В другом спектакле, поставленном Василием Герасимовичем по мотивам поэзии Эдуардеса Межелайтеса, Николая Рубцова и песенного наследия Окуджавы и Бачурина, во время отъезда Владимира Давидовича в Москву на курсы повышения режиссерского мастерства, Миша в финале пел песенку про рыцаря на распутье, прыгал на пол, вращался на ягодицах по ковру. («Ты в этот момент должен быть: во!-во!», - объяснял настроение Мишиного сценического героя Василий Герасимович и показывал сначала одну, затем другую дули).
И теперь, когда он рассказал Коле о своих сексуальных приключениях и опытах, он понимал, что ему доступны каждая из трех дорог, расходящихся от грубо отесанного замшелого камня с высеченными на нем пророчествами.
Его обаяние, проникновенный, страстный взгляд, способность к общению приятно волновали девушек и молодых женщин, даже тех, кто внешне не подавали виду, что взволнованы. А те, кто не только не подавал виду, но и, обладая «искусством властвовать собой», сдерживали взволнованность в момент общения с Мишей, все же, интуитивно, проецировали возможные отношения с этим горячим пареньком в перспективу и допускали, что в вероятном будущим они, возможно и взволнуются, и это будет приятно и щекотно.
Именно благодаря своему эротическому магнитизму, Мишка подружился с Лариской Свекловой и Танюхой Бурбунько, девчонками, утвержденными от швейной фабрики на руководящих должностях в Могилевском горкоме ВЛКСМ. Лариска и Танюха предложили Мишке, молодому наладчику швейного оборудования, непошедшему в армию по плоскостопию, работу вожатого в республиканском пионерском лагере «Зубренок», на берегу озера Нарыч. Затем проработавшему год с милыми воспитанными, развитыми детьми и приехавшему в отпуск к матери Мишке их общий с Лариской и Танюхой приятель, комсомольский инструктор Олег предложил оправиться комиссаром комсомольского могилевского стройотряда на Дальний Восток к берегам Амура строить ГРЭС-2. Мишка махнул рукой и согласился. В путь он увлек своего друга Генку, тоже непризванного в армию из-за шизофрении, и его жену стройную светловолосую Галю.
Перед отъездом он зашел к своей бывшей учительнице немецкого языка, введшей его в свое время в клуб самодеятельной песни, где он, в свою очередь, познакомился с Танюхой Бурбунько. За месяц до визита Мишки у учительницы Людмилы Евгеньевны шестнадцатилетняя дочь Тася родила ребенка. Это не помешало Людмиле Евгеньевне встретить Мишу с неподдельным веселием в порыве какого-то особого радушия, отвлекаясь время от времени, чтобы поменять младенцу пеленки и, при этом, лишний раз порадоваться появлению этого маленького живого существа, не смотря на то, что ей решительно неизвестно, кто доводится ему отцом.
Этот всплеск терпимости и оптимизма, вместе с песнями Окуджавы и чаем, с вишневым вареньем подействовали на Мишу вдохновляюще.
В поезде от «своих, могилевских» он получил прозвище Батька, был окружен девушками, сложил и исполнил на гитаре песню о бойцах белорусского стройотряда, - «… эти хлопцы из песен и золота ржи!». И когда, рассматривая вместе с ребятами карту мест, куда они держат путь, обнаружили, что от нижнего течения Амура недалеко до Тихого Океана, то весело предположили: «на выходные будем на море ездить!»
Кроме белорусов в стройотряд вошли отряды из Литвы и Саратова.
Подъезжавших на плавно снизившем ход поезде строителей, город встретил толпой сизых брежневских девятиэтажек, длинного завокзального района, охровой штукатуркой пятиэтажных хрущевок, с плоскими крышами, похожими на канцелярские папки, брошенные поверх жилых параллелепипедов, полуоблетевшей листвой тополей и желтым цыплячьим пухом тронутых октябрьским морозцем лиственниц.
