Прощай, Ворон. Амфибрахием по фейсу

               


    
Вктор Чумак, командир БЧ-4, был популярен на «Вороне» не тем, что писал книгу о трагедии Приморской армии, защищавшей Севастополь. Нет, нет – совсем не тем. Хотя отрывки из его книги читали многие и отзывлись одобрительо. А известен он был своей способностью за одну минуту сочинить стихотворение на заданную морскую тему. Очевидно он имел приличную заготовку рифм и оборотов, ну и способности, что не редкость для флотского офицера.

    Однажды Барсуков вознамерился его завести:

    -- Витя, я придумал такую тему, что за минуту ты не управишься.

    -- Давай пари. На бутылку коньяка.

   -- Идет.

   -- Излагай тему.

   -- Терпящие бедствие идут на свет маяка, но пристать к берегу не могут. Впереди скалы.

   -- Засекай время.

    Виктор задумался, наморщил лоб, что-то начирикал на листе бумаги, что-то пошептал и ровно через минуту, встав в позу и заглядывая в листок, продикламировал:

     Море билось и стонало.
     Луч сверкал, как острый нож.
     От макушки до анала
     Сотрясала тело  дрожь.

     Луч надежды, луч зеленый
     Слал маяк сквозь мрак и гуд
     И на сиськи, и на лоно
     Сыпал чистый изумруд.

     Впереди обрыв туманный.
     Ты куда ведешь, злодей?
     Луч зеленый, луч обманный.
     Это сборище ***дей.

    -- Гениально! С меня пузырь. Хочешь сейчас?
 
    -- Хочу!
 
    Барсуков отправился в свою каюту и вскоре вернулся с бутылкой армянского, припасенного для обмывки близкого дня рожденя. Завязался душевный разговор:

    --  Виктор, почему ты не публикуешь свои стихи?

    -- Потому что это не стихи.

    -- Привет! А, что же?

    --  Рифмовки.

    -- Тогда напиши стихи.

    -- Так я ж не поэт.

    -- Что же тогда поэт?

    -- Поэт – это не кто и не что. Поэт – это состояние души. Есть состояние – есть поэт, нет состояния – увы. Вот картинка: по утреннему, туманному морю скользит белоснежная яхта. Не поэт скажет: «Скользит белоснежная яхта по морю в туманной дали». Здесь все правильно. Но это простая констатация факта. Поэт же скажет: «Белет парус одинокий в тумане моря голубом». Это уже настроение. Хотя с точки зрения моряка Михаил Юрьевич в своем шедевре допустил промашку. В стихотворении есть строфа: « Играют волны -- ветер свищет...».  Любой моряк знает, что если на море туман, то ветра нет, и наоборот.

     Или о предблокадном Ленинграде:

    «Еще не пожар. Это просто закат.
     Оранжевый шелест в садах...»

    И все! и ты уже вздрогнул, и что-то сжалось в груди, и ты уже представляешь, что ждет несчастных ленинградцев.

    -- А кто написал про закат?

   -- Про закат написала «блокадная муза Ленинграда» Ольга Берггольц. Она удостоилась чести, которой удостаиваются редкие поэты. Её стихи    выбиты на гранитных плитах Пискаревского  кладбища.  Это оттуда:

     «...Но знай, внимающий этим камням:
     Никто не забыт и ничто не забыто!».

    В будущем Барсуков с подачи Чумака увлечется творчеством Берггольц, но ни в одном сборнике её стихов так и не сможет найти стихотворение "про закат". И не мудрено. Как оказалось Чумак ошибся. Стихи "про пожар" написала не Берггольц, а, почти забытая, Варвара Вольтман-Спасская. Это у неё такое надрывное, блокадное:
       
         ...Хлеб как пряник, съеден по пути,
            Раскладушка в ледяном подвале,
            Но как прежде, ровно с девяти,
            Девочка играет на рояле.

    Девочка это её дочь. Она переживет блокаду и станет выдающейся советской пианисткой.


      По трансляции прозвучала традиционная вечерняя команда: «...Задраить водонепронецаемые переборки!».  Корабль готовился ко сну. Еще немного поболтав, отправились почивать и наши любители поэзии.


