Встреча в костёле. Очарование Илоной. Поездка в Бирштонас. Приезд Илоны в Ленинград. Драматическая поездка в Мариамполе. Встреча в Евпатории. Смерть учителя музыки.
В то лето я отправился в отпуск по путевке в литовский Друскининкай, в санаторий Эгле. Место это было хорошо известно в стране своей целительной минеральной водой, мягким климатом и музыкальными концертами, посвященными знаменитому литовскому композитору Чюрленису, уроженцу этого города.
В один из вечеров я поехал на органный концерт в старинный костел. Звучали Бах, Шуберт, Верди, Гуно… Я сидел на боковой скамье, недалеко от входа, откуда прекрасно были видны высоченные своды собора, его скупые, лаконичные украшения, алтарь со сценой распятия и темные, величественные иконы.
Обстановка католической церкви всегда настраивает меня на философский, умиротворенный лад, и как только прозвучали первые мощные аккорды органа, а вслед за ними голоса мужского хора, я окунулся в стихию утонченного удовольствия, которое таит в себе органная музыка.
Хотя я не религиозный человек и не разбираюсь в тонкостях конфессиональных различий, но обстановка католической церкви и, самое главное, ее музыкальное наполнение меня всегда притягивает больше, чем, например, православная.
Наши православные церкви мне кажутся излишне перегруженными иконописью, золотом, что в совокупности давит на человека, подчеркивает его ничтожность в сравнении с божественной идеей.
А в католическом костеле, как, впрочем, и в лютеранской и в англиканской церкви, я чувствую себя свободно, как в филармонии – их скромный, даже слегка аскетический интерьер создает свободу духа, а не подавленность.
Такое же светлое впечатление производит и публика, наполняющая костел во время службы или концерта. Я всегда с интересом и симпатией рассматриваю людей, которые приходят сюда радостными, как к себе домой, с многочисленными детьми, и чувствуется, что ежедневное общение с богом для них в большей степени праздник, чем установленная традиция.
В православных же церквах я гораздо чаще встречал людей отрешенных, пришедших в силу необходимости – либо за помощью, либо за отпущением грехов.
Так было и в этот раз: на концерт пришли нарядно одетые женщины и мужчины, в приподнятом настроении, в ожидании таинства эстетического удовольствия от музыки.
Неподалеку от меня, напротив, сидела молодая стройная женщина, в изящном брючном костюме и легкой, светлой куртке, накинутой на плечи. Некоторое время она сидела прямо, глядя в мою сторону, а когда звуки музыки начали заполнять пространство церкви, она откинулась назад, опершись спиной о стену и вытянув вперед длинные, стройные ноги.
Мне хорошо была видна ее фигура, замеревшая в упоении и создающая дополнительный фон для моего художественного восприятия. Женщина слушала с прикрытыми глазами, ее тело, казалось, купалось в волнах музыки, и только иногда легкое покачивание носком туфельки в такт мелодии выдавало ее присутствие в зале.
По окончании концерта несколько человек отправились на автобусную остановку, чтобы вернуться в санаторий, а я решил пройтись пешком. Но в последний момент, когда автобус уже подъехал, я заметил, что женщина в светлой куртке садится в него. Я мигом изменил решение, подбежал к остановке и в последний момент впрыгнул в отходящий автобус.
Женщина сидела на предпоследнем сидении, рядом с ней было свободное место. Я остановился в нерешительности, но она приветливо взглянула на меня и жестом руки пригласила сесть рядом.
– Не боитесь сидеть над колесом? – улыбаясь, спросила она с литовским акцентом.
– Не боюсь. А вы?
– Я привыкла на колесах. Уже который год езжу, всю Литву изъездила на машине.
У нее были яркие рыжие волосы, свободно спускающиеся до плеч, и живые, зеленые глаза, в которых светилась легкая усмешка. Держалась она уверенно, с естественной приветливостью.
– Вы что, работаете водителем? – улыбнулся я.
– Нет, что вы! Я работаю учительницей, а водить машину – это моя страсть!
На этих словах она сделала ударение и посмотрела на меня с победным видом.
– Страсть? Хорошее слово. Я тоже страстный человек. Но неужели вы езду на машине любите больше, чем музыку?
– Нет, конечно! Страсть – понятие широкое, оно касается и удовольствия и любви. Музыка ближе к любви, а машина – это удовольствие!
– Когда я нечаянно наблюдал за вами в костеле, мне так и показалось. Ваше лицо и вся ваша фигура выражали почти любовное блаженство.
Она посмотрела на меня с радостным удивлением, даже с некоторой растерянностью.
– Откуда вы знаете?
А потом, смутившись и помолчав, нерешительно добавила:
– Я давно мечтаю о любви, а органная музыка меня так раскрепощает, что мне делается дурно. Мне кажется, что жизнь проходит мимо меня, без смысла и содержания…
Она запнулась, почувствовав, что слишком разоткровенничалась. Я тактично помолчал, а потом сказал:
– Ну, смысла жизни не знает никто и …
Она перебила меня и торопливо спросила:
– Как вас зовут?
– Александр, а вас?
– Меня зовут Иоланта… Илона, и я знаю, в чем смысл жизни, Александр!
Тут я не удержался и дал волю своему сарказму:
– О-о-о! Тогда скажите скорее, Илона! Человечество давно ждет вашего признания!
Она грустно улыбнулась…
– Зря вы шутите… Я говорю серьезно. Сидя сейчас в костеле и слушая музыку, я вновь это поняла. Смысл жизни в любви… По крайней мере, для меня.
Тем временем автобус подъехал к санаторию, я первым спрыгнул на землю и подал руку Илоне.
Ужинали мы с Илоной в разных сменах. Я дождался, пока она вышла из ресторана, и предложил прогуляться перед сном. Мы пошли по центральной аллее, усаженной с обеих сторон ковром ярких цветов, мимо стилизованного памятника черному лебедю, обитателю местных озер. Аллея проходила вдоль всей территории санатория и переходила сначала в широкую тропу, а затем в утончающуюся тропинку, уходящую в лес. Я не раз с удовольствием бродил по этому лесу, впитывая его тишину и засматриваясь на пернатых обитателей.
У нас было много времени впереди, мы шли медленным, непринужденным шагом, но главное заключалось в том, что мы оба уже понимали: с нами происходит нечто прекрасное. Эта цепочка случайных совпадений – встреча в костеле, овеянная органной музыкой, а затем поездка в автобусе с неожиданно откровенным разговором – вывела нас на эту тропинку, по которой мы можем углубиться в мир необычайных ощущений.
Я взял Илону за руку, и она доверчиво разрешила мне вести ее по лесу, как маленькую девочку. Вид у нее был чуть смущенный и радостный, одновременно. Не помню точно, о чем мы говорили в начале прогулки, но дело было не в словах, а в интонациях и в выражении наших лиц.
Илона шла изящно и свободно, на небольших каблучках, я любовался ее походкой и буквально упивался ее акцентом, придававшим словам какое-то особое очарование.
Литовские леса хороши не только своим мягким мхом, обилием грибов и хвойным убранством деревьев, но и деревянными украшениями в виде беседок, ветряных мельниц, изваяний сказочных персонажей, обильно рассыпанных в самых неожиданных лесных закоулках.
