Моя переписка с журналом Вопросы литературы

               

Владислав Сафонов.

Не будучи уверенным в том, что мое обращение –  «Сколько же можно молчать?», опубликованное на «Проза. Ру», будет прочитано теми, кому оно адресовано, я решил разослать его на E-mail адреса  российских литературных журналов. В первую очередь меня интересовала реакция на это обращение нашего ведущего в области литературной критики  журнала «Вопросы литературы». Ответ я получил уже на следующий день. Времени на размышления редакции не потребовалось.

Здравствуйте. Владислав!
«Не разделяем Вашей навязчивой идеи и печатать письмо не будем.
А Пастернак уже давно не нуждается ни в какой защите литературоведов,
когда у него есть столько благодарных читателей.
Если у Вас есть конструктивный материал, то Вы можете его прислать
и главный редактор рассмотрит в общем порядке».
Времени и сил!
Редакция.

        Ответ редакции «Вопросов литературы» меня изрядно удивил. Во-первых,  писательская несостоятельность (графомания) Пастернака – не моя «навязчивая идея», а убедительно доказанный факт. Мое обращение: «Сколько же можно молчать?», представляющее собой вопль читателя, потерявшего веру в разумность наших литературоведов, ведущий в области литературной критики журнал «Вопросы литературы» счел неконструктивным и выразил свое полное с ним несогласие. Такой степени непонимания я не ожидал. И обращался я в редакцию не с просьбой защитить Пастернака от нападок, а имел в виду нечто совсем иное: не настало ли время прекратить называть неграмотного графомана классиком и дать, наконец, правильную оценку его творчеству и в первую очередь не выдерживающему никакой критики роману «Доктор Живаго».  В письме редакции поражает ее настрой на разговор свысока и уверенность, с какой она отвергает совершенно очевидные вещи. Невольно вспоминаешь стишок И. Губермана о кошмаре «спокойной уверенности слепых». Пришлось мне обратиться в журнал еще раз. Чтобы быть понятым правильно я приложил к письму свою опубликованную на «Проза. ру» книжку – «Затянувшееся безобразие».
        Ответа я ожидал довольно долго и, убоявшись того, что могу его и не дождаться, решил напомнить о себе.

              Здравствуйте, уважаемая редакция «Вопросов литературы»! Я надеюсь, Вы прочитали отправленную Вам 02.04. мою книжку ; «Затянувшееся безобразие». Если прочитали, то должны были убедиться в том, что моя оценка «Доктора Живаго» не навязчивая идея, как Вам это показалось, а более чем доказательно мотивированная позиция. Неужели, прочитав мою книгу, Вы по-прежнему будете называть Пастернака гением, как его уже полвека называют, а по существу дразнят, наши впавшие в безумие пастернаковеды. Но, если Вы со мною не согласны, то объясните, пожалуйста, в чем я не прав. В оценке каких из приведенных в моей книжке примеров (им нет числа) писательской несостоятельности Пастернака я, по вашему мнению, допускаю ошибки. Разгромите на страницах Вашего журнала возомнившего о себе невежду. А. Веселовский («Новый мир»), например, смело называет тех, кто критикует Пастернака, уродами, а Н. Иванова («Знамя») ; инвалидами. Может быть, Вы с ними солидарны? Поскольку Ваш  ведущий в области литературной критики журнал отреагировал на эти их высказывания молчанием, очевидно, так оно и есть. Если Вы со мной категорически не согласны, то объясните,  почему все те смысловые, лексические и грамматические ужасы в пастернаковском романе, при чтении которых у профессиональных литераторов волосы должны вставать дыбом, на Вас не производят никакого впечатления? Достаточно всего лишь нескольких крутых пастернаковских грамматических или смысловых ляп, чтобы сделать книгу неприемлемой. А у него таких ляп сотни, но никто из наших критиков  почему-то их не видит. Разговор о бездарности пастернаковского романа «Доктор Живаго» и необходимости его изъятия не только из школьных программ, но и из школьных библиотек (столько в нем нелепостей и исторической чуши) назрел давно, но от такого разговора почему-то настойчиво уклоняется наше официальное литературоведение и призванные такие вопросы решать литературные журналы. Настала, наконец, пора поговорить об этом. Какой-то из наших ведущих литературных журналов должен проявить инициативу. Ведь рано или поздно такой разговор обязательно состоится. Сколько же можно притворяться дурачками и устраивать восторженные танцы вокруг «голого короля», может быть и наделенного поэтическим даром, но совершенно лишенного дара писательского и того, что должно таким даром руководить, о чем свидетельствует тьма нелепостей сотворенных им в «Докторе Живаго». И, если такой разговор начнут наши периферийные журналы, то не будет ли Вам стыдно за Ваше молчание? Мне, конечно же, интересно знать, как Вы все-таки отнеслись к моей работе «Затянувшееся безобразие»? Неужели по-прежнему считаете все в ней изложенное моей навязчивой идеей? И никто из ваших замечательных журналистов так и не разглядел в «Докторе Живаго» бесчисленного количества признаков писательской несостоятельности его автора и очевидного его невежества? Ахматова разглядела, Набоков разглядел, разглядели и многие другие литераторы. Даже Д.Урнов, бывший когда-то главным редактором Вашего журнала, кое-что разглядел. (Я имею в виду его отклик в газете «Правда» ; «Безумное превышение своих сил» ; на первую публикацию «Доктора Живаго» в «Новом мире» в 1988 году). Нынешние же наши литературоведы не находят в романе Пастернака даже мелких изъянов и называют его автора гением, а роман великим. А диссертанты открывают в нем такие глубины, какие Пастернаку даже присниться не могли. Нет ли во всем этом какой-то тайны? Может быть, Вы ее знаете? Кто или что зомбирует наших литературоведов? А. Веселовский («Новый мир» № 12, 2011) говорит о некой таинственной конвенции, согласно решениям которой у Пастернака нет недостатков, а есть лишь одни достоинства. Почитать бы протоколы этой конвенции.
               
                Владислав Сафонов.       21.04.14.

      
      Ответ на мое письмо, опять меня изрядно удививший и озадачивший, я получил в тот же день. Редакция журнала «Вопросы литературы», действительно, не собиралась мне отвечать, руководствуясь принципом – «не вступать в переписку с авторами». Письмо редакции, оказалось не ответом, а формальной отпиской. Редакция не захотела вступать в обсуждение заданных ей мною вопросов о творчестве Пастернака и сделала лишь вид, что отвечает, но свою позицию в оценке творчества Пастернака и моей книжки – «Затянувшееся безобразие» – определила четко.

       Уважаемый Владислав!

«Мы не вступаем в переписку с авторами и не рецензируем рукописи.
У нас слишком большой поток материалов, поэтому мы не обязаны всем
разъяснять, почему мы не согласны с их позицией, по каким причинам тот
или иной материал, идея, нас не утраивают.
Скажем Вам одно. Даже при поверхностном, быстром чтении Вашей книги
попадаются некоторые те самые огрехи, в которых Вы невежественно обвиняете классика.
Ваша собственная книга стилистически шероховата и не выверена, а примеры, которые Вы
приводите безобидны и даже свидетельствуют не в Вашу пользу как автора.
Судя по всему, Вы плохо разбираетесь в грамматике и не понимаете, что такое метафора,
у Вас нет или нарушено поэтическое восприятие, раз Вы можете придраться, например, к "мокрым плетям холодного ливня". Грамматически тут все верно, слово "мокрый" относится именно к слову "плетьми" и образует единый образ, а не тавтологию ("мокрую воду"; кстати, тавтология тоже может служить удачным литературным приемом и ее пользовались многие поэты),
на что Вы попытались указать. Кроме того, движение навстречу не обязательно
должно быть обоюдным, как Вы пишете, а облако никогда не стоит на месте,
поэтому тут в предложение отражена скорость, движение, не успел автор сказать об облаке,как оно уже начало хлестать мальчика. Опять же, Вы плохо понимаете образ и его законы.
И т. д., и так можно по всему тексту».

Всего доброго!
Редакция     21.04.14.