     На Императоском флоте корабельные (строевые) офицеры свысока смотрели на механиков и в душе не считали их морскими офицерами.  Этому способствовало и Адмиралтейство. Для корабельных инженеров оно учредило узкие серебряные погоны с красным просветом вместо широких золотых с черным просветом, которые носили строевые офицеры. И звания у инженеров были сухопутные: поручик, штабс-капитан, капитан, подполковник и т.д. В 1913 году их уровняли в званиях со строевыми офицерами, но сделали приставку инженер-механик. И получились такие длиннообразования: инженер-механик-мичман, инженер-механик-лейтенант, инженер-механик-старший лейтенант и т.д.

    Характерно, что в Советском флоте сохранили  разделение корабельных офицеров на строевых и инженерных и у последних оставили в звании слово "инженер" сначала впереди, а после сзади основного звания. И только в 1981 году такое разделение отменили.

        Советские офицеры, также как и царские, снисходительно посматривали на механиков. Мол мы альбатросы, с ходового мостика для нас открыты дали и адмиральские вершины, а эти маслопупы так всю жизнь и просидят в своих трюмах.

     Отношение изменилось в хрущевские времена, когда офицерский состав подвергся резкому сокращению. Механики оказались значительнее альбатросов. Заводы с удовольствием брали на работу отставных флотских инженеров, в то время как бывшие артиллеристы, минеры, ракетчики как-то не очень требовались. Именно в это время механиков и стали допускать на посты  до этого занимаемые исключительно строевыми офицерами. Например, их  стали ставить дежурными по кораблю.

     Барсуков заступил дежурным по кораблю в пятницу. И это было хорошо, так как, сдав дежурство в субботу, он успеет на дружескую пирушку.  Дежурство протекало спокойно. Распорядок дня четко соблюдался, приказания и распоряжения своевременно выполнялись, недоразумения быстро устранялись.

    Ближе к обеду позвонил командир:

    -- Дежурный, к четырнадцати ноль-ноль обеспечте подачу катера к борту.

    -- Есть!

    Барсуков тут же вызвал старшину мотористов и передал ему командирское приказание. Старшина имел на Барсукова зуб, потому как при сдаче зачета на классность именно Барсуков своими вопосами по теории завалил старшину.  Но зуб зубом, а служба службой. За тридцать минут до назначенного срока катер стоял у борта, а за пятнадцать минут старшина доложил Барсукову о том, что двигатель заглох и не запускается.

        Барсуков заволновался:

     -- Как быстро исправите?

    -- Меньше часа не получится. Пока разберешь, пока починишь...

    Барсуков доложил командиру о неисправности катера.  Командир сказал, что ничего страшного, что он возмет машину, и сошел с корабля.

     Старпом не был таким добродушным. Сначала он отчитал Барсукова за прокол: «Вы офицер или пиджак? Что значит неисправный? Что у нас в бригаде один катер? Одолжили бы у соседей, увели бы в крайнем случае. Вон их сколько стоит у стенки без присмотра. В любом случае приказ дожен быть выполнен!»

    Отчитал, а затем снял с дежурства.  Это означало, что придется Барсукову сегдня же вновь заступать на сутки дежурным по кораблю. И все ничего, да жаль, что дружеская пирушка накрылась.

    А двигатель на катере заработал. Как только сошел командир – так и зарботал. Барсуков понял, что гад-старшина специально подставил его за свой провал на зачете.

     Во внеочередной раз Барсуков обязнности дежурного офицера исполнял спустя рукава. Он сидел за столом в рубке дежурного и что-то писал и писал. Несмотря на такое манкирование службой, она, эта служба протекала ничуть не хуже, чем накануне.

     Сдав дежурство, Барсуков принял душ, уселся за стол в своей каюте и разложил перед собой исписанные листы бумаги. Это был черновик стихотворения, которое он сочинял целый день. Переписав стихотворение начисто, он свернул лист в трубку зажал в правую рученьку и стал подниматься на верхнюю палубу.   Это он направился к Чумаку, чтобы получить оценку своему поэтичкскому творению.

    На пустынном левом шкафуте ему повстречался старшина мотористов. На широком лице старшины расцвела ехидная ухмылка:

    -- Как подежурилось, лейтенант?