Мы с Илоной далеко углубились в лес, и когда уже совсем стемнело, нашли маленькую беседку. За этот час лесных блужданий нам удалось сблизиться настолько, что в беседке мы сели очень тесно друг к другу, я обнял ее за плечи и наш разговор принял весьма откровенный характер.
Илона рассказывала о том, как она ведет уроки русской литературы в старших классах школы. На одном из уроков она собрала тетради с домашними сочинениями и, придя домой, обнаружила в одной из неподписанных тетрадей, вместо сочинения, короткую фразу: «У меня *** стоит!».
Вначале я был слегка ошарашен, когда она произнесла эту фразу с видимым удовольствием. Наверное, это было заметно по моей реакции, но Илона нисколько не смутилась. Много позже я понял, что люди, для которых русский язык не является родным, менее остро чувствуют языковые оттенки, в том числе грубые.
Илона продолжала:
– Я долго думала, как мне поступить, как узнать, кто это написал… И придумала. Что бы вы сделали на моем месте?
– Понятия не имею! Никогда не был в такой ситуации. И что же вы сделали?
– Следующий урок в этом классе я начала с вопроса: «У кого *** стоит? Все
еще стоит?».
Я оторопел…
– И что же?
– Сначала последовало молчаливое изумление, но через некоторое время, когда дети осознали то, о чем я спрашиваю, раздался смех и некоторые из них начали оглядываться на мальчишку, лицо которого покрылось краской стыда. Он один не смеялся и готов был залезть под парту.
Я хохотал от души над рассказанным эпизодом и в этот момент понял, что любые слова, произнесенные этими красивыми губами с таким милым акцентом, будут приняты мной близко к сердцу, как самые желанные. Я схватил в охапку эту хрупкую женщину, уткнулся носом в ее рыжие волосы и начал целовать. Илона не сопротивлялась. Она давно ждала этой близости.
– Почему ты подошел ко мне только после концерта? – шепнула Илона, на секунду отстранившись от меня.
– А я раньше не видел тебя… Увидел только в костеле…
– Как же ты не видел, когда много раз проходил мимо меня в санатории?
– Клянусь, я не видел тебя!
– Я же специально попадалась навстречу тебе на центральной аллее, не раз.
И каждый раз думала: ну почему этот красивый еврей не подходит ко мне?
– С чего ты взяла, что я еврей?
– А разве нет?
– Нет, – ответил я, улыбаясь. – Я полуеврей…
– Какая разница! Хоть полуеврей, хоть полутурок, это неважно. Важно, что красивый!
– Ну, знаешь ли, такого мне еще никто не говорил!
– А я буду говорить постоянно!
В темноте я видел ее большие глаза. Она держала мою голову руками и говорила горячим шепотом прямо в лицо, в губы.
– Сколько раз я видела тебя во сне! Я приехала в этот санаторий к тебе. Я искала встречи с тобой… Только музыка помогла мне…
Все эти слова она шептала, покрывая мое лицо поцелуями. В беседке стало жарко от наших объятий. На Илоне был вышитый национальным орнаментом свитер, тесно облегавший ее грудь. Через некоторое время она ловким движением выскользнула из моих рук и быстро сняла с себя свитер. В темноте я мог только угадывать, что вслед за свитером она должна снять джинсы. Но понял это тогда, когда она села голыми ножками мне на колени, после чего я пропал. Окончательно!
Страсть клокотала в ней, перемежаясь с нежностью. Ее желание любви было, действительно, столь огромным, что время как будто сжалось в комок. С момента нашего знакомства прошло всего несколько часов, но Илона ласкала меня так, будто ждала этих мгновений всю жизнь.
Слова потеряли смысл, они были больше не нужны. Любовь, преодолев барьеры стеснения, перешла в самую естественную, самую прекрасную форму своего существования. Илона потеряла власть над собой, ее нежная душа и страстное тело, объединившись, творили чудеса, пользуясь темнотой ночи и лесным ароматом. Она глотала мою мужскую силу крупными глотками, угадывая каждое движение и предоставляя в ответ свою сладость.
Не знаю, сколько времени прошло. Беседка стала нашим домом, а темнота – нашей союзницей. Мы не заметили, как обследовали все скамейки, принимая самые причудливые позы, изучая друг друга и даря восторги любви. В санаторий мы вернулись под утро. Я проводил Илону в ее корпус и отправился к себе в номер.
Со следующего дня наша санаторная жизнь преобразилась. Илоне нужно было обязательно пройти тот курс лечения, ради которого она приехала сюда, поэтому в первой половине дня мы встречались урывками. Но лечебные процедуры, консультации врачей, даже завтраки, обеды и ужины, – все это отодвинулось на задний план.
Главными стали только наши встречи. Они происходили ежечасно, в разных концах санатория, под разными предлогами и без них. Илона удивляла меня своей жизнерадостной бодростью. Когда я утром выходил из своего корпуса, она уже сидела неподалеку на скамейке, свежая, приветливая, ухоженная, хотя каждый вечер накануне мы возвращались в свои номера очень поздно.
Зато после обеда мы целиком принадлежали друг другу. Илона даже договорилась с администрацией ресторана и перешла питаться в мою смену, чтобы не терять лишних сорок минут общения со мной.
Она с каждым днем нравилась мне все больше. Особенно меня подкупало в ней сочетание почти детской непосредственности с активностью энергичной женщины. Она моментально окутала меня покрывалом своей материнской заботы, а внутри, под этим покрывалом, она радостно резвилась, как маленькая, обнаженная девчушка на пляже, не понимающая своего обаяния.
Конечно, в ней был налет провинциальности, именно этим объяснялась ее непосредственность. Илона была коренная литовка, она родилась на хуторе, вдали от больших городов. Ее мать совсем не говорила по-русски, поэтому русский Илона начала учить только в школе. Впоследствии она закончила филологический факультет и стала преподавать литературу.
Как только обитатели санатория после обеда расходились на отдых в свои номера, мы отправлялись бродить по лесу в поисках укромных уголков, надежно скрытых от людских глаз. Конечно, мы всегда находили то, что искали, и наше увлеченное исследование любви продолжалось до позднего вечера.
Илона делала открытия в самой себе, она словно распахивала новый мир, о существовании которого раньше только догадывалась.
Лежа рядом со мной в высокой траве, уставшая и улыбающаяся, она восклицала:
– Иезус Мария! Кто бы мог подумать, что кандидат наук будет целовать мне ноги!
– Глупышка, ну при чем здесь кандидат наук?
– О… ты не понимаешь! Для меня это имеет значение. Мой муж спортивный тренер, и он никогда не целует мне ноги…
Тот, кто бывал в Друскининкае, знает, насколько живописен этот крошечный городок, расположенный на реке Неман. Нам с Илоной нравилось бродить по его тенистым улочкам, гулять вокруг озера, расположенного в центре города, заглядывать в окна домика-музея Чюрлениса и вновь любоваться красотой костела, который волею судьбы стал местом нашего знакомства.
