Ах, как приятно быть красивым и гордым, честным и справедливым, уметь постоять за себя и за того парня, ... и за этого!
Уметь не заплакать, когда бьют и отомстить, когда обижают, уметь дать сдачи и не бояться мести.
Детские годы! Юность! Пылкая дружба, когда не бывает в ней сомнений.
Сердце мальчишки открыто любому, кто протягивает руку, сумбур в голове, но ясное, отчётливое ощущение, что всё познаваемо, достижимо, нужно только постараться, только объединиться и все вместе на любую проблему, – и она будет решена!
И то, что люди до сих пор к этому не пришли – какая-то нелепость, которая уж если тебе мальчишке понятна, то лучшие умы должны были прийти к этому давным-давно.
Но где же результаты – их нет!
И читается всё подряд, все, что попадается под руку, днём и ночью – ответов нет. Нет даже намёков на то, что кто-то думал об этом. Ничья мысль не повернула в волнующую тебя сторону.
Неужели лучшие настолько безумны и слепы! Или я настолько умён?
Уроки запущены, мать через день вызывают в школу, а я, который только вчера ночью дорастал до звёзд, не могу решить какие-то несчастные уравнения, вызывая насмешки даже самого тупого зубрилы.
Это невозможно выдержать и, позорно водворённый на место я, дрожа от злости клянусь себе, что докажу им что я не просто так!
Я вот оставлю всё на неделю, другую и «зашибу» эту школьную программу за весь год. А потом пусть попробуют смеяться!
Проходит неделя и месяц, и вот уже кончается четверть, а я продолжаю ковылять в школе, «проваливаясь» то тут, то там. Сердце моё в другом месте, а заниматься я вынужден совсем не тем.
Сдать бы поскорее экзамены и - лето. Как я жду вас, каникулы!
Вадик Ахмуров! Мы сблизились с ним тем летом в Украинском Артеке на Первых Пионерских Спортивных Играх. Он был воспитателем команды. Было ему 19, он перешёл уже на второй курс ХИРЭ – Харьковского института радиоэлектроники.
Мне скоро 14! Вадика я знал по спортивной школе, где он – десятиклассник, очаровывал нас значком кандидата в мастера спорта по гимнастике.
В Артеке, по пионерским правилам, нас объединили в один отряд с командой Киевской области. Отрядом мы назывались, но отношения между командами не складывались, – мы робели и замыкались. Месяц нужно было пробыть вместе, и воспитатели решились на общее собрание.
На этом собрании дурашливой импровизацией о нашей школе мне уда -лось растопить прохладные отношения между ребятами.
Все наперебой начали рассказывать о себе, и тут я услышал слово «бионика».
Рассказывал Вадик. Об искусственном глазе, который они, всё своё свободное время «лепили» на кафедре и который, им на удивление, уже различал три цвета. Слово «бионика» околдовало меня и я, с тех пор, я старался быть с ним рядом.
Вадик, Вадик, - ты был хорошим воспитателем, но и твоё терпение не было бесконечным. Тебе было всего 19, и мир, полный соблазнов, лежал у твоих ног. Что тебе было до неприглядного троечника, желавшего, пока не нужно было делать уроки, купаться в своих беспочвенных мечтах!
Тебе, кумиру мальчишек и девчонок, бицепс которого был толще бедра каждого из нас, тебе, - создающему искусственный глаз, уверенному, что это начало создания искусственного человека – мечту столетий. Ты был уверен, что именно ты – Вадик Ахмуров пожнёшь таинственные лавры веков.
Что тебе было до меня!
Но я был, слеп, самовлюблён, настырен и цеплялся за любую возможность втянуть тебя в разговор.
Вначале ты поддавался неохотно, лишь отдавая дань своему положению воспитателя. Пытался отвязаться от «надоеды» и удрать к девчонкам. И тут ты попал в западню своего самолюбия.
Сердцем Вадика завладела Гала – длинноногая гимнастка из Львова; я же, ошалевший от возможности обращаться к «самому» Вадику на «ты», не обращал внимания на такую «мелочь» и находил его везде.
