Травма черепа. Рождение первого сына. В.И.Варшавский. Защита диссертации. САПР. Покупка квартиры. Рождение второго сына. Семинар по САПР. Эмиграция Сэма.
Еще до приезда Ады в Ленинград, я нашел, наконец, вариант обмена своего жилья, и после отпуска мы очень быстро переехали в новую комнату, в коммунальной квартире на улице Жуковского. Этот вариант, надо сказать, не отличался комфортабельностью. Комната была даже меньше нашей, соседей в квартире было втрое больше, чем на Таврической, а два окна комнаты выходили во двор-колодец. В кухню можно было попасть длинным, темным коридором, с двумя поворотами под прямым углом.
Но мы с Адой не замечали этих недостатков, радуясь своему уединению в нашем новом семейном гнезде. Кроме того, рядом больше не было ни «жабы», ни пьяного Коли, и я надеялся, что никто из соседей не будет отравлять нашего счастливого, тихого существования в этой квартире.
Увы, жизнь вновь преподнесла сюрпризы, о которых не хочется даже вспоминать. Постепенно я осознал, что жизнь в коммунальной квартире в принципе противоестественна, и поэтому не может быть безоблачной.
Одним из первых публичных событий в нашем новом доме стала встреча с чешскими журналистами, с которыми мы познакомились под Полтавой во время поездки в Крым. Однажды вечером позвонил Ян, их руководитель, и напомнил о нашей договоренности. Я пригласил чехов в гости.
На следующий день все шестеро красавцев-мужчин, с цветами, гитарой и вином, явились в нашу небольшую комнату, где со своей стороны, кроме нас с Адой и Семы с Милой, я пригласил представителей «советской прессы» – Васю Захарько и Борю Меттера. Оба примчались с энтузиазмом, поскольку в те времена даже журналисты общались с иностранцами крайне редко.
Было очень весело и шумно, мы много пили и пели под гитару. Один из чехов, бородач Ваби, научил нас настоящей пиратской песне XVII века – своеобразному гимну, который мы с Семкой включили в наш репертуар. Основными острословами на этом вечере были Сэм и Боря.
Наши гости вели себя очень мягко, со свойственной чехам врожденной интеллигентностью. Они подбадривали молодую хозяйку, впервые принимавшую в своем доме такую интересную компанию, делая ей комплименты, от которых Ада очень смущалась. Она постоянно бегала на кухню по длиннющему коридору, стараясь получше накормить гостей, пока один из них не обнял ее за талию со словами:
– Не суетись, женщина, дай нам налюбоваться тобой!
Разговор коснулся политических проблем, и гости рассказали о том, что происходит в Чехословакии, как постепенно развивается процесс борьбы за «социализм с человеческим лицом», который впоследствии назвали «бархатной революцией». Мы завороженно слушали, так как ничего толком не знали об этом.
Советский железный занавес не пропускал ни крупицы информации из-за рубежа, до нас доносились только смутные отголоски этих событий. А в тот вечер с нами сидели журналисты оппозиционного чешского молодежного журнала «Млада свет», редакция которого была впоследствии разгромлена советскими войсками.
В ночь на 21 августа 1968 года границу Чехословакии пересекли войска пяти стран «Варшавского договора», на территории страны оказалось около полумиллиона иностранных военных. Какая судьба постигла Яна, Ваби и их товарищей, мы так никогда и не узнали.
В течение многих лет после этой встречи мы с Сэмом распевали пиратский гимн, в память о замечательных чешских парнях, с которыми нам посчастливилось встретиться.
После длительных поисков работы Аду, наконец, приняли в школу учителем английского языка. Она была очень рада, попав в специализированную «английскую школу», расположенную в центре города, недалеко от нашего дома.
Можно сказать, что, преодолев начальные барьеры трудоустройства, Ада, в конце концов, оказалась в школьной среде, в которой почувствовала себя комфортно. Нагрузка у нее поначалу была небольшая, она даже успевала приготовить дома обед, и поэтому каждый день, когда я возвращался после работы домой, в дверях меня встречала молодая жена и радостно усаживала за стол.
В те дни ничто не могло омрачить нашей совместной жизни. Весь остальной мир, включая работу, друзей, родителей, как-то отодвинулся в сторону, и мы занимались только друг другом. Некоторую особую прелесть добавляло и то обстоятельство, что Ада впервые знакомилась с Ленинградом: мы ходили в музеи, театры, и я с удовольствием возил ее на мотоцикле по нашим знаменитым пригородам.
Единственной особенностью нашей семейной идиллии была привязанность Ады к ее молдавским родственникам. Непрерывная переписка по почте и очень частые телефонные разговоры постепенно становились неотъемлемой частью нашего семейного пейзажа.
Конечно, я познакомил ее с Яковом Израилевичем, и Ада ему понравилась. Пожалуй, его расположение оказалось для нее даже важнее и приятнее, чем благосклонность моих родителей.
Ада закончила музыкальную школу в Бельцах, поэтому иногда с удовольствием ездила со мной на репетиции квартета. Но никогда в моем присутствии она сама не пыталась играть на пианино в силу необычайной врожденной застенчивости. Это меня немного огорчало, поскольку я помнил, с какой энергией и удовольствием Аня вписалась в наш музыкальный коллектив, вызвав мое восхищение.
Однажды, спустя несколько месяцев, Ада пришла домой от врача и сказала, что у нас будет ребенок. Это было радостное известие, мы оба хотели ребенка. Наверное, к тому моменту я уже созрел для того, чтобы стать отцом. Помню, что это известие наметило в моем сознании какие-то важные перемены. Я почувствовал, что вскоре в моей семейной жизни появится дополнительная ответственность.
Я зачастил на встречи с профессором Свешниковым. В результате многочисленных консультаций с научным руководителем мы выбрали техническую проблему, в решении которой могла быть использована уже решенная мною математическая задача. Для этого понадобилось очень подробно и скрупулезно исследовать проблему, на что ушло несколько лет моей аспирантской жизни. Правда, эта работа неоднократно прерывалась и семейными событиями, и случайными недоразумениями.
Одно из них произошло как-то зимой, когда я отправился на репетицию квартета. К сожалению, я опаздывал, и поэтому, взяв такси, попросил водителя ехать быстро. Шел легкий, утренний снежок, на дорогах было скользко. Молодой водитель повез меня по улице Куйбышева, свернул на Кировский мост, и, обгоняя грузовик, не справился с управлением. Машину занесло на рельсах, и она врезалась в трамвайный столб в середине моста. Ремней безопасности в те годы в наших автомобилях не было.
