Глава 1. Раннее детство

Александр Степанов 9
               

      Родители. Детский сад. Фирюза. Прощание с Ашхабадом.


      Картины далекого детства, вероятно, являются одними из самых приятных моих воспоминаний. Они возникают сами, легко, без всякого насилия над собой и в самые неожиданные моменты. Иногда они переполняют душу давно ушедшими ощущениями и даже запахами детства, а порой вдруг заставляют надолго сосредоточиться, чтобы вызвать в памяти смешные и трогательные детали, из которых сплетается неуловимая мозаика той полузабытой, но прекрасной жизни.

      Мое детство было счастливым, несмотря на тяжелые времена, когда судьбе было угодно, чтобы я появился на свет. Я родился в самой южной части Советского Союза, в городе Ашхабаде, за три года до начала Великой Отечественной войны. Я был вторым ребенком в семье, очень желанным, поскольку родители давно хотели иметь мальчика. Сестра Лариса  была на девять лет старше меня и как все девочки ее возраста с восторгом занялась мною, моим воспитанием, вкладывая в это всю страсть своего юного материнского инстинкта.

      К моменту моего рождения отец уже занимал высокий пост в Туркменской ССР, он был министром связи в этой республике. Но продвижению отца по службе предшествовал длинный и сложный путь, который ему пришлось пройти.
   
      Мой отец, Сергей Васильевич, родился в начале XX века в многодетной крестьянской семье. Судьба не баловала его, ему пришлось пройти печально известные голодные 20-е годы в деревне Патровка Самарской губернии. Гражданская война и жестокая политика советской власти, породившие массовый голод, обернулась для людей болью и ужасом, причем эпицентром бедствия стала именно Самарская губерния. Так называемая продразверстка, навязанная властью крестьянам, привела к тому, что в отдельных районах губернии были даже случаи каннибализма.

      В семье отца росло семеро детей, трое из которых умерли от голода. Деревня была небольшая, и состояла почти целиком из родственников. Дед мой Василий работал кузнецом, а бабушка Варя растила детей и вела хозяйство. Конечно, дети с самого малого возраста были приучены к тяжелому труду, но большую часть того, что удавалось вырастить на своем небольшом клочке земли, государство отбирало. Законы того времени были беспощадны к людям, цена жизни упала до нуля. Дед был мастером еще в одном ремесле – он искусно валял валенки из овечьей шерсти, снабжая ими обитателей деревни. Однако ему приходилось делать это тайком, поскольку советская власть категорически запрещала всяческую частную инициативу.

      Отцу повезло в том отношении, что по натуре он оказался весьма активным мальчишкой. Чтобы не погибнуть, он покинул родную деревню и в поисках какой-нибудь работы и еды скитался беспризорником в приволжских городах. Семейная история умалчивает о том, что пришлось испытать подростку, чтобы выжить. Из его скупых рассказов я узнал, что он тайком переезжал на товарных поездах в другие районы страны, где положение было не столь катастрофическим.

      Старшие подростки из числа таких же беспризорников, как и он, подсказали, что нужно двигаться на восток, в республики Средней Азии, что там тепло и легче найти пропитание. В течение многих суток, пересаживаясь с одного товарняка на другой, отец, в составе небольшой группы шестнадцатилетних ребят, в конце концов, попал в город Ташкент.

      Узбекистан с его жарким климатом и обилием фруктов показался ему просто раем по сравнению с голодной и холодной Россией. Сначала отец устроился подсобным рабочим у мелкого лавочника на городском базаре, получив за это ночлег и еду. Хозяин лавки оказался добрым человеком, он оценил трудолюбие и честность русского паренька, щедро угощал остатками фруктов по окончании торгового дня и даже учил его узбекскому языку.

      Отец спал прямо на базаре, в маленькой каморке  в лавке хозяина. Вставал он рано утром и раскладывал товар на прилавках. Обилие диковинных фруктов, овощей, орехов и восточных сладостей, которых он раньше никогда не видел, вызывало в нем необычайное трудолюбие. Он помогал покупателям – в основном, женщинам – выбирать товар, укладывать его в сумки или мешки, а оптовым заказчикам таскал мешки и складывал на арбу. Постоянные покупатели хорошо знали его и иногда даже угощали –  кто гранатом, кто кистью винограда.

