Время было выбрано крайне удачно. Никто уже не вертел головой по сторонам, высматривая когда-то знакомые лица, прошли первые минуты криков и хлопанья по спине, преувеличенно пылких объятий и радостных поцелуев. Выпиты первые банки пива, подняты первые тосты одноразовыми стаканчиками. В это самое время он и подошёл, не привлекая внимания, к выщербленному временем мраморному парапету и облокотился на него, слушая вполуха громкие рассказы бывших одноклассников, которые неисповедимыми путями решили собраться через тридцать лет после окончания школы.
Пришло, как и следовало ожидать, совсем немного народу. С дюжину человек, парней больше, девчонок меньше. Да, поймал он себя, что поделать, мысленно так и назвал. Не спеша повернув голову, глянул на сидящих за сдвинутыми в кучу красными пластиковыми столиками летнего кафе солидного возраста мужиков и женщин. Кого-то он узнал с ходу, кого-то лишь при некотором напряжении памяти и зрения, кто-то так и остался неопознанным, так сильно поработало время и безалаберный образ жизни над иными из выпускников его класса. Присоединяться не спешил, да и не планировал, если честно. Хотел просто постоять неподалёку и повспоминать свои детские годы, раз уж такая оказия подвернулась.
Тех, с кем бы охотно посидел и поговорил, здесь, увы, не было, иных уж нет, а те далече. Кто в натуральную заграницу укатил по молодости лет, да так и осел, кто очутился за границей помимо своей воли. Проголосовали за сохранение Союза, но вопреки мнению подавляющего большинства народа, вдруг очутились в независимом от здравого смысла зарубежном государстве, откуда выбраться на Родину теперь можно только с приличным напряжением сил и кошелька. Мда...
За спиной завершились обсуждения возраста принадлежащих присутствующим автомобилей, крутизны той или иной марки или модели этого года, разговор плавно переехал стрелки и покатился по рельсам темы, кто круче всех провёл этот туристический сезон, прошлый, позапрошлый. Он стоял, чувствуя локтями холодок мрамора, глядел поверх площади Ленина вдаль, на синеющий на горизонте лес, улыбался и смотрел сквозь невидимую, но вполне реальную для любого человека призму времени. Если повернуть голову вправо, то через эту призму прекрасно виден голубой гранёный цилиндр возле пешеходного перехода. Там, на углу, когда-то стоял высокий, тесный киоск безо всякой вывески, выкрашенный быстро облезающей голубой краской. В киоске продавали мороженое, и только мороженое. Либо киоск был закрыт на два замка, либо продавал мороженое.
Во рту явственно ощутился вкус настоящего пломбира, аж мурашки по коже прошли. Ноздри ощутили непередаваемый молочный запах, всегда чувствовавшийся перед отворённым окошком киоска, из которого тянулся лёгкий дымок испаряющегося сухого льда и пахло хрустящими вафельными стаканчиками вперемешку со сливочным запахом натуральнейшего мороженого. Мороженое было местное, на каждой, прилепленной на стаканчике бумажке было написано название городского молокозавода. На языке снова появился сливочный привкус, на сей раз не пломбира, а именно сливочного мороженого, которое, в силу дешевизны, он покупал куда чаще, чем пломбир, стоивший на треть дороже.
За спиной плавно перешли на обсуждение мобильников и планшетов, с которых, к бабке не ходи, перед этим и хвастались крутыми фотками типа "я на Красном море", "я на Мраморном море", "я на ... море". Что может быть круче? Он поднял голову и, прищурясь, осмотрел практически безоблачное блёкло–голубое небо. Вот, кстати, раньше и небо голубее было, однозначно голубее! Ага, вон она, никуда не делась, и слава Богу. Еле различимый на белёсом небосклоне, высоко над Городом торчал огрызок Луны. Вот, что было бы круче всего, фото "я на море Ясности". Увы, увы, лунную программу мы благополучно профукали. Обидно-то как! Вокруг натуральнейший двадцать первый век, запросто бы сейчас туристы ездили туда, на лунные турбазы... Но – увы, увы!
Он мимолётно коснулся локтем кармана курточки, где лежал его собственный планшет, прихваченный на всякий случай, с немногочисленными следами его собственных путешествий. Не потому, что мало ездил, а просто не любил он фоток "я на фоне...", не любил давно и убеждённо. Отсюда и несколько специфический набор фотоальбомов, в основном, хранивших мир, виденный его собственными глазами. Ну, скажите на милость, что проку глазеть на себя, любимого, в дурацкой, никогда не бывшей в моде сиюминутно популярной одёжке? Мысленно морщиться и пытаться разглядеть, на фоне чего запечатлён на сей раз, что этот там торчит из-за спины? Глядеть в ничего уже не говорящие цифры, громадным пятном "украшающие" снимок, напрягать память и думать, куда в том году ездили? Ну уж нет, спасибо! А вот вновь глянуть на мир с той самой точки, с какой смотрел когда-то и, восхищённый открывшимся видом, нажал на кнопочку, это совсем другое дело! Словно видишь прошлое через внезапно распахнувшееся окошко.