Последнее, что я помнил, перед тем как влететь головой в лобовое стекло, это трамвайный столб, стремительно летевший прямо на меня. После этого все исчезло… Один раз сознание вернулось ко мне в машине скорой помощи, когда меня по дороге в больницу раздевали санитары. Как ни странно, в этот момент я вспомнил, что у меня в кармане были деньги, и попросил не потерять их.
– Смотри-ка, а он еще соображает, – сказал один из санитаров другому, а мне ответил:
– Не волнуйтесь, молодой человек, мы все оприходуем.
Второй раз я очнулся к вечеру, уже в больничной палате Военно-Медицинской академии, прооперированный и с забинтованной головой. Как позже выяснилось, у меня была трещина в черепе и сильное сотрясение мозга. Самым интересным оказалось то, что место на лбу, которое мне зашивали во время операции, пришлось в точности на шрам, оставленный на моем лице гильзой немецкого патрона в далеком детстве.
Можно себе представить, какая паника случилась дома. На следующее утро в больничную палату робко, со страхом на лицах, вошли родители вместе с Адой. Когда мама увидела мою почти целиком забинтованную голову и сквозь щели в бинте проглядывавшее черное лицо, она пошатнулась. И только мои приветственные слова привели ее в чувство.
Ада уговорила врача, и ей разрешили остаться со мной до вечера. Несколько раз в течение дня заходил дежурный врач и строго приказывал, не шевелить головой ни в коем случае.
На следующий день пришел профессор с группой студентов в белых халатах. Он подробно рассказывал им о моем диагнозе и методе лечения. Студенты зевали от скуки, и только я был самым внимательным слушателем. Когда профессор произнес слова «гематома в черепе», я его плохо расслышал, тем более, что не знал значения слова «гематома».
Через пару дней ко мне явился Сэм. Он пытался меня развеселить, рассказывал анекдоты и объяснял, что я должен держаться молодцом, так как моя мама лежит дома почти с инфарктом.
Потом, понизив голос, он доверительно спросил:
– Сашка, мне скажи честно, какой у тебя диагноз?
Лицо у него было серьезное и озабоченное. Я вспомнил слова профессора и ответил:
– Сэм, тут у меня был обход… Я подслушал профессора, по-моему, он сказал, что у меня геморрой в черепе, – честно признался я.
Смесь ужаса, жалости и недоумения застыла на лице Семки. Он пару раз глубоко вздохнул, не зная, что сказать, и тихо удалился, обронив на прощание:
– Саша, не волнуйся. Врачи умеют лечить геморрой…
Впоследствии, история с моим «геморроем в черепе» была широко разнесена среди приятелей и стала поводом для бесконечного хохота и изощренных издевательств.
Через месяц я выписался из больницы. На работе сотрудники встретили меня как героя, вернувшегося с войны. Ада не сводила с меня встревоженных глаз, временно забыв о том, что сама находится в «интересном положении». Но постепенно все вошло в норму, и это событие с моей травмой даже добавило какой-то импульс дальнейшего развития.
В тот период мы часто устраивали посиделки с друзьями. Круг моих знакомых был довольно широк, и Ада постепенно знакомилась с ними. Видимо, я не понимал тогда, что ей, девушке из провинции, стиль нашего поведения, свободная манера общения, бесконечные хохмы и розыгрыши казались чем-то недоступным и непонятным.
Она молча сидела в углу, не участвуя в разговорах. Даже во время танцев она старалась как-нибудь переместиться на задний план, чтобы не быть приглашенной. Конечно, это бросалось в глаза, но изменить что-либо мне не удавалось.
Единственным человеком из этой компании, к кому Ада питала явное доверие и симпатию, был Вася Захарько. Он, в самом деле, был хорош, в него трудно было не влюбиться. Всегда элегантно одетый, предупредительный и внимательный к любому собеседнику, Вася демонстрировал стиль поведения джентльмена на светском приеме, а не на дружеской пирушке.
Ровно в одиннадцать часов вечера, когда веселье бывало в самом разгаре, он вставал, вежливо откланивался и объявлял, что ему пора идти, поскольку нужно успеть сдать материал к утреннему выпуску газеты. И ни уговоры друзей, ни умоляющие глаза женщин не могли его остановить.
Я думаю, что Ада нашла в нем родственную душу потому, что Вася тоже был приезжим, и ему приходилось завоевывать свое место под солнцем в этом городе. Но он делал это с какой-то изящной легкостью, перейдя из редакции газеты «Вечерний Ленинград» сначала в редакцию «Ленинградской правды», а затем, закончив журфак университета, уехал в Москву работать в газете «Известия».
Впоследствии он стал главным редактором этой крупнейшей в стране газеты.
Летом мы с Адой отправились в отпуск в Юрмалу, но не на мотоцикле, а на поезде, ввиду ее беременности. Все было прекрасно, мы вновь поселились в Майори, загорали на пляже и купались в море, я снова встретился с Борей Мафциром и познакомил с ним Аду.
С Борей она общалась очень охотно, найдя в нем какие-то созвучные ее душе струнки, и, тем не менее, однажды вечером, перед сном Ада сказала мне:
– Знаешь, Саша… мы не подходим друг другу…
– Что?!!! – с удивлением спросил я.
– Мы очень разные, и нам будет трудно ужиться…
– Ничего не понимаю! В чем же мы разные?
– Во всем… Я не могу точно объяснить, но я это чувствую…
Этот разговор, начатый ею однажды поздним вечером, еще до рождения первого ребенка, потом возникал много раз, и каждый раз Ада пыталась объяснить, что тот мир, в котором я вырос и в котором живу уже много лет, ей непривычен, и она вряд ли сможет вписаться в него.
– Тебе не нравятся мои друзья?
– Нет, что ты, нравятся, но мне далеко до них, также, как и до тебя…
Мое изумление возрастало, как на дрожжах.
– Объясни, чтобы я хоть что-нибудь понимал!
– Твой музыкальный мир, твои репетиции, они проходят без меня. Твои частые концерты, твой успех… меня тоже там нет. Твоя аспирантура, ученый мир, в котором я ничего не понимаю…Твои друзья, ваши разговоры о философии, литературе и политике. Мне даже страшно слушать иногда…
Она повторяла это много раз, приводя новые примеры и подчеркивая, что прожив со мной более года, она почувствовала, будто попала на другую планету.