Перед привокзальным районом по трассе на насыпи шоссе, один за другим двигались автомобили. Ближе к железной дороге, к подходящему поезду, из окон которого с любопытством, но серьезно и аналитически оценивающе, стройотрядовцы, уже собравшие к выходу свои рюкзаки и чемоданы, смотрели, как параллельно к поезду ровно и твердо шел красно-желтый трамвай.
Трамвай, как показалось Мише, указывал на ожидавшую приехавших ребят смену масштабов: от расстояний - из конца в конец великой страны, до - от одной городской окраины, к другой.
Когда комсомольцев в специально присланных автобусах везли через город, в общежитие, под которое отрядили два подъезда новой девятиэтажки, в грязном дворе, среди старых домов «деревяшек», девушки, недоуменно оглядывая стальные сваренные и крашенные зеленой краской решетки на окнах первых этажей, спрашивая друг у друга: « А что это? Зачем?». Миша с невинным изумлением тоже провожал взглядом эти самобытные заграждения. Хотя в тайне, прекрасно понимал, зачем они нужны.
У треугольной горы-сопки, на вершине которой можно было различить черные паутинки локаторов, ряд труб выпускал облака дыма: серого, черного, оранжевого.
На другом гонце города, от ГРЭС -1, тоже поднималось облако, светло сиявшее на утреннем солнце.
Он вырос в коммунальной квартире, тесной комнате с окном, выходящим на кирпичную стену, с мамой-грузчицей, трудившейся на мелькомбинате, и почти не помнил отца, рыжего еврея, электротехника.
Мама Миши, женщина быстрая, страстная и любвиобильная, всегда была не прочь выпить. На скорой белорусской мове она, всегда с чувством, объяснялась со своими друзьями-гостями, прибегая к особым самоотверженно-гордым, трагически-искренним тонам.
В Могилев вместе с бабушкой и двумя сестрами она приехала в начале шестидесятых годов прошлого века. После семнадцати лет работы на мелькомбинате – получила квартиру на пятом, последнем этаже длинного дома, поставленного на краю длинной слободы среди утопавших в сирени и вишневых садах домиков.
В детстве, когда Миша катался на санках с горки. возле овощного, у него на глазах самосвал раздавил скатившегося в след за ним друга Петьку. Миша запомнил хруст петькиного черепа.
В отрочестве приятель-уголовник Генка учил его искусству действовать ножом-выкидухой. Впрочем, позже, в пору юношества, дальше поломанной швейной машины унесенной для Генки с фабрики у них дело не пошло.
Самым ярким эпизодом в его юности было участие в побоище «на дрынах» с деревенскими хлопцами, после лагеря ПТУ, то есть, сбора картошки в одном из совхозов под Могилевом. Домой пятеро ПТУшников решили идти пешком. И к концу первого дня пути, в поздних сумерках, когда ребята остановились на ночлег на окраине небольшой деревеньки у четы стариков, частью в доме, частью в сарае, их атаковали местные.
Самый отчаянный хлопец ворвался в сарай, - Мишка ночевал в хате стариков, в уголку за печкой, и зашел в сарай поесть отварной бульбы с укропом и сливочным маслом и выпить самогонки, приобретенной «у одной бабы. Через три двора».
В жиганской экзальтации, местный объявил: «Вы, фраера залетные, знайте: из нашей деревни живыми не уйдете, гэто будеть для вас дярэвня смерти »!
Городские сидели нога на ногу, кто на лавке, кто на бочке, кто еще на каких-то ящиках, а кто развалился на соломе, занимавшей полсарая. И когда селянин в болоньевой куртке, тряхнув головой. и, дернув плечами, закончил монолог рычанием. Надменно улыбавшиеся, в подражание Мишке, ребята ему дружно проаплодировали.
Для деревенского непродолжительное, но звонкое шлепанье в ладоши оказалось совершенной неожиданностью. Хлопчик выбежал из сарая и снова заорал из синей темноты, вызывая «городских гандонов» на битву.
