Каждый год я жду наступления одного осеннего праздника, который скромно расположился в самом начале октября и никогда не выделяется в календаре красным цветом. К этому празднику обычно не готовятся заранее, не считают дни до его наступления. Он проходит быстро и отмечается букетами последних осенних цветов, которые дети в этот день приносят в школу. Этот праздник – День Учителя. О нём, помимо самих виновников торжества, обычно помнят лишь школьники да их родители, а после окончания школы и те, и другие чаще всего благополучно о нём забывают.
Я уже давно окончила школу, но каждый год с особым чувством приятного волнения встречаю этот праздник. И не только потому, что судьба угораздила меня из тысячи всевозможных профессий выбрать именно учительскую. Не только потому, что этот праздник напрямую касается всех членов моей семьи. А ещё и потому, что он связан с людьми, без которых еще неизвестно, какими бы путями я отправилась в путешествие по бурному и мятежному морю под названием «жизнь»…
Когда после окончания школы я поступала в педагогический, на собеседовании меня спросили: «Почему вы решили стать учителем?»
- Хочу стать таким учителем, который будет не похож на тех, что были у меня, - ответила я. Помню округлившиеся глаза приёмной комиссии.
А я сказала чистую правду. Сказала прямо и твёрдо. Потому что готова была ответить за каждое своё слово.
Так получилось, что за время своего детства я сменила три класса: доучившись до 7-ого в самом обычном классе, перешла в физико-математический, элитный, с углублённым изучением точных наук (хотела сделать приятное отцу), а через два года, получив на экзаменах вполне заслуженные «четвёрки», окончательно поняла, что все теоремы и формулы нужны мне так же, как знаменитой козе баян, и перешла в другую школу, которая славилась сильным преподавателем литературы.
Короче говоря, благодаря своим духовным метаниям, я имела возможность столкнуться с целой вереницей самых разных педагогов. И далеко не каждый из них оставил в моей душе приятные воспоминания. Некоторые оставили глубокие душевные раны.
Как сейчас помню. Урок математики. Пожилая, умудрённая опытом и сединами учительница проводит опрос класса. Её взгляд останавливается на моей соседке по парте:
- Васильева! Чему равен квадрат гипотенузы? Чему равен квадрат гипотенузы, бестолочь?! Не помнишь? А ну, встань столбом! И стой до конца урока! Тупица!
Слава тебе, Господи, что Ты подарил мне достаточно способностей, чтобы хорошо учиться по всем предметам. Я подобным учительским «расстрелам» никогда не подвергалась. Но мне до холодных мурашек было жаль тех одноклассников, которых математичка щедро наделяла всевозможными обидными прозвищами, на выдумку которых была просто неистощима: «тупица», «бестолочь», «чукча», «дубина» и т. п.
Вспоминаю дальше. Я – главная дежурная по школе. Это почётная и ответственная обязанность. На протяжении дня мне нужно было следить, чтобы в коридорах и рекреациях было чисто. Чтобы никто не дрался, не кричал, не нарушал дисциплину. Главному дежурному разрешалось опаздывать на уроки, чтобы после звонка, когда все ученики разойдутся по классам, быстренько обойти всю школьную территорию и проверить, всё ли в порядке. Вот я уже закончила осмотр и, удовлетворённая результатами, направилась в свой класс. Проходя мимо кабинета физики, я прислушалась. Оттуда доносились громкие, истеричные женские крики. В тот же миг дверь кабинета с треском распахнулась, и я явилась невольным свидетелем картины, которая вполне могла стать эпизодом хорошего американского боевика. На пороге стояла полная, круглая, точно кубарь на ножках, пунцовая от гнева Елена Ивановна – завуч школы - и крепко держала за шкирку двух пацанов-шестиклассников, ростом в полтора раза выше её. Именно их лбами она с размаху только что открыла тяжёлую дверь.
- Пошли вон! – зычным басом крикнула Елена Ивановна и богатырским толчком швырнула мальчишек вперёд. Они пролетели метра три и упали мне прямо под ноги. А завуч, не обратив на меня никакого внимания, захлопнула дверь с ощущением выполненного долга. Да, Шварценеггер и Сталлоне аплодировали бы ей стоя.
