Невыносимо болят зубы. Надо принять таблетку. Он сейчас это сделает, только еще раз позвонит ненормальной, которая сорвалась и уехала в столицу. Работать. Бред какой – то! Вылизывал, как кошка вылизывает котят. Особенно зимой, когда у нее начиналась депрессия. А, может, не депрессия, просто тоска. Открывала дверь, входила. Пышные белые волосы. Крашеные, конечно. Очень яркие голубые глаза. С линзами. Маленький детский рот. Белые плотные зубы. Румяные щеки. Бедра, грудь зрелой женщины. Зрелой и была.
– Я посижу, - объявляла она, скинув дубленку, - просто посижу. Депрессняк! Ты не волнуйся.
И грустила, грустила в уютном кресле, прикрыв глаза. Не хотела ни есть, ни пить. Сердито морщила лоб, когда он ставил диск с ласковым блюзом.
– Чего же ты хочешь, Маринка?
– Большую, большую луну. Тебе не понять.
Он снимал с нее обувь, брюки, теплые колготки, джемпер. Приносил халат. Целовал шрамы на плече и ворчал. Как не ворчать? Подавай ей луну и крупные, словно рисованные звезды. Подавай королевство Непал и магическую гору Аннапурну. Четыре раза на нее поднималась. Четыре лета подряд забывала о их общих планах, летала, порхала.
– Маринка, - говорил он, - была уже. Падала, от группы отставала, визжала от страха на хлипком мосту. Чудо спасло. Унес бы горный поток.
– Не понять тебе, Витя!
Как это злило! Не дурак же он. Мечты должны исполняться, но пятый раз в Гималаи это уж слишком.
– Там каждый шаг наполнен смыслом. Там очищается душа, иначе думаешь. И хочется любить, как впервые.
Что скажешь, если горят глаза? Он и молчал, провожал, тосковал, встречал. Лечил ступни. Вылизывал... А нынче не дал денег на тур. Не дал и все! И она рванула в Москву. Зарабатывать! Где, что, как, не сказала. Случайно узнал. Что она там заработает с незаконченным высшим? Кому нужна в сорок девять лет? Пусть взбирается на свою Аннапурну. Даст он деньги, лишь бы ответила на звонок. Молчит. Как будто не знает, что болит душа за нее. Как будто не помнит, что ему нельзя волноваться.
Надо принять таблетку или почистить зубы пастой, которая уменьшает боль. Вот только еще раз позвонить! Боль и Маринка. С той жестокой войны в Чечне. Срослось. Не забыть!
– Мальчик, миленький, ожил! – голос издалека, тихо. Перед глазами смутное, светлое пятно, женщина. Это не мать. Где он?
Где он? Спросить не может, губы не слушаются, уши заложило. И тело болит. Голова болит. Вспомнить не может. Уколы, капельницы и теплая женская рука, вытирающая слезы.
– Нельзя плакать, миленький. Нельзя волноваться. Две операции выдержал. Теперь держись, потом вспоминать будем, кто ты?
Вспомнил на пятый день... Радость от того, что отвоевались, через пятнадцать минут в дорогу, в часть. Радость, потому что уцелели в этом аду. Три месяца отчаяния, страха и бесстрашия... Уцелели! Война не кончилась, но они свое отпахали, на смену идут другие. Дай им Бог! И вдруг нарастающий свист. И тьма... На пятый же день стал видеть лица.
– Выхаживать тебя надо, мальчик, - сказала медсестра, - родных бы надо, а кто ты? Так бывает. На войне бывает.
Он уже знал, кто, откуда, как зовут мать и отца, какую школу закончил, с кем дружил, в кого влюбился перед армией. Сказать не мог. Контузия, тяжелое ранение в голову. Забинтованный с головы до ног. Места живого на теле не было. Миленьким называла медсестра из реанимации. Приходила, когда в палату перевели. Он потом спрашивал, почему? Почему к нему?
– Глаза у тебя были особенные. Беззащитные, зовущие. Все вы там были, как дети, но звал ты.
Не помнил, чтобы звал, но руку ее ждал. Появлялась надежда, что образуется все, не закончилась жизнь, а боль он потерпит. Потерпит! Она и написала однажды на листке: «Может, это тебя разыскивают родные. Город в бреду называл, еще до операции. Смотрела на карте. Есть такой. Они оттуда. Читай и мигни, если «да». Он увидел свое имя, фамилию, город, название улицы, номер квартиры, номер части, в которой служил. Не моргнул, прохрипел: «Да!»
Прилетели отец, мать, сестра. Увидел, как у матери мелко, мелко задергались веки. Наклонилась, припала к бинтам... Позднее рассказали, как в открытое окно залетел голубь и они разволновались. К вести! От него ведь не было писем. Последнее пришло из Грозного несколько месяцев назад, одна строка: «Нас перевели сюда. Ненадолго. Не волнуйтесь. Целую». Никакой информации в военкомате. Никакой на «горячей линии». Никакой в части. Думали, ошибка. Какой Грозный? Он ведь служил на севере. Мальчишка. Какая война?
Голубь залетел, побился о стены... Не прогоняли, замерли! Мать в тот день с трудом пробилась на телефон очередного госпиталя. «Может быть, это ваш, устало ответил врач, - город совпадает. Вы приезжайте!» Мать и попросила показать солдату листок с адресом.