Сражение прошло под облетающей на октябрьском ветру березой, за забором, огораживавшем стариковские угодья. Дальше за лугом, за узким каналом, который года два тому назад строили студенты из Минска, над скошенным ржаным полем, с черной полосой леса вдали в высоком небе мельхиоровая луна бросала боевой металлический блеск на поле битвы. Пятеро могилевских ПТУшников в бою на кольях с девятью деревенскими не только отбились, но повергли-таки троих наземь, - одного «отключив», двоих ввергнув в болевой шок, - а остальных обратили в бегство. После разгоряченные победители, кто, вытирая кровь, кто, оглаживая те места на локтях, плечах и боках, куда попали, большей частью рикошетом, удары деревенских дубин, прохаживаясь над павшими, кричали: «А ну, подъем!» тыкали их кольями и пинали под зад сапогами.
Перепуганные шумом побоища и звериными кликами старики спрятались на брачном ложе, укрылись с головой стеганным одеялом, и что ужаснее всего, наполнили хату таким зловоньем, что Мишка не рискнул идти спать в свой закуток за печкой, а вернулся на солому в сарай.
Миша еще подростком окунулся в стихию секса. Первой была одноклассница Оксанка, затем … Однажды Миша пробовал восстановить в памяти всех, но сбился со счета. Самыми памятными были воспоминания: в Могилеве - о комсомолке Танюхе и актрисе местного драмтеатра Светлане Белоножко, в «Зубренке - о коллеге-вожатой Даше и страстной комсомолке из ГДР Виоле Штауффенберг, с телом настолько белым и чистым. что казалось прекрасная немка светилась изнутри, точно ундина, на постели, в темноте Мишиной комнаты, с портретом Сергея Есенина на стене.
Миша лихо разошелся в любовных трудах, и когда его приехавший из Экибастуза отец, познакомил со сводной сестрой Ленкой, он заговорил-зачаровал и соблазнил рыженькую сестрицу-продавщицу, которая, впрочем, уже не была девственна. Надо заметить, Миша не сильно тяготился фактом кровосмешения, однако задумался над тем пугающим фактом, что и с Ленкой все произошло само собой, как по накатанной. В итоге он пришел к жуткому выводу: надо еще разобраться, кто кем овладевает мужики бабами или наоборот…
Отдельным эпизодом в интимных приключениях Миши была его связь с портнихой-закройщицей Людмилой Павловной, великолепно сложенной сильной, статной и высокой женщиной, с густыми светло- русыми волосами, жившей с семилетним сыном Вовкой в его подъезде, двумя этажами ниже. К ней даже в постели, даже в такие сверх-интимные мгновения, когда, по мнению Миши, обоим желательно было бы сменить позы соития, он обращался по имени отчеству.
Именно ее, сделанное в перерыве между любовными утехами признание заставило Мишу задуматься: кто же, кем владеет? Оказалось, она заметила и наметила как вероятного сексуального партнера его еще в пору отрочества, когда он, невинный подросток, вместе с другом Генкой и одноклассницами Ленкой и не утерявшей девственности Оксанкой, загорал летом на крыше их новой длинной пятиэтажки из силикатного кирпича. Там же, на крыше, с подругой Валей и ее женихом Валерием, загорала Людмила Павловна. На нее произвело впечатление то, как Маша, прежде чем улечься на солнце, в резком, страстном махе раскинул покрывало по гудрону крыши. В этом движении чуткая самка угадала горячий темперамент отрока и впервые подумала о нем, как о юном любовнике .
В кульминационные моменты Людмила Павловна рычала.
Однажды, покуролесив в женском общежитии в выходные, в воскресенье, Миша ощутил неестественно сильный зуд в паху. А вечером пережил ужас и отвращение, отыскав у себя в низу, в растительности, изжелта-серую активно перебирающую крошечными лапками вошь.
На следующий день мужики из ремонтного цеха, на фабрике, посмеиваясь, надавали советов , как серьезных, об использовании керосина, так и забавных, с селедкой, которую надо засунуть в плавки и так проходить день; потом подойти к реке, и снять плавки прямо у воды. Мондовошки селедки наедятся, пить захотят, и все в воду повыпрыгивают. Миша прибег к керосину, а на вопрос мамы: «что у хате так воняет?», сказал, что чинил магнитофон.