Однажды мы забрели на старое литовско-польское кладбище. Держась за руки и тихонько переговариваясь, мы бродили между могилами и внимательно вчитывались в надписи на могилах. Илона рассказывала о литовских обычаях, связанных с обрядами почитания умерших, при этом ее лицо, обычно улыбчивое и светящееся любовью, становилось серьезным и внимательным, и даже литовский акцент, к которому я уже привык за эти дни, как-то особенно подчеркивал важность того, что она сама является частью этого благословенного края.
Как-то Илона привела меня на городской пляж. В центре пляжа была небольшая пристань, откуда по реке ходили прогулочные теплоходы до старинной крепости Лишкява, расположенной в десяти километрах вниз по течению реки. Но, самое главное, что рядом с пристанью находился пункт проката водно-спортивного инвентаря, где предлагались прогулки на водных лыжах.
– Илона, давай покатаемся на водных лыжах!
– Ты что, умеешь кататься? – спросила она с удивлением.
– Нет… Но я хочу попробовать. Это, должно быть, изумительно приятно!
В моих словах было некоторое лукавство, поскольку на водных лыжах я уже катался на Рижском взморье. Но мне страшно хотелось испытать это удовольствие еще раз, и, кроме того, произвести впечатление на Илону, глаза которой расширились при виде буксировочного катера, за которым я должен был скользить по водной поверхности, держась за веревочный трос.
– Молодой человек, у нас нет резиновых костюмов. Могу дать только спасательный круг на пояс, – сказал дежурный по станции. – Не боитесь?
– Не боюсь, – ответил я уверенно.
Я зашел по пояс в воду, вставил ноги в лыжные крепления, лег на спину, чтобы принять старт, и, крепко взявшись за перекладину троса, дал команду водителю катера. Трос резко натянулся и рывком поднял мое тело на ноги. Лыжи заскользили по воде, вынося меня на середину реки.
Есть нечто неописуемо прекрасное в быстром и свободном движении, когда чувствуешь скольжение по водной глади, когда скорость нарастает с каждой секундой и только собственная сноровка дарит эти счастливые мгновенья, предохраняя тело от позорного падения. Вписываясь в крутые повороты и разбрызгивая фонтаны воды на каждом из них, я испытывал не только физическое, но и эстетическое удовольствие от этого надводного танца. Через несколько минут я уже освоился настолько, что мне не хватало Илоны рядом со мной.
Катер сделал несколько пассажей по течению реки и обратно, после чего причалил к пристани, а я продемонстрировал крутой поворот, низко наклонившись к поверхности воды и обдав брызгами стоявших у причала болельщиков.
Потом мы долго сидели, обнявшись, на скамейке у озера, и Илона рассказала свою историю. Она была дважды замужем и имеет двух сыновей. Младшему сыну, от второго мужа, всего полтора года. Живет она в городе Мариамполе, в получасе езды от Друскининкая. Муж очень ревнив и не реже раза в неделю приезжает навещать ее в санаторий. Все это она рассказала доверчиво, без тени смущения, поскольку все ее семейные обстоятельства не омрачали радости встречи со мной.
Конечно, ей хотелось узнать, что происходит в моей семейной жизни, и однажды она спросила:
– А как тебя называет жена дома?
– Никак не называет.
– Почему?
– Не могу объяснить, сам не понимаю.
– То есть, у вас плохие отношения?
– Да, хуже некуда… Мы женаты уже одиннадцать лет, у нас двое сыновей, которых мы очень любим. Но, больше ничего нет…
Илона смутилась, поняв, что затронула больную тему. Она довольно долго молчала, а потом сказала чуть слышно:
– Я не понимаю, как можно тебя не любить. Я была бы счастлива… быть твоей женой…
Срок окончания путевки у Илоны наступил на несколько дней раньше, чем у меня. Она очень нервничала перед расставанием, не хотела этой разлуки и даже боялась ее.
С утра за нею приехал муж. Издали я видел, как он погрузил ее вещи в багажник зеленого «жигуленка». Илона посмотрела в мою сторону, чуть взмахнула рукой, садясь в машину, и они уехали. Предварительно мы договорились, что через пару дней она вернется на машине, и мы снимем комнатку в каком-нибудь живописном месте.
Эти дни без Илоны прошли для меня пусто. Я слонялся по санаторию, не зная, чем себя занять. Лечебные процедуры давно были вытеснены за пределы сознания как абсолютно ненужная, пустая трата времени. Смысл обретало только то, что было хоть как-то связано с Илоной.
Особенно грустно было в лесу, я обходил стороной наши заветные местечки, чтобы не бередить душу. Больше всего меня смущала неопределенность. Я не знал, когда Илона сможет приехать, и под каким предлогом ей удастся покинуть дом.
Но и в этом вопросе она приятно удивила меня, поскольку появилась уже через два дня. Во время завтрака я вдруг увидел через окно ее червонно-золотые волосы. Она стояла рядом со своей машиной, нетерпеливо и напряженно вглядываясь в толпу выходивших из ресторана людей. Уже через несколько мгновений я подхватил ее на руки, и мы, счастливые, бросились в машину.
– Как ты умудрилась, Девочка, так быстро приехать? И как муж отпустил тебя снова?
– Ой, Саша, при чем тут муж? Я что угодно могу придумать, лишь бы мне быть с тобой! За эти два дня я чуть с ума не сошла. Не могу без тебя, не могу…
Слезы радости текли по ее щекам, размазывая черную краску.
– Илонушка! - Я сжимал ее руки и смахивал слезинки. – Ты уже знаешь, куда мы поедем?
– Знаю. Я уже сняла нам комнату в моем любимом Бирштонасе. Но сначала мы поедем в лес, можно?
Это был лишний вопрос. Мы выехали за пределы санатория, и уже через двадцать минут моя обнаженная красавица лежала в моих объятиях, шепча ласковые слова и изнывая от сексуального восторга.
В Бирштонас мы приехали нескоро, день уже клонился к вечеру. Городок, еще меньший, чем Друскиникай, был необычайно хорош. Стоял золотой сентябрь, и весь город был густо увешан спелыми яблоками.
Илона прокатила меня вдоль местных санаториев, маленьких, уютных магазинчиков, красивых домиков с палисадниками и подъехала к дому на окраине, который был едва виден сквозь кроны яблонь.
Хозяйка уже ждала нас. Они с Илоной громко и приветливо поговорили по-литовски, хозяйка понимающе заулыбалась, глядя на меня, и на ломаном русском пригласила в дом. В чисто убранной комнате было просторно, на столе стояла ваза с яблоками, а в углу красовалась широкая двуспальная кровать.
Жизнь в Бирштонасе оказалась увлекательной. Вскоре мы перестали чувствовать себя гостями, временно оказавшимися вместе. Жизнь под одной крышей необыкновенным образом сроднила нас. Любовь расцвела новыми подробностями, стала оформляться в какой-то стабильный жизненный стиль, обрастать маленькими деталями.
По утрам я с удовольствием наблюдал, как Илона расчесывает шикарные волосы, любуясь на себя в большое зеркало, как она наводит марафет, как натягивает чулки на стройные ножки. За завтраком она очень деловито и профессионально готовила и разливала кофе с молоком, трогательно уговаривала меня поесть творог, сметану, булочки, приготовленные ею совместно с хозяйкой, пока я спал.