      Молодому парню приглянулась девочка, приходившая на базар раз в неделю вместе со своей теткой. Как только они появлялись, он безошибочно находил их взглядом и следил за передвижением вдоль торговых рядов среди многолюдной толпы до тех пор, пока они не подходили к его лавке. Девочка, которую звали Шеня, была не узбечка и оживленно разговаривала с ним по-русски. Постепенно они познакомились и подружились. Отец не раз провожал ее с продуктами до дому, а позже они начали встречаться и по вечерам.

      Шеня родилась в Туркмении, в городе Чарджоу, в еврейской семье. Ее родители, Сара и Абрам Пинскер, затем переехали в Ашхабад, где вскоре развелись. Мать Шени получила травму во время родов и осталась на всю жизнь инвалидом. Ей тяжело было одной растить девочку, поэтому она отправила Шеню к тетке, в Ташкент, учиться в русскоязычной школе. К моменту знакомства с отцом она уже заканчивала девятый класс.

      Отец проработал на базаре около двух лет, постепенно привыкая к незнакомому восточному миру. Знакомство с Шеней пробудило в нем интерес к какой-то иной деятельности, и он начал искать новую работу. Случайно он познакомился со сверстниками, молодыми узбеками с ткацкой фабрики и перешел работать в ткацкий цех. Вскоре ему дали общежитие от фабрики и небольшую зарплату. Это была первая в его жизни рабочая профессия.

      С Шеней отец уже не расставался, они полюбили друг друга, и когда девушке исполнилось 18 лет, они поженились и поселились на квартире у ее тетки. А через год, в 1929 году, у них родилась дочь Лариса. Жизнь была трудной, так как жили они на одну небольшую зарплату. Через некоторое время отец получил высокий рабочий разряд и стал активным членом профсоюза.

      В тот период, по решению ЦК партии, началась кампания по привлечению молодых рабочих кадров к обучению в ВУЗах страны. Повсюду создавались, так называемые, парттысячи и профтысячи, в составе которых партийные и профсоюзные организации направляли своих лучших представителей на учебу, согласно разнарядке из Москвы.
     Отцу повезло: он был включен в состав профтысячи своей ткацкой фабрики и отправлен на учебу в Ленинград, в Политехнический институт. В 1930 году он получил в Ленинграде комнату в студенческом общежитии и начал учиться на факультете электросвязи. Его молодая жена с дочерью  уехала к бабушке Саре в Ашхабад.

      Учиться отцу было трудно, так как он не окончил среднюю школу, но при этом сумел получить диплом Политехнического института с отличием и был направлен как молодой специалист в Туркмению, в этот богом забытый южный уголок страны, где находилась его молодая семья.

      Уровень образования в те годы в Туркменской республике был крайне низким, а технических специалистов не хватало. Работы было чрезвычайно много - требовалось налаживать средства связи в этой пустынной, полуфеодальной стране. Отец с энтузиазмом принялся за дело.
     Крестьянские корни и беспризорное детство засели в нем так глубоко, что он всем сердцем принял коммунистическую идеологию в самом ее неискаженном виде. Он участвовал в прокладке линий телефонной связи между Ашхабадом и далекими аулами, и ему не раз приходилось ездить на верблюдах под палящим солнцем пустыни, поскольку других средств передвижения в тех глухих местах еще не было.
     В столице он налаживал радиосвязь с соседними республиками, пока еще не ведая о том, что спустя несколько лет начнется война с Германией и ему придется сопровождать получение американской военно-технической помощи по ленд-лизу из соседнего Ирана.

      В нескончаемых трудах и поездках прошло три года. Конечно, активная деятельность отца в течение этого времени не могла остаться незамеченной, и он быстро продвигался по службе.
     Однажды его пригласили на заседание правительства республики, на котором избирался новый состав кабинета министров. Среди названных фамилий прозвучала и его фамилия, но отцу и в голову не пришло, что речь идет именно о нем.
     По окончании заседания секретарь попросил остаться тех, кто был перечислен в списке. Отец встал и уверенно направился к выходу из зала.
– Сергей Васильевич, куда же вы? – окликнули его из президиума. – Останьтесь!
– Зачем?
– Вы же избраны в состав правительства!
      Так отец неожиданно  узнал, что он стал министром связи республики.

     Это событие изменило жизнь нашей семьи. Отец получил просторную квартиру в каменном доме на окраине города, в хорошем зеленом районе. Квартира занимала весь бельэтаж, а ее окна выходили на улицу с тенистыми платанами, укрывающими от палящего солнца. В доме проживали еще три семьи, но окна их квартир выходили во двор.

