«… Приговорённый к смертной казни –
прямая противоположность самоубийце».
Альбер Камю
Эшафот походил на сцену. Так и казалось, что сейчас на свежеструганные доски выбежит толпа комедиантов с размалёванными лицами, и начнётся очередной глумливый фарс.
Картину театральных подмостков портил палач, что стоял в дальнем углу помоста. Он смотрел на осужденного, как на некую заготовку, из которой одним махом топора должен сделать ладную деталь, дабы не разочаровать собравшеюся публику.
Сам же осужденный шёл по площади вялой шаркающей походкой. Утром тюремщик принёс ему кружку какого-то отвара, толи сильное успокоительное, толи наркотик. Он отпил глоток и сказал: «Дай мне яду!» На что надсмотрщик проворчал: «Не терпится? Обожди малость. Ты еретик и богоотступник! За тебя всё решат, и всё сделают!»
Эта фраза крутилась в голове приговорённого, когда он надевал серый балахон, когда его выталкивали из камеры, и сейчас, когда вели к плахе: «Решат…. Сделают…. Решат…. Сделают…. За тебя…. Всё сделают за тебя…»
До дощатой, наскоро сбитой лестницы оставалось ещё пара десятков метров, когда в притихшей толпе прокатился тревожный рокот. Конвой остановился, и все повернули головы в сторону ратуши. Он тоже поглядел на грязный фасад, но ничего не увидел.
С каждой секундой толпа приходила всё в большее возбуждение. То тут, то там кто-то поднимал руку и показывал куда-то вверх.
Он вновь посмотрел на здание, поднялся взглядом по шершавой стене и увидел под шпилем распахнутое окно. В окне на самом краю, уперевшись руками в раму стоял человек. Он был неподвижен и смотрел вниз на площадь.
Конвоиры застыли в растерянности, не зная, что делать – продолжать ли движение, или же ждать новых указаний. Сценарий процедуры был нарушен, и от мрачной торжественности не осталось и следа. Толпа потеряла интерес к казни, её внимание было теперь сосредоточено на самоубийце.
Палач недовольный тем, что вдруг перестал играть ключевую роль в этом спектакле, воткнул топор в колоду, и в сердцах плюнул в сторону самоубийцы, обозвав его безмозглой скотиной.
Вся стройность сюжета была сломана и пафосная трагедия превратилась в балаган. На площади одновременно оказалось два главных героя. Два человека настолько отличные от всех остальных, что внимание собравшихся на площади металось между ними, не зная кому отдать предпочтение.
Один из них был полностью в их власти, подмят законом и абсолютно бесправен. Другой же отвергал любой закон и любую власть, и потому так же мог бы считаться богоотступником, и так же заслуживал кары. Однако он был для них недосягаем, и этим возбуждал и вызывал интерес.
Одного они убьют сами, унизив своим пренебрежением. Другой унижал их самих, плюя на их порядки и устои.
Приговорённый стоял в середине клокочущей толпы, которая то плевалась насмешками, то притихала с жалостливым поскуливанием, а то и негодовала, извергая злобу в адрес человека в оконной раме.
Глядя на самоубийцу, осуждённый застыл, поражённый безумием его замысла. А через мгновение был удивлён пришедшей ему мысли. Он подумал о том, что человек этот стоит на последнем рубеже своей воли. Своей…. и, что он уже оторвался от какой-либо общины, но ещё не вычеркнут ею из списков своих добровольных рабов.
А писари, ведающие учетными книгами, будут до последнего тянуть с тем, чтобы вымарать его имя с кадастровых страниц. В отличие от него – уже заочно похороненного, списанного и забытого.
И в нём возникло страстное несбыточное желание – оказаться сейчас рядом со стоящим над пропастью смельчаком, услышать, как бьётся его сердце, и пропитаться той же отвагой пренебрежения к воющей толпе, к значимости происходящего, а то и ко всему миру. Стоять рядом, ощущая родство возбуждённой крови и ликовать от чувства великой вседозволенности за мгновение до шага….
Он вдруг понял, что не одинок, что сейчас они вдвоём противостоят всей вселенной. Ему даже показалось, что он слышит мысли своего…. Он не смог подобрать нужного слова, чтобы выразить своё родство с этим человеком. Да его, скорее всего и не нет….
Погрузившись в свои мысли, приговорённый подался вперёд, но был резко одёрнут конвойным. И в эту же секунду в нём родился страх. Нет-нет, страх не за свою жизнь, которую вот-вот у него отнимут, а страх того, что стоящий под шпилем ратуши может его предать и обмануть. Что он может не прыгнуть вниз на эту чёртову мостовую, а просто плюнуть на всё и вся со своей высоты, отряхнуть ладони и с презрительной усмешкой слезть с подоконника. Что он может бросить его одного, отказаться от него, отречься….
При этой мысли приговорённый застонал и, глядя на самоубийцу, стал умолять его о жалости к нему. Он молил его, чтобы тот прыгнул. Прыгнул и этим снял с его души ту тяжесть последнего вдоха, своей смертью укрепил его сердце, тем самым, убедив его в бессмысленности жизни.
Самоубийца не двигался.… И тогда смертник проклял его.… Проклял и тут же почувствовал бездонное опустошение. Последние мгновения жизни, он пребывал в состоянии тупого безразличия к своей судьбе, желая лишь одного, чтобы его смерть не доставила удовольствия толпе.
А когда палач, наконец-то дождавшись своего часа, занёс над ним топор, он услышал громкий крик человека, который за несколько минут стал для него и самым родным и самым отвратительным существом….
Толпа всколыхнулась, и все головы повернулись в сторону ратуши. В эту секунду палач сделал своё дело, а подняв глаза от плахи, увидел затылки своих почитателей.
Он в ярости вскинул топор, поняв какую шутку, сыграл с ним самоубийца, и проорал проклятия безмозглой никчёмной скотине. Лица вновь повернулись в сторону эшафота, и тогда человек в окне молча сделал свой шаг….