– Ну, ты не права, абсолютно. Это просто по молодости лет. Вот увидишь, все наладится…
Сын родился 18 ноября 1969 года. Еще задолго до его рождения мы купили очень симпатичную пластмассовую куклу по имени Дима и решили, если родится мальчик, дадим ему это имя. Конечно, этот вопрос обсуждался на семейном совете. Теща сказала, что имя Дима ее устраивает, а Дмитрий нет. Чтобы угодить теще, мальчика назвали Вадимом, но для нас он был, конечно, Димуля.
Он рос очень красивым и любознательным мальчишкой. Разумеется, все страхи Ады, все ее предположения о нашем «несходстве» отодвинулись на задний план. Она была целиком поглощена ребенком. Кроме того, спустя три месяца после его рождения Ада уехала с ним в Молдавию к своей маме. Там она прожила почти год, пользуясь своим декретным отпуском, а я прилетал в гости при каждом удобном случае.
Впоследствии Ада ежегодно отправлялась в Кишинев с ребенком на длительные сроки. Мотивировка была вполне очевидной – здоровый климат, дешевые фрукты, отдельная квартира, то есть все необходимое для нормального развития малыша. Кроме того, ей было комфортнее жить среди своих родственников.
Я думаю, такая семейная ситуация послужила для нас миной замедленного действия. Мы привыкали жить друг без друга, и только любовь к сыну служила крепкой нитью, связывающей нас долгие годы.
Свобода от семейных уз, внезапно волею судьбы свалившаяся на меня, располагала к различным вариантам поведения. У меня появилась возможность для усиленного занятия наукой и возможность проводить время с друзьями так, как я привык это делать до женитьбы. Я использовал оба варианта, отдавая все же предпочтение науке.
Местом моей работы вновь стала Публичная библиотека, в которой я появлялся с утра в каждую субботу и воскресенье. Мне нравились старинные залы Публички, ее спокойная, творческая атмосфера, позволявшая настроиться на серьезный лад, обилие научных книг и журналов, в которых я выискивал необходимые материалы, и даже курилка, где можно было неожиданно встретить давних знакомых.
Диссертационная работа продвигалась медленно, зато я испытывал большое удовольствие. Анализ сложных систем управления, в который я погрузился с головой, требовали воспринять громадный объем информации, причем из разных областей технической кибернетики.
Мне пришлось работать уже не только со Свешниковым, но познакомиться и с другими учеными, такими как М.Л. Цетлин, И.М. Гельфанд и В.И. Варшавский. Они были создателями нового перспективного научного направления – «Теории коллективного поведения автоматов и игровые методы управления».
Особый интерес у меня вызывал Виктор Ильич Варшавский. Он был сыном известного писателя Ильи Варшавского, юмористическими рассказами которого в сборнике «Молекулярное кафе» я зачитывался еще в студенческие годы.
Сам Виктор, молодой доктор наук, был тоже известным человеком в городе, причем не только своими научными достижениями, но и редким даром веселых мистификаций.
Помню такую смешную историю. Как-то Витя Варшавский отправился в милицию для замены своего паспорта, у которого истек срок действия. Заполняя стандартную анкету, в графе «национальность» Витя написал – «иудей». Написал просто так, что называется, пошутил.
Девушка-лейтенант, не глядя в анкету, лениво бросила ее в стол, и предложила прийти через месяц.
В назначенное время Витя явился в знакомое отделение, та же девушка попросила его расписаться в получении и также лениво вручила паспорт. Витя с интересом открыл его и в графе «национальность» прочитал слово… «индей».
Его радости не было предела! Он схватил паспорт и понесся с ним по городу. В течение недели вся научная, околонаучная и студенческая тусовка покатывалась со смеху. Паспорт переходил из рук в руки, люди не могли поверить в такое «сказочное везение». В общем, веселье продолжалось около месяца.
Когда накал общественных эмоций иссяк, Витя решил, что пора привести паспорт в порядок. Он вновь отправился в милицию к уже знакомой девушке. Подав ей свой паспорт, он объяснил, что графа «национальность» в нем заполнена неправильно.
Девушка посмотрела в паспорт и спросила:
– Что именно неправильно?
– Понимаете, я не индей. Такой национальности вообще не существует.
– А кто же вы? – удивленно спросила она.
– Я еврей… но в анкете я написал иудей…
– А это что такое?
- Ну, это… то же самое, но с религиозным уклоном…
– Зачем же вы это написали?
– Ну… в какой-то мере в шутку, думал, что вы догадаетесь…
– В шутку?! В милиции?! – почти вскричала девушка.
Она посмотрела на доктора наук большими, круглыми глазами и строго сказала:
– Пишите анкету заново! Только без шуток!
Гражданин Варшавский заполнил бланк, аккуратно указав в нем, что он еврей. Затем он заискивающе спросил девушку:
– Вы мне оформите новый паспорт?
– Не знаю, это не мне решать. Начальство разберется с вами, – строго сказала она. – Приходите через неделю!
Всю неделю Витя терялся в догадках, какое наказание ему могут придумать. В назначенный день он явился в знакомый кабинет. Девушка молча подала ему паспорт, попросив вновь расписаться в книге учета. Витя открыл паспорт и увидел, что в злосчастной графе по-прежнему стояло слово «индей», но над ним каллиграфическим почерком сверху было надписано слово «еврейский».
Доктор наук, уже много повидавший на своем веку, создавший теорию асинхронных автоматов, не мог даже представить себе, что такое в природе возможно. Он схватил паспорт и со смешанными чувствами ужаса и восторга снова бросился к людям.
На этот раз общее веселье приобрело такой размах, что, кажется, уже весь город покатывался со смеху. Национальность в советском паспорте «еврейский индей» – это было уже верхом совершенства.
К сожалению, я не знаю, чем закончилась эта история, и каким образом Виктору Варшавскому удалось вернуть в паспорт свою подлинную национальность. Знаю, что спустя несколько лет, после написания ряда научных монографий, Варшавский с коллегами переехал в Японию по приглашению японского Министерства науки, а затем перебрался в Израиль, где возглавил Институт кибернетики.
В 1970 году в Ленинграде случилось так называемое самолетное дело. Группа из шестнадцати человек решила угнать небольшой самолет для перелета в Израиль. Возглавлял группу известный в то время диссидент Эдуард Кузнецов.
