Ихтиандр
Река Сож ; не великая река. Ее мало кто знает. Она впадает в Днепр и своим неторопливым течением добавляет ему величия. В 1959 году, когда мне было восемь лет, родители привезли меня на свою родину ; в Белоруссию, где раньше я никогда не был.
Все лето я провел в настоящей деревне, впервые увидел живых коров, свиней, кур и красавца петуха, который гордо расхаживал по двору, всем своим видом показывая, кто здесь главный.
Но самым сильным впечатлением были не домашние животные и птицы, а рукотворная конструкция, увиденная мною на реке. Я сидел в лодке и разглядывал ярко-желтые кувшинки, лежавшие на воде среди тугих, зеленых и плоских листьев, когда послышался далекий нарастающий гул. И вдруг из-за поворота реки появился пароход. Он шел против течения, мощно и величаво. Для такой реки, метров шестьдесят в ширину, он даже издали казался непропорционально большим. Из его длинной трубы валил черный дым, окрашивая белые облака в серый цвет.
Когда пароход поравнялся с лодкой, я разглядел эту махину в деталях. В центре белого речного строения вращалось огромное колесо, окутывая половину корпуса брызгами и водной пылью. Над этим облаком из мельчайших водяных частиц зависла бледная радуга, и судно тащило ее за собой. Над колесом большими красными буквами было написано: «Пролетарский».
Пароход оставил после себя сильные волны, которые еще долго колыхали лодку, раскачивая ее из стороны в сторону. А я, закрыв глаза, представлял, как будто тоже плыву на этом сказочном судне в Славгород – городок, расположенный выше по течению реки.
Деревня Михеевка стояла на высоком берегу и была не маленькой ; дворов семьдесят. В каждом дворе держали одну корову и двух свиней. Иметь домашней скотины больше запретил Хрущев, а колхозники не понимали почему, ругались по-тихому и также по-тихому держали в хлеву еще одну-две свиньи. Этих засекреченных свиней гулять не выпускали, они так и жили, ослепшие, не увидав голубого неба, отраженного в лужах и ни разу в них не искупавшись. Спрятанные по всей стране, измученные свиньи вяло и жалобно хрюкали, а главный их мучитель Хрущев этого не слышал, потому что вокруг хрюкали хором соратники и советники, заглушая скотину...
В реке водилось много рыбы, но почему-то на всю деревню было четыре рыбака: мой дед Егор, его родной брат Осип, сосед, с именем Тит, и главный деревенский рыбак ; рыжий Гришка, лет шестидесяти пяти.
Гришка много лет проработал конюхом в колхозе. Лошади его любили, и он мог часами рассказывать об этих умных, безропотных тружениках. Григорий Мифодиевич, как его никто никогда не называл (для всех просто Гришка), был небольшого роста, худой и подвижный, всегда много и быстро говорил. Слова в нем накапливались, как черника в лукошке, но логика часто отсутствовала, даже когда он толковал о простых, бытовых вещах. Ему было комфортно в этом беспорядочном звуковом ритме. В предложения он часто вставлял умные и красивые выражения, вычитанные им из газет или услышанные от приезжих из города, упивался произношением непонятных ему терминов и тайно гордился, что знает их тысячи. Память его не подводила, и ему хватало на целый день этих экзотических слов. Но как только он начинал рассказывать про рыбную ловлю или о рыбьих повадках, речь его становилась яркой и внятной, как у классика естествознания ; писателя Сабанеева.