Пару вечеров я тащился за ними, томясь безразличием Вадика к моей персоне, и что-то «гудел» в их напряжённые спины. Время от времени, Гала, полуобернувшись, укоризненно косилась на меня огромным глазом молодой газели, а Вадик нервно выкрикивал: «отстань», «исчезни», «отвали».
Игра в «третий лишний» прекратилась неожиданно: Вадик сделал «флик - фляк» с поворотом на 180 градусов и, покрыв более трёх метров, оказался передо мной. Я даже не успел испугаться, как, в каком-то немыслимо виртуозном гимнастическом прыжке промелькнуло чьё-то тело и приземлилось между мной и Вадиком. Это была Вера, гимназистка из Белой Церкви, на которую я не обращал внимания, но постоянно обнаруживал рядом с собой.
Так нас стало четверо.
Девчонки, разомлевшие от внимания, были готовы слушать любую дребедень. Силы мои утроились и, когда мы парами натыкались друг на друга, с новой силой вспыхивали жестокие споры.
Глаза Веры! Они видели во мне то, о чём, при всей своей нахальной самовлюблённости, я и мечтать себе не позволял.
Глаза Веры! О каком проигрыше, о каком отступлении или бегстве, даже в самой страшной битве, могла идти речь!
Даже намёк на тень возможного предательства наносил этим глазам такое жестокое оскорбление, что вызов обидчика на дуэль был оскорблением сердцу влюблённого мальчишки. Никаких дуэлей, в клоповник, зиндан, в подвал полный голодных и злых крыс, в трюм тонущего корабля – рыбам на корм.
Впервые я был не сам, - кто-то до конца был за меня, и это был не просто кто-то, это была девчонка, была Вера!
Гала была на стороне Вадика. Оттягивая решающий момент его, уже взрослых притязаний, она искала повод наткнуться на нас с Верой, и её, рано развитое женское чувство не подводило. Так, не соглашаясь, и не отталкивая, она держала его в постоянном напряжении, с избытком проявлявшемся в наших спорах.
Вначале мне казалось, что Вадик, красуясь перед Галой, играет со мной в кошки-мышки, выводя нить разговора к моменту, где я, зелёный и необученный мог бы посопротивляться, а он к концу, разнести меня в пух и прах.
Как в эти моменты торжествовала Гала, какие колодцы любви были в её глазах, как нежно обвивались её руки вокруг Вадика, с каким трепетом прижималась она к нему! А он, как бы нехотя, поводил плечом, показывая, что не до неё сейчас.
Ему было всё дозволено!
Я же оставался один!
Сердце оседало в груди – чужое и холодное, горло захлёстывал безжалостный спазм – ни сглотнуть, ни продохнуть. Вера исчезала из сферы моих ощущений – я, понимая, что не прав, обвинял её в присутствии при моём поражении, и ещё больше бесился от своей неправоты. Я сжимался, группируясь и лихорадочно собирая контраргументы для прыжка в атаку.
Затем я стал замечать, что настроение Вадика во время споров зависит от успехов. Великодушный и снисходительный в удаче, в проигрыше он был совершенно другим. Лицо его искажалось, губы сжимались, в уголках рта появлялись капельки слюны, скулы выпирали под натянувшейся кожей, светло серые глаза западали, и в них горел холодный огонь убийства.
Он уходил от темы, и начинал высмеивать изъяны моей внешности – крыть было нечем. Гала вторила ему, а я начинал смущаться. Вера приходила мне на помощь, робко прижимаясь плечом и, очень скоро, я начинал обрывать насмешки грубостью. Мой друг - соперник не мог проиграть спор, и все продолжалось с безжалостностью боя. Сминая все ограничения, мы перескакивали с темы на тему, стараясь переговорить, перекричать друг друга с одной только целью – выиграть хотя бы на этом этапе.
Мы забывали о времени, опаздывали на ужин, к отбою, нас разыскивали, находили и, отказавшись от попыток разобрать, расцепить, - оставляли.
Месяц быстро пролетел. Нас надолго разбросало.
Артек начал отходить в стадию фантастических небывалостей.
Городок наш был небольшой, евреев в нём почти не осталось после войны – большинство из них покоилось во рву под новым овощехранилищем.
В Артек поехали немногие и среди них, я был единственным евреем.