Операция сорвалась, группу взяли сотрудники КГБ прямо на самолетном поле аэропорта Ржевка, поскольку в их числе оказался провокатор, внедренный в число угонщиков. Разразился громкий скандал, делу придали политический, антисоветский характер. В суде угонщики получили различные сроки заключения, а Кузнецову дали пятнадцать лет тюрьмы строгого режима.
В ту пору государственный антисемитизм в нашей стране опять расцвел пышным цветом, в особенности после шестидневной войны на Ближнем Востоке. По всей стране начались облавы на евреев, подозреваемых в желании эмигрировать. Поводом для ареста могло служить чтение запрещенной литературы или изучение иврита.
И вот однажды, раскрыв газету «Правда», я прочитал, что в Риге сотрудниками КГБ выявлена группа сионистов из четырех человек, в составе которой оказался Борис Мафцир. Каждому из них присудили год тюрьмы. Это был небольшой срок по тем временам – видимо потому, что в Уголовном кодексе не было прописано изучение сионизма как уголовное деяние.
Мы с Адой были в шоке от этого сообщения. Во-первых, я решительно не понимал, в чем состоит преступление Бори, а во-вторых, я знал о его болезни желудка, которая в тюрьме могла привести к плачевным результатам. Но что-либо изменить в его судьбе, и даже узнать в какой тюрьме он отбывает наказание, мы не могли.
Но, к счастью, Борис выдержал это испытание. Много позже я узнал, что отсидев свой срок, он эмигрировал в Израиль, где, закончив институт кинематографии, стал кинорежиссером-документалистом. Он снял более четырехсот фильмов, посвященных главному делу его жизни, – историям гибели евреев от рук фашистов в годы войны.
Борис Мафцир занимал ответственные посты в государственном секторе Израиля. В течение ряда лет он был руководителем отдела культуры Министерства просвещения, директором Кинематографического управления Израиля.
Этот парень сделал себя сам, пройдя путь от подростка, оставшегося без родителей в годы войны в советской Риге, отсидев в тюрьме за любовь к своему народу, до высокого признания в стране, ставшей ему родиной.
И мне приятно сознавать, что первой крошечной кинолентой, снятой Борей Мафциром в юности, было мое катание на водных лыжах по реке Лиелупе.
В 1972 году я закончил писать диссертацию и успешно защитил ее на ученом совете нашего института. Примерно через год после защиты диссертации я получил должность начальника отдела, и мне было предложено возглавить новое научно-техническое направление, которое в тот момент начало развиваться в нашей стране и в нашем министерстве, в частности.
Развитие вычислительной техники достигло уже такого уровня, когда крупным проектным организациям потребовалось создание Систем автоматизированного проектирования (САПР). На эти работы были выделены немалые деньги и брошены силы молодых ученых.
Я был назначен Главным конструктором системы, порученной нашему институту, и ухватился за эту работу, как за подарок судьбы. Она была для меня абсолютно новой, также как и для моих коллег. Поэтому начинать пришлось с чистого листа.
Такой отдел был создан впервые, в него перевели молодых сотрудников из других подразделений, в основном, программистов. В их задачу входило создание сложных программ для ЭВМ, моделирующих мыслительный процесс человека-конструктора. Лично для меня трудность состояла еще и в том, что я впервые выступал в роли руководителя коллектива разработчиков. Причем, коллектив состоял на восемьдесят процентов из женщин, а это, я думаю, не требует специального пояснения.
У меня началась совершенно другая жизнь. Я стал членом Научно-технического совета министерства, созданного специально для координации работ по созданию САПР, и в одиночку представлял интересы института на этом совете. Не реже одного-двух раз в месяц приходилось выезжать на заседания совета, проходивших в Москве и в других городах.
Смешно вспоминать, но когда приходилось выступать с докладами на заседаниях, а иногда вступать в жаркую полемику с другими участниками, мне нравилась эта игра интеллектуальными мускулами. Постепенно, и даже с некоторым страхом в душе, я осознавал свою личную ответственность за эту работу. Ее перспективы казались огромными, я чувствовал ее необходимость. Кроме того, все это было увлекательно, и я втягивался в работу с каждым годом все глубже.
Ада тоже с энтузиазмом работала в школе, обрастая любящими ее учениками и их родителями, а Димка посещал садик. Таким образом, сама жизнь постепенно разводила нас в разные стороны, и только очаровательный ребенок был тем фундаментом, на котором держалось семейное здание.
Время от времени Ада, со слезами на глазах, вновь говорила о необходимости развода, хотя при этом добавляла, что без меня она жить не сможет. Эта «патовая ситуация» продолжалась долго, отнимая силы, нервы, время у нас обоих и не имея никакой перспективы, кроме постепенного охлаждения друг к другу.
Когда Димке исполнилось пять лет, жизнь с ребенком в маленькой комнате в коммунальной квартире стала невыносимой. Среди соседей уже давно обозначилась новая «жаба», которая грозила облить нашего мальчика кипятком, если он будет бегать по коридору мимо ее двери. Бороться с этим безумием было бессмысленно, и я решил кардинально изменить ситуацию.
Однажды я сказал жене:
– А что если нам построить квартиру в кооперативе?
Ада посмотрела на меня как на человека, свалившегося с луны.
– Разве у нас есть на это деньги? – спросила она.
– Я не так уж плохо зарабатываю, и если немного поэкономить, то, я думаю, это реально. Платить же нужно в рассрочку…
Как всегда, Ада заняла отрицательную позицию. Она ни во что не верила, и всего боялась. Поэтому я начал реализовывать эту идею, не ставя ее в известность.
В нашем институте был создан кооператив, и желающие вступить в него могли подавать заявления. Я подал заявление на трехкомнатную квартиру, которых было всего четыре штуки на весь дом, и в результате жеребьевки получил ее. Это уже была победа! Появилась надежда на то, что унизительная форма существования в коммунальной квартире может вскоре закончиться и тогда, быть может, улучшатся наши отношения.
Строительство дома было запланировано на правом берегу Невы, в так называемом Веселом Поселке. Не знаю, почему его назвали «веселым». Это был промышленный район, и смотреть на цепь заводов вдоль Невы, с торчащими из них трубами, было совсем не весело.
На строительство дома ушло два года. На моих глазах этажи воздвигались один за другим, и я с волнением подсчитывал, когда же я увижу стены своей квартиры. Квартира сдавалась под ключ, с полной отделкой. И, наконец, настал момент, когда комиссия приняла дом, и я получил ключи.