Когда в 1967 году я привез ему книгу этого автора «Жизнь и ловля пресноводных рыб», Гришка на два дня спрятался в сарае, не вылезая из него даже поесть. Иногда мне казалось, что этот деревенский ихтиандр половину жизни провел в воде и давно уже был своим среди речных обитателей. Утром на третий день он появился в нашей хате, бледный, с красными глазами, и, растягивая слова, заговорил:
; Книга у-умная, но многого в ней я решительно не по-онял, и совсем ни одного разу не предполагал, что живет на земле человек, который так много ва-ажного и секретного узнал про рыб. Он знает о них почти все, знает больше, чем я, знает, как и на что надо ловить, изучил повадки в воде даже осторожных рыб. Но много он придумал: как сам бы хотел, чтоб так было. Отдай книгу назад писателю, все, что он сбрехал, я исправил карандашом над строчками. Скажи ему, что рыба думать не умеет, у рыбы нет мозгов, то бишь они есть, маленькие совсем, но только для того, чтобы лучше видеть и нюхать запахи, которые в воде, сильно и вкусно пахнут для рыбы. Рыба идет на запах, как собака, но собака в воде ничего не унюхает, а рыба может, и еще как! Любая рыба видит не только в воде, но и через воду видит любую загогулину и человека, да не каждого в нашем воздушном доме жалует. Она приглядывает за рыбаком, который на берегу, даже когда на реке сильные волны от ветра, и часто ей не нравится, в какую одежу рыбак одет. Я думаю, даже уверен в этом, что рыбы за птицами и самолетами любят наблюдать. В областной газете «Гомельская правда» за прошлый год я читал, что где-то в океане живут летающие рыбы. Плавники у них с крыльями скомбинированы, но и плавают они быстро, как подводные лодки. Такие вот чудеса, Сашок, в океанах заморских бывают. Книга у писателя шибко толстая получилась. Я устал ее читать, но когда дочитал ; очень понравилась. Читаю я медленно и все равно думать за словами не поспеваю ; приходится перечитывать предложения по другому разу.
Я сказал Гришке, что писатель еще сто лет назад умер.
; Жалко его, ; вздохнул он, ; а то приехал бы со мной порыбачить, книгу бы свою моими советами подправил. У меня учености нет, но про рыбную жизнь я сметлив, много бы ему по секрету поведал любопытного.
Все годы Гришка носил только две рубашки, с длинным рукавом, в крупную клетку, которые были штопаны-перештопаны. Одна – зеленая, для пасмурных дней, вторая – красная, для солнечной погоды.
; Рыба любит красный и зеленый цвет. Когда она издалека видит эти цвета, у нее появляется аппетит, и она уже готова действовать, если крючок правильный, наживка верная, поплавок подобран по ветру и по погоде. У меня на реке есть три секретных места, куда я хожу удить. Рыба меня со своего младенчества знает, часто по своему любопытству попадает на крючок ; я же ее отпускаю. Ну а когда уже вырастает, все равно наживку хватает с расчетом сожрать, а не получается ее сорвать, на крючке повисает, но всегда уверена, что отпущу. Сам я рыбу не ем, давно уже не могу, только уху варю из окуней и хлебаю потом бульон, а окуней съедает мой кот смышленый ; Платоном зовут. Я щук и окуней недолюбливаю: хищные уж очень. Беспредельщики, одним словом, мелочь неподросшую жрут, бандиты расторопные.
; А чем же ты питаешься?
; Самая любимая еда у меня ; та, которую в деревне никто не ест, брезгуют все и меня презирают за то, что ем. А ведь не знают, темные они люди, что в Парижах всевозможных и Америках это очень дорогая, деликатесная еда, не каждому по карману. Миллионерская еда! А я из этого каждый день суп варю и сырыми их потребляю ; вкуснотища безошибочная!
; И что же это такое, чего никто кроме тебя не ест? ; спросил я с интересом.
; Это наши мидии белорусские. Их в реке тонны многочисленные и никогда не переведутся, все дно ими покрыто, как дороги в городе асфальтом. Помню, маленьким был, но уже в понимании, голод тогда страшный настал, особенно на Украине. Слышал ты об нем, наверно? В начале тридцатых годов много людей от него насмерть полегло! Так вот, тогда с Украины против течения реки толпы беженцев по берегу Сожа шли, опухшие от голода совсем или доходяги окончательные. Еду просили и искали, а не было еды-то никакой, сами недоедали. А в реке была тьма деликатеса витаминного ; я про мидии толкую. Голодающие то ли не знали, может, брезговали, глупые. Ели бы мидий – все, как один, выжили бы.
Женка моя, Настя, постоянно орет на меня, что я рыбак дерьмовый. Она рыбу тоже разучилась потреблять, ест ее только на посиделках в гостях.
; А почему твою игнорирует?