Затем мы гуляли по городу, изучая достопримечательности, и на каждый мой вопрос она находила быстрый и, как правило, шуточный ответ, потому что склонность к юмору жила в ней так же органично, как склонность к чувственной любви.
Обедали мы, как правило, в кафе «Старый мельник» не только потому, что там очень вкусно готовили, но и потому, что кафе было расположено недалеко от нашего дома, и после обеда мы быстрым шагом возвращались домой и бросались в постель. Сексуальный голод, который буйствовал в нашей постели в первые дни, уже несколько утих, и теперь любовь засияла своей эстетической наполненностью.
Я любовался красивым телом Илоны и изучал его в деталях. Ей нравилось это занятие, и однажды она сказала:
– Знаешь, через месяц я выступаю с докладом на конференции в Вильнюсе, у меня с собой есть материалы, ты не возражаешь, если я буду читать время от времени? Прямо в кровати?
– Меня это вполне устраивает, – ответил я, – если ты не будешь мешать мне заниматься исследовательской работой.
Я понимал, что это была уловка с ее стороны, ей хотелось создать видимость занятости, чтобы не замечать моих весьма смелых инициатив. И я был счастлив в своей свободе, когда мог буквально часами, не торопясь, наслаждаться совершенством ее тела. Наши вкусы удивительным образом совпадали, поэтому чувственная любовь преследовала нас постоянно.
Илоне понравилось мое пение под гитару, еще в санатории она однажды услышала, как я пел в небольшой компании, и теперь она постоянно твердила о том, что хочет вновь меня послушать. Гитары у меня при себе не было и, однажды, я сказал в шутку:
– Илонушка, у меня дома, в Ленинграде, есть гитара, и я тебе спою, если ты приедешь ко мне.
Я сказал это просто так, понимая, что приехать в Ленинград ей гораздо сложнее, чем в Бирштонас, скорее всего, даже невозможно. Но я ошибся.
– Правда? Ты приглашаешь меня? – глаза ее засветились.
– А ты что, сможешь приехать? – спросил я удивленно.
– Могу. Я уже все продумала, только боялась тебе сказать.
– Меня не надо бояться...говори...
– Так вот. Когда я поеду в Вильнюс на конференцию, я могу на три-четыре дня сбежать в твой Ленинград!
Такой неожиданный поворот событий мы решили отметить вечером в ресторане, тем более что это был последний вечер нашего затворничества.
К восьми часам мы подъехали к ресторану. Это была старая деревянная корчма, стоявшая над обрывом на крутом берегу Немана. Интерьер зала был выполнен в стиле народных литовских сказок, где стояли простые деревянные столы со скамейками, на стенах висели шкуры кабанов и оленей, по углам сидели ведьмы с метлами, а в центре, у камня, клубком свернулась змея с маленькой короной на голове.
Сезон отпусков заканчивался, и мы оказались единственными посетителями ресторана в этот день. Официант, опытным взглядом оценивший романтический замысел нашего ужина, усадил нас в полутемном, уютном уголке. Илона взяла на себя заказ блюд и оживленно переговаривалась по-литовски с этим парнем. Я отметил про себя, с какой легкостью она умеет дарить свое обаяние любому собеседнику.
– Саша, ты будешь пить что-то крепкое? Водку или коньяк?
– Нет, я пью только вино.
– А я закажу себе коньяка. Хочу напиться, тем более что на закуску у нас будут цепеллины. Ты пробовал их когда-нибудь?
– Нет, даже не слышал такое название.
– Это национальное литовское блюдо. Я хочу, чтобы Литва запомнилась тебе надолго.
Если бы Илона знала тогда, что Литва поселится в моем сердце на всю жизнь… Пока мы ждали заказа, она рассказывала мне историю этого ресторана.
– Илонушка, а почему змея носит корону?
– Она – героиня народной сказки «Эгле королева ужей». Эгле – это женское имя, в переводе на русский означает слово «ель». Считается, что эта змея оберегает наши леса. А вообще, в истории нашего народа есть много героического. Когда-нибудь мы поедем с тобой в крепость Тракай, и я расскажу тебе много интересного. Знаешь, для меня жить в Литве – это большое счастье, Саша. И я отношусь к этому серьезно.
Илона выглядела бесподобно. Обычно она носила тесные джинсы, к моему великому удовольствию, которые подчеркивали прелести ее фигуры. Но на этот раз на ней была длинная юбка и темно-зеленая блузка. Все это прекрасно сочеталось с огненно-рыжими волосами и мягкими, изящными движениями рук. Чем больше она пила, тем больше румянец покрывал ее щеки, а глаза затуманивались от удовольствия.
Нас обслуживали по очереди три официанта. Заиграла музыка, и мы пошли танцевать. Воздействие вина, таинственная обстановка ресторана и наша уединенность создавали ощущение полной «свободы вдвоем». Сжимая в танце хрупкое, податливое тело Илоны, я думал, что эта недавно возникшая любовь будет вечной...
Мне было страшно представить себе, что завтра эта женщина уйдет надолго, быть может, навсегда. Что ее ждет дома другой человек, незнакомый и даже враждебный мне. Наверное, Илона угадала мои мысли, и когда музыка смолкла, она увлекла меня на балкон.
Перед нами открылся замечательный вид. Излучина Немана была хорошо видна с высоты берега, до самого горизонта. Медленное, спокойное течение реки, луна, отражавшаяся в воде, и заросшие лесом красивые берега как бы подыгрывали нашему романтическому настроению.
Илона долго, молча, смотрела на воду, опершись о край балкона, а потом тихо сказала:
– Саша, я хочу стать твоей женой…
Она повернулась ко мне лицом и в упор взглянула на меня.
– Но ведь ты замужем, Илонушка.
– Я оставлю мужа. Как только ты скажешь «да», в тот же момент я его оставлю.
Для меня эти слова были полной неожиданностью.
– А как же дети? Ведь он любит своего маленького...
– Маленького я оставлю ему, а с собой возьму старшего сына.
– Ты на это способна?! – изумленно спросил я.
– Да, Саша, я способна. Я хочу быть твоей – больше всего на свете. У меня не было такой любви… И сейчас я ее нашла.
Ее облик изменился. Сейчас на меня смотрела не маленькая девочка, какой я ее чувствовал все эти дни, а решительная, взрослая и очень красивая женщина. Кровь прилила мне в голову. Ни одна женщина не делала мне предложения, да еще в такой решительной форме. Душа моя кричала: «да, да, да!». Но я сказал другие слова:
– Илона, я верю, что ты говоришь искренне. И мне очень хочется сказать «да». Но я говорю «нет». Не обижайся, дело не в тебе. Я очарован тобою и мне страшно думать, что завтра мы расстанемся. Но в жизни мужчины, кроме любви, есть еще такое понятие – ответственность. Не за себя, вернее, не только за себя, а за других людей, которые в нем нуждаются. Я не смогу оставить ни одного из своих сыновей, а тем более обоих. Соединив свою судьбу с тобой, я буду вынужден это сделать. Поэтому мы будем любить друг друга, ничего не меняя в своей жизни.