Помню, как я открыл дверь, вошел в квартиру и, как завороженный, ходил по комнатам. Сначала медленно, рассматривая полы, обои, сантехнику, окна, потолки… Я изучал все детали, не веря тому, что все это великолепие теперь мое, вернее, наше. Мне хотелось летать по квартире, настолько она казалась мне громадной. Я чувствовал ее как приветливое, живое существо, внезапно вошедшее в мою жизнь, причем, навсегда.
Ада в тот период была в Кишиневе. Я сообщил ей о том, что у нас появилось новое жилище. Первое, что я услышал от нее, была критика в мой адрес. Во-первых, ей не понравилось, что я купил трехкомнатную квартиру. Ей казалось, что нам достаточно было двухкомнатной. А во-вторых, что я сделал это без ее участия. Правда, когда она вернулась в Ленинград и вошла в квартиру, она просияла от удовольствия и тут же забыла о своих претензиях.
Наши отношения улучшились настолько, что мы снова стали мужем и женой. Димке было уже пять лет, и однажды я спросил Аду, не хочет ли она родить второго ребенка. Она категорически отказалась.
– Почему? – спросил я. – Димка уже подрос, у меня высокооплачиваемая работа, у нас прекрасная квартира… Почему нет? Неужели тебя все еще мучают твои опасения?
Этот вопрос я задавал ей много раз. Ада отвечала очень уклончиво, и было ясно, что в глубине души она по-прежнему сомневается. Вопрос о втором ребенке иногда возникал вновь и также безответно угасал.
Но жизнь всегда берет свое, и если хотя бы один из супругов хочет ребенка, то рано или поздно он должен появиться. Ада объявила мне о своей беременности со страхом и в полном расстройстве. Я же был необычайно рад. Мне казалось, что вот теперь, посвятив себя рождению ребенка, она избавится, наконец, от своих комплексов, и все придуманные ею психологические трудности наших взаимоотношений, постепенно исчезнут.
Неожиданную помощь в этом оказала теща. Она с большой радостью восприняла эту новость и позвала Аду к себе, как только наступит время декретного отпуска.
Так оно и случилось. Ада уехала в Кишинев, где родила второго сына, названного по моему предложению Петей, и прожила там с ним целый год. Я много раз ездил туда, радовался нашему малышу, мне даже казалось, что он очень похож на меня, но эти поездки были краткосрочными, поскольку работал я в Ленинграде.
Наступил момент, когда работа по созданию САПР подошла к концу. Несмотря на немалые сложности, мы умудрились закончить ее в срок и, практически, в полном объеме. Затем последовал цикл предъявления нашей системы на различных научных советах. Этот груз пришлось целиком тащить мне одному как главному конструктору темы.
Я выступал с докладами, подробно разъяснял преимущества автоматизированного метода проектирования, давал экономические оценки. В общем, преодолевал консерватизм, а подчас, и искреннее непонимание многими руководителями, в особенности, в Министерстве, того факта, что без использования ЭВМ проектировщики обречены на отставание. Тогда я предпринял шаги для того, чтобы основная часть конструкторов была направлена на учебу в Институт повышения квалификации, где я читал лекции по этой дисциплине.
Спустя некоторое время наши достижения были достаточно высоко оценены, и я даже стал лауреатом премии Ленинского комсомола.
Однажды в мой кабинет заглянул секретарь парторганизации нашего отделения. Пожилой человек, весьма интеллигентного вида, он пользовался большим уважением среди сотрудников, и я тоже ему симпатизировал, хотя всегда недоумевал, зачем он согласился стать партийным функционером.
Сам я был беспартийным и твердо знал, что никакая сила не заставит меня вступить в ряды организации, которую я глубоко презирал. Сколько раз мой отец пытался меня склонить к вступлению в партию! Он, то по-хорошему уговаривал меня, объясняя, что это необходимо для моей карьеры, то клеймил позором, взывая к моей совести. Мне было искренне жаль отца, но я не мог переступить через себя. Это был вопрос чести.
Парторг долго мялся, не зная с чего начать, и, наконец, промямлил, даже слегка покраснев, как мне показалось:
– Александр Сергеевич… Вы не думаете, что вам пора вступить в партию?
Я предполагал, что рано или поздно за меня возьмутся, поэтому заготовил ответ.
– Думаю, что нет. Я еще не дорос до нее.
Он улыбнулся:
– Не скромничайте. Я же говорю серьезно.
Я понимал, что разговаривать с ним надо осторожно, но твердо решил не отступать.
– Валентин Константинович, можно откровенно? Я что, будучи беспартийным, плохо работаю?
– Что вы! Вы один из лучших специалистов в институте!
– А тогда зачем?
– Ну, это повысит ваш авторитет…
– Среди кого? Мои коллеги меня уважают, им мой партийный билет не требуется…
Ему было очень неловко вести этот разговор. Он даже заерзал на стуле:
– Ну, понимаете, дирекция считает, что вам пора. Вы же являетесь лицом института в Министерстве по вашему направлению…
– Так и говорите… Начальство вам приказало, и вы пришли меня уговаривать. И авторитет тут не при чем. Но, поймите, я не планирую вступать в партию…
Еще некоторое время он склонял меня к этому решению, но потом удалился, сказав на прощание:
– И все же вы подумайте…
Слава богу, этот разговор больше не возобновлялся, я продолжал работать, как ни в чем не бывало, но спустя несколько лет я понял, что черную метку я все же тогда получил.
Самое ужасное, что миллионы людей в нашей стране, и даже мои сотрудники из ближайшего окружения, не чувствовали остроты этого вопроса. Партия сказала надо – значит, они вступали в ее ряды, становясь тем бессловесным человеческим материалом, от имени которого творились политические и нравственные преступления.
Я хорошо помню обстановку того времени. Призыв Солженицына «Жить не по лжи» не воспринимался большинством людей. А ведь именно ложь, двойная мораль, пронизывала все это человеческое болото. Каждый жил только в узком мире своих бытовых проблем, пряча голову в песок, когда речь заходила о чем-либо значимом, содержательном.
Мне казалось, что так будет всегда, что я не доживу до иных времен. Я почти физически ощущал, что мне не хватает воздуха. Иногда по ночам я даже плакал в подушку от бессилия, чувствуя себя винтиком в этой заржавевшей навсегда системе.
Мои друзья испытывали то же самое. Наши застолья по-прежнему проходили весело, с песнями под гитару, но главным мотивом наших разговоров была обстановка в стране. Каждый переживал ее по-своему.