      В этом доме и протекало мое самое раннее детство. Воспоминания о моем формировании и постепенном превращении сначала в юношу, а затем в мужчину кажутся мне самому интересными, хотя, возможно, каждый мальчишка испытывал те же чувства. Сейчас, по прошествии многих лет, я понимаю, насколько важными были эти незаметные для других мелкие события, рассыпанные в повседневной мальчишеской жизни, которые формировали мое мужское мировосприятие.

      По воспоминаниям моей мамы, я был очаровательным ребенком, эдаким нежным созданием, с большими, карими глазами, очень впечатлительным и любознательным. Интерес к девочкам, и даже к взрослым женщинам, во мне проснулся в самом раннем возрасте. Быть может, жаркий ашхабадский климат каким-то образом пробудил мой повышенный интерес к противоположному полу.
     В детском саду я был влюблен в свою воспитательницу, восемнадцатилетнюю брюнетку с пышным телосложением. Затрудняюсь сказать, чем именно пленила меня эта взрослая женщина, которая относилась ко мне как мать, заботливо ухаживая за мной каждый день. Но когда к вечеру у ворот ее встречал молодой солдат, чтобы проводить домой, я смотрел им вслед, терзаемый ревностью.
 
      Кроме воспитательницы, мое мальчишеское воображение возбуждали еще несколько девочек в садике, и я никак не мог решить, кому из них я отдаю предпочтение.
     После обеда нас укладывали спать в общей комнате на полу, под влажные простыни, чтобы хоть как-то уберечь от жары. Одна из девочек, которая оказывала мне знаки внимания, обычно лежала в дальнем углу комнаты. После того как дети засыпали, я ползком пробирался туда, тихонько сбрасывал с девочки край простыни и любовался ее нежным телом, маленькими ножками и всеми прелестями, которые открывались передо мной на расстоянии протянутой руки.
     Я не смел касаться ее руками, девочка временами сама переворачивалась с боку на бок, делая вид, что крепко спит, и охотно демонстрируя мне свое тело. Это была сладостная игра двух юных существ, эротические влечения которых еще только едва пробуждались.

      Двор нашего дома был обширным и тенистым, заросшим кустами ежевики, абрикосовыми и тутовыми деревьями, а в траве, под ногами, к великой радости всей детворы, ползало большое количество черепах. Они проникали во двор из-под забора, за которым находился настоящий склад живых черепах.
     Этих бедных животных отлавливали в пустыне для того, чтобы использовать их панцири для изготовления украшений. Дети, конечно, растаскивали черепах к себе домой, чтобы сохранить им жизнь. У меня жили две маленькие черепашки, которых я заботливо кормил и поил.

      Самыми распространенными животными в городе были ишаки и верблюды. Запряженные ишаки, как правило, тащили за собой арбу с различной поклажей, а погонщик обычно шел рядом. Верблюды же гордо выхаживали по улицам, неся на своей спине тюки и седоков. По ночам я часто слышал громкие крики верблюдиц, которые ночевали в соседних дворах. В наш двор тоже нередко приводили верблюдов, поскольку в доме жила туркменская семья.

      Помню, однажды перед крыльцом во дворе лежал верблюд в ожидании хозяина. Мы детской толпой окружили его с разных сторон, разглядывая, как он величественно жует свою жвачку, медленно двигая челюстями и глядя прямо перед собой. Казалось, что он ничего и никого не замечает вокруг, сосредоточенно жуя траву.
     Я стоял сбоку, наблюдал за его телодвижениями и фантазировал, как бы я мог забраться на его горб и не упасть, когда верблюд начнет подниматься. В этот момент верблюд приоткрыл край рта и с силой выплюнул пережеванную траву прямо мне в лицо.
     От неожиданности я упал и почувствовал на лице горячую, мокрую, тягучую лепешку из пережеванной травы, смешанной со слюной. Я в ужасе закричал и бросился домой, по дороге роняя себе за шиворот мокрую слизь. Мама засунула меня в ванну, тщательно смывая эту грязь и, одновременно, «промывая мне мозги», а я на всю жизнь запомнил, откуда пошло выражение «плеваться, как верблюд».