      Поскольку я был предупрежден о том, что в переписку с авторами редакция «Вопросов литературы» не вступает, и не обязана никому ничего разъяснять, у меня не оставалось вариантов, кроме как пребывать наедине с отвергнутыми ею моими вопросами. Однако промолчать – значит согласиться. Но разве можно согласиться с тем, что редакция написала обо мне и моей книге, да и о Пастернаке тоже. Ответ редакции вызвал у меня ощущение будто я поговорил с инопланетянами, у которых представления о смысловых и нравственных категориях жизни противоположны нашим земным. Приведенные мной в «Затянувшемся безобразии» сотни совершенно очевидных и недопустимых, я бы даже сказал позорных смысловых и грамматических огрехов, извлеченных из романа «Доктор Живаго», были оценены редакцией «Вопросов литературы», как не стоящие внимания безобидные и даже свидетельствующие не в мою (автора) пользу мелочи. Мнение редакции было однозначным: Пастернак – классик, а все, кто его критикует, – невежды.  И я, разумеется, тоже невежда. Признаков невежества у меня оказалось, даже больше, чем нужно для того, чтобы так меня назвать: «в грамматике я не разбираюсь, поэтическое восприятие у меня нарушено, образ, и его законы я понимаю плохо».                У профессионалов – острый глаз,  все это они у меня сразу разглядели. Но почему острота их взгляда притупляется практически до полной слепоты, когда они читают роман Пастернака? Почему не видят совершенно несопоставимого с моим «невежеством» запредельного невежества его автора. Не видят переполняющих роман очевиднейшей чуши и нелепостей! Я – невежда – их вижу, читатели тоже видят,  а они – профессиональные журналисты – почему-то нет. О наше забавное и упрямое пастернаковедение расшибались головы не чета моей. Затеяв разговор о Пастернаке с редакцией «Вопросов литературы», я, кажется, взялся за дело почти безнадежное. Попробуйте найти общий язык с теми, кто притворяется глухими и слепыми. Всего того, что когда-то писали о «Докторе Живаго» В. Набоков и А. Ахматова нынешние литературоведы даже не вспоминают. Краснеть и стыдиться, называя черное белым, у них не принято. Противостоять им на равных могли бы, пожалуй, лишь такие же, как и они, закаленные в дискуссиях профессионалы. Но куда эти крутые-другие подевались? Почему молчат, оставив непрофессионалов в положении: «если не я, то кто же?» Неужели их (других) вообще нет? Неужели все наше литературоведение состоит из одних лишь возлюбивших «Доктора Живаго» и его бездарного автора единомышленников, дружно шагающих в ногу, подобно солдатам, ведомым слепым маршалом. Своих оппонентов они не понимают и презирают. Ты к ним с вопросами об огрехах в пастернаковском романе, а они в ответ: – «Помолчи, невежа!». Но такое я уже слышал. Первый урок общения с нашим современным погрязшим во всепрощающей любви к Пастернаку литературоведением мне преподнес журнал «Знамя». На мою книжку «Борис Пастернак. Мифы и реальность» журнал (№ 11, 2007) откликнулся почти натуральным матом. В статье «Мифоборчество и мифотворчество», Наталья Борисовна Иванова окрестила авторов, самостийно (без ее ведома) вторгающихся в литературоведческие дела, словами «орально-генитальные интерпретаторы». Отчитала меня Иванова, пожалуй, даже более основательно, чем редакция «Вопросов литературы». Догадаться о причинах гнева Ивановой было не трудно. К тому времени ею были уже опубликованы две монографии, посвященные Б.Пастернаку и в работе была третья. А тут неведомо откуда взявшийся невежда вдруг объявил опекаемого ею «гения» едва ли не дурачком. Правда, в статье Ивановой были не только гнев, но и восторги. Восторги она выражала по поводу «тонких эротических ножек» Пушкина. Даже  спустя годы после того, как А.Синявский запустил эту антипушкинскую ехидинку в свет, она продолжает ласкать слух Ивановой и приводит ее в состояние эйфории: наконец-то о Пушкине заговорили как надо. А то ведь зализали этого господина до противности. Она даже совет дала тем, кто лизал: – «Не лучше ли встать с колен и пойти за дверь лузгать семечки». Сама же Наталья Борисовна семечек не лузгала, так как было ей некогда: она (уже который год) лизала другого, более достойного, по ее мнению, автора – Бориса Леонидовича Пастернака. Был он ей, явно, ближе, роднее и понятнее. О том, что Пастернак зализан, как Пушкину и не снилось, а счет славящих его публикаций, о чем Пушкину и не мечталось, уже давно перевалил на второй миллион, Наталье Борисовне было, разумеется, известно. Известно ей было и то, что гора трудов, славящих Пастернака, выросла не сама по себе, как отклик признательных читателей на заслуги гения, а явилась итогом грандиозной кампании, организованной кланом пристрастных пастернаковедов. Как ей было не знать об этом, если она сама была одним из главных запевал в этом мощном хоре. Что касается «тонких эротических ножек» Пушкина, то, ее восторг по поводу этих слов понять не трудно. Пушкин остался едва ли не единственной фигурой, мешающей фанатам Пастернака утвердить своего кумира в великих русских поэтах и писателях. Но очень уж контрастируют нелепости, которые писал Пастернак, с тем вечным, что написал Пушкин. Его, даже «зализанного», не спихнешь с пьедестала, на который он был вознесен народным признанием. А Пастернаку пьедестал сооружал не народ, а его воинствующие фанаты. Русский литературный язык – язык Пушкина – Пастернак так и не освоил в нужной мере. Язык его «Доктора Живаго» безобразен, как юмор у таукитян. И недостаток слов в его «алфавите», как у тех же таукитян, тоже очень даже заметен. А что касается юмора, то его у Пастернака вообще не оказалось. Помните, что сказал об этом Чехов? «Не понимает человек шутки – пиши пропало. Это уже не настоящий ум,  будь он хоть семи пядей во лбу». Но может ли быть «семи пядей во лбу» человек чувства юмора лишенный? Потому и раздражает разносторонний Пушкин обожателей Пастернака. Пнуть его мимоходом (вспомним  «тонкие эротические ножки») стало для них чуть ли не делом чести. А вот критиковать безграмотного Пастернака, той же Ивановой произведенного, минуя ефрейторский чин, сразу в «генералы», они не позволят никому. Не позволит этого, как выяснилось, и редакция журнала «Вопросы литературы». Правда, тон у редакции «Вопросов литературы» менее злобный, чем у Ивановой из «Знамени». Очевидно, чувство ответственности у главного редактора этого журнала повыше, но осознание собственного превосходства и права называть черное белым, а белое черным, и объявлять невеждами неугодных ей оппонентов у редакции «Вопросов литературы» выражены не менее ярко. Утверждаться в провозглашаемой ею же неправде редакция готова даже, рискуя своей профессиональной репутацией. Возникает вопрос: кому и зачем нужно тащить в Великие русские примитивного графомана? Тем, кто это делает, русская культура явно не дорога, и мотивы у них далеко не литературоведческие. Да, не в простое время мы живем. Распахнулся ящик Пандоры: многое из того, что было нельзя, стало очень даже можно.
               
                Век наш парадоксами богат.
                Теряем нравственность, о том не беспокоясь.
                В употребление все шире входит мат,
                Исчезло слово – «честь», почти забыто – «совесть».
      
      Интересный факт. В интернете («Журнальный зал») в статье Ивановой – «Мифоборчество и мифотворчество» – слов «орально-генитальные интерпретаторы» сейчас уже не найти. Правда, в журналах «Знамя», разбежавшихся по свету в 2007 году со статьей Ивановой, эти слова, разумеется, остались. Не думаю, что в интернете они были изъяты по собственной инициативе Натальи Борисовны, устыдившейся их матообразия. Скорее всего, это было сделано по воле главного редактора «Знамени», которому вряд ли было приятно ощущать себя причастным к вульгаризмам Ивановой. Будь это изъятие ее собственной инициативой, она, очевидно, извинилась бы перед теми, кому этот ее филологический мат был адресован. Но таких извинений не оказалось, значит виноватой себя Наталья Борисовна не почувствовала, а удалила «орал» и «гениталии» из своей статьи по другой причине. Адресованную же лично мне ругань Иванова сохранила в своей статье в полном объеме.
      В признании Пастернака классиком журнал «Вопросы литературы» и «Знамя» – по существу, единомышленники. Солидарны с ними и другие наши толстые журналы, в которых во главе редакций стоят почитатели Пастернака. После непростых размышлений, не согласный с приписанным мне невежеством, и еще больше с внедрением «Доктора Живаго» в русскую классику, я решил обратиться к редакции «Вопросов литературы» с открытым письмом здесь на «Проза. ру», где опубликована моя книжка «Затянувшееся безобразие». Поскольку до сознания пастернаковедов даже совершенно очевидные вещи доходят очень трудно, я вынужден был повторить в своем письме кое-что из уже ранее сказанного.
       