Илона покусывала губу и тихонько плакала:
– Я так и думала… Извини… Ты прав, конечно… Иезус Мария!
На следующее утро она уехала.
Я улетал домой через четыре дня. Невероятная грусть, охватившая меня, не давала возможности отвлечься и придти в себя. Я не мог ни спать, ни читать. Все это время Илона сидела сладкой занозой в моем сердце. Я готов был сам ехать в Мариамполе, чтобы только еще раз ее увидеть. Оставалась маленькая надежда, что ей удастся вырваться из дома, чтобы проводить меня.
В последний день, с утра, зеленый «жигуленок» появился в санатории. Я наблюдал из окна, как он, преодолев шлагбаум, заехал на территорию и направился к моему корпусу. Через несколько минут Илона, отбросив в сторону всякие условности, примчалась в мой номер и повисла у меня на шее. Сосед по номеру удивился, но тут же собрался и с вежливой улыбкой тактично вышел за дверь.
– Ты все же приехала, Девочка…
– А ты сомневался? Скажи, сомневался, да?
– Я надеялся, но не был уверен.
– Хм-м, он надеялся! – голос ее стал насмешливо-снисходительным. – Смотрите на него, какой неуверенный! Да я тебя из-под земли достану! – Она уже громко смеялась. – В этом ты можешь быть уверен!
Руки ее ловко расстегивали мою рубашку. Времени до отъезда оставалось мало, но я понимал, что сопротивление бесполезно. Илона прочитала мои мысли:
– Не волнуйся, любимый, ты поедешь не на автобусе. Я сама отвезу тебя в аэропорт.
Примерно через час мы покинули санаторий. Расстояние до Вильнюса от Друскининкая составляет 126 км. Дорога вилась живописной лентой между лесистых холмов, прозрачных озер и редких деревенек. Я боковым зрением воспринимал все это великолепие, не сводя глаз с моей красавицы.
Илона внимательно смотрела на дорогу и оживленно разговаривала со мной. Ее красивый, четко очерченный профиль то и дело заслоняла копна рыжих волос, и Илона еле заметным движением головы откидывала эту прядь. Она снова была одета в джинсы и футболку, которые подчеркивали все прелести ее фигуры. Больше всего мне нравилось смотреть, как ее стройные ноги в босоножках ловко орудовали педалями, перескакивая с одной на другую, как вытягивались носки этих ножек и замирали в определенных положениях.
– Мне кажется, Илона, что ты везешь меня на лобное место, – сказал я. – Там, в аэропорту, ударом топора будет рассечена наша жизнь с тобой.
– Иезус Мария! Какие ты страшные слова мне говоришь, Саша! Я и так чуть жива…
– Понимаешь, самолет – это не автомобиль, которым ты управляешь. Когда он взлетит, его уже не повернешь вспять.
– Саш, нам нужно набраться терпения. Я прилечу к тебе в Ленинград, очень скоро. И вообще, запомни, наша любовь только начинается.
Аэропорт был расположен недалеко от Вильнюса. Илона хорошо ориентировалась в маршрутах проезда по городу и очень скоро подкатила к зданию с грустным названием «ОТПРАВЛЕНИЕ». Мы решили сразу расстаться, чтобы избежать сцены прощания. Я взял свой чемодан, Илона еще раз поцеловала меня, глотая слезы, быстро села за руль и уехала.
Уже через час самолет поднялся в воздух. Одиноко сидя в кресле, я жадно всматривался через иллюминатор в дороги, которые под крылом становились все тоньше, превращаясь в паутинки, и пытался угадать, по какой из них сейчас мчится моя любимая женщина, перебирая педали изящными ножками.
Но жизнь, в целом, устроена не так уж плохо. И если относиться к ней разумно и не требовать от нее сразу всего и непременно в данный момент, то можно вполне комфортно наслаждаться ее дарами и даже многого достичь, не ломая себя через колено и не впадая в затяжную хандру.
Илона знала, что сейчас я живу один в Ленинграде, и уже через два дня она позвонила вечером мне домой. Сквозь слова любви она сообщила, что прилетает в среду, тридцатого сентября, и назвала номер рейса.
Трудно описать, как я дождался этого дня, как Илона ворвалась в здание ленинградского аэропорта, как мы неслись на такси домой, оглушенные радостью встречи.
Прижавшись ко мне на заднем сидении такси, она шептала:
– Иезус Мария! Сколько лет я мечтала побывать в Ленинграде! А теперь еще и с тобой! Мне не верится… Это сказка! Но у меня грандиозные планы, Сашенька… Что ты смеешься?
– Интересно, какие же у тебя планы? – съязвил я.
Она на минутку стала серьезной:
– Знаешь, я хочу многое увидеть, но, прежде всего, Эрмитаж, Пушкин, Петергоф…
– Ты на сколько дней приехала? – прервал я ее.
– Ой, только на три дня… а что?
– Боюсь, что ты сама помешаешь выполнить эту программу.
– Ну, не смейся надо мной… Я приехала, прежде всего, к тебе! Но хотя бы в Эрмитаж мы сходим?
Эти три дня пролетели, как прекрасный сон. Первые сутки мы почти не спали и не вылезали из постели. К ее приезду я приготовил кое-какие продукты, забил ими холодильник, и Илона умудрилась готовить из них вполне приличную еду. К сожалению, сам я был абсолютно не приспособлен к какому-либо самообслуживанию, поэтому у меня вызывала восхищение та легкость, с которой она решала любые проблемы на кухне.
До ее приезда я пытался объяснить самому себе, чем меня так околдовала эта женщина? Была ли ее природная женственность специально создана под меня? Или страсть и жажда любви, разлитые в ее теле, действовали как ураган, выгоняя меня из кокона моего обычного состояния? Пожалуй, нет, отвечал я себе, самое главное заключалось в детской откровенности ее души, в святой уверенности, что любовь обязательно нужно найти, если не сегодня, то завтра…
Но в эти ленинградские дни у нас было мало времени на размышления. Мы наслаждались друг другом так, словно жили на необитаемом острове. Илона ходила по моей трехкомнатной квартире босиком и полностью обнаженная. Иногда она только вдевала ноги в свои босоножки, чтобы полюбоваться собою перед зеркалами.
– Сашенька, а ты не знаешь, что мне недавно исполнился уже тридцать один год! Я старая?
Она стояла в полоборота к зеркалу, поставив одну ногу на диван. А я сидел на ковре у ее ног и любовался ее отражением в зеркале.
– Ты ребенок. Очаровательный, рыжий ребенок, с изумительным, вкусным телом.
– Я вижу, как тебе нравится смотреть на двух женщин сразу, на меня и на ту, что в зеркале.
Она резко присела на корточки, подставив свои колени, и, заглянув мне в глаза, спросила:
– Нет, ты скажи, только правду! Тебе нравятся две обнаженные женщины? Вместе, в одной постели?
– Мы же говорили с тобой об этом в санатории…
– Говорили, но я не очень верила тебе. Я никогда ничего подобного не испытывала, хотя мне это интересно.
Ее глаза горели неподдельным любопытством.
