В краю дохлых чаек.
Я стою на ступенях, обрывающихся в мутную мелкость Маркизовой лужи позади «Прибалтона».
Невысокая волна трёт серым воротником пены зелёные волосы замусоренного гранита.
Дохлая чайка, выставив вверх парус крыла, движет себя на встречу с вечностью, увлекаемая пронзительным сквозняком, тянущим по-над волнами.
А потом, весь город - квартал за кварталом, поехал на Московский вокзал.
Купчинские серые девятиэтажки выстроились в длиннющий хвост у касс. Озерки, прихватив с собой в качестве багажа старые дачи, отирались у окошка администратора.
Адмиралтейство с Биржей сидя в зале ожидания на чемоданах, расписывали пулю с Таврическим дворцом и Исаакием.
И лишь Эрмитаж, презирая плебейскую суету, проследовал в зал для ВИП-персон, сопровождаемый распаренным 79ым отделом милиции, сжимавшим в мозолистой от мзды длани сопроводительные документы.
Потом подали эшелоны, и они все уехали. И ад проследовал за ними в заведённом порядке.
А я остался.
Потом я проснулся, потому что старшая кошка потрогала острым концом руки моё лицо так нежно, как это могут проделать только старые влюблённые кошки.
Гремело невыключенное с вечера радио. Жадно отхлёбывал горькую водочную влагу, резало где-то за глазами. Резало и никак не могло пролиться.
А она всё никак не уходила из меня - рыжая, худенькая любовь моя в блеклоголубом комбинезоне обтягивающим беременный живот.
Я родился и вырос в городе. В его закрытых объёмах только лишь и чувствую я защищённость, укромность и одиночество, в отличии от хаоса полей и деревьев натуры. Одиночество легче переносить вдвоём - среди толпы.