     Уважаемая редакция журнала «Вопросы литературы»! Уважаемые Дамы и Господа!  Должен признаться, удивили Вы меня своим письмом (напомню – было это в апреле) более чем основательно и не просто удивили, а, можно сказать, ошарашили. Такого казуса, чтобы работники редакции «самого авторитетного журнала критики и литературоведения» не смогли отличить неграмотно написанного текста от написанного грамотно, и единодушно причислили неграмотно написанный роман Пастернака, переполненный к тому же еще и тьмой других огрехов, к литературной классике, нельзя даже придумать. А Вы сподобились такой казус не придумать, а создать и не постеснялись его продемонстрировать. Но из нелепой ситуации, когда бездарный  графоман провозглашен гением, а его более чем бездарный роман причислен к классике, Вам рано или поздно придется все-таки выбираться. Сколько же можно притворяться слепыми и провозглашать невежду гением. Неужели Вы, уважаемая редакция, не осознаете того, что, продолжая называть Пастернака классиком, Вы загоняете себя и свой журнал во все более безнадежный тупик! Присуждение Пастернаку Нобелевской премии уже не может служить Вам прикрытием. В США, наконец, состоялась публикация документов, подтверждающих причастность  ЦРУ к продвижению Пастернака в Нобелевские лауреаты. Противостоять давлению этой мощной организации было непросто. Четыре американских профессора послушно согласились поставить свои подписи под обращением к Нобелевскому комитету с предложением о номинировании Пастернака на премию по литературе. Правда, «Доктора Живаго» прочитал только один из них.Сложилась довольно забавная ситуация. В СССР, бичуя Пастернака, за «Доктора Живаго», делались заявления такого рода: «Пастернака я не читал, но его роман осуждаю!» А тут получилось очень похоже, но со смыслом наоборот: «Пастернака я не читал, но рекомендую…»   В этом нечистом, правда, уже давно и основательно разоблаченном деле, поставлена, наконец, жирная точка. Нобелевское лауреатство Пастернака оказалось фальшивкой. Говорить о нем – значит не славить, а позорить Пастернака. Правда, сам Борис Леонидович был, очевидно, не в курсе закулисных махинаций ЦРУ с его романом, и принял присуждение ему премии за чистую монету.
     Вы, уважаемая редакция, признались, что прочитали мою книжку «Затянувшееся безобразие» поверхностно. Я Вас понимаю: читать разоблачительную правду о почитаемом Вами за гения авторе Вам было вряд ли приятно, потому и читали Вы ее с явной неохотой. 
       Уже много лет российское литературоведение настойчиво внедряет в сознание нашей читающей публики неправду о романе Пастернака «Доктор Живаго». Постоянно эту неправду повторяя, наши горе-литературоведы сами себе поверили, и продолжают распространять ее с наивной убежденностью в том, что сеют настоящую правду и что читатели с ними вполне солидарны. Кстати, «Доктора Живаго» уже давно не читают ни у нас в России, ни за рубежом. В 1988 году, когда в СССР состоялась первая публикация «Доктора Живаго», отношение журнала «Вопросы литературы» к роману Пастернака было совсем иным, чем сейчас, намного более здравым. Бывший в то время главным его редактором Д.Урнов не хвалил роман, а критиковал его. Но голос Урнова затерялся тогда в мощном потоке голосов фанатов Пастернака, получивших, наконец, возможность (не стало советской цензуры) славить своего кумира, как литературного гения. В итоге «Доктор Живаго» был практически официально причислен нашим литературоведением к русской классике. Несогласные с такой его оценкой, разумеется, были и тогда, но сбитые с толку присуждением Пастернаку Нобелевской премии они встретили эту кампанию почти без возражений, что еще больше усилило активность тех, кто славил роман и его автора. Это господство неправедных оценок «Доктора Живаго», затянувшееся на десятилетия, продолжается и сейчас.
       С каким искренним возмущением, с каким гневом и иронией  отзывались на мои слова о бездарности романа «Доктор Живаго» нынешние пристрастные почитатели Пастернака, с которыми у меня в последнее время возникали порой полемические разговоры о его книге. Но их убежденность, как выяснилось, не многого стоит. Ни от одного из них на мой E-mail так и не поступило обещанного ими отклика на мою книжку «Затянувшееся безобразие», опубликованную в интернете здесь на сервере «Проза. ру». Очень похожей оказалась и Ваша на нее реакция. Вы ее просто проигнорировали.      
      Я не профессионал в литературоведении и обратился к Вам, как рядовой читатель, пытаясь обратить Ваше (профессионалов) внимание на многочисленные (их сотни) смысловые, грамматические, стилистические и прочие огрехи в романе Пастернака, на примитивность и несовершенство его текстов, на невероятную убогость языка. Обратился я к Вам – редакции ведущего в области литературной критики российского журнала, желая понять, почему профессиональные литературоведы, публикующие (в Вашем журнале тоже) восторженные статьи о творчестве Пастернака, этого не видят. Почему не замечают в его романе тьмы содержащихся в нем нелепостей, причем настолько очевидных, что их обнаруживают даже не искушенные в литературоведческих делах читатели. Не заметить их просто нельзя: они выстреливают себя почти с каждой страницы романа. Книг, в которых бездарность их автора проявилась бы с такой очевидностью, как в пастернаковском «Докторе Живаго», мне лично читать не приходилось.
      ЦРУ, протащившему Пастернака в Нобелевские лауреаты, было плевать на литературное несовершенство его романа. Америке нужен был скандал, подрывающий престиж советских властей, и такой скандал ЦРУ удалось организовать. В СССР началась кампания по осуждению Пастернака, как автора антисоветской книги, а зарубежье откликнулось на это не менее шумной кампанией, обвиняя СССР в антидемократизме. Сейчас об этом  скандале,  случившемся давно, знают уже далеко не все, а те, кто знал, начинают о нем и забывать. Но «Доктора Живаго» наше литературоведение продолжает до сих пор числить в русской литературной классике. Приняв присужденную Пастернаку Нобелевским комитетом премию за истинную оценку его творчества, пастернаковские лоббисты «с чистой совестью» продолжают наращивать гору восторженных публикаций, посвященных  бездарному романисту и его жалкому роману. Среди этих публикаций  не мало таких же примитивных, как и восхваляемый ими роман. Уже давно все стало ясно, а фанаты Пастернака продолжают петь свою стыдную песню о «великом» авторе «великого» романа.
       Я извлек из «Доктора Живаго» и предъявил Вам в «Затянувшемся безобразии» сотни разного рода авторских ляп, стыдных и просто позорных, а  Вы их все оставили без внимания, и заговорили о недостатках моей собственной книги, в которой Вам, будто-бы, удалось разглядеть «те самые огрехи», в которых, как Вы утверждаете, я «невежественно» обвинил автора. Если они у меня «те самые», то почему мне вы ставите их в укор, а «классику», в каковых Вы числите Пастернака, их прощаете? Читая Ваше письмо, невольно вспоминаешь притчу о соломинке и бревне. Огрехи, если они у меня и есть, совсем не «те самые». Несуразиц, подобных тем, какими переполнил свой роман Пастернак, не создавал еще никто на свете и в моей книжке нет ничего на них похожего.
       Вы прекрасно знаете о том, что не я первым заговорил о примитивности и безграмотности «Доктора Живаго». Об этом уже говорили, и Вам это известно, такие авторитеты в мире литературы как В.Набоков и А. Ахматова, а я лишь выразил согласие с вынесенным ими «Доктору  Живаго» приговором и проиллюстрировал их оценку пастернаковского романа извлеченными из него цитатами. То, что Вы этого не признаете, совсем не означает, что этого нет. Неужели и их обоих  (и Набокова, и Ахматову) Вы тоже считаете невеждами? Вас не смущает даже то обстоятельство, что отвергая неопровержимые примеры пастернаковской безграмотности, Вы, по существу, расписываетесь в собственной профессиональной несостоятельности. Согласовали ли Вы свое письмо с Главным редактором? Ведь позор, творимый работниками редакции журнала, ложится в первую очередь на его голову. Все обнаруженные мною в романе Пастернака смысловые, грамматические и прочие огрехи (есть среди них просто чудовищные) Вы объявили «безобидными». У Вас, в Вашем письме получилось так, будто в этих огрехах повинен чуть ли не я сам, их обнародовавший, и что свидетельствуют они (вот уж диво дивное!) о моем, а не Пастернака, невежестве. Господа! Вы ведь профессиональные журналисты! Зачем же конфузить себя и свой журнал? Зачем позорить его главного редактора? На что Вы рассчитывали, написав все это? Ведь любой владеющий русской грамотой человек, прочитав мою книжку, уличит Вас в неискренности и в том самом невежестве, которое Вы приписали мне. Вы указали мне на невыверенность и шероховатость текстов моей книги. А разве Ваше собственное письмо выверено? Написано оно с грубыми грамматическими ошибками. И со стилистикой дела у Вас обстоят тоже далеко не лучшим образом. Перечитайте его и Вам станет стыдно!
       То, что Пастернак в «Докторе Живаго» перепутал Февральскую революцию с Октябрьской и наговорил о той, и о другой кучи всевозможной ерунды, Вы тоже, очевидно, относите к безобидным, свидетельствующим о моем, а не Пастернака невежестве мелочам? И, может быть, как забывший, что такое профессиональная честь и что такое совесть Д.Быков,  назовете  «Доктора Живаго» «лучшим романом о революции»? А того, что таких «мелочей» как вы их назвали, а на самом деле позорнейших недоразумений и неряшеств, в пастернаковском романе до ужаса много, Вы не заметили? И того, что Пастернак путает имена своих героев и заставляет их совершать несуразные поступки – Вы тоже не разглядели? Из сотен сделанных мною замечаний по тексту романа Вы выбрали одно из самых незначительных, о котором, может быть, и говорить не стоило и изобразили дело так, словно, отвергнув его, Вы опровергли разом все, что я сказал в своей книге о бездарности пастернаковского «Доктора Живаго». Ваше заявление о том, что, так, как Вы прошлись по моим замечаниям об эпизоде с мокрым дождем, можно пройтись и по всему тексту моей книжки, – очевиднейший блеф, не делающий Вам профессиональным журналистам чести. Если бы с моей книжкой дело обстояло так просто, как Вы это изобразили, то прокомментировали бы Вы в ней не второстепенный эпизод с «мокрым» дождем, а те, в которых автор «Доктора Живаго»  выглядит абсолютным невеждой, а то и просто пишущим очевиднейшие глупости дурачком. Да и о «мокром дожде» нельзя говорить так легковесно, как это сделали Вы. Дождь, как бы Вы ни исхитрялись, жонглируя словами, нельзя назвать мокрым. Мокрым у Пастернака было не слово (плеть), как Вы это мне объяснили (как может намокнуть слово?), а струи дождя, плетьми названные. И пролить ливень может не летящее навстречу, а уже прилетевшее облако. К тому же пролить ливень облако вообще не может, ливни проливают тучи, а не облака. И летело это облако не навстречу, так как мальчик, «навстречу» которому оно у Пастернака летело, никуда не шел, а стоял на могиле матери и рыдал, закрыв лицо руками, и этого облака не видел. Стоял он в окружении толпы участников похорон, а облако летело «навстречу» почему-то ему одному. Вы поправили меня, утверждая, что «движение навстречу не обязательно должно быть обоюдным». Но навстречу можно лишь идти, стоять навстречу, причем навстречу тому, чего  не видишь и о чем не знаешь, очевиднейший нонсенс. Затеяв разговор об этом далеко не главном моем замечании, Вы сделали вид, будто обо всем остальном (главном) можно вообще не говорить. Да, есть такой прием: если ты не знаешь, как возразить оппоненту, скажи ему какую-нибудь гадость о нем самом  и огорошенный он замолчит. Вы запросто назвали меня невеждой и, вместо того, чтобы ответить на поставленные мною вопросы об очевидном невежестве автора «Доктора Живаго», сделали содержанием своего письма приписанное Вами мне «невежество», не заметив того, что, бравируя авторитетом своего журнала, Вы заняли неприличную для профессиональных журналистов позицию и демонстрируете нечто даже более стыдное чем невежество, так как сознательно говорите не то, что думаете. Ведь не разглядеть графоманской примитивности текстов «Доктора Живаго», будучи профессионалами в журналистике, просто невозможно. Демонстрируете Вы тут очевидную сделку с собственной совестью. То, что Вы утверждаете – явная неправда. Говорите Вы не о том, что есть, а о том чего нет, произносите ложь во спасение имени Вами же возведенного в гении графомана. Разговор о «Докторе Живаго» Вы сознательно подменили разговором о моей книжке, чтобы уклониться от нежелательного для Вас обсуждения  безграмотных текстов Пастернака. По-вашему, не Пастернак, а я «плохо разбираюсь в грамматике». А того, что в своей книге я привел десятки очевиднейших грамматических огрехов, извлеченных из его романа, Вы не заметили?  Ведь ничего даже слегка похожего на несуразную пастернаковскую «орфографию» у меня в «Затянувшемся безобразии» найти невозможно. А «Доктор Живаго» просто фонтанирует очевиднейшими нелепостями. Только о войне Пастернак написал чудовищное количество всевозможной чепухи. Подразделение белых, состоявшее в основном из гимназистов и студентов, атакует у него партизан, «превосходя выправкой кадровых гвардейцев». Написать такое мог лишь «гениальный» невежда. А сколько позорной дилетантской чуши Пастернак сочинил об очевидных житейских делах. Даже вымя у коров он поместил не около задних, а около передних их ног. Тень, падающую от человека, освещенного солнцем, по его мнению, можно сделать в два раза гуще, если за его спиной поставить еще одного человека, и даже можно сложить ее  в три раза, если к ним добавить третьего. Одной этой его «идеи» уже достаточно, чтобы поместить «Доктора Живаго» в специально устроенный для демонстрации этой книги дурдом, а не в школьные библиотеки. Разного рода несуразиц, достойных публикации в серии «нарочно не придумаешь», в романе не счесть. Ничего похожего не создавалось за все время существования на Руси литературы. Пастернак ухитрялся превращать в смысловую околесицу, даже простые, в несколько слов предложения. Но не повторять же мне здесь сотен приведенных в моих книжках примеров неграмотности автора «Доктора Живаго» только потому, что вы «читаете поверхностно». Чтобы охарактеризовать имеющиеся в пастернаковском романе огрехи мне пришлось  в «Затянувшемся безобразии» употребить почти весь арсенал слов, обозначающих то, что никуда не годится: чушь, ерунда, нелепость, глупость, безобразие, ахинея. Пастернак единственный в мире писатель, в книге которого можно обнаружить все это сразу и в ужасающем количестве. Если Вы со мной не согласны, то почему бы Вам не опровергнуть приведенных мной в «Затянувшемся безобразии» примеров его писательской несостоятельности, и показать, что все, названное мной ерундой, чепухой и глупостями, не только не ерунда, не чепуха и не глупости, а очень даже умные слова, очень даже умного автора. Но только сделайте это, пожалуйста, не по-хитровански огульно, собрав все вопросы  в одну несуразную кучу, а в качестве мотиваций используя грубую брань, как  Наталья Иванова в «Знамени», или  солидарный с нею А. Веселовский в «Новом мире», а разбирая каждый эпизод отдельно и доказательно. Но делать этого Вы, разумеется, не будете и понятно почему. Наполненность пастернаковского романа  ерундой, чепухой и глупостями  –  очевидная истина. А попытки опровергнуть истину только усугубят тот позор, в который Вы, славя безграмотного «классика», себя уже ввергли. Не зря ведь поклонники пастернаковской «гениальности» избегают открытой полемики со своими оппонентами. Так кто же плохо разбирается в грамматике? Тот, кто не замечает грамматических огрехов в текстах неграмотно пишущего  автора, или тот, кто их обнаруживает и разоблачает?  По вашему мнению, я даже не понимаю что такое метафора и что такое образ, а того, что именно это (то, что Вы приписали мне) я говорил в своей книжке о Пастернаке, Вы тоже не заметили? Аристотель писал: «…слагать хорошие метафоры – значит подмечать сходство». А Пастернак строил свои метафоры не на подмеченном, а на придумывавшемся им самим сходстве, которого на самом деле не было. Поэтому и метафоры у него зачастую выглядят чудовищными недоразумениями, чего Вы почему-то увидеть не хотите.  Вынужденный защищаться от Ваших обвинений в невежестве, я приведу несколько примеров того, как Пастернак «слагал» свои метафоры в романе «Спекторский».
               