; Да только по одной причине, что не приношу я рыбу домой, всю как есть отпускаю. Жалко мне убивать ее, такую красивую, с глазами. Потому много людей из деревни считают, что удильщик я никчемный, а на рыбалке просто свежим воздухом дышу. Да и пусть так думают, ихние это проблемы! Они только вот забыли, как четыре года, пока шла война, я единственный не слабый мужик всю деревню рыбой кормил: всех баб, детей и стариков. Все сыты были, пока война шла. Пришлось сетью ловить. Не люблю я сети, но нужда заставила. В 1941 году, когда немцы наступали и неделю стояли в деревне, их тоже кормил. Требовали рыбы, изверги. Потому и жив остался. Оценили они это мое усердие, будь они прокляты, обжоры ненасытные! Потом фашисты были побиты нашей бравой солдатней ; и поделом. Нечего было нашу рыбу жрать, своей что ли мало было в Германии. Как всегда, все злые захватчики глупыми оказались. Чревато для дураков нападать на русских, не любим мы этого! Ой как не любим!
До 16 лет каждое лето я проводил в Белоруссии, приезжая с северного Кольского полуострова. Над деревней постоянно жужжали миллионы пчел. Их гудение было похоже на звучание тысяч виолончелей, играющих одновременно. Пчел здесь уважали и берегли, в каждом дворе было по десять-пятнадцать ульев. Власти пчел не запрещали, но и не приветствовали, потому что они были не колхозные. Пчел хватало, чтобы опылить заливные, с морем цветов, луга, раскинувшиеся за рекой до горизонта.
Когда кто-то первый раз приезжал в деревню, был уверен, что это жужжит местная электростанция. Каждый день на каком-нибудь дереве висел рой пчел, и никто не знал, чей он. Снимал тот, кому этот рой был нужен.
В пять утра жители села выгоняли коров на пастбище, а в шесть часов по радио из каждого дома гремел гимн Советского Союза. Все выходили на работу в колхоз, где денег не платили, подкидывая взамен зерна или муки. Вкалывать от зари до захода солнца были обязаны все. Вечером пыльная дорога покрывалась коровьими лепешками, на которые усаживались навозные жуки, поблескивая радужным отливом, как на металлической стружке.
В деревне пахло цветами и скошенным сеном. По утрам веяло дымом из труб, тянуло дегтем и гарью от остывших бань. А когда семья садилась за стол ужинать, дед в хате зажигал три керосиновых лампы. Запах сгоравшего керосина, смешанный с запахом жареной картошки, был самым желанным.
Дважды в день мой дед ловил рыбу сетью. Он числился в речном пароходстве бакенщиком, и его обязанностью было зажигать бакены в сумерках и тушить рано утром. Три километра вниз по течению и три километра вверх он на небольшой лодке с одним веслом в течение многих лет, без единого выходного, отмечал огоньками путь речному транспорту. Каждую ночь упертые буксиры надрывно тащили огромные баржи с грузами: с углем и дровами, зерном и сеном, с ящиками и бочками. Отметив ночную дорогу пароходам, дед Егор разок-другой закидывал сеть, возвращаясь домой всегда с рыбой.
Гришка же свою сеть выбросил сразу после войны и с тех пор ловил исключительно на удочки. У него их было только две: одна ; маленькая и толстая, для правой руки, другая – длинная и упругая, для левой. Он так ни разу и не взял меня с собой на рыбалку. Объяснял это тем, что вдвоем удить не положено.
; Моя знакомая рыба меня не поймет и не будет себя вести по-всегдашнему, ; говорил он, лукаво улыбаясь.