Урок истории. На первый взгляд, у нас был чудесный педагог. Вячеслав Григорьевич обладал глубочайшими знаниями своего предмета. Излагая материал, он никогда не смотрел в конспект. Его рассказы не дублировали страницы скучного учебника. Наш историк не умещался в узкие рамки школьной программы, и часто ему не хватало урока, чтобы щедро выплеснуть на нас всё узнанное и прочитанное. Он рассказывал о войнах, реформах и переворотах с особым вдохновением, как артист, и слушать его было необычайно интересно. На уроках истории обычно стояла гробовая тишина. Однако не только потому, что учитель завораживал своими яркими рассказами. Вот Андрей Семилетов что-то уж очень активно закопошился в своей сумке, чем прервал бурный поток красноречия нашего историка. Вячеслав Григорьевич замолчал, взял со стола довольно толстую деревянную указку, которой пользовался, когда показывал нам на карте древние города, реки и озёра, и неторопливо подошёл к Андрею.
- Ну, давай, отрок, я тебя благословлю, - с елейной улыбкой произнёс историк и… ударил Андрея по голове толстым концом указки. Раздался резкий щелчок. Андрей (совсем маленький мальчишка, из-за парты едва было видно) захлопал глазами, затем сморщился и беззвучно заплакал, уронив голову на скрещенные руки. А Вячеслав Григорьевич как ни в чём не бывало продолжил свой рассказ ровно с того места, где его прервал. И так было всякий раз, когда кто-либо из учеников нарушал тишину класса. Впрочем, девочек историк не бил. Указка неизменно опускалась только на головы мальчишек.
Мы боялись учителя. Боялись длинного, тяжёлого, деревянного предмета в его руке. Поэтому старались по возможности сидеть как пришитые. Не знаю, что, кроме страха, испытывали мои одноклассники, но у меня при ставшем уже знакомом звуке удара указки о ребячьи головы внутри всё клокотало. Мне было остро жаль плачущих мальчишек. Я ненавидела историка, который в эти минуты напоминал хозяина, наказывающего провинившегося раба (параграф о рабовладельческом строе мы к тому времени как раз изучили). А вслед за этим стала ненавидеть и сам предмет – историю. Я не слушала объяснений учителя. Мысленно я произносила пламенные, обличительные монологи в адрес Вячеслава Григорьевича, пыталась втолковать ему, что детей бить нельзя, что это отвратительно, жестоко, грязно. Но это было лишь мысленно. Высказать свои обвинения учителю в лицо я не могла. В школе это было не принято. Боюсь, что меня не поняли бы даже пострадавшие от учительского произвола мальчишки. И я молчала, хотя это молчание с каждым уроком всё больше и больше душило меня, вставало в горле свинцовым комом. Вот почему я не считаю детство счастливой порой своей жизни, как это в принципе принято считать. Я СТРАДАЛА от того, что я ребёнок. Потому что ребёнок – это получеловек, имеющий в мире взрослых множество обязанностей, но не имеющий никаких прав. Даже права сказать учителю, что указкой по голове – это больно. Нужно было всё терпеть и со всем смиряться. И я мечтала поскорее вырасти и перестать быть ребёнком. Чтобы оказаться со взрослыми на равных.
Через несколько лет после окончания школы я узнала, что Вячеслав Григорьевич уволился с работы. Один из мальчишек после его знаменитых ударов получил сотрясение мозга. И на историка завели уголовное дело. Вот только кто-то там наверху похлопотал, и дело вскорости замяли. Именно поэтому Вячеслав Георгиевич не был уволен. Он уволился якобы по собственному желанию. А жаль. Очень жаль…
В общем, теперь, когда я слышу, что чей-то ребёнок не любит ходить в школу, я не спешу называть его лентяем.
Да… Может быть, многие удивятся, как после знакомства с такими колоритными персонажами я сама дерзнула вступить на путь учительства. Но ничего удивительного в этом нет. Просто мои родные не оставили мне никакого выбора. Они все были педагогами. Может быть, именно поэтому меня так глубоко задевали грубость и несправедливость некоторых моих учителей. Мне было, с чем сравнивать.
Мои бабушка и дедушка были сельскими учителями. Учительствовали они в рязанской деревушке под названием Лаптево.