                Был воздух тих, как в лодке китолова,
                Затерянной в тисках плавучих гор.
      
     В эти две строчки Пастернак ухитрился уместить сразу несколько очевиднейших несообразностей. Если волны были, как горы, значит, бушевал сильнейший шторм и воздух не мог быть тих. А такой профессии, как «китоловы», в природе никогда не существовало. Китоловов, ловивших китов в одиночку (видимо на удочку), придумал Пастернак. На самом же деле китоловов никогда не было, а были и есть китобои. Но китобои в штормовую погоду (волны, как горы) лодок на воду не спускают, хотя бы потому, что сделать это в условиях шторма практически невозможно, да и лишено какого-либо смысла. Со здравым  смыслом Пастернак конфликтует на протяжении всего своего романа: на каждом шагу у него происходит то, чего быть не может. Но как научить наших литературоведов замечать эти пастернаковские ляпы?
               
                Как волны в море тропы и сугробы
                Тянули к рвоте, притупляя взгляд.
    
    Это еще один пример пастернаковской метафоры, построенной на придуманном сходстве.  Случалось ли с Вами когда-либо такое, чтобы, глядя на сугробы и протоптанные в снегу тропы, вы вдруг начали ощущать позывы к рвоте и притупление взгляда? Нет же, конечно. А Пастернак утверждает, что при виде протоптанных в снегу троп и сугробов, «тянуло к рвоте, притупляя взгляд», практически всех. Очевидно, нечто похожее, случалось с ним самим, когда он зимой выходил на улицу, будучи навеселе. Но позывы к рвоте возникают не от вида волн, а под воздействием создаваемой ими качки. Поскольку качка троп и сугробов событие совершенно невозможное, качало, очевидно, самого Бориса Леонидовича. Вызванные алкоголем качка и рвота увязались, видимо, в его сознании с протоптанными в снегу тропами, по которым он гулял, выветривая хмель, в результате чего и появилась на свет эта несуразная метафора. Чтобы подобного не случалось, пить надо поменьше и писать только на трезвую голову, да и голову –неплохо было бы иметь более основательно мыслящую.
               
                Как эскимос, нависшей тучей сплюснут,
                Был небосвод лиловый низколоб.   
      

        Безумным пастернаковским метафорам аналогов в мировой литературе нет. Метафора у Пастернака не литературный образ, а графоманское штукарство. Он усвоил, что метафора – это композиция из слов, в которой что-нибудь одно (неважно что) объявляется похожим на что-то другое (тоже неважно что). Главным он считал – соблюсти форму и увязать эти «неважно что» одно с другим с помощью слова «как». А о настоящем сходстве, о котором говорил Аристотель, Борис Леонидович, похоже, вообще не задумывался и, может быть, даже и не знал того, что именно на таком сходстве должна строиться метафора. Его метафоры, как близнецы, похожи одна на другую своей несуразностью. Читая, например, вот такую (см. ниже), начинаешь невольно соглашаться с тем, что «ахинея головного мозга» не чья-то лихая выдумка, а вполне реально существующий недуг.               
                Декабрь твердел, к окну витринному притертый.
                И холодел, как оттиск медяка,
                На опухоли теплой и нетвердой.
    