– Это сложная тема, вряд ли нужно ее сейчас обсуждать…
– Так нечестно. Ты обещал, что расскажешь, и даже обещал познакомить меня с Виктором.
– Давай мы это сделаем в твой следующий приезд.
Тень разочарования мелькнула на ее лице, но больше мы к этой теме не возвращались.
Один из дней мы посвятили поездке в Петродворец. Эрмитажу не повезло, так как Илоне хотелось увидеть не только музей, но и блеск дворцов и парков в их осеннем великолепии. Это был правильный выбор, поскольку нам удалось поплавать на теплоходе по Финскому заливу, погулять в парке, поплескаться у фонтанов и даже накупить сувениров для старшего сына Илоны.
От ужинов в ресторане она решительно отказалась:
– Мы провели с тобой такой прекрасный вечер в Бирштонасе, над Неманом, что я не хочу портить то впечатление.
Поэтому ужинали мы дома. Пили шампанское на кухне, закусывали в гостиной на ковре, в спальне снова пили шампанское и без умолку говорили. Вся квартира стала нашей постелью, мы совсем не одевались. Когда же я брал в руки гитару, Илона ложилась обнаженная на диван напротив меня и слушала. Иногда в ее глазах появлялись слезы, и тогда она просила меня повторять по несколько раз тот романс, который ее расстрогал.
Будущее, не имея никаких реальных очертаний, все равно казалось нам романтичным. Следующую встречу мы планировали провести в Вильнюсе в январе, во время школьных каникул. Перед посадкой в самолет, на прощание, Илона сказала:
– Я всегда боялась, что любовь недостижима. Что я проживу до самой старости и не встречу ее. А теперь я знаю, что люблю. Она звучит во мне, внутри… как музыка. Она растворяется, то плачет, то смеется, то я улетаю вместе с ней в мечтах. Иезус Мария! Только не исчезни из моей жизни… Пожалуйста!
После отъезда Илоны я почувствовал, как почва уходит из-под ног. Знакомые, привычные дела, даже обязанности как-то потускнели в своей незначительности. Дни, проведенные вместе, сверкали ярким бликом на фоне повседневности. Между нами произошло внутреннее замыкание: огромный выплеск энергии, который расплавил души, и они слились в одно целое. Днем я ходил как сомнамбула, переполненный воспоминаниями, слушая ее голос с акцентом, а по ночам видел яркий калейдоскоп из ее рыжих, вьющихся волос и зовущих зеленых глаз.
Оставалось только надеяться, что жизнь настолько многолика и мудра, что она сама продиктует продолжение. Мы с Илоной начали переписываться, и это оказалось мощным стимулом нашей любви. Письма приходили нечасто, в среднем два-три раза в месяц, наполняя жизнь радостно-тревожным ожиданием.
Илона писала не только о своей любви, но и о работе в школе, о домашних заботах, об обидах на мужа. Она буквально исповедовалась передо мной, демонстрируя, что ближе человека у нее нет. Письма она писала большие, иногда с продолжением. Русская письменная речь ей давалась несколько хуже, чем устная, и некоторые фразы вызывали у меня улыбку, но от этого Илона становилась еще милее.
Так прошло три месяца. В январе, как договорились, я прилетел в Вильнюс. Илона сняла комнату в каком-то общежитии, и мы провели в нем несколько дней. Там было по-зимнему холодно и не очень уютно. И хотя мы по-прежнему без остатка отдавались нашей любви, но появился какой-то новый привкус, чуть заметное отчуждение. Легкая недосказанность время от времени повисала между нами.
Мы много гуляли по Вильнюсу. Илона показала мне многочисленные соборы, среди которых я сразу полюбил собор Святой Анны, башню Гидеминаса, возвышающуюся над городом, маленькие улочки в старом городе, знаменитую Астрамбранскую икону и многое другое.
Облик литовской столицы отличался от официоза советских городов, его обаяние и уют настраивали на лирический лад. Илона была постоянно в приподнятом настроении, как хозяйка, показывающая гостю свои закрома. Мы покатались на прогулочном катере по реке Нерис, а вечером посидели в кафе.
Расставание прошло спокойнее, чем два предыдущих. Но следующая встреча не была обозначена. Я надеялся, что смогу приехать в Каунасский политехнический институт на конференцию, куда я неоднократно ездил в предыдущие годы, но пока в этом вопросе не было ясности.
Потянулись долгие месяцы разлуки, проходящие в ожидании писем. Иногда я звонил Илоне в школу. Она дала мне телефон учительской, предупредив, что туда трудно дозвониться. Когда я все же дозванивался, ее долго искали по классам, затем она прибегала запыхавшаяся, и по ее измененному голосу можно было понять, как ей неловко со мной разговаривать при посторонних. Отрада в душе наступала только после получения откровенных, нежных писем, переполненных любовью.
Но безысходность нашей ситуации постепенно накапливала смутное отчаяние. И под его воздействием Илона решилась пригласить меня к себе домой, в Мариамполе. Она придумала повод для такого приглашения, очень рискованный и весьма нестандартный.
В одном из писем она написала: «Саша, ты как-то рассказывал мне летом, еще в санатории, что твоя теща подарила тебе десять золотых монет царской чеканки, и что они лежат уже много лет, и ты не знаешь, что с ними делать. Мой муж очень интересуется монетами, и я рассказала ему об этом. Он спросил, не хочешь ли ты продать монеты. С этой целью он готов тебя пригласить в наш дом и хорошо заплатить за монеты».
Я понимал всю рискованность этой затеи не только потому, что наша конспирация могла не выдержать испытания, но и потому, что всякие манипуляции с золотом были строго запрещены законом. Но искушение было слишком велико. Поэтому я объяснил жене по телефону, что лечу в Литву к знакомой по санаторию супружеской паре для реализации завалявшихся у нас монет. Жена была страшная трусиха, но свято верила в мою непогрешимую репутацию человека, которому все удается.
Спустя месяц, после многократных уточнений с датами приезда, я прибыл в аэропорт Ржевка, из которого летали в Каунас небольшие самолеты ЯК-40. Монеты лежали в моем портфеле, упакованные в коробочку из-под лекарства. Трудно передать мое волнение, когда я проходил досмотр багажа перед посадкой в самолет. Бортпроводница открыла портфель, раздвинула бумаги, провела рукой по дну, и, ничего не заметив, пригласила меня в самолет.
Прилетев в Каунас, я во все глаза искал среди встречающих свою любимую женщину, но меня ждал очередной сюрприз. Вместо Илоны меня встречал ее муж. Он дружелюбно представился, усадил меня в машину и повез в свой родной город.
Три дня в семье Илоны прошли благополучно, и если бы кто-то взглянул на нас со стороны, то мог бы подумать, что встретились старые друзья. Муж, его звали Ромас, расспрашивал меня о работе, о Ленинграде, в котором он не был, рассказывал о себе, доверительно глядя мне в глаза. Старший сын вообще не сводил с меня глаз, довольный тем, что я привез ему большой авиаконструктор и несколько книг с фантастическими рассказами. Мне даже показалось, будто сын догадывается об особых отношениях между нами и сочувствует им.