Призового места мы не заняли – пришло время платить, и если над остальными членами команды смеялись, то меня, собираясь стаями, били. Били, не жалея, и когда я всё же умудрялся подняться, сбивали с ног опять и до тех пор продолжали бить, пока кто-то из наблюдавших взрослых не решал, что на этот раз хватит.
Я бросил шахматы и занялся боксом. Больше для устрашения, чем с надеждой на какой-либо успех в неравных побоищах.
Той осенью произошёл переход из несладкого детства в невесёлую юность.
Я полюбил бродить пустынными дождливыми улицами по ночам, задираясь с одинокими прохожими, тренируя силу своего, и уход от чужого удара, разбираясь в самом себе и происходящем вокруг, расставляя всё, как умел по своим местам.
И одно за другим летели письма в Белую Церковь. Там было то, что ещё напоминало мне об Артеке. Там была точка отсчёта! Там, были мои самые высокие устремления, - там жила Вера.
В разгоняющейся «молотилке» событий на центральное место выходила моя первая, ещё только разгорающаяся, любовь.
Неожиданная новость «пришлепала» к задворкам восприятия – Вадик, забрал документы из ХИРЭ, уехал к тётке в Александровку, куда в непогоду так просто не доберёшься, и начал готовиться к поступлению в МФТИ.
В одном из писем Вере я что-то написал о Вадике.
Забрав документы, и отказавшись от заслуженного ореола, он стал мне намного ближе. Постоянно избиваемый, сын недавнего заключённого, которого никак не хотели принимать на работу, мы с отцом были париями в городе. Это я чувствовал в школе, на улице, и дома за столом.
Через 2–3 недели, постоянные заботы, как пройти в школу и спокойно вернуться домой, как посмотреть новый фильм, не дав матери повода переживать из-за разбитого носа или нового синяка, прервал телефонный звонок из Львова.
Звонила Гала. Прерываясь и всхлипывая, она просила разыскать Вадика.
О, Гала! Твоя, первая, самая нежная девичья любовь, сыграла старую, как мир злую шутку. Ты готовилась стать матерью, а отец ребёнка спрятался в непролазной грязи какого-то дальнего села.
Мудрый отец твой, спасая репутацию, вывез тебя к своей сестре в Косовку, которая была неподалёку от нас. Там, далеко от всех ваших друзей и знакомых, на простой пище и чистом воздухе ты, обдумывая своё положение, прислушивалась к зарождающейся в тебе самой новой жизни.
Я несколько раз приезжал к тебе, и ты, округлившаяся, настороженная, слушала каждую интонацию в моём голосе, – не проскользнёт ли насмешка.
Нет! Нет, Гала! Я сам, изболевшийся по доброму слову, приезжал к тебе как к лечебному источнику, - во мне продолжала пылать тоска по чистой, незапятнанной дружбе. Ты поняла, поверила мне, расслабилась и рассказала о вас с Вадиком.
Ты, несмотря на беременность, не стала женщиной. Тебя не волновало, как ты выглядишь, и останутся ли последствия после родов.
Ты не могла представить, как вершина, неповторимой дружбы, в которой у тебя ещё не находилось места для вечного слова – любовь, не оказалось той же вершиной и для него, для Вадика.
Ты рассказала, что у вас есть, тайно от твоего отца, телефонная связь с Вадиком – бабье сердце твоей тётки помогло вам. Вы не ведали что творили, а теперь не умели с этим обращаться.
Роды наступили неожиданно, и рожала ты как в старину. Тётка не могла тебя бросить и добежать до соседей, – хату замело по крышу. Пришлось принимать роды самой. К утру, ты родила мальчика.
Соседи, пришедшие помочь раскопать дверь от снега, позвонили отцу.
Отец Галы, которого я никогда не видел, оказался каким-то очень большим военным чином. Вадика из Александровки, находившейся в 50 километрах, вывезли военным вертолётом, – были большие заносы.
Далёкий в то время от всего, что не касалось его подготовки в МФТИ, он отпирался, но объяснения были никудышными, а Гала твердо знала, - ей нужен Вадик. Дети, они, стесняясь отца, стали в позы. Расплакались. Мучаясь кажущейся ему потерей мужского достоинства, Вадик, прихватив чьи-то лыжи, просто сбежал опять в Александровку.