; Самая моя любимая рыба для ловли ; это голавль, ; рассказывал Гришка. ; Она самая красивая, хитрющая и осторожная. Ох как ее не просто поймать! Сколько нервов мне эта зараза подпортила. С голавлем у меня всегда война идет: кто из нас хитрее и изворотливее окажется, кто терпеливей и кто дольше усидит на своем месте. Я все повадки голавлей знаю, но каждый раз они по поведению своему чего-нибудь новое учудят. Я тоже не дурак какой-нибудь и часто свою стратегию и тактику меняю. Голавль всегда меня удивлял! Как он при таких маленьких мозгах так хитер и сметлив? Но, думаю, у взрослых голавлей не в мозгах дело, а в евоновом опыте большом и в огромном желании выживать комфортно. Головастый он, потому и зовут его голавлем, а не пескарем каким-нибудь несмышленым. Любит он серо-зеленые просторы своего подводного царства и потомство выводит, когда следует выводить. А какой все-таки он красивый! Как поймаю ; любуюсь долго, и отпускать его не хочется. Голавль ; сильная рыба и упирается, как зверь, когда из воды его тащишь. Мне нравится, когда рыба упирается по-сильному, а потом туго так, очень туго, из воды на леске выскакивает.
Снасти у Гришки были самые обыкновенные: две удочки, набор разных крючков, тонкая и толстая леска и много самодельных поплавков.
; Любая рыба мои поплавки любит и узнает их, радуется, когда для нее какой-нибудь новый смастерю. На каждый сорт рыбы и поплавок у меня припасен. Она его издалека видит и идет на него, как акула, а наживку потом уже унюхает.
Основным рыболовным секретом Гришки была наживка. Где он только не собирал козявок, жучков, червей, майских и навозных жуков, разводил опарышей, ловил кузнечиков на лугу! Этот деревенский алхимик часами варил прикорм из зерна и круп, добавляя в отвары специи разные и травы, даже тертый шоколад.
; Рыбы как дети, сладкое любят, особенно дорогой шоколад! Еще к запаху чеснока хорошо относятся, - часто говорил Гришка, усмехаясь.
За годы моего летнего пребывания в деревне Гришка рассказал про жизнь рыб и ее ловлю столько интересного, что мне иногда казалось, будто я закончил сельскохозяйственную академию. Рассказывал в деталях о жизни всех рыб: щук и окуней, сомов и плотвы, язей и жереха, леща и красноперки... Часто показывал, разводя руки в разные стороны, какой крупный экземпляр ему удавалось вылавливать, и длины рук ему, конечно, всегда не хватало. Утверждал, что многих рыб даже узнавал: они регулярно попадались ему на крючок.
Гришка злился, когда говорил о браконьерах, которые часто глушили рыбу в реке.
; Поубивал бы их всех, нехристей. Ну как же так можно делать! Гибнут же тысячи тысяч, а всплывают единицы. Я как-то нырял после взрыва в реку, там вся рыба на дне лежит и пропадает, не только мелкая, но и крупная. Она многими годами медленно растет и все-таки выживает, подвергаясь разным опасностям. А какой-то пьяный урод в одну секунду лишает ее родной, подводной жизни, не имея на это никакого человеческого права. Ты вот скажи мне, Александр, откуда в людях столько жестокости? Ведь сами-то на земле живут всего одно мгновение и смерти внезапной ох как боятся!
Когда годы спустя я прочитал книгу Сабанеева, то не сомневался в том, что Гришка на равных мог бы общаться с большим ученым. Рассказывая о жизни рыб, Гришка чертил на бумаге схемы передвижения косяков, отмечал, где у них засады и откуда и куда они выплывают на кормежку. Гришка был азартный и сообразительный водный стратег и тактик.
Как-то в субботу он пришел к нам в баню помыться и попариться. Его баня прохудилась, он уже две недели ее ремонтировал. Когда он в предбаннике разделся, я остолбенел от того, что увидел. Все его тело, кроме рук, лица и ступней, было покрыто серебристой чешуей.
; Что, испугался? Думаешь, я тоже рыба какая-нибудь экзотичная? Как бы не так! Это болезнь у меня такая, псориаз называется по медицине, а по-народному ; круг. До сих пор никто не знает, от чего она получается, и никакому лечению не поддается. Прилипучая очень болезнь, ко мне на всю жизнь прилипла, так с чешуей и живу пятьдесят лет. Не скажу, чтоб она меня шибко мучала, но надоела по-великому. Меня из-за нее на войну не взяли, сказали: в тылу сиди и не рыпайся. Да ты, Сашок, не боись, она не заразная нисколько. Засхематезированы люди в основном по жизни, потому и лекарство не могут от этой болезни придумать. Когда-то меня кореец лечил, царство ему небесное, почти вылечивал, а когда помер он ; все у меня по новой. Кореец Ким был большой философский человек. Он говорил: «Пуповина - главный жизненный локатор в человеке». Сам он по пуповине и жил до смерти своей внезапной.