Он мысленно вздохнул. Была надежда встретить немногих школьных друзей, но не сбылась.
– Ты чего тут прячешься? – раздался сзади негромкий женский голос.
В голосе не было неудовольствия или уязвлённого самолюбия, одно только заинтересованное любопытство. Кто бы это мог быть? И голос определённо знакомый. Он неспешно оглянулся влево.
У парапета стояла она.
Он на мгновение зажмурился. Глядя на собравшихся, он не заметил её среди присутствующих, и это тоже кольнуло, царапнуло. Как ни загоняй в глубину души, а первая школьная любовь, это, знаете ли...
Он снова глянул влево. Она уже подошла совсем близко, облокотилась на парапет в метре от него, смотрела вперёд, на далёкий лес и улыбалась. Время, время, подумал он, время не щадит никого, но ведь вот она, стоит, улыбается, косится незаметно. Практически такая же, что и в школьном классе, в коридоре, возле школы... Мелкие морщинки не в счёт, пустяки какие! Она покосилась на него, улыбка ушла куда-то вглубь, затаившись в уголках глаз и губ. Надо что-то сказать, напомнил внутренний голос, чего молчишь, как рыба об лёд? Он молчал и улыбался, глядя на неё.
– Привет! – легко и непринуждённо бросила она, как и тогда, при мимолётных встречах в школьных коридорах перед первым на сегодня уроком.
– Как я рад тебя видеть! – сказал он. – Спасибо, что подошла!
Вслух говори, вслух, напомнил внутренний голос. Он спохватился, прочистил горло и произнёс:
– Привет! – голос был слегка хрипловатый, ну да, ну да, как и тогда, в школе.
– Ну, ты как? – после паузы тихонько спросила она, и он как-то сразу понял всё невысказанное за все прошедшие в школе годы, за всю прошедшую после школы жизнь. Брошенный на него взгляд и всего три слова сказали ему всё. Как наивен был он тогда, полагая, что сумел удержать внутри свою безответную любовь, которую и любовью-то смог назвать много позже, когда было с чем сравнивать. А тогда и слова такого не знал, просто таил в душе нечто, прорывавшееся наружу при мимолётных встречах и случайных взглядах. Он таил...
А она всегда знала, знала! И ведь не безответным оно было, неизвестное обоим чувство, так и не просочившееся наружу, не облекшееся в слова и поступки. И она его помнила, помнила всю эту суматошную жизнь, выпавшую на их долю. Жизнь, обрушившуюся на плечи их поколения тяжким, многих раздавившим грузом. Он сам только сейчас понял, чьи черты искал в каждой пересекающей его линию жизни женщине, искал, как оказалось, напрасно. Но ведь искал! И помнил!
И, получается, она всегда была с ним, в его душе, влияла на его слова и поступки, решения и деяния. Он смотрел в её глаза вот так прямо, вот так близко впервые в жизни. Какие они глубокие, Бог ты мой, какие завораживающие! Немыслимо было вот так долго смотреть в глаза девочке в те далёкие годы. Никакими силами нельзя было заставить вот так прямо смотреть в глаза девочке, рискуя нарваться на презрительный смех или просто на равнодушный взгляд, убивающий наповал. Он и не смотрел.
Зря? Нетушки, не зря. И она тогда не смогла бы вот так на него посмотреть, в силу тех же далёких времён, пожала бы хрупкими плечиками и прошла мимо. А так... А так, пожалуй, было лучше всего. И он и, как теперь совершенно ясно, она, сохранили в душе нечто светлое и неощутимо близкое, хотя и необъяснимое и невыразимое.