Сэм стал кандидатом наук примерно на год позже меня. Он вел интересное научное исследование в области химии силикатов под руководством известного ученого, профессора Мазурина. Постепенно его статьи стали печататься даже в зарубежных научных журналах, но соответствующей должности ему не давали: мешал пресловутый пятый пункт в анкете. Сэм остро переживал эту несправедливость, но даже его шеф Мазурин ничего не мог изменить в этом вопросе. Отдел кадров и партийная организация, отвечающие за «правильную» национальную политику, были сильнее любых доводов ученых.
Моя преподавательская работа в Институте повышения квалификации руководящих работников шла вполне успешно. Цикл лекций, которые я читал, постепенно наполнялся новыми дисциплинами, и, в конечном счете, я стал руководителем этого направления на кафедре автоматических систем управления.
Однажды заведующий кафедрой, профессор Кондрашов, обратился ко мне с предложением:
– Александр Сергеевич, у меня есть идея… А что если нам организовать отраслевой семинар по САПР для высших руководителей предприятий?
– То-есть… для кого? – спросил я.
– Для генеральных директоров и главных инженеров судостроительных заводов, институтов, конструкторских бюро, больших производственных объединений. Ведь наш город – это столица судостроения в стране!
Он был человеком увлекающимся и эмоциональным, поэтому быстро переходил с официального тона на дружеский – тем более, что был намного старше меня.
– Понимаешь, Саша, – продолжал он, – ты будешь учить их новым методам проектирования! Ведь они об этом ничего не знают. Ты читаешь лекции инженерам, а как можно научить рядовых инженеров, если их руководители ни в зуб ногой, ни черта об этом не знают?
– Ну, тогда нужно начинать с Министерства, – сказал я неуверенно.
– Правильно, мы и работников Министерства привлечем!
Он уже был на взводе, глаза его сияли победным блеском.
– Скажи, ты можешь привлечь к работе семинара крупнейших специалистов страны? Понимаешь, директоров не можем учить только мы с тобой. Им важен высокий научный уровень участников семинара, которые будут выступать перед ними.
– Могу, – уверенно ответил я. Не ожидая сам от себя такой прыти, я вдруг вспомнил, что за последние годы на различных круглых столах и ученых советах познакомился с ведущими специалистами многих институтов. Некоторые из них стали моими хорошими знакомыми.
Кондрашов продолжал:
– Саша, прошу тебя, составь программу семинара. Только очень серьезную, с указанием фамилий и ученых должностей докладчиков. Мы должны стать первыми в стране, обойти все остальные министерства.
– Но чтобы это подготовить, нужно время, – заметил я.
– У тебя есть три месяца на подготовку. Все, что нужно, я обеспечу: командировочные расходы, различные демонстрационные материалы… ну, и прочее. Затем мы вместе с тобой поедем на прием к министру. Без его помощи не удастся собрать на семинар наших генеральных директоров, некоторые из них члены горкома и обкома партии, важные фигуры.
Мы еще довольно долго обсуждали с ним детали этой идеи, после чего разошлись, довольные друг другом. Ну, что ж, можно сказать, что меня неожиданно «женили» на этом мероприятии. Я решил попробовать. Задание было полуофициальное, профессор прекрасно понимал, что пока я не выполню всю необходимую подготовку на должном уровне, он не будет вылезать с этой инициативой к высокому начальству.
Я составил примерный список потенциальных докладчиков и приступил к переговорам. Для этого мне пришлось много раз ездить в Москву, в различные организации, под разными предлогами проникая в высокие кабинеты очень занятых людей. Я пытался увлечь их идеей Кондрашова – принять участие в семинаре, в котором впервые в стране соберутся представители науки и руководители промышленности, чтобы обсудить проблемы автоматизации проектирования. При этом каждому из них я лукаво сообщал, что его коллеги из соседнего ведомства уже дали согласие на участие.
Постепенно программа семинара обретала реальные очертания. Большинство из намеченных мною корифеев науки дали согласие, трудности были, в основном, в согласовании сроков проведения семинара. И еще один вопрос оставался не решенным: кто выступит с главным, пленарным докладом.
Тут Кондрашов удивил меня:
– Саша, я думаю с этим докладом надо выступить тебе. Ты молодой ученый, энергичный, это будет своеобразным символом нашего подхода к проблеме.
– Да что вы, Всеволод Александрович! Это немыслимо! Наоборот, здесь нужен самый авторитетный и широко известный человек, кто-нибудь из академиков…
– Ну, тогда решай сам, – покорно сказал он.
И я решил. Еще на этапе работы над диссертацией я читал труды академика Моисеева. Набравшись смелости, я позвонил Никите Николаевичу Моисееву, основателю и руководителю целого ряда научных школ, почетному члену многих академий мира. Я сказал ему, что являюсь представителем Судпрома, и, обозначив тему, попросил аудиенции. Он согласился с неожиданной для меня легкостью и пригласил приехать в возглавляемый им институт в Москве на следующей неделе.
Несмотря на то, что я переговорил – без особого труда – уже с двумя десятками докторов и кандидатов наук, к Моисееву я ехал в большом волнении. Я знал его работы, много слышал о его незаурядном таланте, и поэтому личное общение с ним меня радовало, и, одновременно, смущало.
Но, как оказалось, чем выше у человека интеллект, научные заслуги и культурный уровень, тем легче с ним общаться.
Академик принял меня в назначенный час и в очень дружелюбной манере начал расспрашивать о состоянии автоматизации проектирования в нашем министерстве. Этот вопрос я знал достаточно хорошо, поэтому беседа завязалась оживленная. Интересно то, что в течение разговора он воспринимал меня как человека, ответственного за все, что происходит в нашем министерстве. Думаю, это была его собственная позиция ¬- именно так он относился к своему делу. Я с удовольствием слушал его увлекательную речь, изредка задавая вопросы.
Оказалось, что возглавляемый им коллектив добился немалых успехов в этой области. Внешне Никита Николаевич чем-то напоминал Алексея Толстого: высокий лоб, благородные черты лица. Говоря о перспективах, он воодушевлялся, глаза его по-юношески горели. В какой-то момент мне показалось, что между нами возникла некая общая увлеченность идеей, когда стирается грань между академиком и начинающим ученым.
Внезапно он замолчал, внимательно посмотрел на меня и спросил:
- Вы главный конструктор вашей темы, не так ли?
- Да, в своей организации…
- Скажите, вам не мешают работать?