Всё это я узнал уже весной, когда похудевший Вадик пришёл к нам домой. В своём отношении к Гале он ещё не разобрался, что он уже отец – не воспринимал, и ждал какого-нибудь толчка со стороны. Но не мне было быть ему советчиком.
Забыв о создавшемся положении, мы ещё несколько дней бродили до поздней ночи. Ругались, спорили, будили песнями людей в домах на тёмных улицах, подкреплялись вкусными крошками из желобов пекарни. Потом Вадик уехал поступать в МФТИ.
Абитуриентом он не стал. Из-за просроченного призывного свидетельства документов у него не приняли. Вадик стал солдатом в спортивном батальоне Львовского военного округа. Отец Галы всё время не выпускал его из виду.
Через месяц, в той же Косовке – свидетельнице зимних событий, сыграли свадьбу. Вадик был рад такому повороту событий.
На первом же году номинальной службы папаша предложил зятю про -должать учиться. Вадик выбрал биофак.
Навёрстывая пропущенные годы, учился легко напористо. Больше бывал в лабораториях, чем дома, а спортивные залы округа были забыты совсем.
Время от времени, молодая жена, спасая их любовь, устраивала Вадику отпуск, и они удирали то к одной, то к другой тётке. Потом, на вечер, другой появлялись на освещённом кусочке центральной улицы – «Броде» нашего городка. Влюблённо прилипшие друг к другу, они никого не замечали.
Разочарованные наши девчонки, питавшие определённые надежды на Вадика, выдержать этого не могли. Не зная всей истории и статуса Галы, они решили проучить «чужачку», и устроили подлость.
Городок, как бывает в маленьких рабочих городках, был разделён на несколько враждующих между собой районов, между которыми по любому поводу начинались массовые драки.
Вадик был гордостью и надеждой «бойцов» своего района и, хотя в драках никогда не участвовал, эта вольность ему пока прощалась. В надежде на грядущие подвиги, его оставляли в покое.
На трениях по этому поводу и решили сыграть девчонки. В одной из взрывоопасных ситуаций они подговорили межрайонную шпану, которых за своих не признавали обе враждующих стороны.
Однажды, поздним вечером возвращаясь, домой, из переулка я услыхал отчаянный женский крик, – незнакомо и дико кричала Гала. Она, привыкшая к положению дочери высокого военного чина в закрытом от посторонних военном городке, оказалась в ситуации неожиданной и страшной любой женщине.
Десяток молодых «волков», разгоряченных фильмом «Рокко, и его братья», где брат, на глазах у брата насилует его девушку, загнали Вадика и Галу в тёмный угол, готовясь проделать то же самое.
Схватив метровый кусок арматурного железа – «рифлёнки», одного из орудий самообороны, предусмотрительно разложенных во многих местах, где они бы могли понадобиться, я ворвался в переулок.
Вадик уличные нравы знал: в руке у него был садовый нож – страшное оружие. Ударом сверху, тяжёлой большой рукоятью можно было переломить ключицу и руку, а удар снизу, при достаточной силе и умении, рассекал рёбра. Вадик, был силён, а «умельцами» были все, кто решался в одиночку гулять по вечерам.
Моё неожиданное появление сзади привело бандитов в замешательство, а после нескольких удачных ударов рукоятью они побежали.
Я жил неподалёку. Ночевать ребята пошли к нам, и ещё пару дней до отъезда прожили у нас, потому что дом Вадика был в осаде. Тренированный глаз видел это, хотя внешне почти не было изменений. Понимая, что неспроста это – видимо, нападавшие оказались пострадавшими, мы не хотели разжигать ещё один костёр междоусобицы.
Наш дом!
В нём я находился в атмосфере доброжелательности, и даже тогда, когда был один, никогда не чувствовал себя беззащитным и одиноким.
Дом был старым и хранил в себе огромный запас семейного тепла. До расстрела, к которому приложили руку соседи, в нём жила семья отца.
На улице, я кожей чувствовал атмосферу враждебности, менявшуюся от дома к дому. Были дома, даже к калитке которых я много лет не подходил. Соседские, нееврейские дети, это тоже чувствовали, - их агрессивность менялась соответственно. Засады на нас с братом чаще всего устраивались возле этих домов, самые жестокие обиды тоже наносились там. От них, как бы исходила молчаливая подсказка на злые действия. А самые интересные игры проходили во дворе нашего дома. Пропадала настороженность, и все дети полностью окунались в игру со всей изобретательностью детского ума.