Через месяц его отправили в госпиталь другого южного города. Операция! Еще операция... Он бы не выдержал, но кроме материнских и отцовских рук была та теплая, нежная, осторожно ласкающая. Были глаза. Голубые! Они так многое обещали.
– Полюбила тебя, - сказала она, - вот и приехала сюда. Медсестры нужны везде.
Он не поверил. Видел себя в зеркало. Не богатырь с румяными щеками, каким прежде был. Исхудавший парнишка с запавшими глазами, на костылях. Не поверил, а когда вернулся домой, затосковал. И все – равно не верил, ни ей, ни себе. Какая любовь, если инвалид на всю жизнь? Но письма писал, а через год поехал в тот самый госпиталь, где она осталась работать. Не хватало ее руки. Не хватало! Марина, Маринка... Лучшая из всех, кого встречал. Она его не узнала. Высокого, плечистого, возмужавшего, а он смотрел на нее и счастливо улыбался.
– Я за тобой. День на сборы хватит?
– Как это за мной? – смутилась она, - я ничего не обещала.
– Обещала. Жизнь! В ней должна быть ты.
Не было у него женщин после ранения, а до армии случайные, наивные, как и он. Эта ласкала опытно, осторожно. Все – таки ранение, операции. Он забыл обо всем. Забыл. Только почему – то ломило зубы. Здоровые. Потом она сказала, что от волнения это, а, может, нерв задет. Посоветовала пасту... Ехать отказалась.
– Привыкли к тому, что я прихожу, говорю, улыбаюсь. Многие не знают, кто они, откуда, как не знал ты. Ты уже сильный, они слабые. Не обижайся. Я приеду. Потом...
– Ты здесь не единственная. Может, без тебя, Марин?
Она обцеловала все его шрамы. Прижалась горячо, мягко.
– Потом, Витя, потом. Ты жди!
Он и ждал. Часто болела голова, ломило зубы, но поступил в институт на ветеринарный. Учился, лечился. И ждал! Приехала через два года, уставшая, подурневшая.
– Я еще и не молодуха, - усмехнулась она, - старше на двенадцать лет.
– Для меня молодая. Еще детей нарожаем.
Не нарожали. Был когда – то неудачный аборт. Для него ребенком стала она. Как оказалось, в себе не очень уверенная, чуть взбалмошная, но очень добрая. И любимая. Любимая! Годы летели, а он их не замечал. Чего их считать, если все хорошо? Маринка рядом. Счастье в сердце. Чего желать?
Тридцать семь ему. Давно позади институт. Своя ветклиника, клиенты. Есть квартира для Маринки, есть для себя. Так решила она несколько лет назад. Он обиделся, не понял.
– Одной иногда побыть хочется. Старею, видимо.
– Так давай на острова. Выбирай. Впечатления нужны. Жаль, что мне нельзя.
– Думаешь, от этого станет легче? Рвануть бы в горы...
И рванула! И бредит теперь Аннапурной, Непалом, как будто нет на свете других мест. Ему бы спокойней было. Голова болит редко. Может, организм приспособился. Может, последняя операция прошла успешней, чем те, сразу после ранения. Спасли и слава Богу. Не одного его надо было спасать. Последнюю делал в Германии. А зубы ломит. Маринка же сказала, от волнения. Вот где она сейчас? Надо еще раз подруге звонить.
– В ресторан устроилась, помощником администратора? Чушь какая – то. Какой из нее организатор?
– Но ты же не дал денег, - съязвила подруга, - заработает и махнет на свою Аннапурну.
– Детский сад, - рассердился он, - объяснила бы по – человечески, зачем она ей нужна. Звезды, луна... Не семнадцать же лет и даже не тридцать.
– В тридцать она в аду была. Видеть вас, безруких, безногих, безносых, тяжело было. Я бы не выдержала.
– Это она тебе сама сказала?
– Это я так думаю. Разве не знаешь, что до сих пор снятся эти ребята? И тоска начинается, а в горах все уходит. Приняла ее Аннапурна, понимаешь? Не океаны, не моря. Гора!
Он не знал. Думал, капризы женские, кризис. Поделиться могла. Родной человек. Война значит Маринке снится. Солдаты изуродованные. И ему иногда тоже! Но дела, дела, к вечеру едва ноги держат. А у нее секретарская работа. В медсестры больше не захотела. Дома ни детей, ни особых забот. Значит плывут воспоминания, не дают покоя. Маринка, Мариночка... Что же делать – то?
– Хочешь совет дам? – спросила подруга.
– Не хочу! Позвони ей. Скажи, чтобы расторгла контракт и возвращалась домой. Вместе полетим в Непал. Вместе поднимемся на эту гору. Может, пойму то, что до меня не доходит. Срочно звони.
– Тебе же нельзя, Витя.
– Не знаю уже, что нельзя, а что можно. Звони!
Как же ломит зубы. Где эта чертова паста, где таблетки? Может, и нельзя, может, там, на Маринкиной волшебной горе, закончится его жизнь, но он попробует. Происходит то, что должно произойти. Он попробует. Ради теплой женской руки, которой стало одиноко рядом с ним. В самом сердце Высоких Гималаев он ее поцелует, как в первый раз. Под огромной луной!
Как тогда в парке возле госпиталя. Пахло лекарством, не было луны, очень сильно болела голова, но он так хотел маленькие Маринкины губы и говорил что – то волшебное про звезды. Забылось про звезды – то. Забылось...