- В каком смысле? – не понял я.
- Ну, ваши начальники, чиновники из министерства… В общем, все те, кто вокруг работы, а не внутри нее.
Я немного замялся.
- Ну, в какой-то мере, да. Пожалуй, главная беда в том, что руководство наше не вполне понимает содержание этой работы, ее важность и перспективы. Поэтому мы затеяли наш семинар.
Он понимающе улыбнулся, посмотрел куда-то в сторону и доверительным тоном сказал:
- Вы правы. Руководство вообще плохо понимает, чем оно руководит и куда ведет нашу страну. Я многое испытал в своей жизни, прошел всю войну, был отстранен от работы, чудом избежал репрессий… Мой вам совет, молодой человек – никогда не изменяйте себе. Вам могут мешать, но вы не сдавайтесь. Жизнь меняется с каждым днем, новые технологии завоевывают мир… Мне кажется, вы это чувствуете… А на семинаре я, так и быть, выступлю с пленарным докладом.
Я возвращался домой радостный и возбужденный, и на следующее утро явился к Кондрашову.
– Саша, это победа! – воскликнул он. – Теперь готовь окончательный вариант программы, и надо ехать к министру.
Разумеется, любой министр – это не академик, и попасть к нему на прием было гораздо сложнее. Прошло не меньше месяца, прежде чем мы предстали перед очами высочайшего начальства. Причем, нас принял не сам министр, а его заместитель, но это было очень кстати, потому что он оказался человеком весьма грамотным, в отличие от министра.
Кондрашов подал ему проект приказа о проведении семинара и его программу. Тот с интересом ее прочитал и задал мне целый ряд вопросов, которые свидетельствовали о его заинтересованности в нашей инициативе.
– Неужели Моисеев согласился принять участие? – спросил он с некоторым недоверием.
– Согласился, – ответил я. – Мы говорили с ним не менее двух часов, и я постарался представить ему наши успехи в разработке САПР не в худшем виде.
Зам. министра усмехнулся.
– Ну, что ж, это неплохо…
Затем он подкорректировал приказ. И это было самым главным результатом нашего визита. Он обязал генеральных директоров тридцати организаций со всех концов страны лично присутствовать на семинаре, а контроль за выполнением приказа оставил за собой.
В поезде, по дороге домой, Кондрашов вразумлял меня:
– Ты понимаешь, что он сделал? Он взял ответственность на себя. Теперь ни один из директоров не посмеет проигнорировать семинар. Для них это смерти подобно.
Этим же приказом я был назначен ученым секретарем семинара. Таким образом, первая, подготовительная, часть семинара была завершена вполне успешно. Оставалось только провести его.
Правда, мне нужно было решить еще одну проблему – какой костюм и обувь одеть, чтобы прилично выглядеть. Накануне я купил новые туфли красного цвета. Не знаю, чем они мне так понравились, но другой приличной обуви в тот момент у меня не было.
В июне месяце, в прекрасную ленинградскую пору, высокие гости семинара собрались в большой лекционный зал одного из дворцов культуры. Зал имел форму амфитеатра, в центре которого на площадке стоял стол президиума, за которым сидели три человека – один из референтов министра, профессор Кондрашов – как председатель, и я – как ученый секретарь. Теперь, когда я уже сидел на виду у всего зала, мне казалось, что в своих красных туфлях я выгляжу как гусь лапчатый, поэтому я стыдливо старался прятать ноги под столом.
Началу семинара предшествовало забавное событие. Накануне мне позвонил академик Моисеев и сказал, что ему нужно срочно вылететь в Париж на какое-то важное заседание, поэтому он пришлет на семинар вместо себя своего заместителя, профессора Краснобокова. Я взмолился:
– Никита Николаевич! Не губите меня! Меня начальство растерзает, если вас не будет… А вы не можете полететь в Париж через Ленинград? – выпалил я.
– Молодой человек, в Париж через Ленинград не летают, тем более, французской авиакомпанией, – ответил он. Потом, немного помедлив, добавил – Хорошо, я приеду на поезде, сделаю доклад, и тут же уеду обратно. Согласны?
– Конечно, мы встретим Вас на вокзале и потом отвезем обратно! Спасибо!
В целом семинар прошел прекрасно. Доклады были содержательными, и наши именитые слушатели проявили неподдельный интерес к обсуждаемым вопросам. Кондрашов сиял от счастья, и мне, следует признаться, было тоже очень приятно.
По окончании семинара мы устроили большой банкет в ресторане «Олень» в Зеленогорске. Ученые и директора крепко напились, побратались, договорились о дальнейших контактах, а я был героем вечера. По просьбе женщин нашей кафедры я даже пел под гитару.
С Сэмом мы виделись редко, к сожалению, оба были заняты. По телефону он мне увлеченно рассказывал, как идут его научные дела. Гордился тем, что зарубежные коллеги начали проявлять интерес к его работам, но в своем институте отношение к нему не менялось.
Однажды мы случайно встретились в Доме ученых на набережной Невы, где оба были членами спортивной секции настольного тенниса. После двух часов тренировки, разгоряченные и довольные собой, мы отправились в кафе, на первом этаже этого старинного особняка. И тут, в задушевной беседе Семка мне вдруг сказал:
– Сашка, я обдумываю вопрос об эмиграции из страны. Понимаешь, мне нужно кормить семью, а перспектив никаких. И это притом, что я один из лучших сотрудников института.
– Ты серьезно?
– Да. Шеф сказал, что он много раз ставил вопрос в дирекции, но, похоже, эту стену ему не пробить.
– А что Мила думает?
– Милка склоняется к тому же...
В ту пору во многих еврейских семьях обсуждался этот вопрос. Даже мои подопечные, две женщины из моего отдела, уволились с работы с целью эмигрировать в Израиль. Обе были прекрасные программистки, но их мужья на своей работе не могли ничего добиться подобно Сэму.
– Саш, я хочу встретиться с тобой, с Витькой и с другими. Мне нужно обсудить этот вопрос. Это очень не простое дело...
– Разумеется...
Мы собирались по много раз, то у него дома, то у меня, то у Витьки. Спорили до хрипоты, обсуждая различные варианты поведения, взвешивая все за и против. Можно сказать, что это был мозговой штурм. Никто из нас тогда не представлял себе, что такое эмиграция.
Наверняка мы знали только одно, уехать можно было лишь навсегда. Советские люди за многие годы так привыкли жить за железным занавесом, что отъезд из страны воспринимался только как «измена родине». Этот пропагандистский штамп сидел в сознании всех и каждого, а власти культивировали этот взгляд всеми возможными способами.