Постепенно их родители привыкли, что детей нужно искать в нашем дворе и, приходя забирать их, выкрикивали имена, не подходя близко к дому, который опять наполнился жизнью.
Когда я вырос, – это была моя улица. Явная враждебность меня уже не волновала. Я окреп, и мог за себя постоять.
В городе, захлёстнутом безжалостными уличными боями, у каждого было своё положение. Я встречался как представитель районной банды, всячески поддерживая это мнение, потому что знал, что в случае необходимости никто на мою защиту не станет.
Вадик с Галой уехали, чтобы больше не возвращаться – так, настояла Гала, а мстительные взгляды, которые я всегда встречал на улицах, сменились громкими и злобными репликами. Научился огрызаться. Чаще всего отступали, но иногда приходилось становиться «Пумой», которого знали, и, за безголовую ярость в драке, боялись.
Так прошло три года, - срок немалый!
Продолжая переписываться с Вадиком, я всё больше старался на него равняться. Школьные занятия оказались вдруг важнейшей составной частью моей жизни. Далёкая Вера отходила на второй план.
Отец, наконец-то нашёл работу и, благодаря своим деловым качествам, стал быстро подниматься по служебной лестнице. В доме не переводилась еда, обновилась одежда, жизнь приобрела более весёлую окраску.
Ушёл бокс, от отчаяния, я занялся штангой. Участвуя в соревнованиях, теперь уже я становился предметом поклонения мальчишек, не знавших, что я еврей. Когда меня начали освистывать и обзывать перед выходом на помост, я понял, в чём дело, и научился не обращать на это внимание.
Часто, после тренировок, я появлялся в городе в обществе тренера и взрослых штангистов, – мы ходили в центральный гастроном демонстративно пить молоко или томатный сок. Готовилась моральная база для наших лучших, – чтобы Толик Реккерт и Гришка Ярош могли отказаться от алкоголя в своих компаниях. Они уже не раз садились в тюрьму за пьяные драки.
Теперь, когда я выходил в город, подросшие «волки» позволяли себе злобное ворчание лишь собираясь большими стаями. Все ещё приходилось превращаться в «Пуму». Драка лишала душевного равновесия, а я старался его сохранить. Вадик за год окончил два курса, и мне нужно было за ним поспевать.
Успехи на олимпиадах, выступления на школьных вечерах, выезды на соревнования в другие города, укрепили мою уверенность в себе. Я спокойней относился к происходящему в городе. Круг моих интересов изменился. Я не искал уличных боёв и старался приобретать иные навыки.
В своём желании изменить стиль жизни я не желал видеть того, что происходило вокруг, но всё это продолжало существовать. Желание мести создавало всё более и более густую атмосферу ненависти, разрядить которую можно было только прямым контактом.
Я его не искал!
Мстящим был знаком только один вид его – драка. Она оттягивалась, потому что я водился с драчунами – штангистами.
Однажды, поздно вечером, недалеко от реки Ингулец, я встретил Гришку Яроша. Он хромал, был избит и пьян. Кровь, обильно залившая рубашку, была не его.
Рано вернувшийся с работы, ревнивый муж какой-то женщины застал их вместе. Пришлось прыгать со второго этажа. Гришка подвернул ногу и его, не имевшего возможности сопротивляться, били трое мужиков. Изловчившись как-то, он всё-таки стал на ноги и первым же ударом одному сломал челюсть. Появился нож, но в короткой борьбе, поймав убийственную руку, Гришка равновесия не удержал, и оба рухнули на землю. Нож убил нападавшего. Двое других побежали сообщить брату, служившему в милиции.
Содрав с него рубашку, я обвязал ею камень и, крепко затянув рукава, забросил в реку. Затем, тёмными улицами мы доковыляли до жилья. Жил он в маленькой комнатке какой-то развалюхи. Внимательно осмотрев друг друга, мы замыли все следы крови, Гришка надел другую рубашку, я выставил неполную бутылку самогона, какую-то снедь на стол и мы сели, прислушиваясь к происходящему на улице.