Однажды дед давал открытый урок перед какой-то важной комиссией. Открыл свой портфель, чтобы достать конспект, а там… детские игрушки. Это мы с сестрой накануне использовали его портфель как домик для плюшевых зверушек. Не знаю, как выкрутился дедушка, но нам не попало нисколечко. Рассказывая о том, что ему пришлось предъявить комиссии, он только улыбался.
Со мной, двухлетней малышкой, дедушка учил стихи Некрасова. Целый отрывок из поэмы «Крестьянские дети» (все помнят: «Однажды в студёную зимнюю пору») я декламировала без запинки, с выражением, по-детски коверкая слова, потому что ещё не все звуки могла чётко произнести. А дед, демонстрируя родным и знакомым результат наших с ним трудов, расцветал от гордости.
Он мог быть суровым и строгим, а мог без стеснения обнаружить такую чистую душу, такую нежность и такое глубокое понимание души человеческой, на которые обычно бывают способны только женщины. Он без обиняков говорил человеку в лицо всё, что о нём думает, демонстративно не подавал руки лжецу или негодяю. Но именно к нему приходили деревенские ребята, чтобы поговорить о проблемах и неудачах. Именно ему доверяли самые сокровенные тайны. Он, как никто другой, был способен понять и посочувствовать.
Его уважали. Его слушались. С ним советовались. Ему доверяли. Много лет он был директором школы. Звали его Иван Петрович. Но для меня он навсегда останется дорогим дедой Ваней.
Он всей душой был предан своему учительскому делу. И очень любил мою бабушку - свою жену. Она была ему не просто женой, а соратником и единомышленником. Соратник – от слова «рать», что значит «войско», «воинство», «армия». Они сражались в одном окопе. На поле просвещения всегда есть, за что сражаться. За свои идеалы, например. За будущее своих учеников. За торжество справедливости. Сегодня это, к сожалению, почти забытые понятия. За другое сражаются люди. За престиж и карьеру, за прибыль и капитал, за дорогие машины и банковские счета…
Бабушке моей, Полине Кирилловне, едва исполнилось девятнадцать, когда она, худенькая, миниатюрная девочка, предстала перед учениками в солидной роли учителя. Вообще-то, при крещении её нарекли красивым русским именем Пелагея. Однако директор школы, куда пришла работать юная учительница, критически окинул её взглядом с ног до головы и подытожил:
- Нет. Пелагея – это очень длинное имя для такой маленькой девушки. Мы будем звать вас Полиной.
Вот так с лёгкой руки директора Пелагея стала Полиной. И потом уже мало кто вспоминал её настоящее имя. В сельских школах учителей не хватало. И она преподавала почти все предметы: биологию, географию, химию, физкультуру и даже пение. А потом, когда началась Великая Отечественная, она проводила мужа на фронт и взяла в свои маленькие женские руки управление школой. Крепкими оказались руки. Надёжными. И заботливыми по-матерински.
На входной двери большого, просторного дома бабушки был прибит гвоздь. Сюда вешались таблички – кусочки картона с написанными от руки короткими строчками: «Я в школе», «Я в огороде», «Уехала в город», «Буду через час» и т. п. Табличек этих был целый набор. Чтобы односельчане знали, где можно её найти. В ту пору учитель на селе был и царём, и Богом. Поднялось ли у кого давление, закончились дрова, сын никак не может на работу устроиться – бежали к учителям. А куда ещё? До райцентра десять километров, а до областного города все сто. А учитель – человек интеллигентный, грамотный. Всё знает, всё умеет. Поможет делом или советом.
И бабушка помогала. Без устали. В любое время дня и ночи. Лечила, увещевала, советовала, писала заявления и жалобы, обивала пороги инстанций.
О приходе гостей возвещала (оповещала) входная калитка. Когда её открывали, она тоненьким голоском пропевала маленькую музыкальную фразу, оканчивающуюся высокой, почти космической нотой, а когда закрывали, срывалась с этой ноты, как нераспевшийся дискант, и внезапно переходила на бас. Завершался этот музыкальный дивертисмент громким хлопком, словно финальным ударом барабана.
А ещё бывало…
- Карау-ул! Помогите! Убивают! – в дом врывается растрёпанная соседка. – Полина Кирилловна! Феньку муж убивает! Топоро-ом!