Я подумал тогда: «Гришке бы шлем еще надеть, как в старом кинофильме про Ихтиандра, ну вылитый был бы морской житель».
Когда Гришка попарился и выскочил к реке искупнуться, он уже был красный, как вареный рак.
На краю деревни, рядом с дорогой из районного поселения Корма, стояли две большие добротные избы; которая поменьше ; сельсовет, изба покрупнее ; клуб. В клубе проходили колхозные собрания, а вечером, два раза в неделю ; танцы. Пьющий, кривоногий Васька по прозвищу Кавалерист, был виртуозом гармони. Его удалую игру и песни, которые он сам сочинял, приходила послушать молодежь даже из дальних деревень. Васька, ожидая полного комплекта танцующих, потягивал из горла портвейн и не начинал, пока все не собирались. Потом ставил пустую бутылку под лавку, делал проигрыш, перебирая все пуговицы гармони, и громко начинал играть, подпевая хриплым голосом.
Девицы вскакивали, вихрем пускаясь в пляс и помогая Ваське петь своими чистыми голосами. Парни сидя притопывали ногами, но не могли долго удержаться ; срывались танцевать, покрикивая и размахивая руками. В клубе начинал бить фонтан веселья, со своими солистами и кордебалетом. Все это длилось почти без перерыва часа два или три.
Гришка никогда не пропускал такое мероприятие. Приходить в клуб на танцы для него было праздником. Ему Васькины песни нравились до слез, и он считал его величайшим сочинителем всех времен. Гришка говорил про него: «Васька наш, гения, не замеченная в столицах, пропадет здесь на тракторе или сопьется от самогона сивушного».
Но еще больше ему нравилось танцевать без остановок, не пропуская ни одной песни. В клубе он чувствовал себя, как рыба в воде. Плясал он лихо и умело, выделывая такие выкрутасы, от которых дух захватывало. Многие молодые подражали ему и учились у него. Девицы почитали за честь отплясать с рыжим веселым Гришкой. Гришкина жена не возражала против его походов в клуб, даже гордилась, что в деревне ее мужа считают лучшим танцором.
Мне нравилось наблюдать за ним. Сам я тоже иногда танцевал, но только под медленную музыку, когда была возможность прижиматься к партнерше. Как-то я пришел в клуб и увидел там уже знакомую мне красивую девушку Клаву, которую давно приметил. Она каждый год приезжала сюда на лето из Москвы. Первый раз я увидел ее лет в десять; теперь нам было по шестнадцать. Она была стройной и высокой, с пухлыми губками и длинными черными волосами, заплетенными в тугую косу, как у сельских красоток. Мы были ровесники, но так случилось, что не общались, когда проводили время в деревне.
Когда Васька заиграл медленную тему, я решил ее пригласить. Клава улыбнулась и согласилась. Я сразу прижал ее поближе к себе ; она не отстранилась. Мы медленно передвигались под стоны гармони. Она слегка вздрагивала, иногда даже дрожала, когда я прижимал ее покрепче. Аромат ее свежего дыхания и тончайших, городских духов волновал меня и возбуждал.
Васька играл с чувством, а потом проникновенно запел. Песня, похоже, была его собственного сочинения, и он очень старался:
Мы, всякий раз знакомых повстречая,
Вопрос один и тот же задаем,
Твердим занудно без конца и края:
Ну как живем? Скажите, как живем?
А я давно хочу спросить впрямую,
Ребром поставить главную из тем:
Зачем нам жизнь навесили такую?
Зачем живем, зачем живем, живем зачем?
Зачем в дерьмо хлеб с маслом переводим,
Шагая к яме четко день за днем?
Плодим себе подобных и изводим?
Зачем живем, зачем живем, зачем живем?
Слабо вам всем! А я готов к ответу,
И чем я раньше думал ; не пойму!