        Не подмеченной, а придуманной образностью наполнял Борис Леонидович и свою прозу. Образное мышление Пастернака формировалось в пору, когда он увлекался заумью. А в зауми – можно все. Главным для него всегда было не что сказать, а как сказать. Причем, под «как сказать» он понимал не ясное выражение мысли, а эффектную ее имитацию. Попробуйте отыскать хотя бы крупицу смысла в приведенном ниже абзаце из части девятой «Доктора Живаго». Пастернак пишет в нем о стихах молодого Пушкина. Он даже назвал эти стихи: «Городок», «К сестре» и несколько других. Стихами он восторгается, но восторг этот типично графоманский, совершенно чудовищный по объяснению причины, его вызвавшей.
      «В стихотворение, точно через окно в комнату, врывались с улицы свет и воздух, шум жизни, вещи, сущности. Предмет внешнего мира, предметы обихода, имена существительные, теснясь и наседая, завладевали строчками, вытесняя вон менее определенные части речи. Предметы, предметы, предметы рифмованною колонною выстраивались по краям стихотворения». Цитировать эти бездумные (можно даже сказать безумные) строчки можно было бы и дальше, но стоит ли? И без того все ясно. Слов много, эмоции хлещут через край, а мысли нет и на грош. Предметы, теснясь и наседая, вытесняют у Пушкина в его стихах части речи и выстраиваются рифмованными колоннами по краям стихотворения! Такого не придумаешь и во хмелю. Очень хочется назвать все это бредом и попросить у Пушкина прощения за витийства самоуверенного графомана. Впрочем, у самого Пастернака в его собственных стихах нечто похожее, можно и найти. Стихотворение «Поездка» он завершил забавным куплетом, состоящим из одних только предметов. Других частей речи (ни более, ни даже менее определенных) в нем нет совсем, предметы вытеснили их полностью.
      Писанию заумных стихов Пастернак посвятил почти тридцать лет жизни. В заумь он вжился настолько основательно, что при общении с коллегами мог в состоянии волнения или экстаза  начать вдруг произносить очевиднейшую околесицу. Но возбуждение (волнение) были совсем не обязательным условием для сочинения им смысловых несуразиц. Откровенные недоразумения Борис Леонидович создавал и, работая над своим романом, когда ничто, казалось бы, не мешало ему хорошенько подумать, прежде чем написать. Но чем основательнее он думал, тем бо;льшие по масштабам нелепости оказывались в его текстах. В книге «Затянувшееся безобразие» я привел сотни тому примеров. Специально для Вас, уважаемая редакция, я приведу еще несколько. Может быть, удастся, наконец, убедить Вас прочитать «Доктора Живаго» не поверхностно и разглядеть в нем все те смысловые,  грамматические и прочие недоразумения, о которых я говорил выше.
       Вот что Пастернак написал во второй части романа о разгоне казаками демонстрации в Москве в 1905 году. «Вниз по улице валил народ, сущее столпотворение, лица, лица и лица, зимние пальто на вате и барашковые шапки, старики, курсистки и дети, путейцы в форме, рабочие трамвайного парка и телефонной станции в сапогах выше колен и кожаных куртках, гимназисты и студенты».  И вдруг в голову этой колонны демонстрантов, размахивая шашками, врезались поджидавшие их в засаде верховые казаки и поскакали «…по тесному проходу, образовавшемуся в шарахнувшейся толпе, стремительно и бесшумно…»  Вот так уверенно писал Пастернак очевиднейшую ерунду, писал о том, чего категорически не могло быть. Не могла заполнившая улицу разноликая и разновозрастная (были там и старики, и дети) колонна демонстрантов организоваться вдруг в единый организм и «шарахнуться» в стороны так, чтобы создать сразу на всем своем протяжении «проход» для скачущих галопом казаков. Только Пастернак с его заторможенным многолетним писанием зауми мышлением, мог придумать подобный вздор. Проскакать сквозь толпу галопом нельзя. Даже первые ряды демонстрантов вряд ли могли успеть расступиться и не попасть под копыта казаков. (Конец этой фразы я написал, имитируя «мастерство» Пастернака). Украсил Борис Леонидович этот придуманный им чудовищный галоп еще и такой несуразной подробностью: казаки у него скакали «бесшумно», словно лошади, на которых они восседали, забыли надеть (или обуть?) свои подбитые железом копыта. Кто еще, кроме Пастернака, мог бы написать подобную чушь? Но о главном я еще не сказал. В основу этого эпизода Пастернак заложил совершенно непостижимую для понимания идею. Разгонять демонстрантов, по его задумке, казаки должны были почему-то обязательно, начиная не с головы колонны, на которую они наехали из засады, а с противоположного ее конца, т.е. с хвоста (синдром Ваньки Жукова). К хвосту колонны, рассекая ее надвое, они и устремились, размахивая  шашками, и только там, в конце, «развернув лошадей», заменили шашки нагайками и пустили их в ход. Можно подумать, что зашли они демонстрантам в тыл специально для того, чтобы заставить их двигаться быстрее и поскорей завершить неугодную властям манифестацию. Остроумно, не правда ли? Но чем больше Пастернак умничает, тем уверенней он пишет очевиднейшие глупости.         
      Приведу тому пример, теперь уже из части четырнадцатой. Угораздило тут Бориса Леонидовича придраться не к кому-нибудь, а к самому Льву Николаевичу Толстому. Обвинил он Толстого в том, что тот «не додумал своей мысли до конца». Забавно, конечно, читать о том, как автор, в текстах которого нелепости наезжают одна на другую, а «додуманных до конца» мыслей и днем с огнем не сыскать, берет на себя смелость поучать мудреца. «Толстой не довел своей мысли до конца, когда отрицал роль зачинателей за Наполеоном, правителями, полководцами». Но даже сказать об этом, как было бы надо, Борис Леонидович не сумел. Наполеон ведь был и правителем, и полководцем, а у Пастернака оказалось, что ни тем, ни другим он не был. Правителей и полководцев он счел необходимым упомянуть отдельно. Дальше Пастернак объяснил, как, по его мнению, Толстому надо было закончить свою мысль. Но что может предложить графоман, кроме очередной нелепости? Закончить свою мысль, по разумению Пастернака, Толстой должен был так: «Истории никто не делает, ее не видно, как нельзя увидеть, как трава растет. Войны, революции, цари, Робеспьеры – это ее органические возбудители, ее бродильные дрожжи». Прежде чем поучать великих, надо самому, хотя бы на уровне азов, разобраться в том, о чем ты собираешься говорить. У Пастернака получилось, будто войны и революции – вообще не история. Слишком уж они шумны и заметны (даже стреляют) для того, чтобы быть историей. Войны и революции, по его мнению, для истории всего лишь «дрожжи». А история произрастает на этих шумных дрожжах по-тихому, «как трава растет». Вечером ее не было, а утром – глядь, а она уже тут как тут – сама себя сотворила. Но что именно, по «просвещенному мнению» Бориса Леонидовича, является историей (если войны и революции ею не являются) он не объяснил. Но это еще не вся жуть, сотворенная тут Пастернаком. Начал Пастернак свою подсказку Толстому, вроде бы, согласившись с ним в том, что историю делают не герои, но, по свойственному ему обыкновению, тут же сразу забыл об этом, и заявил вдруг, что историю движут именно они – эти самые герои. «Революции производят люди действенные, односторонние фанатики, гении самоограничения. Они в несколько часов или дней опрокидывают старый порядок». Неумение собраться с мыслями и постоянные опровержения того, что было сказано им же самим раньше – главная и уникальная особенность Пастернака. В романе он то и дело демонстрирует эту свою слабость. Получилось у него в итоге, то, чего он сказать вряд ли хотел: будто Толстой не только не довел своей мысли до конца, но и начала ее тоже основательно не додумал. Завершил Пастернак свои наивные поучения Толстому, пожалуй, одной из самых несуразных в его романе фраз: «Перевороты длятся недели, много годы, а потом десятилетиями, веками поклоняются (Кто поклоняется? Почему веками? Где тому примеры? – В.С.) духу ограниченности, приведшей к перевороту, как святыне». Докапываться до смысла, и мучить себя поисками реальных событий, послуживших Борису Леонидовичу основанием для того, чтобы опорочить сразу все происходившие в человеческой истории перевороты и преподнести нам эту не только не доведенную до конца, но не имеющую, пожалуй, вообще права называться мыслью идею, мы не будем. Слишком уж многое в его словах выходит за границы разумного и противоречит тому, что происходило и происходит в реальной жизни. Легкость в мыслях у Пастернака – более чем необыкновенная. О переворотах он написал, что они длятся то «несколько часов», то «многие годы». Но перевороты потому и называют переворотами, что они происходят именно сейчас, в текущее время. И совершаются они (перевороты) не под влиянием «ограниченности». Войны, революции, перевороты – события, порождаемые самой жизнью. История народов и стран, – это история войн и переворотов. Правильно осмысливать то, что происходит в нашем мире, Пастернак так и не научился. Очевиднейшую чушь он ухитрялся писать обо всем на свете и, как мы убедились, об истории тоже. Для того, чтобы создать какую-либо нелепость ему было достаточно одного короткого предложения. А, если тема требовала нескольких фраз, или укладывалась в два-три абзаца, то и недоразумений в них могло оказаться тоже несколько.
       Вот еще пример «умных» высказываний Пастернака о переворотах. Юрий Андреевич Живаго, вернувшийся домой с войны, на устроенном по этому поводу застолье, выступил и предупредил друзей-сотрапезников о надвигающейся на Россию социальной катастрофе. О том, что такое случится, Борис Леонидович, разумеется, знал. Свой роман он писал после того, как событие, которое он имел в виду, – Октябрьский переворот семнадцатого года – уже произошло. Вот что сказал у него об этом грядущем перевороте Юрий Живаго: «От события такой огромности не требуется драматической доказательности. Я без этого ему поверю. Мелко копаться в причинах циклопических событий. Они их не имеют».
      Вот так! Причин для Октябрьского переворота, оказывается, вообще не было. Хотя, как утверждают историки, таких причин, начиная с трудностей, вызванных затянувшейся и неудачно складывавшейся для России войной, было более чем достаточно. Если бы их (причин) не было, то не было бы и переворота. Но Борис Леонидович думал иначе. Он считал, что у таких «циклопических» событий, как революции и перевороты, причин вообще искать не надо. Чем грандиознее событие, тем, по его мнению, меньше оно бывает обусловлено какими-то причинами. Причины, как он считал, могут быть лишь у мелких бытовых конфликтов. Желая подтвердить этот свой, нелепый, противоречащий истине тезис, он даже привел пример такого конфликта, в котором, правда, все опять произошло не так, как он пообещал, а совсем наоборот. «Это у домашних ссор есть свой генезис, и после того как оттаскают друг друга за волосы и перебьют посуду, ума не приложат, кто начал первый». В одной фразе, как это частенько с ним случалось, Пастернак высказался тут сразу и за и против собственного своего утверждения. Описанная им бытовая ссора, как и Октябрьский переворот, тоже оказалась у него без обещанного им «генезиса». Оба драчуна – и тот, и другой, только что таскавшие друг друга за волосы, так и не смогли вспомнить, в чем была причина устроенной ими потасовки. Вот так, накладывая одну несуразицу на другую, писал свой «великий» роман «великий русский писатель» Борис Леонидович Пастернак. Стыдно и за него и за позорящую русскую литературу его «великость», и за тех, кто эту великость придумал. Перечитайте «Затянувшееся безобразие», там тьма опровергающих курьезную великость Пастернака примеров, извлеченных из текстов его романа. Да, вляпались Вы, уважаемая редакция, в грандиознейшую неприятность, провозгласив очевидного да еще и неграмотного графомана классиком. После разоблачения скандальных истоков Нобелевского лауреатства Пастернака, удержаться на этой позиции Вам будет все трудней и трудней. Но не влачить же Вам этот стыдный груз до конца своих дней! Не пора ли одуматься и покаяться?
        Вот Вам еще один эпизод из части седьмой романа, свидетельствующий о неспособности Пастернака «доводить свои мысли до конца». Семейство Живаго находится в пути на Урал. Вместе с другими пассажирами поезда Юрий Андреевич и его тесть Александр Александрович занимаются заготовкой топлива для паровоза. Длинные бревна они распиливают на короткие поленца, удобные для забрасывания их в паровозную топку. Александр Александрович напомнил Юрию Андреевичу о том, что тот собирался с ним о чем-то переговорить.  Юрий Андреевич вспомнил и сказал: «Нам надо уговориться заранее, как нам надо вести себя при некоторых обстоятельствах, чтобы не краснеть друг за друга и не накладывать друг на друга пятна позора». Высказался Юрий Андреевич, согласитесь, довольно невразумительно. Но его беспокойство объяснимо. Время тогда было не простое. За сказанное не так слово, и, тем более, за неугодный новым властям поступок можно было схлопотать не «пятно позора», а оказаться в местах более удаленных, чем даже то, куда они направлялись. В поезде вместе с Живаго, как яркий тому пример, ехали сотни не вписавшихся в новую жизнь бедолаг, схваченных прямо на улице и мобилизованных в трудовую армию рыть окопы. 
      И как же ответил на предложение Юрия Андреевича «уговориться» Александр Александрович? С зятем он согласился и ответил ему так: «Довольно. Я понял. Мне нравится твоя постановка вопроса. Ты нашел именно нужные слова. Вот что я скажу тебе». И Александр Александрович сказал, но сказал не об «уговориться», а объяснил Юрию Андреевичу, как он относится к утвердившейся в стране новой власти. Я не буду воспроизводить всего абзаца, в который Пастернак уложил речь Александра Александровича, подытожившего ее такими словами: «Эта власть против нас. У меня не спрашивали согласия на эту ломку (переворот. – В.С.)». Сказав так, Александр Александрович вроде бы подтвердил необходимость уговориться, чтобы не войти с новой властью в опасный конфликт, но закончил свой монолог совершенно не поддающимися расшифровке словами: «Но мне поверили, а мои поступки, даже если я совершил их вынужденно, меня обязывают». Кто поверил? Какие поступки? К чему и почему они обязывают? И при чем здесь все это? Увязать заключительную фразу Александра Александровича с темой затеянного им и его зятем разговора не удастся, даже, если перечитать ее много раз. А о том, о чем они собирались уговориться (как им вести себя «в некоторых обстоятельствах») ни тот, ни другой так и не вспомнили. А почему? А потому, что память у автора была слишком короткой для того, чтобы обо всем, о чем он писал, помнить и надежно увязывать между собой начала и концы сочинявшихся им разговоров, происходивших между героями романа, и даже исходивших от него самого рассуждений.