Бабушка выбегает из дома вслед за соседкой. За забором слышны женские причитания и вопли. Это сосед, непросыхающий пьянчужка по прозвищу Вихор, схватил топор и гоняет по двору свою жену. Она, бедная, не знает, куда спрятаться. Надрывается от крика. В стороне стоят деревенские бабы и мужики. Кричат, машут руками, а подойти боятся. Мало ли что этому Вихру в голову взбредёт! Саданёт топором и не поморщится. С утра глаза залил.
И вдруг наперерез ему - бабушка. С голыми руками против топора. Заслонила собой несчастную Феньку. Вихор орёт:
- Уйди, Полина! Уйди! А то зарублю-у! Возьму грех на душу!
А та стоит, как скала:
- Руби! Руби, говорю! – И наступает на него. Маленькая, отважная, глаза горят. Деревенские замирают от ужаса. А Вихор, не выдержав её прямого, гневного взгляда, вдруг роняет топор, падает на колени:
- Прости, Полина Кирилловна, прости меня, дурака! – И рыдает. Кто-то сбоку, воспользовавшись моментом, хватает и прячет топор. Фенька спасена. Все расходятся по домам. Остаётся лишь бабушка, чтобы окончательно восстановить мир в семье.
В последние пятнадцать лет она была директором не простой школы, а школы-интерната для умственно отсталых детей. Обучались там дети с различными неутешительными диагнозами: олигофрения, синдром Дауна и т. п. И вот что меня всегда поражало. Учителя ведь часто жалуются на своих учеников. Отчасти от усталости, отчасти – по привычке: мол, лентяи, бездельники, глупцы; им все силы отдаёшь, а они… А от бабушки своей я никогда таких слов не слышала. Наоборот, она уверяла, что многим ребятам диагноз поставлен ошибочно, что на самом деле они умные, здоровые, талантливые. Она видела в них только лучшее.
Однажды поздним вечером, когда калитка уже устала продемонстрировать свои вокальные способности и рассчитывала на заслуженный ночной отдых, нежданный посетитель распахнул её так внезапно, что она не успела проскрипеть ни одной ноты, отделавшись лишь финальным хлопком. В дом прошмыгнула 15-тилетняя деревенская девчушка:
- Полина Кирилловна, я… я, кажется… рожаю!
- Что?! Как рожаешь?! Ты беременна?!
- Да.
- А срок какой?
- Не знаю! – взрыдывала Маша. – Вы только мамке не говорите.
- Как же ты беременность столько времени скрывала?
- А я живот простынёй перетягивала и платье широкое надевала.
- А отец ребёнка кто? Где он?
- Уе-ехал! Он на заработки сюда приезжал, в колхозе коровник строил.
- Взрослый дядька, значит?
- Да-а-а! Вы только мамке не говорите! Она меня убьёт!
- Да как же не говорить, если ты рожаешь? Ребёнка-то всё равно домой принесёшь.
- Ну и пусть! Вы только сейчас не говорите!
- Не скажу, не скажу. Проходи скорей, ложись вот на кровать. Сейчас в больницу поедем.
Через полчаса Машу уже сажали в машину. Успели довезти до больницы.
Родила Маша дочку. И с той самой минуты ни Маша, ни её малышка за своё будущее могли больше не беспокоиться: они поступила под опеку и защиту самых мудрых, справедливых и уважаемых людей – сельских учителей. Надёжной такая защита была. Надёжнее не бывает.
Папе моему с самого рождения и повезло, и не повезло. С одной стороны, он родился в семье самых известных в округе и уважаемых людей. С другой стороны, такое родство ко многому обязывало: стоило немного оступиться, что-то сделать не так – и люди могли сказать: «Подумать только! А ведь сын таких родителей!»
Мальчику не хватало родительской ласки и внимания, но это можно понять: основную часть жизни его папа и мама проводили в школе. Потому что были там очень нужны. Потому что без них жизнь просто останавливалась. И мальчишка мог попросту возненавидеть школу. Но этого не случилось. Мальчик Боря пошёл в школу с шести лет. Пошёл сам. По своему собственному решению. Его родители каждое утро уходили на работу и возвращались поздним вечером. И шестилетний Боря решил однажды, что хватит ему скучать в одиночестве. Взял старый отцовский портфель и отправился в школу. Прямо в первый класс. Появился он в классе в самый разгар уроков, протопал на свободное место и спокойно там уселся. На перемене учительница прибежала в кабинет директрисы:
- Полина Кирилловна, ваш Боря пришёл. Сидит за партой и слушает.