      В нашем доме жила девочка моего возраста, с которой мы проводили много времени, играя во дворе. В самом его конце располагалась хозяйственная постройка, а между нею и забором было совершенно недоступное для взрослых узкое пространство, густо заросшее травой и кустарником.
     Мы вдвоем забирались в этот уединенный уголок и давали волю своим детским фантазиям. Мы раздевались догола и играли в больницу, причем, как правило, в лечении нуждались наши самые сокровенные места. Поочередно, изображая из себя то доктора, то пациента, мы подолгу и с нежностью касались руками и губами интимных мест друг друга, после чего наступало радостное выздоровление.
     Конечно, мы уже понимали, что совершаем нечто недозволенное и что наши игры нужно скрывать от взрослых, поэтому «запретный плод» был особенно сладок. Я до сих пор помню лицо этой девочки, которая колдовала над моим телом со строгим и серьезным видом, чтобы скрыть легкое стеснение, смешанное с удовольствием. Мы были абсолютно искренни и невинны, эротика уже жила в нас своей естественной жизнью, и этим играм не было конца.

      У отца, как у каждого советского министра, был служебный автомобиль с личным шофером. Это была легендарная «Эмка» (ГАЗ–М1), созданная на базе американской модели Ford–40. Машина была черного цвета, довольно просторная, с широкими сиденьями, большим радиатором и запасным колесом на задней стенке.
     Конечно, я обожал этот автомобиль. Каждое утро я с замиранием сердца ждал, когда машина подъедет к крыльцу нашего дома, чтобы забрать отца на работу, а по вечерам дежурил у крыльца, чтобы встретить его. Особенно меня волновал сигнал машины – он казался очень мелодичным, значительным и временами даже вызывал у меня слезы.
     Иногда отец брал меня с собой, чтобы прокатить по городу, когда он ездил по делам. Но настоящий праздник наступал в конце недели, когда мы всей семьей отправлялись на машине в Фирюзу, где находились правительственные дачи.

      Южнее Ашхабада, примерно в тридцати километрах, у самой границы с Ираном находился дачный поселок Фирюза. Этот чудесный оазис, утопающий в зелени фруктовых деревьев, был расположен в предгорье Копетдага, на высоте 800 метров над уровнем моря. Поездка к нему занимала не меньше двух часов, и каждый раз она казалась мне настоящим приключением.
     Дорога шла сначала по пустыне, где до самого горизонта не было видно ничего, кроме желтого песка и верблюжьей колючки. Затем она поднималась вверх, и тогда со всех сторон нас окружали бескрайние поля, заросшие маками. На фоне заходящего солнца цветы горели ярко-красным огнем, словно земля была охвачена пожаром.

      Но самое интересное начиналось позже, когда мы въезжали в горы. Дорога шла по ущелью, вдоль которого далеко внизу текла река Фирюзинка. Машина медленно поднималась по серпантину, преодолевая крутые повороты. Я сидел на коленях у отца, на переднем сиденье, и мне отчетливо были видны крутые склоны горы, нависающие над дорогой слева, и такие же крутые обрывы в пропасть – с правой.
     Временами мне казалось, что вот-вот машина не впишется в поворот и зависнет колесами над пропастью. Я сжимал зубы и стискивал руки отца. Особенно страшно было в те моменты, когда впереди, за поворотом, раздавался сигнал встречной машины, и нужно было разъехаться с ней на узкой дороге, причем в облаке поднятой пыли.
 
      Но когда дорога становилась широкой и мы уже въезжали на территорию дачного поселка, то эти дорожные переживания сменялись радостью. Наверное, именно в те годы во мне родилась любовь к горным пейзажам, к рискованным альпинистским восхождениям, к горнолыжным страстям, и эта любовь сопровождала меня всю дальнейшую жизнь.

      Главная и единственная улица Фирюзы проходила вдоль всего поселка. По одну ее сторону были расположены правительственные дачи, а по другую – несколько пионерских лагерей. По вечерам на территории лагерей было оживленно, играл оркестр, открывались танцплощадки. Моя сестра Лариса иногда пробиралась туда, чтобы принять участие в веселье, а мы, младшие, с интересом наблюдали за этим праздником жизни сквозь щели в заборах.
 
      Рядом с поселком река Фирюзинка была перегорожена плотиной, перед которой образовалось довольно широкое озеро. Это было излюбленным местом купания всех обитателей курорта. Благодаря высокогорному расположению Фирюза отличалась приятной прохладой, и даже в жаркие летние месяцы там легко дышалось.