      Вот Вам еще один забавный эпизод из романа. Вернувшись с войны домой, Юрий Андреевич устроился на работу в Крестовоздвиженскую больницу, где он работал до призыва. «В больнице, кроме его прямых обязанностей, директор возложил на него наблюдение над общей статистической отчетностью». Слово «наблюдение» имеет тут интересную расшифровку. Наблюдал Юрий Андреевич, получается, «сам над собой», так как этой отчетностью он же сам и занимался, заполняя формы, присылавшиеся «центральным статистическим управлением». Заполняя эти формы, Юрий Андреевич не углядел странности в том, что он делал: формы уже были, а самого управления, их придумавшего, не было еще и в помине. ЦСУ будет создано только через год после Октябрьского переворота, т.е. уже в советские времена, а Юрий Андреевич заполнял созданные им (ЦСУ) формы осенью семнадцатого года, когда у власти еще было временное правительство. У кого из писателей мира можно найти хотя бы крошечную долю пастернаковских ляп? Даже в мелочах, он не замечал создававшихся им несуразиц. «Графленая бумага разных форм и образцов кипами лежала перед ним (Юрием Андреевичем. – В.С.), отодвинутая в сторону». Очевидно, это были опросные листы, созданные не существовавшим еще тогда ЦСУ. Итак, «бумага лежала перед ним». И пусть бы так и лежала, и все было бы в порядке. Но Борису Леонидовичу нужно было обязательно устроить очередную ляпу и он решил отодвинуть ее (бумагу) в сторону. А отодвинутая в сторону она оказалась уже не «перед ним» (Юрием Андреевичем), а в стороне от него. Но Вы, уважаемая редакция, мало того, что не замечаете недоразумений в текстах Пастернака, и того, как легко и бессчетно он их создавал, Вы этих недоразумений таковыми вообще не признаете, даже если они со всеми их эффектами Вам объяснены и «на тарелочке с каемочкой» выложены. Правда, Вы не исключение: так же в массе своей ведут себя все пастернаковские фанаты. Пастернака, даже облепленного с ног до головы создававшимися им нелепостями, они упрямо продолжают называть гением.
      В приложении к книге «Миф о творчестве» в прозе и стихах Пастернака» Л.Л. Горелик имеется ссылка на работу Куликовой и Герасимовой, озаглавленную – «Полидискурсивность  романа «Доктор Живаго»». Читать эту работу, должно быть, ужасно весело. Слово «дискурс», усиленное еще и пристегнутым к нему «поли», применить к «Доктору Живаго» Пастернака можно лишь, выражая не похвалу, а злую иронию, глумливо издеваясь над его писательской несостоятельностью. В романе нет даже признаков логического выражения мысли. Автор постоянно все путает, забывает, и опровергает самого себя. И сколько еще Вы, уважаемая редакция, собираетесь славить этого «гениального» творца великих нелепостей и называть его классиком русской литературы, позоря сразу и себя, и русскую классику, и науку, называемую литературоведением, которой Вы должны были бы честно служить, а не изменять ей, вступая в сделку с собственной совестью.
      Наряду с грандиозной ерундой (вроде несуразиц о революциях или приведенных выше эпизодов с разгоном демонстрации в 1905 году и недодумыванием «своей мысли» Толстым), Пастернак наполнил свой роман еще и бесчисленной графоманской мелочевкой. О чем бы ни заговорил Борис Леонидович, даже о самых простых вещах, он обязательно умудрялся сочинить еще и какое-нибудь очередное несуразное «не то».
      В доме, где жила в Юрятине Антипова, была литая из чугуна лестница. Сквозь ее решетчатые ступени можно было увидеть то, что находится внизу под лестницей. Читаем у Пастернака: «На каком-то повороте подъема, при взгляде сквозь решетку под ноги, внизу открывались сваленные под лестницей худые ведра, лохани и поломанные стулья». Как можно было написать такую чепуху? Старые вещи, сваленные под лестницей, можно было увидеть сквозь решетку ступеней, лишь, поднимаясь по нижнему (первому) ее маршу, под которым эти вещи лежали, а не «на каком-то повороте подъема». Выше, на «поворотах подъема», сквозь решетку ступеней можно было разглядеть только ступени расположенных ниже лестничных маршей. Пастернак взрослел, а мышление его оставалось где-то на уровне подростковом. Можно один раз ошибиться и написать не то, ну, два раза ошибиться, пусть даже три, а Борис Леонидович создавал очевиднейшие недоразумения десятками и сотнями и не замечал этого. С головкой у него явно был какой-то непорядок. Настаивая на том, что жалкий «Доктор Живаго» может быть причислен к русской классике, Вы, уважаемая редакция, напрашиваетесь на то, чтобы из списка «самых авторитетных» журнал «Вопросы литературы» был с позором изъят. Вот Вам еще одна «мелочь» из второй части романа. Может быть, эта очередная пастернаковская жуть Вас отрезвит. 
       Мать Лары – Амалия Карловна Гишар, ни с того, ни с сего, вдруг решила отравиться йодом.     В номерах, где она жила, началась суета по ее спасению. Борис Леонидович написал: «Теперь эту старую дуру Гишарову отпаивали в двадцать четвертом, давали ей рвотного и полоскали кишки и желудок. Горничная Глаша сбилась с ног, подтирая там пол и вынося грязные и внося чистые ведра». Сколько же воды нужно для промывания желудка? Очевидно, Борис Леонидович, представлял себе эту процедуру совсем не так, как ее рекомендуют делать медики, поскольку промывали у Амалии Карловны, как он написал, сразу и желудок, и кишки. Рисовалась ему эта невообразимая акция, видимо, так. В горло Амалии Карловны вставляли большую воронку и лили в нее из ведра воду. А снизу подставляли таз, чтобы вытекающую из Амалии «грязную» воду, прошедшую через ее желудок и кишки, принять. А Глаша эту грязную воду сливала в ведро и тут же ее выносила и приносила чистую, чтобы промывание кишок продолжить. Поверить, что все так и происходило, конечно же, нельзя. Чушь ведь несусветная! Но куда было деть то невероятное количество ведер чистой воды, которую, «сбиваясь с ног», приносила Глаша, если не влить ее в рот Амалии Карловны? Ведь именно для этого она и приносилась.
      Приведу еще пример из серии уже известных нам пастернаковских забывайств.  Семейство Живаго вместе с другими пассажирами ожидает в здании вокзала объявления о посадке на поезд, который уже подошел и виден в вокзальное окно. Вдруг ожидающие заметили, что к их поезду «кучками и поодиночке» подходят какие-то люди. Потом эти люди «повалили кучею». Очередь заволновалась, предположив, что началась посадка и они могут остаться без мест. Но среди ожидавшего посадки народа автор поместил знатока, который объяснил, что это сажают мобилизованных на трудовые работы. В поезде для них было предусмотрено несколько вагонов. Но мобилизованные должны были постоянно находиться под жесткой охраной. В большинстве своем это были люди, называвшиеся в то время «нетрудовым элементом». Сними охрану, и все они тут же разбегутся. А охранникам такие побеги, как объяснил дальше Пастернак, могли стоить и жизни. К поезду мобилизованные не могли подходить сами по себе, т.е. поодиночке и кучками, а только организованно в сопровождении вооруженных охранников. У Пастернака, в его романе, подобных неувязок невпроворот. Если продолжить их цитирование, то получится еще один том «Затянувшегося безобразия». А у меня это будет уже четвертая книга о  пастернаковских нелепостях. Объем всего того, что написано о всевозможных казусах в текстах «Доктора Живаго» уже давно превысил объем самого романа. Но, мне, признаюсь, изрядно надоело копаться в его бесчисленных ляпах, думаю, что вполне достаточно и тех трех книг, которые уже есть.
      В качестве еще одного примера бездумности пастернаковского словотворчества, предлагаю прочитать фразу, из числа тех, которые графоманы пишут не по надобности, а потому, что не могут противостоять постоянно мучащей их потребности сказать нечто эдакое, их глубокомыслие демонстрирующее. Фраза эта не блещет яркими эффектами, но ее графоманскую суть ощущаешь сразу. Читатели пробегают такие строчки, не внедряясь в их смысл. Выписал я ее из второй части романа, но найти на нее похожие можно и на других его страницах. Безмысленный ее стиль составляет основу писательского «мастерства» Пастернака. «Он знал, что их стремления последних дней, беспорядки на линии, речи на сходках и их решение бастовать, не приведенное пока еще в исполнение, но и не отмененное,– все это отдельные части этого большого и еще предстоящего пути». Не кажется ли Вам, уважаемые журналисты, что эти слова «гения» требуют основательной редакторской правки. Не тянется ли у Вас рука к перу, чтобы такой правкой заняться? Во всяком случае, классики так беспомощно не пишут. Не нарушали они (классики) и хронологии реально происходивших событий, о которых им доводилось писать. А Пастернак это запросто делал и не раз. В шестой части романа он сначала рассказал о боях, происходивших в Москве в конце октября и начале ноября семнадцатого года, и лишь потом вспомнил о происшедшем 25 октября в Питере перевороте, спровоцировавшем эти бои. Известие о боях семейству Живаго принес Николай Николаевич Веденяпин: «На улицах бой. Идут военные действия между юнкерами, поддерживающими Временное правительство, и солдатами гарнизона, стоящими за большевиков. Стычки чуть ли не на каждом шагу, очагам восстания нет счета». С известием о происходящих в городе боях вскоре пришел к Живаго еще и Гордон. Оба они (Гордон и Веденяпин) вынуждены были заночевать у доктора, не имея возможности уйти. Ушли они только через три дня, когда бои стали затихать. Но о том, что  в Питере произошел переворот и власть взяли в руки большевики, ни читателям, ни даже героям романа еще не было известно.   А, значит, не было известно им и почему в Москве вдруг начались эти бои. И вот тут, словно забыв о том, что октября уже нет и наступил ноябрь, а бои в Москве закончились, Пастернак написал: «Как-то в конце старого октября, часов в десять вечера Юрий Андреевич быстро шел по улице…»  Встретив мальчика-газетчика, доктор купил у него еще пахнувшее типографской краской воззвание новой воцарившейся в Петрограде власти и узнал, о происшедшем в столице перевороте. Рассказать об этом надо было, конечно же, до того как начать рассказ о боях. Уместным тогда оказалось бы и выражение – «Как-то в конце октября…», прозвучавшее совсем нелепо там, куда (уже рассказав о закончившихся в Москве боях) его поместил Пастернак. Не обошлось тут и без других, ставших привычными для читателей пастернаковских забывайств. Петроград он назвал Петербургом, а октябрь – старым. Называть октябрь тех времен «старым», вправе лишь те, кому довелось жить в новом октябре, обогнавшем старый на тринадцать дней. Герои же романа, даже подумать не могли о том, что октябрь, в котором они живут, может превратиться вдруг в «старый». И о боях в Москве, Пастернак написал тоже так, словно знал о них лишь понаслышке: «Иногда возобновлялась перестрелка по всему городу…» Но «перестрелок по всему городу» не было тогда ни разу. Бои шли лишь в центре Москвы, где предметами атак то той, то другой стороны были Кремль, телеграф, телефонная станция, казармы и другие ключевые объекты города. Ничему из того, что писал Пастернак верить нельзя. В своем романе («лучшей» книге о революции!) именно о революциях он написал бездну всевозможной чепухи. В воспоминаниях, которые Юрий Андреевич, затеял писать, уединившись в Камергерском переулке, есть такие строчки: «В двадцать втором году, когда я вернулся в Москву, я нашел ее опустевшею, полуразрушенной. Такой она вышла из испытаний первых лет революции, такою осталась и по сей день».
       Какую же чудовищную катастрофу должна была пережить Москва, чтобы оказаться полуразрушенной? Полуразрушенным город может выглядеть по-разному. Например, так: половина города разрушена, а другая его половина уцелела. Могло быть и так: каждый дом в городе оказался разрушен наполовину. Возможен и такой вариант: каждый второй дом в городе был разрушен. Но как было на самом деле? Что имел в виду Пастернак, написав о полуразрушенной Москве? А на самом деле ничего хотя бы даже отдаленно похожего на то, что он написал, с Москвой не случилось. Во время октябрьских боев в городе, в его центре, было повреждено какое-то количество зданий, в том числе и в Кремле тоже. Но ни одно из них не выглядело полуразрушенным. Город же в целом от боев практически не пострадал. Безответственность Пастернака, как автора писавшего о реально происходивших событиях дикую небывальщину, просто вопиющая. Но автор-графоман не может обойтись без перегибов.               У графомана все должно быть обязательно круче и страшнее того, чем это было на самом деле. Писать о Москве так, как это сделал Борис Леонидович, было просто нельзя. То, что он написал – ужасающая неправда. Как же можно славить роман, в котором постоянно происходят чудовищные искажения истины, объявляется случившимся то, чего никогда не было! А какие невероятные глупости писал Пастернак о вещах совершенно элементарных, в которых запутаться может лишь непроходимый …(?) Какое тут надо употребить слово решите сами, после того как познакомитесь с приведенным ниже комментарием к очередному, созданному Пастернаком в части восьмой романа недоразумению.