Пришлось вести сына обратно домой. Но следующим утром Боря снова появился в школе. С портфелем. Его выругали и снова отвели домой.
- Пойми, - убеждали родители. – Тебе всего шесть лет. Рано тебе ещё в школу. Пойдёшь на следующий год. Понял?
- Понял, - кивнул Боря.
- Вот и хорошо, - ответили папа с мамой, но на всякий случай портфель решили спрятать.
На следующий день, только родители за порог – Боря ринулся на поиски портфеля. Мальчик упрямо перерыл весь дом, нашёл-таки портфель и через полчаса снова сидел за партой. И родители, вздохнув, поняли, что нужно смириться. Боря стал ходить в школу на законных основаниях. Он был самым младшим учеником первого класса. А потом стал самым младшим студентом первого курса педвуза. Он выбрал профессию учителя физики. Как его отец.
Последние два года я училась в школе, где работал мой папа. И я видела, как искренне любили его ученики. Мои одноклассники из десятого мучительно завидовали одиннадцатому «Б» и мне. Ученикам одиннадцатого «Б» - за то, что отец был их классным руководителем, а мне – за то, что я была его дочкой. Одиннадцатый «Б» открыто гордился своим классным руководителем. А я изо всех сил старалась не подчёркивать наше близкое родство: называла отца только по имени-отчеству и прилежно готовилась к урокам, чтобы не дать повода злословить, что папа завышает мне оценки.
Он был большой и добрый. Он редко сердился даже на отпетых двоечников и хулиганов. Он умел их понимать. Он был для них своим. К нему можно было придти с любой проблемой и знать, что он никогда не откажет, не отмахнётся, не скажет, что занят. На уроках он часто увлекался и, объясняя решение какой-нибудь сложной задачи, исписывал формулами всю доску и так быстро делил и умножал в уме двузначные и трёхзначные цифры, что мои одноклассники, едва успевая следить за мелькающим в руках мелом, начинали переглядываться и открыто улыбаться, понимая, что пытаться повторить подобное – это утопия.
А ещё отец очень любил читать. Он читал классическую литературу и современную, детективы и лирику, исторические романы и фантастику. Но особенной его любовью были…сказки. Всех народов мира! Русские и туркменские, арабские и цыганские, армянские и немецкие. До сих пор не знаю, чем привлекал отца мир сказочных героев и чудес. Может быть, так он продлевал себе детство – детство, которое окончилось быстрее, чем у его сверстников. А может быть, он и во взрослом состоянии в душе оставался ребёнком…
Отец погиб, когда ему не было и пятидесяти. Но до сих пор, если случайно выясняется, что кто-то из моих знакомых или друзей учился у него, я чувствую, что мой личный статус в их глазах мгновенно возрастает. Автоматически. Потому что я – его дочь.
Мама моя в эту учительскую дружную семью пришла в роли жены и невестки и как-то очень естественно, сразу стала неотъемлемой её частью. Наверное, потому, что в её глазах тоже горел этот неугасимый, яркий огонёк задора и творческой фантазии. Свёкр со свекровью слушали её рассказы о работе в музыкальной школе, кивали и довольно переглядывались. Наша, мол, девочка. Одной с нами крови.
В юности у мамы была мечта. Она хотела стать второй Вероникой Дударовой - повелительницей скрипок, кларнетов и гобоев. Мама окончила дирижёрско-хоровой факультет музыкального училища, и после выпускных экзаменов обычно скупой на похвалы преподаватель Петербургской консерватории Королёв сказал ей:
- При известном старании, Алевтина, из вас может получиться очень неплохой музыкант.
Мама готовилась к поступлению в консерваторию. Но к тому времени она вышла замуж за моего отца, и на свет одна за другой появились две малолетние крикуньи, которые заставили отодвинуть на задний план мечты о славе Дударовой. Мама устроилась на работу в детский сад. Потому что иного способа пристроить туда нас с сестрой не было.