      Наш небольшой дачный домик был окружен платановыми деревьями, акациями и кустами ежевики, которые мы постоянно объедали. Густые заросли ежевики были неотъемлемой частью всего фирюзинского пейзажа.  Здесь росли еще тутовые, абрикосовые и персиковые деревья.
     Помню, как большие спелые персики, не выдерживая собственного веса, падали на землю и раскалывались на две сочные половинки. Мы с Ларисой расстилали на земле простыню и собирали этот обильный урожай. При этом я не выдерживал и тайком съедал расколовшиеся половинки. Грецкие орехи созревали поздно осенью, и поэтому не вызывали нашего интереса.

      Сразу за нашим домом поселок заканчивался и начинался довольно крутой склон горы. Туда, в поисках чего-нибудь неожиданного и интересного, можно было подняться, насколько хватало сил. Иногда мне удавалось тайком совершать такие вылазки, но мама мне этого не разрешала, поскольку вокруг водились змеи и ядовитые насекомые.
     Помню, как однажды в доме поднялся переполох, когда мама обнаружила на полу в комнате большого, жирного, черно-желтого паука. Как позже выяснилось, это была сколопендра – ядовитая сороконожка, которая очень быстро передвигается. Мама с Ларисой начали преследовать ее, а мне велели залезть на кровать с ногами и не шевелиться.

      Паук был ужасен, он бегал по полу с бешеной скоростью и ловко ускользал от преследователей. Я боялся, что он может с такой же легкостью влезть на кровать и укусить меня. Я не мог даже кричать от страха.
     Но вот, наконец, мама изловчилась и тапкой прихлопнула паука. Я до сих пор помню большое, мокрое пятно, которое осталось от сколопендры, и мне было страшно даже приближаться к нему. Но, одновременно, я долго размышлял, было ли пауку больно, когда его прихлопнули, или он мгновенно погиб.
     Однако такой урок оказался очень полезным, поскольку впредь, где бы я ни находился, я внимательно смотрел под ноги и присматривался к кустам, деревьям и даже к своим игрушкам.

      Главная улица поселка в конце упиралась в высокий забор, края которого исчезали где-то в густых зарослях, куда невозможно было пробраться. В центре забора виднелись зеленые железные ворота. Это были какие-то таинственные, молчаливые ворота. Они всегда были наглухо заперты, и мне казалось, что за ними существует какая-то совсем другая, неизвестная, жизнь.
     Однажды отец сказал, что за воротами начинается пограничная застава, где военный гарнизон охраняет границу СССР с соседним Ираном. Однако солдат и пограничников в поселке никогда не было видно.

      Столь близкое расположение поселка к иранской границе не случайно. Когда-то Фирюза принадлежала Ирану и даже после присоединения Туркмении к России еще много лет считалась иранской территорией.
     Персидское название Фирюза восходит к легенде о семи братьях и их красавице-сестре, которая упала с обрыва и разбилась о камни. Иран многие годы добивался от Москвы возвращения Фирюзы и все это время вопрос оставался открытым: будет Фирюза нашей или нет. И только по соглашению 1954 года Фирюза и прилегающие к ней земли стали окончательно считаться советской территорией, в обмен на часть территории Азербайджана на правом берегу реки Аракс.

      В середине Отечественной войны, в 1943 году, когда американцы начали оказывать Советскому Союзу военно-техническую помощь  по ленд-лизу, отправляя многочисленные грузы различными путями, часть этих грузов доставлялась через Иран.
     Караваны автомобилей, различной военной техники и гуманитарные грузы попадали на нашу территорию именно через пограничный пункт вблизи Фирюзы. Он находился в восьми километрах южнее поселка, и доступ к нему был строго ограничен. Моему отцу приходилось там часто бывать, иногда сутками напролет, поскольку он отвечал за бесперебойную работу связи со всеми участниками этой операции.

      Однажды он посадил меня в эмку и взял с собой на границу, вопреки возражениям мамы. Дело было поздно вечером, мне полагалось спать, но отцу очень хотелось показать мне это необычайное зрелище. Еще при подъезде к границе, где-то впереди за поворотами дороги, я услышал рев двигателей и увидел блики огня на противоположных склонах фирюзинского ущелья.
 