Он был реалист и без труда догадался: зачем на первых этажах жилых домов, установлены решетки, и кто эти люди в черных куртках на вате, в штанах-робе и кирзовых сапогах шагают вдоль улиц, смешиваясь с, суровыми, но цивильно одетыми прохожими.
И когда помятая, желтая коробка автобуса выехала на широкий прогал одного из проспектов, и в его перспективе, в противоположной треугольной сопке стороне, показались другие сопки, - одна своими очертаниями напомнила комиссару спящего медведя , - он втайне почувствовал к своим комсомольским подругам смутное злорадное предвкушение: «Подождите, мои хорошие, чую, предстоит вам узнать настоящую жизнь»….
В первый же день приезда началось то, от чего, через год с небольшим Миша сверкнув глазами и вскинув голову говорил: «Когда я понял….», или так же страстно, только более зло и протяжно, словно мяукая или напевая: «Эта система…».
Не успели приехавшие строители расселиться и разобраться, сопровождавшие стройотряд функционеры республиканских, а один даже из союзного ЦК ВЛКСМ, так панибратски и одобрительно общавшиеся с Мишей в поезде, громко окликая друг друга на лестнице, бросились из общаги, из временного «штаба» на первом этаже, «затариваться» красной игрой и кетой холодного копчения, коими так славился Дальний Восток.
Сразу по приезде стройотряд ушел в запой. Пили и в поезде, но в меру, А здесь, добравшись до места, наскоро обустроившись на собранных койках, с матрасами, выданными вместе с бельем, можно было пить без тормозов. На второй день Миша обошел этажи и из двадцати комнат не оказалось ни одной, где бы все не были пьяны, не стоял запах водки и курева. Случилось несколько драк. Но все еще только начиналось…
В тресте «Дальэнерготруб», куда Мишу определили секретарем комсомольской организации и по совместителем мастером по прокладке коммуникаций, кроме комсомольцев работало полторы сотни «химиков», а кроме спецпоселенцев -бесконвойников, две сотни местных, среди коих две трети отсидели.
Многие из «химиков» и посвящено-приобщенных к кодексу воровских представлений о смыслах и способах бытия видели в приезжей молодежи рабочую силу, которую необходимо как можно выгоднее для себя использовать, независимо, есть ли у них на то полномочия. Иные молодые от неожиданности позволяли себя «припахать», иные, большей частью, прошедшие армию, особенно брутальные десантники давали решительный отпор.
Месяца через два, перед Новым Годом, Миша оказался на самом лезвии, на самом острие противостояния уголовников и стройотрядовских хлопцев, - причем, в самом прямом смысле.
Вместе с Сашкой, комиссаром саратовского комсомольского стройотряда, оставшимся, как и Миша, на строительстве ГРЭС-2, крепким двадцатисемилетним мужиком, светловолосым, с аккуратной стрижкой, занимавшимся самбо, редким циником и самодовольным карьеристом, они зашел на шестой этаж к своим хлопцам. В комнате, залитой светом лампочки в сто пятьдесят свечей, висящей без абажура у стены в бледно-желтых обоях стояло восемь человек: пять могилевских хлопцев, трое саратовских, и две тоже саратовские девушки. Вдоль шеренги прохаживался какой-то маленьких рыжий уголовник с внимательно-удивленным выражением вытянутой вперед плебейской физиономии, со слегка приплюснутым носом, и по очереди бил кулаком в лицо каждому,
Судя по тому, что обе девушки, одна, опустив голову так, что прямые светлые волосы падали на грудь, на синюю шерстяную кофточку, и закрывали половину лица, а другая, повыше, крайняя у окна, с вьющимися золотистыми волосами, запрокинув голову к стене, держались рукой, первая - за скулу, вторая - за нос, рыжий уже их ударил.
Рядом стоял еще один, уголовник, еще меньше ростом, в черной матерчатой куртке на меху, с ножом, выставленным вперед и вверх лезвием. Все стоявшие у стены были на голову выше обоих наглецов.
