыкновению нравились, лишь убеждало Лину в его своеобразной избранности.
Сияя улыбкой, словно полоумный ученый только что сделавший важнейшее открытие, она дрожавшими от возбуждения руками извлекла из недр сумочки сонный телефон и набрала номер Олега.
- Алло! Ты спишь? - ее голос звучал звонко и радостно, а глаза маслянисто поблескивали в полутьме безлюдного бульвара.
- Засыпал, - тусклый голос на другом конце провода, казалось, не мог принадлежать мужчине, которого она выбрала среди множества достойных поклонников.
- Так просыпайся! Просыпайся срочно!
- Сейчас половина первого. Мне к восьми на работу. Тебе недостаточно того, что ты превратила мой мозг в дуршлаг? Ты хочешь и дальше продолжать его трансформировать?
- Я не поняла. Ты что...не рад мне?! - она тут же вскипела от охватившего ее гнева.
- Нет. Не рад. Мало того, я хочу попросить тебя об одной просьбе. Никогда и не при каких обстоятельствах больше не звони мне, - по мере того, как он выговаривал слова, приближаясь к концу фразы, нажим в тоне всё усиливался и усиливался, а последний пассаж он почти прорычал в трубку: - Ты поняла?! Никогда! Мне! Не звони!
Неожиданно для самой себя, она не сорвалась на крик, напротив, что-то в ней разом сократилось, как сокращается напряженный мускул, и ледяным тоном Лина проговорила в трубку, тут же, нажав на сброс:
- Ты меня сам еще будешь умолять, чтобы я не оставляла тебя. Будешь искать меня повсюду, а меня - не будет. Поэтому не зли меня, и не смей повышать на меня голос, чтобы не пришлось мучиться самому.
Она даже не разозлилась, потому что ум ее был занят другим: она почувствовала, как он пытается ускользнуть, оторваться от нее; это ярко выраженное движение в сторону, такое неожиданное в нем, потому что именно она всегда была инициатором всех разрывов, озадачило ее и она задумалась о его возможных причинах.
В чем причина: месть за прошлые обиды, усталость от изматывающих отношений, или же - другая женщина?
Лина ощущала физически как Олег выпутывался из искусно сплетенного ею кокона, состоявшего из тесно спутанных между собою энергетических волокон друг друга, но контроль над которыми сохраняла всё это время лишь она одна.
Полуосознанно она питалась его энергией, которую талантливо поглощала даже тогда, когда внешне это выглядело как акт безвозмездной самоотдачи, ведь ей, по наследству от магически всегда воздействовавшей на мужчин тетки, достался недоступный для рационального объяснения дар, благодаря каковому она могла приказывать, не произнося ни слова, и повелевать, не делая ни единого жеста.
А для того, чтобы открыть канал и приникнуть к источнику питавшему ее силы и очарование, требовалось совсем немного: с кристальными помыслами протянуть любимому несколько гранов тепла, стать самой откровенностью и открытостью, раскрыться, но так раскрыть свои нежные объятия, чтобы он, обладая ею и забирая некую часть ее непостижимой сущности, лишь только глубже увяз в ней, как увязает в патоке неосмотрительное насекомое.
Самое сильное и жгучее наслаждение, - глубоко внутри ею же и осуждаемое, но противиться которому она не могла из-за чрезвычайной его для себя соблазнительности, - Лине доставляло движение в противоположном, чем от нее этого ожидали, направлении: внезапно явить холод и остриё, потянуть, словно за удила в темную сторону, вызывая горечь, обиду, разочарование и гнев, причинить боль тогда, когда меньше всего к этому были готовы "прирученные", привязанные к ней незримыми, но от этого, отнюдь не переставшими быть менее крепкими, узами, жертвы ее магнетизма, было ей милее всего и служило мощнейшим инструментом для энергетической подпитки собственных ментальных сил.
Когда Лина утрачивала интерес к объекту, - что происходило обычно тогда, когда она настолько успевала его поработить и истощить, что он переставал представлять для нее хоть какую-либо ценность, словно конфетная обёртка для любителя сладкого, или когда она увлекалась кем-то новым, ярким и более блестящим, более любопытным с ее точки зрения индивидуумом, - и с легкостью его оставляла или позволяла беспрепятственно уйти в сторону, то это было одно дело, но, когда ее пытались оттолкнуть и старались избавиться от замысловатых пут ее магии против ее воли, то это было совсем другое, и битва до конца становилась для нее уже вопросом чести.