     Прибывший на станцию Развилье (предместье города Юрятина) поезд, состоявший из теплушек, в одной из которых ехало семейство Живаго, основательно тут поманеврировал, забавно «разъезжая взад и вперед по забитым путям», после чего помчался дальше. Раскатившаяся теплушка грохотала так, что сидевшие в ее дверях Живаго и Самдевятов, чтобы расслышать друг друга, вынуждны были кричать один другому в ухо. Но какое-то время спустя, когда поезд катился уже в открытом поле, объезжая город Юрятин, произошло нечто странное. На его пути, откуда ни возьмись, словно джин из бутылки, вдруг появились светофор и стрелка со стрелочницей, а поезд (Пастернак был большим мастером на такие чудеса) опять оказался на маневровых путях Развилья. Вынужденный подчиниться автору, явно утратившему контроль над тем, что он пишет, машинист, опять начал маневрировать. На этом странности не кончились. Со станций поезда обычно выпускает дежурный по станции, зажигая выходной свет. Здесь же, движимый собственной фантазией, автор перепоручил это дело (смешнее ведь не придумаешь) стрелочнице, и она, возгордившись неожиданно полученными ею полномочиями, изрядно в этом деле преуспела. Все попытки машиниста покинуть станцию она тут же пресекала, переводя стрелку, и поезд послушно откатывался назад. Зачем поезд катался туда-сюда понять нельзя. Стоял бы и ждал пока его пропустят, ведь был он уже сформирован и мог ехать дальше и однажды там (дальше), даже сумел побывать. Но поезд, по воле «мудрого» автора, бессмысленно все время суетился то отъезжая от стрелки, то обратно к ней возвращаясь. А светофора, огням которого должны были подчиняться и стрелочница, и машинист, тут словно бы и не было. Роль светофора в этом более чем несуразном эпизоде оказалась совсем никакой. За все то время, пока продолжалась нелепица с катающимся то вперед, то назад поездом, это «ружье» (светофор) так ни разу и не выстрелило. Разрешал светофор поезду уехать или нет – неизвестно. Но на красный свет машинист проехать не мог, значит, если он пытался уехать, то горел зеленый. Ведь, если бы горел красный, то и стрелочнице не надо было бы суетиться, перебрасывая стрелку: на красный свет машинист и без ее вмешательства проехать не мог. Но властной стрелочнице на светофор было плевать, путь поезду она, переводя стрелку, перекрыла намертво, действуя, явно, по собственному разумению, как действовал и сам автор, сочинявший этот нелепый эпизод. Покидая станцию, машинист смотрит на светофор, а не на стрелку. Возня со стрелкой, придуманная Пастернаком, – очевиднейшая чушь. Но пастернаковская стрелочница об этом не знала. Досыта натешившись подаренной ей автором властью, она, наконец, смилостивилась и позволила поезду уехать. Случай этот в практике железнодорожников совершенно уникальный и, пожалуй, единственный. Он больше похож на привидевшийся пассажирам поезда мираж, так как ничего подобного в действительности случиться не могло. А причина создания автором этого очередного в его романе конфуза до жути проста. Забыл (опять!) Борис Леонидович о том, что поезд уже один раз покинул станцию и заставил его сделать это вторично. Отвлекся, видно, на минуту чайку попить, а, скорее всего, выпить рюмочку стимулировавшего его умственную деятельность напитка, и пошло-поехало у него все не туда, куда надо. Причем сотворил он это «пошло поехало», явно, не зная того, как это на самом деле должно было происходить. С подобными растрепствами Бориса Леонидовича мы уже встречались, в романе их не счесть. По таким пастернаковским недоразумениям горькими слезами плачет (может быть, даже и рыдает) книга рекордов Гиннеса. Но в одиночку нелепости у Пастернака не ходят. Сочинил он здесь еще и такую. Стрелочница, «…когда мимо нее пронеслась четырнадцатая теплушка, показала язык намозолившим ей глаза болтунам на полу вагона». Намозолившими стрелочнице глаза болтунами «на полу вагона» были Живаго и Самдевятов, сидевшие, свесив ноги, в дверях своей теплушки. Они, в свою очередь, как написал о них Пастернак, тоже на нее (стрелочницу) изрядно нагляделись. Написал все это Борис Леонидович, очевидно, полагая, что, катаясь в своем вагоне туда-сюда, оба они раз за разом проезжали мимо стрелочницы и, глаза ей и вправду намозолили. Не понимавший зачастую того, о чем он пишет, Пастернак и тут тоже накуролесил довольно основательно. Того, что он написал, быть просто не могло. Локомотив ведь должен был останавливаться, не доезжая до стрелки. А теплушка, в дверях которой сидели Живаго и Самдевятов, была четырнадцатой по счету от локомотива. До теплушки от стрелочницы было метров, наверное, полтораста. Так что ни того, ни другого из «намозоливших» ей глаза героев она во время устроенных ею катаний поезда – туда-сюда – увидеть просто не могла. Промелькнули они перед ней лишь один раз после того, как выпущенный ею на свободу поезд прокатился мимо нее и стрелки. Что тут можно сказать? В книгах настоящих Нобелевских лауреатов чудовищной ерунды, подобной той, какую Пастернак пачками создавал в своем романе, не удастся найти даже при очень большом желании ее обнаружить. А у Пастернака, продвинутого в Нобелевские лауреаты не по заслугам, а усилиями ЦРУ Америки, таким несуразицам нет числа. Но придет время и все встанет на свои места. Пастернак из генералов будет разжалован в рядовые. Присуждение ему Нобелевской премии будет признано печальным недоразумением, а его роман, наконец, оценен по заслугам. На обложках «Доктора Живаго», будут печататься тексты, не провозглашающие роман великим, как это сейчас уже делается, а уведомляющие читателей о необходимости быть внимательными при чтении этой книги, содержащей грубые искажения исторических фактов, тьму всевозможнейших (смысловых, грамматических и стилистических) нелепостей, рассказов о событиях, которых не могло быть и не было,  противоречивых сведений обо всем на свете, и, что, пожалуй, главное – неграмотно написанных фраз, абзацев и целых страниц.  Может быть, даже будет учреждена и литературная премия его имени, нечто вроде премии-наоборот. Награждать ею будут выдающихся графоманов. В первую очередь надо будет отметить ею самого Бориса Леонидовича, как непревзойденного мастера сочинять разного рода несообразности. Разве можно не наградить автора, который мог написать: «Глафира Тунцева прокричала через всю улицу с противоположного тротуара...» Когда говорят обо всей улице, то имеют в виду ее действительно всю, т.е. из конца в конец, а не расстояние от одного ее тротуара, на котором стояла Глафира, до саней, в которых ехали по мостовой покидавшие Юрятин Юрий Живаго и Лара Антипова. Серьезный недобор знаний и умения логически мыслить произошло у Пастернака, очевидно, на начальном этапе его жизни, когда еще школьником (гимназистом) его учили адекватно воспринимать окружающий мир. Учили понимать – где верх, а где низ. Что такое длина и почему ее нельзя путать с шириной. Почему конец события не может опережать его начала, а начало не может оказаться после конца. Эти азы мировосприятия Пастернак так и не постиг. Слишком часто у него в романе случаются примитивные смысловые катастрофы, когда все происходит не так, как надо, а этому «надо» вопреки. Вот Вам пример запредельных скачков его мысли из части тринадцатой: «Недавно из города ушли белые, сдав его красным. Кончились обстрелы, кровопролитие, военные тревоги. Это тоже пугало и настораживало, как уход зимы и прирост весеннего дня». Представьте ситуацию: вы приехали в город, а у всех его жителей перекошенные от испуга лица. Оказывается, «случилось страшное»: кончилась война и горожан перестали убивать. К тому же еще (какой ужас!), наступила весна и не будет больше метелей и морозов, и все вокруг зазеленеет и начнет цвести. Вот так – шиворот-навыворот, на зависть всем писателям мира работали мозги у «великого писателя и поэта» России Бориса Леонидовича Пастернака. Написав свой бездарнейший роман, Борис Леонидович разоблачил и свою поэзию тоже. Какую глубину может создать в стихах автор, не умеющий написать в прозе без грамматических ошибок и смысловых недоразумений простого в несколько слов предложения?
      Ваше, уважаемая редакция, несогласие с тем, что говорится в моей книге «Затянувшееся безобразие» о творчестве Пастернака, свидетельствует о том, что в разговоре о несовершенстве романа «Доктор Живаго» журнал «Вопросы литературы» участвовать не хочет и не будет. Слишком глубоко Вы увязли в неправде, утверждая в классиках автора этой несуразной книги.      В любом разговоре о Пастернаке Ваш журнал будет называть этого жалкого графомана «Гением», а его примитивный роман – «Великим». Тем, кто с Вашими оценками не согласится, доступ на страницы «Вопросов литературы» будет, конечно же, закрыт навсегда. С состоявшимся разоблачением того обстоятельства, что Нобелевская премия была присуждена Пастернаку по проискам ЦРУ, Вы тоже согласиться не захотите, хотя для всех, кто оценивает творчество Пастернака не предвзято, эта некрасивая история уже давно стала очевидностью. А теперь она подтвердилась еще и официальной информацией, поступившей из США. И не пугает Вас, уважаемая редакция, превратиться в объект откровенных насмешек и надругательств со стороны читателей?
      Вы явно придерживаетесь установок придуманной А. Веселовским конвенции о Пастернаке, провозгласившей Бориса Леонидовича Пастернака гением, а тех, кто осмеливается его критиковать,; невеждами, уродами и инвалидами. Но не обстоит ли в действительности все не так, а совсем наоборот? Называть так надо не тех, кто критикует, а тех, кто славит бездарного романиста. Сколько же у нас сразу выявится конфликтующих с собственной совестью невежд среди профессиональных литературоведов! Возглавлять эту славную когорту, очевидно, придется Лазарю Флейшману – застрельщику идеи протащить Пастернака в литературные гении. Среди наших отечественных пастернаколюбов наибольшей воинственностью отличились Н.Иванова,                А. Веселовский и Д.Быков. Говорят, что в последнее годы верблюды в Каракумах начали дохнуть от смеха. Не дошла ли до них весть о том, что Пастернак – гений. Смените же гнев на милость, уважаемые журналисты! Пожалейте верблюдов! Но и не позволяйте им опередить себя в способности разбираться в литературоведческих делах.
       Оценка романа Пастернака «Доктор Живаго» уже давно превратилась из литературоведческой проблемы в проблему нравственную. Наши литературоведы, на протяжении многих лет превозносившие пастернаковский роман, как «Великий», оказались в весьма щекотливом положении, когда невесть откуда взявшиеся оппоненты вдруг заговорили о «Докторе Живаго»  не как они, а совсем по другому, заговорили по-деловому, без ложной патетики, заговорили так, как и сам автор, и его роман того заслуживают, заговорили о Пастернаке так, что от его великости не осталось и следа. И как должны были бы реагировать на эту критику  пастернаковеды и пастернаколюбы, будь они уверены в своей правоте? Очевидно, должны были бы дружно и гневно восстать против агрессии неожиданно появившихся вольнодумцев и опровергнуть их нападки на творчество «гения», доказав несостоятельность приводимых ими доводов. Однако, дружно они не заговорили, дружно они промолчали, сделав вид будто ничего не случилось и разоблачения придуманной ими гениальности Пастернака не произошло. Продолжают они молчать и сейчас.     А что им делать? Аргументов для возражений у них нет. Нелепости, вроде «мокрого дождя» и другие более основательные, которыми битком набит пастернаковский роман, как их ни поворачивай, останутся все теми же нелепостями. Замалчивание «проблемы Пастернака» – прием среди пастернаковедов довольно распространенный. Наталья Иванова из «Знамени», наградившая меня «агрессивной инвалидностью» за мои высказывания о творчестве Пастернака, уже седьмой год как ушла в глухое молчание. Прочитав ее бранный отклик на мою книжку «Борис Пастернак. Мифы и реальность», я обратился к Наталье Борисовне с просьбой отозваться на мои высказывания в ней о Пастернаке не бранью, а деловой критикой, обстоятельно и доказательно опровергнуть приведенные в ней свидетельства бездарности и безграмотности «Доктора Живаго». Ответом было молчание. Точно таким же молчанием она откликнулась и на мое предложение покритиковать другую мою книжку «Борис Пастернак не гений, а графоман». Но и извиняться за свою грубость Наталья Борисовна тоже не захотела, хотя и призналась, ругая меня и мою книгу, что приведенные в ней доводы «звучат убедительно». В бога Наталья Борисовна, похоже, не верует и страшного суда ничуть не боится. Может быть, даже рассчитывает на страшную амнистию? Но напрасны надежды. Причисление бездарного романа «Доктор Живаго» к русской классике, может быть отнесено только к смертным (непрощаемым) грехам. Как можно, не сойдя с ума, поставить в один ряд с Пушкиным, Толстым и Гоголем писавшего чудовищные нелепости Пастернака? Эта дикая ситуация, когда гением оказался провозглашен примитивный графоман, сохранится в истории нашей литературы навсегда, как свершившееся в ней грандиознейшее недоразумение. Сохранится она вместе с именами тех, кто это недоразумение сотворил. Участвовать в разговоре об учиненном нашими литературоведами безобразии Ваш, уважаемая редакция, журнал, вне всяких сомнений, не захочет. Правда, свое слово Вы уже сказали. По Вашему мнению, роман «Доктор Живаго» – это классика, и на такой его оценке Вы, конечно же, вопреки тому, что он на самом деле собой представляет, и, наступив на горло собственной совести, будете настаивать, называя всех с Вами несогласных невеждами. Но не может быть такого, чтобы Вашу позицию разделяли все сотрудничавшие раньше и сотрудничающие сейчас с Вашим журналом авторы. Есть среди них, наверняка, и те, кто с причислением «Доктора Живаго» к классике согласиться не захочет. Но позволите ли Вы им сказать об этом на страницах Вашего журнала? И не будет ли для них закрыт навсегда доступ в него, если они скажут об этом где-нибудь на стороне? Разговоры о литературе должны быть чистым делом, а не строиться на лжи. Пастернак представлен нашим литературоведением не тем, кем он на самом деле является, а сотканным из приписанных ему его фанатами совершенно не присущих ему качеств. А о том, что он собой в действительности представляет, у них нет ни слова. Пусть примером для всех нас послужат голоса тех, кто изначально (в отличие от нынешних литературоведов) говорил обо всем, и о пастернаковском романе тоже, только то, что думал. Могу назвать имена уже упоминавшихся мною признанных в литературном мире авторитетов: В. Набокова, А. Ахматовой и А. Гладкова, с самого начала оценивавших пастернаковский роман по заслугам, как несуразное «ничто». Очевидно, были и другие, но я, к сожалению, о них не знаю. Наши толстые журналы избегали сотрудничать с авторами, не признававшими Пастернака гением. Количество замечаний (подчеркнутых мною в романе строчек), – в разы больше того, что я привел в своих книгах о Пастернаке. Мне, как и писавшей об этом Ахматовой, при чтении «Доктора Живаго» не раз хотелось схватить карандаш и не подчеркивать в нем отдельные строчки, а «крест на крест» перечеркивать бездарно написанные страницы. В гении Пастернак был зачислен нашими пристрастными пастернаковедами, думать сразу не привыкшими и загнавшими себя в нелепейшую ситуацию, способов выбраться из которой, кроме самоубийственного отречения от проповедовавшейся ими неправды, я лично не вижу.