Тот, что с ножом, оказался ближе к Мише. «Батька», неистово сверкнув очами, бросился к нему. Низкорослый уголовник ударил ножом в бок, - Мишка полусогнутой правой в морду. Нож Мише удалось отбить удивительно удачно. Острее врезалось в циферблат наручных часов, стекло, хрустнув , отлетело в сторону. От Мишиного кулака голова противника мотнулась к плечу, в следующий миг бросившийся вслед за Батькой в бой Сашка поймал и вывернул ему руку с ножом, ударил бандита ребром ладони по шее. Тут же все стоявшие у стены хлопцы, сбросив оцепенение страха, или наоборот, ринулись навстречу цепенящему страху и свалили уголовников на пол, били кулаками, ногами… Выволокли на лестничную площадку. На шум и крики выбежали ребята из других комнат. Несостоявшихся бандитов подхватывали за руки, за ноги, за шкирку, с силой швырнули о бетон. На носках, шумя, матерясь, и толкаясь, вынесли вниз по лестнице, до выхода во двор.
Сашка вызвал милицию. Приехал наряд на «Уазике».. Милиционеры побросали избитых уголовников в зарешеченный отсек «бобика». Миша и Сашка поехали вместе с милиционерами. В центральном ОВД Мишка познакомился со следователем Петькой Григорьевым, оценившим его храбрость и предложившим стать внештатным сотрудником милиции. Миша согласился.
Через три дня в кабинет комиссара Миши, в тресте «Дальэнрготруб» пришел мститель, трубоукладчик боец стройотряда Тимур Хисматулин, знакомец одного из арестованных бандитов. Приняв с похмелья грамм триста и опять же, с ножом, согнувшись, он вошел к комиссару, и начал что-то буровить. Миша, переписывавший из своей общей тетради в клеточку в какую-то ведомость сведения о сэкономленных стройматериалах, в вскочил из-за стола схватил стул. швырнул во мстителя, - и снова удачно. Попал в голову. Медленно поднимающего с пола, и вставшего на четвереньки Тимура Миша избил тростью, снова вызвал милицию. Тимура забрали, однако выпустили на волю под подписку о невыезде. Встречаясь с Мишей в подъезде, Тимур глухо здоровался, кивал головой. Миша отвечал сквозь зубы.
Еже через полтора месяца к Мшке в комнату, где он жил вместе с могилевским другом, шизофреником Генкой, начавшим заметно «тосковать по цивилизации» , вбежала бледная, с округленными глазами Светка Демьянович из Барановаичей. «Там!... Людку убили! Бирюков Сергей зарезал»!
Людка - милая девушка, девятнадцати лет работала маляром-штукатуром на строительстве административного корпуса ГРЭС-2.
Миша был знаком с нею. Однажды в компании с Галей женой Генки и другими девчонками они что-то пели под гитару.
Сергей Бирюков, бывший десантник , водил самосвал «МАЗ». Они дружили, вместе проводили свободное время, случилась ссора, и Сергей, возревновав Люду, ударил ее ножом. Удар пришелся в сердце, - девушка умерла в считанные секунды.
Миша, чей авторитет сильно возрос после драки с уголовниками, вошел в комнату этажом ниже, где произошло убийство. Люда лежала на полу, и широко открытыми глазами отрешенно смотрела вверх. Казалось, она производит в уме какие-то очень сложные вычисления.
Миша поднял еще теплое тело девушки и понес на руках, среди расступающихся изумленных, любопытных, испуганных, огрубевших от морозов трудов и водки ребят и девушек, сам не зная куда, - в коридор, на лестничную клетку, начал было зачем-то подниматься в верх, к своей комнате, остановился между этажами под узким прямоугольным горизонтальным окном и надписью «Толян –козел суч» ...
С низу донеслись голоса, Сначала он не различил слов. Потом отчетливо услышал: «Вот милиция. Милиция приехала», и повернул вниз.
Сергей Бирюков без сопротивления сдался трем милиционерам. От имени комитета ВЛКСМ Миша написал в суд требование самого сурового наказания убийце, полагая «самое суровое» наиболее справедливым. При всей своей благожелательной терпимости он полагал высшей ценностью в жизни верность идее. Его любимой книгой была «Как закалялась сталь».
И о том что, Серега достоин снисхождения после пережитого потрясения с мертвой Людой на руках Миша даже не подумал.