Надо признаться, что даже мы сами, в сотый раз пережевывая Семкину проблему, где-то в глубине души не могли полностью отбросить эту советскую точку зрения. Нами владел страх перед неизвестностью, которая ждет нашего друга за рубежом. «Капиталистические джунгли», которыми нас пугали с детства, новая языковая среда, иной менталитет, потенциальная безработица и многое другое никак не укладывалось в привычные представления о мире.
В конце концов, однажды Сэм сказал мне наедине:
– Сашка, ты у нас самый умный… Я поступлю так, как ты скажешь. Мне уезжать?
Я предчувствовал, что рано или поздно он спросит об этом именно меня. Я снял очки и посмотрел ему в глаза:
– Сэм, надеюсь, ты понимаешь, как мне не хочется, чтобы ты уезжал. Мы же с тобой братья Бэрри… Но я скажу честно, наступив на свой эгоизм. Уж если кому-либо уезжать из этой страны, то это тебе. В первую очередь…
– Почему? – воскликнул он.
– Потому что ты не пропадешь, как многие другие. Ты преодолеешь все сложности, которые возникнут. Так ты создан… Я уверен в этом.
– А почему бы и тебе не уехать? Ты создан не хуже меня, – улыбнулся он своей печальной улыбкой.
– Нет, Сэм. В такой путь можно отправляться только вместе с надежной спутницей. У тебя она есть, я не сомневаюсь в Миле. А Ада никогда не сдвинется с места. Тем более, что нам с ней пришлось бы отсидеть «в отказе» не менее пяти лет. Это большое испытание…
С этого дня Сэм начал готовиться к отъезду. Он уволился с работы, и все силы посвятил двум вопросам – налаживанию контактов с американскими учеными и изучению английского языка. Он делал это с такой страстью и так последовательно, что уже через год получил приглашение на работу в американский университет на должность адъюнкт-профессора.
Мало этого, приглашающая сторона подготовила ему схему отъезда через Израиль, поскольку непосредственно в Америку ни одна живая душа в те годы выехать не могла. Эмигранты летели либо через Вену, либо через Рим. Там они проходили своего рода карантин и через два-три месяца отправлялись кто в Израиль, кто в Канаду.
Семка же вылетел из Рима сразу в Штаты. Любопытно, что вместе с ним в самолете из Рима летел в эмиграцию Сергей Довлатов. Непризнанный и неоцененный в своей стране, этот талантливый писатель прославился только за рубежом. Но это произошло позже, а в тот момент Довлатов сильно выпил с горя, и Семка тащил его на себе в нью-йоркском аэропорту.
Для меня отъезд Семки стал настоящей утратой. Я не мог себе представить тогда, что настанут другие времена, и мы без труда сможем вновь увидеться, сесть рядом и спеть под гитару наш обширный репертуар. К счастью, много позже они все-таки наступили, но об этом рассказ впереди.
На работе у меня все было благополучно, я по-прежнему был занят по горло и чувствовал себя востребованным. А в семейной жизни затянувшаяся пустота уже пугала своей безысходностью. Совместного отпуска у нас не было ни разу после памятной поездки в Крым на мотоцикле. Ада каждое лето жила с детьми у мамы в Кишиневе, а я приезжал туда, иногда два раза за лето.
Детям там было хорошо, но у нас с Адой не было ни свободного времени, ни интимной обстановки. Мой статус мужа становился все больше привычкой и обязанностью, чем желанием души и тела. Я был еще достаточно молод тогда, мне было всего тридцать восемь лет, и постоянная неудовлетворенность личной жизнью подталкивала к каким-то переменам.
Однажды я откровенно рассказал Якову Израилевичу о своих семейных проблемах. Он всполошился:
– Саша, это очень серьезно… Я давно заметил, что ты ходишь замкнутый, иногда расстроенный, но боялся тебя спросить. А что Ада говорит?
– Да ничего нового она не говорит. Она плачет, раздражается, твердит, что мы не подходим друг другу, что нам нужно разойтись, и при этом повторяет, что без меня она жить не сможет. И так без конца, из года в год…
– Извини, Саша,… а интимные отношения между вами есть?
Он заерзал от стеснения, задав этот вопрос. Наверное, даже пожалел об этом. Хотя вопрос был естественным и очень важным.
– Как вам сказать… и да, и нет. В этом и проявляется наше… несходство. Иногда я думаю, что она права. Но что я могу поделать? Ведь ни я, ни она не можем изменить свою природу…
Яков Израилевич молчал, глядя на меня с глубоким сожалением.
– Знаешь, Саша, я не могу тебе советовать. Запомни только одно, в каждой семье рано или поздно встает такой же вопрос. Но общего решения для всех не существует. Только не торопись, не делай резких движений. У тебя хватит здравого смысла…
– Если бы..., – вздохнул я.
– Ты, наверное, догадываешься, я всегда мечтал о том, чтобы ты женился на моей Танечке…
– Да, конечно. Я даже делал попытки к сближению с ней. Это было еще до моей женитьбы на Аде.
Как-то я пригласил Таню в мотоциклетную поездку в Усть-Нарву. Мы поехали на три дня вчетвером, с Семой и Милой. Там я снял в отеле два отдельных номера – для себя и для Тани. Но ни гулянье до позднего вечера по голубому весеннему снегу, ни долгие, задушевные разговоры в вечернем кафе не изменили наших дружеских отношений. Мы оба, по умолчанию, понимали, что между нами не пробежала та божественная искра, которая разрушает барьеры между мужчиной и женщиной.
Разговор с Яковом Израилевичем не облегчил мою душу. Я понимал, что мы с Адой находимся в западне, откуда не видно разумного выхода. Прожив вместе более десяти лет, мы все еще блуждали в потемках, не находя того спасительного ключика, который мог бы открыть дверь в новую жизнь, полную любви и спокойствия. Именно спокойствия, потому что мои прежние, юношеские любовные увлечения остались позади. Мне больше не нужны были приключения, которым мы предавались вместе с Витькой, но жить с опустошенной душой мне тоже было не под силу.
Когда наступало лето, Ада в очередной раз забирала детей и с радостью уезжала с ними в Кишинев на три месяца. Она даже не писала мне писем, мы только иногда перезванивались.
Так случилось и в последний раз, когда в моей жизни произошел новый поворот.