Как только вдалеке затарахтели мотоциклы, я выпил вонючий самогон, Гришка расквасил мне нос и, к моменту, когда милиционеры ворвались в комнату, я лежал на нём, заливая его кровью из своего носа и выворачивая его ушибленную ногу. Одежда на нас была разорвана, Гришка, ревя от неподдельной боли, пытался отодрать пиявку и, дёргая здоровой ногой, опрокинул стол на милиционеров. Так было создано алиби, которому никто не верил, но деться от него было некуда.
Убитым оказался муж любовницы Гришки, а у других не было никаких прямых доказательств того, что он был на месте преступления. Сыграли роль грозная репутация и злопамятность известного всему городу хулигана.
Слух о том, что произошло, распространился быстро. Признаки ненависти на улицах поблекли, - слишком явным было моё причастие.
Тем временем, от Вадика пришло ещё одно письмо. Он круто вошел в научную деятельность.
Десятый класс я закончил почти отличником, а летом при очень странных обстоятельствах погиб друг Гришки – Толик Реккерт. Он разбился, упав с кручи каменного карьера, где ни при каких обстоятельствах не должен был оказаться.
Все знали, что я бредил медициной, и никого не удивило то, что, упросив знакомого судмедэксперта взять меня, я начал добровольно работать в морге. Через некоторое время кто-то проговорился, что перед смертью Толик дрался и был избит. Стало ясно, почему всё тот же сержант милиции, брат погибшего в драке с Гришкой, долго находился в травматологическом отделении.
Толик был добродушным неудачником. Родись он в другой стране, – он бы мог быть соперником Железному Гавайцу – Томи Коно, но здесь у него не было нормального питания, режима и многого другого.
Добродушие его, граничащее с меланхолией, было постоянной причиной того, что всем, кому не лень казалось, что именно он способен, побив Толика, стать «бугром» среди своих. Это не удавалось, но Толик, считая себя правым, после драки никогда не убегал и попадал в лапы милиционеров.
Существовала неписаная этика «бойцов»: - тот, кто драку не начинал и выиграл её, мщению не подлежит, поэтому у Толика врагов среди своих не было.
Были они среди милиционеров, набранных из чужаков, выросших из межрайонных «волков».
Гришка затосковал, бросил тренироваться, запил, начал лезть в драки, и был пойман «При нанесении телесных повреждений должностному лицу при несении служебных обязанностей». Учитывая то, что это была не первая его судимость, он получил «полную хулиганскую» – пять лет с последующей высылкой на два года и поражением в правах.
Я опять остался один. Выросший, окрепший, но «Пума» только по старой памяти.
Звезда Вадика разгоралась всё ярче, ослепляла, манила, звала за собой.
Отсутствие Гришки сказалось быстро, - «волки» наглели день за днём. Я начал осторожничать: возвращаясь по вечерам с тренировок, подходил к дому с противоположной, неосвещённой стороны улицы.
Однажды, я увидел тень у ворот, а сверху, на воротах сидел ещё один. Недалеко была стройка, – там я нашел доску и, тихо пробежав по тёмной стороне улицы до дома, снёс верхнего сильным ударом. Пока второй соображал, я был уже внутри.
Мои орудия самообороны, предусмотрительно разложенные в разных местах, исчезли.
Все палки, железные пруты, трубы и самодельные дубинки были кем-то предусмотрительно убраны. Оказалось, что с тремя, я могу справиться и без них.
Начал носить садовый нож.
В один из вечеров меня беспричинно остановил наряд милиции. Нож я успел выбросить. По статье – «Ношение холодного оружия» полагалось 5 лет. Домой вернулся задами и перелез через забор.
И не напрасно!
На улице была засада. Меня ждали и, не дождавшись, подожгли ставни, облив их спиртом денатуратом.
Более полувека назад так погиб мой дед. Ничего не изменилось.
Тушить я вышел с топором!
После этого случая мать не выпускала меня из дома одного. Валько и Игоряка – ближайшие друзья стали моими постоянными спутниками.
Однажды, зимним вечером, в тёмном углу центральной площади, нас окружила группа с велосипедными цепями и арматурными прутьями. Их было более десяти, нас трое. Выпрашивать пощаду в хулиганском кодексе чести считалось позором, а бежать было невозможно.