Но что творилось со мной и с Илоной… это трудно описать. Уже на следующий день я пожалел, что приехал. Это было двойное испытание для меня. Испытание ревностью к любимой женщине и угрызениями совести по отношению к ее мужу. Впервые в жизни я оказался на переднем крае такого психологического разлома. Отказаться от Илоны – это было выше моих сил, но войти в ее семью в качестве мнимого друга было тоже чрезвычайно сложно.
На второй день вечером мы с Ромасом совершили коммерческую сделку, ради которой он пригласил меня. Ромас был в прекрасном настроении и сам вызвался взять мне билет на поезд в обратный путь. А вечером мы отправились втроем в ресторан, чтобы отметить успех встречи.
Ромас внимательно наблюдал, как Илона смотрит на меня, как говорит и танцует со мной. Впрочем, можно предположить, что он всегда ревниво поглядывал в ее сторону, тем более, что Илона пользовалась неизменным успехом у мужчин. Ее нарасхват приглашали на танец, и она ни разу не отказалась, несмотря на то, что пришла сюда с мужем и гостем.
Зал ресторана был довольно большой, и иногда Илона скрывалась в толпе танцующих. Мы с Ромасом мирно беседовали, и я даже в шутку заметил, что Илону могут совсем увести. Он усмехнулся и сказал, что такая манера поведения в ее стиле, но только до тех пор, пока он это разрешает.
В подтверждение своих слов он направился к танцующей паре, взял Илону за руку и привел к нашему столу. До чего же одинаково устроены мужчины! Честно говоря, хотя это выглядело несколько резковато с его стороны, но я внутренне одобрил его выступление. А Илона, наоборот, меня удивила. Хотя позже я предположил, что она это делала умышленно, чтобы отвлечь внимание мужа на других мужчин.
Мне была выделена гостевая комната с балконом. В этот вечер, после ужина в ресторане, Илона зашла ко мне, и мы довольно долго стояли на балконе, тихонько разговаривая. Через некоторое время Ромас позвал ее спать. Она ушла в спальню, смущенно опустив глаза и сказав какие-то слова извинения, а я остался один, терзаемый ревностью.
Полночи я не мог заснуть, представляя, как за стенкой Илона лежит в объятиях мужа. Западня, в которую мы сами себя загнали, сойдясь под крышей этого дома, не могла не сыграть с нами злую шутку.
Это случилось утром. После завтрака я собрал свои вещи и приготовился распрощаться с хозяевами. Но тут Илона не выдержала. Она решительно вошла в мою комнату, закрыла дверь и бросилась мне на шею с поцелуями. На кухне Ромас мыл посуду, было слышно, как гремели чашки и тарелки. Но, видимо, мы забылись на одно лишь мгновение. Илона вдруг резко отстранилась, выскочила на кухню, а затем вошла ко мне вновь.
– Саша, он видел! – на ней лица не было от страха.
– Что он видел, Илона? Он же был на кухне…
– Нет, он подошел к двери и сквозь щель увидел нас… Теперь он убьет меня! Только ничего не говори ему сейчас, прошу тебя. Попрощайся и уходи. Я напишу.
Слезы текли по ее щекам.
– Прощай…Сашенька…Иезус Мария!
Я вышел в коридор, Ромас стоял у двери и смотрел в сторону. Я протянул ему руку, он пожал ее и сказал:
– Ты не виноват… Счастливо.
Когда я вышел из дома Илоны и пошел по обширному пустырю в сторону автобусной остановки, я физически чувствовал, как из окон дома смотрят мне в спину два человека. Один смотрит с болью, а другой – с ненавистью. Все произошло так внезапно и быстро, что я даже не успел толком понять, что же именно произошло. Видел ли Ромас, с каким упоением Илона целовала меня? Или он просто догадался, увидев, с каким стремительным нетерпением она направилась в мою комнату? А, может быть, ей вообще все померещилось?
Мысли вертелись в моей голове, перескакивая с одной на другую, но это происходило автоматически, без моего участия. А сам я был охвачен параличом чувств так, будто меня только что приговорили к расстрелу.
Что будет с Илоной? Как она переживет этот стресс? Что я могу сделать, чтобы помочь ей? Я же совсем не знал эту семью, не знал, какие бури им приходилось преодолевать, хватит ли обоим сил и благоразумия, чтобы удержаться от непоправимых шагов?
Я проклинал свое легкомыслие и тот день, когда отважился приехать в их дом. Ворочаясь на вагонной полке, я всю дорогу до Ленинграда казнил себя, жалел Илону и Ромаса, но больше всего, я переживал за нашу любовь.
После этих событий прошло около двух недель, в течение которых я не получал никаких известий от Илоны. Сам я тоже ей не писал, чтобы не беспокоить, не бередить душу. Я думал, что ей нужно сейчас собрать все силы, чтобы найти подход к мужу, и не хотел мешать ей в этом.
Но однажды вечером в моей квартире раздался телефонный звонок. Я услышал мужской голос и догадался, что это был Ромас.
– Слушай меня внимательно. Не беспокойся, я говорю по такой линии, где нас никто посторонний не услышит.
Голос у него был металлический, лишенный всякой окраски, как будто звук проходил через многочисленные фильтры.
– Я не беспокоюсь, Ромас.
– То, что произошло у нас в доме, я просто так не оставлю. Моя жена за это поплатится.
– Ромас, твоя жена не виновата перед тобой. Ты можешь наказывать только меня. Это же я к вам приехал. Ты меня встретил, как подобает. Я благодарен тебе за все, и если ты считаешь меня в чем-то виновным, я готов извиниться.
– Нет, извинением ты не отделаешься, дорогой. Илона свое получит, но от тебя я потребую гораздо большего.
Он помолчал, как будто собираясь с силами, чтобы преодолеть внутренний барьер.
– Чтобы искупить вину передо мной, ты должен… купить мне автомобиль.
– Что??? – мне показалось, что я ослышался.
– Купишь мне автомобиль, причем новый! Я даю срок два месяца. Тогда Илоне ничего не будет.
– Ты с ума сошел! Я бы понял тебя, если бы ты вызвал меня на дуэль или просто избил бы. По человечески, это можно понять. Но требовать выкуп за женщину! Извини, это не в моих правилах! Илона твоя жена, а не рабыня. Ромас, никакой трагедии не произошло, я не собираюсь вторгаться в жизнь вашей семьи!
– Я тебя предупредил. Время пошло. Пеняй на себя.
Я долго не мог прийти в себя после этого разговора. Переживая все эти дни за Илону, я и Ромаса тоже очень жалел и, действительно, чувствовал свою вину перед ним. Я даже написал ему большое письмо с покаянием, но не успел отправить. Теперь же все перевернулось вверх ногами, это был прямой шантаж с его стороны. Честь жены была отодвинута в сторону – он решил заменить ее коммерческой сделкой.
Ромас нанес удар с совершенно неожиданной стороны. Вся история нашей любви с Илоной была для меня светлым, возвышенным праздником. Мы оба не задумывались о возможных последствиях, черпая каждый день утешение в своей любви. Мы настолько увлеклись, что потеряли ощущение реальности. И теперь действительность обрушилась на нас в своей неприглядной наготе.