Пусть на вопрос «зачем?» ответа нету,
Зато могу ответить, почему.
Так почему? Коль важно, то внимайте
(И значит, отложите все дела):
Живем мы, в общем, так и понимайте,
Лишь потому, что мама родила.
Закончив петь, он еще минут пять с надрывом играл этот мотив. Я про себя благодарил Ваську за то, что танец получается такой долгий.
Когда он замолчал, все, как на концерте, стали кричать и аплодировать. Васькин закадычный друг орал громче всех:
; Вася лучший! Васька лучший! Вася лучше всех!
После медленного танца опять начались лихие деревенские пляски. Я предложил Клавдии выйти погулять на улицу ; она не возражала и, как мне показалось, даже этому порадовалась.
Мы обошли клуб по кругу. Стекла дребезжали от разудалого веселья, гармонь заливалась визгливыми трелями, девицы уже пели не совсем приличные частушки, парни ржали, как дикие кони, и орали частушки совсем не приличные. Деревенский праздник был в полном разгаре.
Держась за руку, мы с Клавой подошли к сельсовету и поднялись на крыльцо в три ступеньки, сели на лавочку и стали о чем-то разговаривать. Из клуба доносилась другая спокойная Васькина песня. Васька был в ударе.
Я смотрел на силуэт своей новой подруги и думал только об одном: «Это нужно сделать сейчас, потом уже будет поздно». Робко обнял ее ; она не отстранилась. Я привлек ее голову ближе и поцеловал. Ее полуоткрытые губы нежно приняли мои... Это был мой первый поцелуй. Как призналась Клава, и ее тоже. Целовались, пока уставший народ не повалил домой из клуба. Мы присоединились к общей компании и пошли в сторону дома.
Она уехала в Москву через два дня. Больше я ее никогда не видел.
После отъезда Клавы я впал в ступор. Все мне казалось неинтересным, даже играть в футбол с местными асами не хотелось. Ходил на речку купаться, ловил с запруды рыбу, общался с Гришкой. Гришка не понимал, что со мной происходит, но сочувствовал. Пытался шутить и развеселить, даже кривлялся, изображая поведение своего кота Платона. Но это мне не помогало.
Спасла длинноволосая, рыжая-прерыжая соседка по имени Маланья, которая жила в доме через забор. Я и раньше за ней частенько наблюдал. Она возбуждала меня своим крепким телом, широкими бедрами, порывистыми движениями, звонким, заразительным смехом по любому поводу. Ей было лет 25; загорелая, вся в веснушках, опрятно одетая, даже когда делала грязную работу. Маланья была замужем, но муж учился в Гомеле на ветеринара и был редкий гость дома. Однако она особенно не страдала. Некогда ей было тосковать, потому что хозяйство у нее было немалое: корова, две свиньи, куры и даже гуси ходили по двору. Впахивала она от рассвета до самого заката.
На нее я глаз, все чувства свои бурлящие и положил. Маланья и раньше замечала, что я на нее с интересом поглядываю, а сейчас тем более. Она начала меня поддразнивать, может, просто так и без цели какой-то. Но вести себя стала отвязнее, часто со мной заговаривала. Пропалывая огород, юбку закатывала повыше, как бы невзначай, и поворачивалась своим задом в мою сторону, изредка оглядываясь, не ушел ли я. Так неделю мы играли с ней в кошки-мышки, оба уже понимая, что должно быть какое-то развитие этой утомительной забавы.
Я спал в хлеву на сеновале, с курами и громко сопящими легальными и секретными свиньями. Каждую ночь, засыпая, представлял себе, как Маланья пробирается ко мне и смущаясь говорит, что ей приснился страшный сон и она, испугавшись, прибежала ко мне. Но на утро, опять просыпаясь один, я понимал, что решать нужно мне: мужик я или так, эротически настроенный мечтатель. В один из дней, в полнолуние, около двенадцати ночи, я принял решение.
Луна, круглая, как арбуз, ярко освещала мой путь. Я без труда перелез через забор, нас разделяющий, подошел к ее дому и тихонько постучал в окно. Никто не отзывался. Я постучал громче. Вдруг раздался голос, но не Маланьи, а ее мужа, который громко заорал:
; Кто там? Кого еще среди ночи принесло?