Нужно было оружие. Оно - у нападающих. Троих нужно было обезоружить. Толстая зимняя одежда должна была спасти от первых ударов. Можно было успеть.
Во время отвлекающей перебранки, подогревавшей страсти, нашлись общие друзья, и драка разрядилась.
Так, время от времени, я подходил к краю и, совершенно случайно не перешагнув роковой черты, продолжал жить в иллюзорном убеждении о своём высоком предназначении.
От Веры писем не было более десяти месяцев, затем пришло такое, что лучше бы оно вообще не приходило – оказывается, она была всё ещё дорога мне. За это время она успела не только выйти замуж, но и родить сына. Долго не раздумывая, я выпросил у родителей денег на билет и, несмотря на возражения, покатил в Белую Церковь.
От болезни «Вера» я излечился в пять минут. Чувствительная, нежная, стройная, аккуратная, она стала прямой противоположностью. На кровати с грязными простынями сидела редкозубая, жирная баба в промасленной фуфайке и ватных штанах, прижимая к себе дитя, тоже завёрнутое в грязиные тряпки. Я содрогнулся. Неумытая, с нечищеными зубами и непричесанная, Вера говорила шепеляво, хрипло, заносчиво и с пренебрежением.
Муж её, – крепкий, мордатый, невысокий мужичок, лет на десять старше, был одет в фуфайку, ватные штаны, на голове носил шапку-ушанку с одним опущенным ухом. Он открыл дверь, зыркнул на меня красными, слезящимися от дыма глазами, и снова принялся растапливать упрямую печку. Я был здесь нежеланным гостем, возвращавшим Веру в мир, который она, либо хотела, либо должна была забыть, и она старалась это делать.
Отговорившись от приглашения остаться, тем, что хотел бы съездить в Гайки, повидать ребят, я с облегчением вышел из дома, повернул к вокзалу и, первым же поездом уехал в Днепропетровск узнавать об условиях приёма в медицинский институт.
Вадик за три года закончил университет. Ещё до сдачи государственных экзаменов ему сообщили, что дипломная работа признаётся диссертацией, а кандидатская диссертация, которую Вадик надеялся вскорости защищать, должна быть расширена, и защищаться как докторская.
С поступлением в институт, у меня были связаны большие надежды вырваться из бандитского окружения, попасть в другой мир, чтобы, после окончания заняться общим с Вадиком делом.
Поезд проходил мимо станции нашего городка. Была даже короткая остановка, и я, впервые проезжая мимо, смотрел в окно как выглядит наша станция из поезда.
Вагон оказался напротив небольшого вокзала, на перроне которого, как всегда, крутились зеваки. Многие, время от времени, приходили сюда увидеть лица других людей, другую жизнь, почувствовать надежду на то, что придет время, и они должны будут куда-то уехать. Что именно их, помешивая ложкой в большом человеческом резервуаре, кто-то выберет для важных дел, затребует к себе, и из постылой жизни они попадут в иную, яркую, брызжущую светлыми искрами, согревающую, и другим дарующую радость, жизнь.
Приходили сюда, смотрели на проносящиеся скорые поезда, всматривались в окна вагонов остановившихся поездов, и примеривали к себе характеристики, по которым их будут выбирать: молодой, подающий надежды; средних лет, крепкого телосложения; напористый; слесарь высокого разряда...; несмотря на пенсионный возраст, необходим в связи с колоссальным опытом в крепильном деле...
Я стоял в коридоре вагона у окна и смотрел туда, где бывал десятки раз, зная, что кто-то сейчас смотрит на меня и завидует, как завидовал, и я множество раз.
Вдруг, какая-то фигура подошла к моему окну, которое было открытым. Ты проезжаешь свою станцию парень, – зло сказал тридцатилетний здоровяк.
- Еду туда, куда нужно, успел я сказать и поезд тронулся.
Мне не понравилось это неожиданное появление и, разузнав в институте всё, что успел, я ночью вернулся домой. Родители наверняка волновались за исход моей поездки в Белую Церковь, и мне не хотелось их огорчать, – предстояла поездка во Львов.
Вадик звал на защиту своей докторской диссертации.