…Во время занятий малыши пищали от восторга. Их музыкальная руководительница, словно по волшебству, превращалась то в прелестную Красную шапочку, которая наивно доверила лесному хищнику адрес любимой бабушки, то в коварного Серого Волка, который слопал несчастную бабушку и нарядился в её старушечье платье.
А как проникновенно, как трогательно пела она малышам о том, что
«Ветка чуть качается, дождик не кончается.
С нами старый скворушка до весны прощается…»,
или о грубом, хитром поваре, который несправедливо обидел ни в чём не повинную кисоньку:
«Повар пеночки слизал да на кисоньку сказал.
Хотят киску наказать, хотят ушки ей надрать».
Детки слушали жадно, завороженно. Их глаза становились влажными, а кое-то открыто, не стесняясь, оплакивал судьбу бедной кисоньки, размазывая по личику слезинки, похожие на маленькие жемчужинки. Но, если вдуматься, эти солёные капельки были дороже любого жемчуга, потому что проливались они от сострадания к ближнему своему. И не важно, что в роли этого ближнего выступали птички и зверюшки. Именно с таких слёз начинается рождение человека.
Однажды после занятия один мокроносый малыш в коротких шортиках подошёл к ней и выжидательно уставился серьёзными, круглыми, как вишенки, глазами.
- Ты что-то хочешь спросить? – наклонилась она к мальчику. Тот моргнул вишенками и неожиданно шепнул в самое ухо: «Я тебя люблю». Улыбнулся и поковылял к выходу. Кто осмелится сказать, что на свете бывают более высокие награды?..
Мама организовала в детском саду настоящий театр, в котором роли играли сами дети. Пьесы ставились разные. Сценарии к ним мама обычно писала сама. Накануне премьер часть интерьера нашей квартиры перекочёвывала в детский сад в качестве реквизита. И в зале детского сада, как на большой сцене, возникали Золушка и Спящая Красавица, непослушный Колобок убегал от бабушки, а мисс Эндрю получала по заслугам от Мэри Поппинс – лучшей няни на свете. Разные были спектакли. Но, каким бы ни был сюжет, добро в них всегда побеждало зло. А в детских сердцах росла и крепла вера в то, что так должно быть не только в сказках, но и в жизни.
При всём при этом зарплата мамина, как у любого музыкального руководителя, была не больше воробьиного носа. Видимо, в этой жизни каждому отводится своё: кому – карьеру строить, к руководящим должностям и высокой зарплате стремиться, а кому – зажигать детские сердца и собирать в разноцветные букеты ребячьи улыбки.
Сейчас моя мама на пенсии. Многие её воспитанники уже выросли и стали взрослыми школьниками. Но до сих пор они бегут к ней вприпрыжку, увидев на улице, как когда-то бежали в детском саду на любимые музыкальные занятия. Жизнь показала, что Дударовой можно стать не только в оркестре…
… В общем, мне было, с кем сравнивать своих школьных педагогов, поскольку с самого детства я усвоила, что учитель – это не просто профессия. Это призвание. Это образ мыслей. Это поступки. Это – сама жизнь. Могла ли я после этого выбрать другую профессию? Нет. Я могла стать только учителем. И никем иным.
С детства я играла в школу. Папа по моей просьбе прибил к стене кусок линолеума (это была доска) и приносил кусочки мела. А я сажала перед «доской» всех своих кукол и обучала их письму и математике, рисованию и пению.
Однако каким же учителем я стану? Физики, как папа и дедушка? Музыки, как мама? Географии, как бабушка? Выбрать было тяжело…
Я окончила начальную школу, и вместо одной учительницы, которая преподавала у нас все предметы сразу, возникла вереница учительских лиц, удивляя и пугая нас своим многообразием. И вот в один из сентябрьских дней дверь класса отворилась, и на пороге возникла та, которая определила мой выбор сразу и навсегда.
Она не вошла, а словно бы вплыла в класс лёгкой, девичьей походкой. А ещё у неё была потрясающая причёска. Не химическая завивка мелкими завитушками и не строгий пучок на затылке, который неизменно предпочитали большинство наших учителей, а модельная стрижка, которая позволяла волосам пышным полукругом ложиться на щёки и плечи. Как у французской певицы Мирей Матье. Мы, пятиклассники, просто рты пооткрывали.