Еще через три месяца, по весне, какого-то, двадцатилетнего мальчика во время пьяного застолья товарищи по работе сбросили с седьмого этажа. Миша уже не вникал в суть дела. И только вышел взглянуть на выпавшие из разлома разбитого черепа мозги и лужу крови на тротуаре.
К тому времени Генка разошелся с Галей и вернулся в Могилев, ему «нехватало цивилизации», - а Миша открыл для себя народный театр в ДК «Титан», и буйно вдохновился его художественным руководителем Зельде. Туда же, на репетиции стали ходить Лера и еще одна девушка Аля. По просьбе Мишки, они, и прежде всего Лера, увлекли с собою Галю.
- Ай, мать, давай-ка, забирай ее с собой, а то здесь… - простонал комиссар Лере, глядя в окно.
- Поняла, батька!- по-боевому, энергично ответила Лера и вышла, хлопнув дверью, чтобы зайти на третий этаж, в комнату к могилевским девчонкам, куда за двумя мотками бурой шести отправилась тонкая, белокурая Галя. Она занималась вязанием.
После месяца репетиций, и четырех спектаклей, где Галя представляла истязаемую революционерку, к этой тонкой женщине, говорившей напевно, чтившей поэзию Гарсиа Лорки, закончившей торговый техникум, то есть знавшей таинства обсчета, обвеса и удержания под прилавком дефицитных товаров, пускавшейся во все тяжкие, а ныне работавшая маляром-штукатуром, то есть, знающей жизнь настолько, что ей можно было и доверить важное дело, и рассказать похабный анекдот, в уверенности, что она поймет и посмеется, к этой видавшей виды селянки из деревеньки Хвощи, что в пятидесяти километрах от Могилева, Миша ощутил такую пьянящую нежность, что после того, как они переспали вмести, в третий раз, он зашел к ней перед походом в «Титан» на репетицию с букетом сирени.
Галя на спицах вязала носки. Она удивленно взглянула на цветы. Миша протянул ей сирень: «Дура, я же тебя люблю»!
И они решили пожениться.
Зельде восхитил и влюбил в себя Мишу способностью блестяще властвовать собой. Он мог закричать благим матом, изображая крайние гнев, ужас, протест, и в следующую секунду заговорить непринужденно, рассказать политически невинный анекдот или увлекательно поведать, скажем, о спектакле «Гамлет» театра «На Таганке», который ему довелось посмотреть с полгода назад, артистически обрисовать в лицах игру актеров: заговорить о Высоцком и закончить патетически, очень серьезным заявлением: «И я отношу себя к ТОМУ ПОКОЛЕНИЮ…», а затем выдержать значительную паузу.
Актерское мастерство воспринималось Мишей как магия, этический идеал и обезболивающее средство, целебный наркотик.
Наконец, у чувственного и наделенного обостренным восприятием красоты и справедливости, и при том, страшного эгоиста и бездельника Миши, таился еще один мир, который он ревниво берег. Этот мир был для него куда интимнее, чем похождения с девками и бабами.
Он страстно любил искусство: писал стихи, чтил классическую литературу, слегка побаиваясь ее, с трепетом слушал классическую музыку.
Самой дорогой для него записью на магнитофоне, который согласно легенде для мамы, он смазывал керосином, была музыка Моцарта. записанная на малой бобине на девятой скорости. Ее он берег так же, как общие тетрадки, со своими стихотворениями.
Несомненный талант расположить к себе. Трезвое видение мира таким, каков он есть, зла, в коем мир лежит, и способность ему противостоять; наконец, искусство и творчество к которым он самозабвенно тяготел и стремился, - все это неосознанно воспринималось Мишей как три расходящихся дороги. По каждой из них он может оправиться в путь с верным, умным и преданным спутником Галей.
Его выход с вращением на заднице и песней Евгения Бачурина о «городом рыцаре», остановившемся на распутье, был признан лучшим во всем спектакле. И актеры студенты, слесаря-сборщики летательных аппаратов сошлись во мнении о Мише, «нашем старом бородатом развратнике», как о лучшем из актеров.