Илона вскоре прислала короткое письмо, из которого я узнал, что она больна и уезжает по путевке в Крым, в Евпаторию. Она сообщила только название санатория и дату своего отъезда. Ни слов любви, ни сожаления в этом письме не было.
Не помню точно, сколько прошло времени, но в один прекрасный день я понял, что не могу больше жить без Илоны. Эта история должна была каким-то образом разрешиться, иначе я не мог найти себе покоя. Поэтому я сложил свой портфель, с которым обычно ездил в командировки, позвонил жене в Кишинев, сказав, что еду в Москву, а сам на самолете отправился в Крым.
По своим прежним поездкам я неплохо ориентировался в Крыму, поэтому из Симферополя я на такси добрался до Евпатории. Там я довольно быстро снял себе маленькую комнату на несколько дней, с широкой металлической кроватью и мягкой периной. Когда хозяйка показала мне эту комнату, сердце кольнуло воспоминание о Бирштонасе, казавшимся сейчас далеким прошлым.
Гораздо труднее оказалось найти санаторий Министерства обороны. Стояла жаркая погода, и я взмок, обегая близлежащие санатории и следуя указаниям моей хозяйки. Я ступил на его обширную территорию только к вечеру, когда администрация санатория была уже закрыта. Поэтому я занял позицию наблюдателя недалеко от входа в столовую, как когда-то Илона караулила меня в Эгле.
Прошло около часа, заканчивался ужин, но Илоны не было видно. Отдыхающие вышли из столовой, и я уже собирался покинуть свой наблюдательный пост, когда ко мне направилась женщина, одетая в плотный, темный халат и укутанная в шерстяной платок. Ее одежда не соответствовала погоде, а очертания фигуры казались мне незнакомыми. И только когда она окликнула меня по имени, я понял, что это была Илона.
Лицо, всегда привлекательное и ухоженное, выглядело теперь усталым и потухшим. Она не выразила ни радости, ни даже удивления. На лице мелькнула только тень страха:
– Саша, зачем ты приехал?
– Я не мог не приехать. Я же ничего не знаю о тебе.
– Как видишь, я жива, только сильно болею.
– Что с тобой, Илонушка?
– Не знаю. Мне постоянно холодно и страшно. Врачи говорят, что это нервы…
– Я согрею тебя, Девочка, я для этого приехал. И страх пройдет.
– Нет, Саша. Нас не должны здесь видеть вдвоем. Давай выйдем из санатория.
Она повела меня узкой тропинкой позади лечебных корпусов и через некоторое время мы вышли к морю. Перед глазами открылась величественная панорама морской глади, заполнившей пространство до самого горизонта, над которой висел темно-красный полудиск заходящего солнца. Мы прошлись по пляжу, нашли старое бревно и сели на него рядышком. Я попытался обнять ее за плечи, но она мягко отстранилась. Мы довольно долго сидели молча.
– Помнишь, Илона, как мы мечтали с тобой, что когда-нибудь окажемся на морском берегу вместе. А сейчас море перед нами, мы вдвоем, а сидим, как чужие…
– Да, Саша, я все помню. Абсолютно все. И в этом весь ужас. Я не могу забыться ни на минуту, не могу отвлечься и не могу поверить, что все это кончилось. Навсегда.
Мы говорили долго, как в последний раз перед казнью. Илона рассказала, что ей пришлось пережить в эти дни. Она говорила безучастным голосом, как будто в ней переломилась воля к жизни. Оживилась она только однажды, когда я рассказал о предложении Ромаса:
– Иезус Мария! Это он так высоко оценивает мой поцелуй? Целый автомобиль за один поцелуй? Что же ты ответил?
– Я ответил, что любовь не продается. Скажи, как такое могло ему прийти в голову?
– О, ты не знаешь литовцев! Это очень характерно для многих из них. Меня его слова нисколько не удивляют. Но ты не вздумай что-либо предлагать ему, слышишь? Ни в коем случае! Это же бредни. Он сам в это не верит. Ему хотелось хоть как-то досадить тебе, вот он и придумал эту глупость. Ты меня извини, Саша, за него!
– Не хватает только тебе извиняться. Это мое дело. Я рассказал об этом для того, чтобы ты была в курсе его намерений. И что бы ни произошло в дальнейшем, я буду решать вопросы сам. Обещаю тебе, что никакой угрозы твоей семейной жизни не будет.
Солнце село, сразу стало темно и немного прохладнее.
– Где же ты будешь ночевать? – спросила она нерешительно.
– Я снял комнату в городе. Илона, пойдем со мной. У нас есть с тобой дом на эту ночь.
Она долго молчала, опустив голову.
– Нет, Саша, я не пойду. Это невозможно.
– Илонушка! Но ведь это, может быть, в последний раз!
– Да. И поэтому я не пойду. Не проси меня. И, пожалуйста, завтра утром улетай… мой любимый…
Она повернулась и пошла в сторону санатория...
На следующий день я вернулся в Ленинград. А вечером раздался междугородный звонок. Я думал, что звонит жена, решив, что я еще не уехал в Москву, но в трубке раздался еле слышный голос Илоны:
– Сашенька, любимый, ты прости меня! Я дура, я не знаю, что на меня нашло вчера. Не верь моим словам! Я всю ночь не спала, хотела даже бежать в аэропорт, чтобы задержать тебя. Иезус Мария… как мне плохо…
В трубке раздались гудки. Я долго ждал, в надежде, что звонок повторится. Но он не повторился.
Я, скорее всего, не смогу описать, в каком подавленном состоянии находился долгое время. Душа была переполнена противоречивыми чувствами. Самым сильным из них было чувство вины. Перед Илоной, ее мужем, Адой, даже перед нашими детьми...
Влюбившись в свою литовскую красавицу, я так глубоко погрузился в мир личных, сказочно-прекрасных переживаний, что все остальные аспекты жизни отодвинулись на второй план, стали фоновым сопровождением этого блаженства. А теперь судьба мне предъявила счет. Нужно было спуститься с облаков на землю и вспомнить о реалиях жизни.
В тот период еще одно обстоятельство обрушилось на мою голову. Умер Яков Израилевич. Перед этим он долго болел, несколько раз лежал в больнице. За три года до этого умерла его жена, Берта Борисовна. Он очень тяжело переживал ее смерть и постепенно сдавал свои позиции. Но работу с нашим квартетом не бросал, общение с нами его поддерживало.
За последний год мы подготовили два очень сложных произведения: квинтет с кларнетом Брамса и квартет № 3 Чайковского. Партию кларнета исполнил артист симфонического оркестра Ленинградской филармонии, приглашенный Яковом Израилевичем. А работа над третьим квартетом Чайковского стала для меня знаковым событием. Эта гениальная и трагическая музыка не только очаровала меня на всю жизнь, но и стала своеобразным прощанием с моим учителем музыки. Последний концерт, на котором мы исполнили Брамса и Чайковского, прошел в Малом зале филармонии, и стал, действительно, последним.
На протяжении всей болезни Якова Израилевича мы больше не репетировали, а его кончина навсегда прервала мою скрипичную жизнь. На его похоронах, во время прощания, в зале звучала музыка третьего квартета. И больше я не посмел взять в руки скрипку, в память о моем учителе.