Я тут же отскочил за угол дома и рванул по картофельному полю, как трусливый олень, нарезав круг в полдеревни. Потом долго пытался отдышаться у себя на сеновале от этого забега.
«Лучше бы этот муж объелся груш, мать его родила не вовремя!" ; кипятился я почти до утра. Знал бы этот муж, «придурок-айболит», как не ко времени он приехал. Но он этого не знал. Об этом знали только я и смешливая Маланья. Муж на самом деле помешал нам встретиться в ту ночь, о чем через пару дней у колодца прошептала мне на ухо Маланья
Лето заканчивалось, уезжать не хотелось, но наступило 25 августа, и пора было ехать в Ленинград. Я уже закончил один год учебы в училище, и утром надо было уезжать на занятия.
Я валялся на кровати и читал странную, скучную книгу немецкого писателя. До сих пор помню ее название – «Приключения Вернера Хольта», про немецкого солдата, про вторую мировую войну. Но единственную эротическую сцену из этой книги я запомнил на всю жизнь: «Она обняла его за шею и привлекла к себе, в темноту. Но он различал перед собой ее лицо с широко раскрытыми глазами. По движению ее губ он видел, что причиняет ей боль. Боль и наслаждение»...
Во дворе закричал Гришка, он звал меня; я вышел и увидел его с большим котелком, полным мидий.
; Знаю, Саша, что ты завтра уезжаешь, хочу тебя угостить своим королевским супом. Ты же будешь их есть ; мидий этих деликатесных? Ты же городской, в разуме конкретном.
; Конечно, буду, Гриша, с удовольствием.
Мы развели во дворе костерок, мидии покипели пять минут и были «готовы к употреблению», как сказал Гришка. Кушать пошли в палисадник, там под большим кустом сирени были стол и скамейки для подобных случаев. Гришка достал бутылку самогона, и мы начали пировать. Мидии оказались настолько хороши, что остановиться было невозможно. Гришка захмелел и рассказывал очередную рыбацкую историю, изображая морду крупной пойманной рыбы своим подвижным лицом.
Наговорившись, замолчал и призадумался. Вдруг поднял голову и полушепотом, с очень серьезным видом продолжил:
; Знаешь, Иванович, ты парень разумеющий, я знаю, смеяться надо мной не будешь. Я про себя тебе тайну расскажу. Никому не говорил, и никогда никто не услышит, а к тебе у меня доверие какое-то шибко доверительное. Слушай меня, Александр, внимательно и не перебивай. Привиделся мне недавно бог Христос. Я его сразу узнал, его, наверно, все узнают, когда он к кому-то приходит.
И сказал мне Христос:
«ТЫ, ГРИША, С РЫБОЙ ЖИВИ, ТЕБЕ С НЕЙ В ЭТОМ МИРЕ ХОРОШО, И РЫБУ ТЫ ВЕСЕЛИШЬ, ЕЙ ТОЖЕ ТЫ НУЖЕН». Вот прямо так, по-русски и сказал, ; продолжал Гришка. ; По виду ОН как обычный человек, только светится ярко весь, и доброта от него любвеобильная, прошибает насквозь. Ты не думай, я не выпивши был и не болел тогда. После этого появления ОН стал за мной приглядывать, я это постоянно чувствую, даже когда сплю, ОН на меня глядит.
У нас в деревне долго жил старый кореец по имени Ким. Не знаю, каким ветром его сюда занесло, так вот он тоже как святой был. Шибко его в деревне все любили, да и было за что: работящий был, лечил всех от разных хворей лекарствами из трав и словом своим лечил не хуже. На нашем белорусском языке говорил красивее, чем мы, местные. Один, бобылем, жил, как монах, при этом очень даже остроумненько шутил по-русски и всегда ихние корейские песни красиво распевал. Я, когда эти песни слушал, себя коренным корейцем представлял! А как у него в хате светло и чисто было ; как в больнице городской! Чешую мою успешно лечил, совсем надолго от меня уходила. Он мне часто мудрость одну говорил: «Ты, Гриша, алхимик, и потому не спеши себя озвучивать». Я до сих пор так и не понимаю, что он имел в виду? ; сказал Гришка, почесав затылок.