    И развязный тон, и наглое лицо, и торжество в словах старшины взъярили Барсукова. Потеряв контроль над собой, он размахнулся и шлепнул старшину по щеке свернутой в трубку бумагой. Шлепнул и сразу же принял стойку, ожидая атаки. Но атаки не последовало. Старшина развернулся и побежал к старпому. Жаловаться.

    Старпом разобрался во всем и совершенно справедливо выписал Барсукову трехдевную путевочку на гарнизонную гауптвахту, заметив при этом: «Молитесь, чтобы он не обратился в прокуратуру. Хотя свидетелей нет и следов побоев тоже. Но все равно...».

     Когда Барсуков вернулся с губы, он сразу же ощутил отрицательное отношение команды к своему поступку, мол сундук – говно, но и лейтенант – не крем-брюле. И в кают-компании по отношению к нему тоже засквозил холодок.

     Тяжело переживая случившееся, Барсуков по вечерам уединялся в своей каюте, не желая ни с кем общаться. . Однажды к нему заглянул Чумак:

   -- Ты чего раскис, дружище?

   -- Ай, -- махнул рукой Барсуков. – Сам знаешь.

  -- Да, брось ты. Ну сорвалось. Бывает. Вон, раньше их благородия публично охаживали матросов по мордасам. И ничего, не комплексовали.

   Постепенно Виктор разговорил Барсукова. Тот развеялся, раскрепостился.  В конце беседы он даже показал Чумаку свои поэтические творения. Виктор прочитал их вслух и определил, что почти все они написаны амфибрахием, а это не очень хорошо, так как однообразно. Сделав еще несколько замечений он заявил:

   -- Радуйся, Алексей! Ты не поэт и никогда им не будешь.

  -- Чему ж радоваться-то?

  -- А тому, что ты не сопьешься, не станишь наркоманом, не самоубьешься и  тебя не убьют. Ведь все это -- судьба почти  каждого настоящего поэта России.

   -- По-моему ты преувеличиваешь.

       Чумак если и преувеличивал, то не очень.  Подтвержедением его слов станет трагическая судьба Ники Турбиной.  Редкая, красивая девочка, пронзительные стихи, стадионы поклонников, в 10 лет – «Золотой лев», главный приз пристижнейшей Венецианской биениале. И результат: депрессия, алкоголизм, три попытки суицида. Последняя попытка стала роковой. Нике было 27 лет.

   
     Наговорившись о высоком, собеседгики спустились на землю.
 
    -- У тебя есть что-нибудь? – спросил Виктор.

   -- Витя, пусто.

   -- Тогда пойдем к Михаилу Петровичу, поклянчаем его «голубого дуная».

   -- Идея! Он добрый. Не откажет.

     Фельдшер не только не отказал, но и присоединился.  Складный триумвират   дегустировал голубой напиток (смесь один к одному спирта и белого вина, подкрашенная медицинской синькой) и обсуждал мировые проблемы до глубокой ночи.
   
    Прежде чем разойтись, Алексей обратился к Чумаку:

    -- Виктор, вот ты вовсю критиковал мой амфибрахий. А ты сам-то можешь сочинить какую-нибудь рифмовочку в качестве примера, образца для подражания?
   
    -- Нет вопросов. Давай бумагу.

    Через три минуты Чумак выдал пару катренов.

        " Еще не подъем. Мореманы храпят.
         По кубрикам слышен пердеж.
         И только на вахте, от темя до пят,
         Трясет лейтенантика дрожь

         Еще тишина.Запад в цвете золы.
         Но если пиндосы попрут,
         По зову тревоги проснутся орлы
         И жопу врагу надерут!
   
         Это на гражданскую тему. Могу и на лирическую."
 
        Алексей с фельдшером посмеялись, сказали, что лирика здесь неуместна и, что пора спать.
   
   
      Постепенно Барсуков добился доброго к себе отношения и кают-кампании и команды.  А старшину-мотриста перевели с его согласия в Херсон в дивизион
тральщиков.
 
  К стихам Барсуков охладел, но сборник блокадных стихов Ольги Берггольц стал его нестольной книгой. Он иногда открывал её, а закрывал, когда на глаза начинали наворачиваться слезы.

____________________________
Иллюстрация из Интернета