- Здравствуйте! – она одарила нас лучистой улыбкой. – Меня зовут Валентина Юрьевна. Я буду преподавать у вас русский язык и литературу.
Я влюбилась в неё всеми фибрами своей девчоночьей души с первых же минут, как только она начала рассказывать нам трогательную историю о прохожем, который подружился с кленовым листочком. Кленовый листок, подгоняемый порывами ветра, как живой, бежал рядом с прохожим всю дорогу. А когда человек дошёл до своей работы, они расстались. После рабочего дня человек снова вышел на улицу, но листочка уже не было. Может быть, ветер погнал его дальше, а может, какой-то другой прохожий случайно растоптал его твёрдым каблуком…
Эта история оставила в моей душе ощущение лёгкой грусти и какого-то трогательного волшебства. По дороге из школы я внимательно смотрела себе под ноги: боялась случайно наступить на какой-нибудь листочек. Они для меня ожили, обрели маленькую душу. А наша новая учительница явилась доброй волшебницей, которая наделила их этой душой.
Как она не походила на других наших учителей! Её речь была неторопливой, певучей, тёплый тембр голоса завораживал. Не звучало ни одной резкой интонации, ни одной повышенной ноты, ни одной повелительной фразы. Она беседовала с нами тихо и спокойно, как с лучшими друзьями. Без привычных нам высокомерия и морализаторства. Не сдвигала брови на переносице, не буравила глазами, не чеканила слова, словно отдавая команды на плацу.
И именно в тот сентябрьский день я решила, что буду только учителем литературы. Как Валентина Юрьевна. И не изменила этого решения до окончания школы, хотя Валентина Юрьевна проработала у нас всего полгода.
Потом она ушла. Вернее, её ушли. А ещё вернее – ей просто не дали работать. Её, как говорят в простонародии, «съели». Её же коллеги. Не простили они ей ни её причёски, ни её улыбок, ни того, что дети ходили за ней толпами, что приходили даже к ней домой и устраивали там дружные весёлые посиделки с чаепитием, песнями, танцами. Не простили того, что была она «не как все». Уж очень выделялась из общей учительской массы. Как яркая роза на фоне мышиного горошка. В чём её только ни обвинили! И в панибратских отношениях с учениками, и в антипедагогических методах воспитания, и в отрыве от коллектива. И в конечном итоге добились своего. Настал день, когда к нам в класс вместо Валентины Юрьевны вошла незнакомая, чужая учительница.
- А где Валентина Юрьевна? Где НАША Валентина Юрьевна? – встревожились мы. Но ответа нам не дали ни новая учительница, ни классный руководитель, ни завуч школы. Тема смены педагога всячески игнорировалась или пресекалась. И это встревожило нас ещё больше. И только через неделю по обрывкам сплетен и слухов мы узнали, что Валентина Юрьевна в тяжёлом состоянии лежит в больнице. У неё случился нервный срыв.
Мы так переживали эту новость, что перестали возмущаться появлению неприятной замены. Она – эта замена – оказалась такой скучной и неинтересной, что не вызывала у нас даже отрицательных эмоций.
А через месяц кто-то из старшеклассников сообщил, что Валентину Юрьевну выписали домой. И мы с девчонками в этот же вечер нагрянули к ней с цветами, конфетами и баночкой мёда. Это было довольно рискованно. Мы не знали, как чувствует себя наша учительница. Но мы знали, что нужны ей. И не ошиблись. Валентина Юрьевна, бледная, похудевшая, навстречу нам расцвела знакомой улыбкой, по которой мы так скучали. Мы не могли наговориться! Делились новостями, впечатлениями, смеялись и хмурились, как лучшие подружки, которые не виделись долгое время.
Валентина Юрьевна не скрывала от нас своих планов. Она прямо сказала, что в школу больше не вернётся. «По состоянию здоровья», - пояснила она, не открывая подробностей. Но мы всё поняли. И тут же поклялись, что всё равно никогда не расстанемся, что будем звонить, приходить, навещать, что уже не сможем иначе. Часто такие обещания в порыве эмоций очень легко раздаются и, к сожалению, потом так же легко забываются. Но только не в этот раз…
Я полюбила бывать у Валентины Юрьевны. Я поверяла ей свои девичьи тайны, делилась с ней сомнениями, и надеждами, успехами и огорчениями. У неё на диване я плакала из-за своей несчастной любви. А она не утешала, не говорила банальных фраз, что всё будет хорошо, что я ещё встречу своего принца, как обычно говорят взрослые в такие минуты, потому что понимала, насколько серьёзно и глубоко было то моё первое чувство. Она умела понимать. Она беседовала со мной не как учительница с глупой, неопытной девчонкой, а как взрослая женщина с женщиной юной.