– Нормально! – ответил он, глядя в неё глазами маленького мальчика, внезапно и безжалостно сброшенного с высоты прожитых лет в далёкое прошлое и невыразимые никакими словами детские чувства. В её глазах мелькнуло мгновенное понимание, в какой-то краткий миг он явственно ощутил её радость, грусть, сожаление, тревогу, спокойствие и благодарность. Как она ухитрилась в одном–единственном слове услышать, увидеть, объять чувствами всю его, не такую уж простую и прямолинейную жизнь? Понять было решительно невозможно. Однако же вот оно, нагляднейшее доказательство, за немыслимо растянувшееся мгновение смена её эмоций, необъяснимо прорвавшихся через глаза, происходила в полном соответствии с перипетиями его бытия. Она словно скользила внутренним взглядом по линии его жизни и чутко отзывалась сменой настроения на каждый зигзаг его пути. И он сам совершенно для себя неожиданно пролетел вместе с нею над раскинувшейся под их мысленным взором пёстрой лентой собственной жизни. Радовался вместе с нею, гордился вместе с нею, переживал вместе с нею, грустил вместе с нею, жил вместе с нею. Неуловимо длинный миг развернувшейся жизни закончился, уткнувшись в миг сегодняшний, в долгий–долгий встречный взгляд.
А ты как, спросил он взглядом. Произнести вслух хоть слово не было никакой возможности. Она поняла, улыбнулась благодарно, опустила на миг ресницы, скрывшие её бездонные глаза, глянула снова, кивнула.
– У меня всё в порядке!
Он совершенно внезапно опрокинулся в её глаза, В столь же краткий миг увидел её жизнь, отражённую в чуть более длинной фразе, чем его собственный ответ. Увидел её надежду, её боль, её труд, её радость, её молчаливое страдание, её смысл жизни, её всю. Сейчас он совершенно точно знал, что у неё двое детей, и в них смысл её жизни, её опора, её стержень, что муж у неё никакой, но дети, дети окупают всё. Она работает, стиснув зубы, на малопрестижной и низкооплачиваемой работе, потому что смысл её жизни и в этом тоже – отдавать душу не только своим, но и чужим детям. Он улыбнулся ей, кивнул, поняв, что и она тоже поняла – он всё увидел, всё понял, всё оценил правильно. Он разом вынырнул из её глаз, освобождаясь от пережитой вместе с нею ещё одной жизни, непохожей на его собственную, но, несомненно, не менее, а то и более трудную. Она прерывисто вздохнула, на миг отведя глаза.
– Ну, я пошла! – Она на мгновение накрыла его ладонь своей, сухой и прохладной ладошкой, слегка пожала и тут же, оттолкнувшись от парапета, пошла по аллее, косо уходящей в прилегающий к дворцу Ленина сквер. Она удалялась летящей походкой, прямая и стремительная, как и тогда, в школе, и не было никаких прожитых ими тридцати лет, прожитых по-разному, прожитых по отдельности, но, как только что выяснилось, прожитых вместе.
Она уходила, не обернувшись ни разу, но он совершенно точно знал, что она не спускает с него глаз. Она уходила грустная, но счастливая, выяснившая нечто крайне важное и жизненно необходимое. Он только сейчас ощутил её запах, запах волос, кожи, неуловимый набор запахов, знакомый с далёкого детства. Запах девочки, незримо сопровождавшей его все эти годы. Он встрепенулся и принюхался. Она не оставила после себя ни запаха пива, ни запаха дешёвого вина. Он понял, что она не была там, среди шумевших за спиной одноклассников, она пришла, очень может быть, ради него и задержалась на миг только ради него. Он прислушался. За столиками обсуждали новый айфон. Ну да, в окружающем мире прошло меньше минуты. Он посмотрел вслед своей школьной любви, дошедшей до поворота на Советский проспект и свернувшей вверх, к ЦУМу.
Словно почувствовав его прощальный взгляд, она на миг подняла над головой ладонь, и он с плеском провалился в прошлое, на миг очутился в залитом солнечным светом школьном дворе. Он идёт вдоль крыльца, а она точно так же взмахом руки приветствует вынырнувших из аллеи подружек.
Он снова вынырнул в реальность, переполненный светлыми чувствами. Аллея была уже совершенно пуста. Мир вокруг был совершенно пустой, мир в душе бурлил и переливался красками, эмоциями, воспоминаниями. Он стоял посреди пустоты, легко касаясь ладонью шершавого мрамора, и думал, как же всё-таки благодарен судьбе за возможность понять, что ухитрился прожить две жизни одновременно, в одной она жила в его душе, а другую жизнь он прожил в её душе.
Он бросил последний взгляд на площадь, на тающий в призме памяти голубой киоск у трикотажного ателье. Ничуть не удивился, разглядев у киоска нетерпеливо переминающегося себя, ощутил пятиалтынный в потной детской ладошке, почувствовал радость и предвкушение хрустящего на зубах вафельного стаканчика с мороженым, совершенно отчётливо увидел в недлинной очереди и её, зажавшую в кулачке свои монетки, улыбнулся им обоим, в который раз переживая заполнившую душу теплоту и нежность, выпрямился и пошёл по ступеньками вниз, на проспект Ленина.
26.09.2014
v4 18.10.14
г. Березники