Пока он говорил, глаза его светились, а лицо было как у ребенка. Я ничуть не сомневался в том, что все так и было, как Гришка рассказывал.
; Вот ты, Саша, на художника пошел учиться; нравится мне это тайное дело. Если бы я умел рисовать и у меня были бы краски с кисточками, я бы только подводные картины рисовал. У меня есть картинка из журнала «Огонек», «Садко» называется. Она художником Репиным под водой нарисована. Знаешь такого? Он известный для всех, потому что самым главным художником в то время был. Так вот знай, это любимая моя картина, ; сказал Гришка как-то очень строго. ; Я ее каждый божий день рассматриваю. Она давно у меня в рамке на стене висит...
Эта встреча с Гришкой была последней, больше в деревню приехать мне не пришлось. Но я часто вспоминаю Гришку-ихтиандра, особенно когда вижу живую рыбу.
Тогда, мне казалось, что самые свободные в деревне были ласточки и Гришка. Ласточки жили над рекой в песчаном обрыве. Весь высокий желтый обрыв был усеян черными маленькими отверстиями ; их гнездами. Целыми днями они без устали летали высоко над лугом или совсем низко над рекой, перед дождем. Глядя на них, я думал: «Что может быть лучше этой свободы полета!»
Но этот праздничный мир, мир рыб и птиц, пчел и насекомых, домашних животных и пышной зелени, задушевных песен по вечерам и добрых человеческих отношений, этот мало меняющийся мир РУХНУЛ в одночасье.
Не замеченный никем апокалипсис случился 26 апреля 1986 года. Не было войны, внешне ничего не изменилось, и жители деревни не могли понять, почему их всех заставляют навсегда покинуть свою маленькую родину.
Власти дали на сборы один день. Приехали два грузовика, три пустых автобуса и один автобус с милиционерами. Грузились в спешке, стоял шум и гам, бабки причитали и голосили, суровые мужики суетились и украдкой заскорузлыми руками стирали слезы. Маленькие дети кричали и плакали, а те, что постарше, предвкушали приключение ; поездку в неизвестность на красивых новых автобусах.
Главный милиционер приказал всем замолчать и хорошо поставленным голосом объяснил, в чем дело:
; Дорогие мои соотечественники! Случилась большая беда! Три дня назад недалеко от вашего края произошло страшное событие. Взрыв ядерного реактора в городке Чернобыль! Черные облака яда и смерти пригнал ветер в вашу деревню. Скоро тут все погибнет или очень изменится. Жить теперь в этом месте опасно и страшно. Я понимаю, как вам тяжело уезжать из родных мест, бросать все, что нажили за долгие годы: дома, коров, свиней и прочую живность. Но с собой брать нельзя ничего: все отравлено на сотни лет. Власть вам поможет, она не оставит в беде. У вас будут новые дома и квартиры. Уезжать необходимо, ради детей и внуков...
На последних словах голос его задрожал, он ничего больше не сказал, низко опустил голову и пошел в милицейскую машину.
В автобусы всех сажали согласно спискам, считая по головам. Не было только Гришки. Милиционеры еще час искали его по радиоактивной деревне, но так и не нашли. Караван автобусов двинулся к другим, безопасным берегам, оставив после себя облако смертельной желто-серой дорожной пыли.
Потом еще неделю Гришку искали солдаты в противогазах с громкоговорителями. Но Гришка пропал и, похоже, пропал для людей навсегда...
А я думаю, что он продолжает как ни в чем не бывало каждое утро и вечер в глухих, недоступных местах реки ловить и сразу отпускать своих безмолвных золотистых и серебристых любимцев.
И нет ему дела ни до чего, кроме воды, наполненной рыбой, потому что Гришка уже давно на земле случайный. Он когда-то приводнился и стал Ихтиандром. А сейчас он уже ловит других, облученных и изменившихся диковинных рыб, ловит не на удочки, а просто руками...
А два раза в неделю по привычке танцует, но уже не в клубе, а на высоком песчаном обрыве, совсем один и без музыки...