- Катюша, дорогая, - мягко сказала она, когда диванная подушка уже насквозь промокла от моих слёз. – Мне кажется, что он любит тебя (она очень серьёзно произнесла это слово – «любит», хотя мне и моему избраннику было всего по шестнадцать). Просто… у тебя душа другая. Люди – они разные. И души у них разные. Вот как эти… банки. Есть литровые, а есть двух-, трёхлитровые. Он любит тебя, но его душа больше похожа на литровую банку. В неё может уместиться только литр воды. Не больше. Даже если наполнить её до краёв. А твоя душа глубже. Поэтому тебе кажется, что он любит тебя недостаточно. Ты любишь его всей душой. Но и он тоже любит тебя всей душой. Но раз твоя душа глубже, то и любит она в конечном итоге сильнее, ярче, жертвеннее. Понимаешь? Вот… Поэтому либо ты принимаешь его таким, какой он есть, либо ждёшь человека, чья душа будет так же глубока, как и твоя.
Сначала это сравнение человеческой души с литровыми банками показалось мне неуместным. Но потом я поняла, что оно полно глубокого смысла. Как притча, как легенда, как аллегория. Валентина Юрьевна обладала уникальным качеством: она умела объяснить сложные философские вещи с помощью самых простых, понятных слов и житейских сравнений.
Шли годы, и из учительницы она превратилась в мою старшую подругу, которую я никогда не устану благодарить за мудрые женские советы. Настоящий учитель остаётся в жизни своего ученика навсегда. Даже когда школьные годы исчезают за порогом детства…
Сегодня очередной День учителя. И я покупаю в цветочном магазине сразу несколько букетов. Первый, конечно же, маме. Она мой первый слушатель и советчик по всем профессиональным вопросам. Второй – Валентине Юрьевне. Её улыбка по-прежнему остаётся лучистой и светлой. Третий – Ирине Борисовне. Она явилась моим Ангелом-Хранителем, когда я только начала делать первые шаги на пути своей профессии. Нащупать свою тропинку на этом пути – дело нелёгкое, но ещё тяжелее отстоять право продолжать следовать именно этой узкой тропинкой, удержаться на ней, чего бы это ни стоило, в то время как большинство следует по прямому, удобному, привычному, утоптанному множеством каблуков шоссе. И если я смогла удержаться на своей тропе, то только благодаря Ирине Борисовне – своему завучу, педагогу, единомышленнику. Далеко не в каждой школе мне позволили бы на уроках петь романсы под гитару, вместо размышлений о жанровом своеобразии романа Толстого «Война и мир» (как это положено по программе) – затевать на уроке спор о том, почему умерла во время родов Лиза Болконская, а сочинение писать не по прозе Тургенева, а по музыке Чайковского. Все мои «художества» получали негласный статус неприкосновенности, благодаря Ирине Борисовне, обладавшей непререкаемым авторитетом завуча школы. Она поступала, как мудрый вожак птичьей стаи: не давала сородичам клевать желторотого птенца, пока тот не оперится и не научится летать. Птенец окреп, набрался сил, опыта и скоро уже мог сам за себя постоять. Однако заботливое, надёжное крыло своего наставника он будет помнить всю свою жизнь.
Все учителя делятся на две категории. Одни запоминаются навсегда (о них рассказывают своим детям и даже внукам, а номера их телефонов никогда не вычёркивают из записных книжек), имена же и лица других спустя несколько лет растворяются в памяти, как очертания фигур в густом тумане. Были? Или не были? Какая разница?..
Но и запомниться можно по-разному. Одни запоминаются грубостью и чёрствостью, равнодушием и высокомерием, а другие – особым, негаснущим светом души, который, как спасительный маяк, и после школы светит их ученикам на жизненной дороге.