                Чтобы планета не скучала,
                Бог разделил людей с умом
                На тех, кто думает сначала,
                И тех, кто думает потом.
   
      Для того чтобы распознать несовершенство пастернаковского «Доктора Живаго», совсем не обязательно читать его целиком. Тем, кто должен уметь оценивать достоинства и недостатки литературных текстов с ходу, например, Вам журналистам, достаточно прочитать в нем лишь отдельные фрагменты с выраженной авторской «орфографией», например, его начало или главку под номером пять в его конце. Свой роман Борис Леонидович писал не один год, и, казалось бы, должен был за это время чему-то научиться. Конец, как это принято говорить, – делу венец. Пастернаку, несомненно, хотелось закончить «Доктора Живаго» эффектно и выразительно.            А получилось у него как всегда: наивная декламация, с ярко выраженной смысловой, грамматической и стилистической неряшливостью. Таков и весь его роман, далекий от понятия «серьезная литература», но могущий служить великолепной иллюстрацией к исходящей от Набокова его оценке – «ничто». Неужели у наших литературоведов так и не проснется совесть, и они будут  продолжать называть автора «Доктора Живаго», гением, а его жалкий по всем показателям роман числить в золотом фонде мировой литературы.
       Скрывший свое имя под псевдонимом «GRIFON» автор книги «Эклектика эндемика. Графология & эссе» (М.: «Евразия», 2004)  высказался о нашем современном литературоведении  так: «Как ни странно, советский тоталитарный режим позволил возникнуть и развиться целой плеяде замечательных литературоведов. Сегодня богатейшие традиции прошлого безвозвратно утеряны, и современное литературоведение – это своего рода бомж от науки. На содержание государство денег не дает, а собственными силами литературоведение обойтись не в состоянии. Есть опасность его вырождения в филистерскую псевдонауку в случае возвращения к тоталитарному режиму и безответственный треп по типу: а теперь я скажу вам всю правду – при демократии». Я не берусь судить о литературоведении в целом. Но то, что наши нынешние литературоведы (например, Д. Быков) пишут о Пастернаке, именно такой безответственный треп собой и представляет.
      В сборнике «Окна во двор» Денис Драгунский посетовал на то, как наш век обошелся с истиной. «Куда-то она делась из нашего обихода. Истина как важнейший житейский инструмент, как постоянный измеритель вещей и поступков. А так же истина как высшая нравственно философская ценность… На наших глазах размывается – уже совсем почти размылась – граница между истиной и ложью. Наверное, надо привыкать, но не хочется». Но многие уже привыкли. Привыкло наше литературоведение, привыкли наши толстые журналы и печатающиеся в них авторы, многие из которых и сами грешат очевидной неискренностью. Но те, кто не привык, почему-то, упорно молчат. Ушло в прошлое время, когда писатели не могли молчать. Сейчас могут.
       Чтобы узнать, как относится тот или иной литератор к истине, достаточно у него спросить – как он оценивает роман Пастернака «Доктор Живаго»? Не исключено, что большинство будет не на стороне истины. А роман этот просто уникальный по своей бездарности. Было бы огромной ошибкой отвергнуть его без извлечения пользы из этого не имеющего прецедентов литературного казуса. Ведь свет еще не видывал ничего подобного. В школьных программах «Доктора Живаго», если и оставить, то не в качестве образца русской классики, к каковой он сейчас фанатами Пастернака причислен, но не имеет к ней никакого отношения, а, как пример великих заблуждений (наваждений), возникающих порой в ученом литературоведческом мире. На примере Пастернака, окончившего (поверим Быкову) с отличием гимназию, где его учили, как надо писать, можно сделать вывод, что учить надо не только этому, но и тому, как писать не надо, как писать нельзя, как писать стыдно и позорно. Лучшего повода и примера для таких назиданий, чем пастернаковский «Доктор Живаго», найти невозможно.   
     Уважаемая редакция, Вы, конечно же, обнаружите в этом моем к Вам обращении шероховатости. Будьте, пожалуйста, к ним снисходительны и не отвлекайтесь на них. Речь ведь идет не обо мне – рядовом читателе, а о «гениальном» русском писателе и поэте, лауреате Нобелевской премии Борисе Леонидовиче Пастернаке, в текстах которого тьма не просто шероховатостей, а совершенно недопустимых нелепостей, неряшеств и грамматических катастроф, упрямо и явно умышленно не замечаемых нашей литературной критикой. Хотелось бы, наконец, понять: почему вдруг целая плеяда российских (и не только российских) литературоведов оказалась в многолетнем противостоянии с истиной – этим мерилом всех вещей и поступков – и вступила в откровенный союз с ложью. А ложь – это, как известно, сознательно провозглашаемая неправда.
                16. 09. 14.