      Когда же мы подъехали вплотную, перед глазами возникла ревущая колонна военных автомобилей с зажженными фарами, свет от которых прорезал темноту ночи горного ущелья. Несколько солдат с флажками в руках бегали между машинами, регулируя движение.
     Я смотрел с широко раскрытым ртом на эти невиданные автомобили, которые въезжали в темноту гор из какого-то другого мира. Их было много, колонна двигалась очень медленно, и, казалось, что ей не было конца. В темноте я не мог разобрать очертания машин, тем более, что большинство из них были зачехлены. Отец называл марки машин, некоторые из которых я запомнил. 
      И, надо думать, не случайно в послевоенные годы население СССР больше разбиралось в американских «студобеккерах», «виллисах» и «джипах», чем в отечественных марках автомобилей.

      Около года спустя отец был командирован на Кавказ, на ирано-азербайджанскую границу, где он принимал участие в операции по доставке американских грузов на том участке. А после окончания войны за эту работу он был награжден орденом «Трудового Красного знамени», орденом «Знак Почета» и медалью «За оборону Кавказа».

      Наша жизнь на даче была весьма разнообразной. Помню, что иногда отец в компании двух-трех друзей отправлялся в горы на охоту. Тогда он надевал специальный охотничий костюм, высокие сапоги для защиты от змей, брал большой рюкзак для добычи, а двустволку вешал через плечо. Вид у него был разудалый, а лицо сияло от счастья в предвкушении охотничьих подвигов. Охотились они на джейранов – небольших грациозных антилоп с черными рогами, обитающих и в пустыне, и на горных склонах Копетдага.

      Наши охотники вставали рано утром, на машине доезжали до иранской границы, а дальше только им ведомыми тропами поднимались к небольшому горному озеру, куда антилопы приходили рано утром на водопой. Видимо, эти животные были очень чуткими, поскольку отец возвращался, как правило, с пустыми руками.
     Зато вечером, сидя на веранде и попивая туркменский чай, он с воодушевлением рассказывал нам о перипетиях своего похода. Я слушал его рассказы, развесив уши, но всегда втайне радовался тому, что отец не подстрелил ни одного джейрана.
     Иногда ему все же везло, поскольку в нашей ашхабадской квартире на стене висели красивые рога этих животных.

      По понедельникам отец уезжал на работу в Ашхабад, а мы оставались на даче. Всю неделю я скучал без него и ждал его возвращения. Поэтому по субботам, в середине дня, я вместе с другими мальчишками уже караулил на дороге, у въезда в поселок. Отсюда издалека были слышны сигналы машин, поднимающихся в ущелье по серпантину, и по этим звукам мы пытались угадать марку автомобиля.
     Лариса уверяла, что я не только угадывал все марки, но всегда безошибочно выделял из них сигнал нашей эмки. Возможно так, впервые, начали проявляться мои музыкальные способности.

      Я любил отца, меня увлекала его азартность и изобретательность. Он всегда был готов вступить в игру со мной и никогда не ругал меня за мои маленькие шалости.
     Но еще больше я любил маму. Она заполняла собой мою детскую душу. Мама была очень ласкова и заботлива – каждый вечер перед сном она массировала мне спину и пела песни, которых знала чрезвычайно много. Я всегда ждал эти мгновения, от песен слезы наворачивались на глаза, и я долго не спал, рисуя в своем воображении необычайные сюжеты.
     Мама была веселой, жизнерадостной и, как мне казалось, красивой женщиной. Возможно, увлеченность женщинами, сопровождавшая меня всю жизнь, берет начало в таинстве моего общения с мамой.

      На одной из тенистых аллей Фирюзы росло могучее дерево. У самой земли ствол его, который могли обхватить не менее десяти человек, покоился на широком своеобразном фундаменте, образованном темными бугристыми наплывами древесины. А на стволе расположилось еще семь деревьев, и каждое из них было не меньше дерева-великана. Мы любили играть вокруг него, пытаясь залезть как можно выше.

      Однажды перед сном я спросил у мамы:
       – А что это за дерево, которое растет отдельно от других деревьев?
       – Это дерево называется чинар… Оно очень древнее, говорят, ему больше тысячи лет… Хочешь, я расскажу тебе сказку об этом дереве?
       – Хочу…
       – Это случилось в незапамятные времена, когда на туркменской земле шли жестокие битвы с завоевателями. Во время одного из самых кровавых сражений семь братьев туркменов погибли один за другим, отстаивая свою землю. Горько оплакивала утрату сестра героев, по имени Фирюза, и на могиле каждого из них посадила по молодому платану.
     Деревца хорошо прижились и с каждым днем становились выше и крепче. При этом они не переставали тосковать друг о друге. Тогда старший платан предложил всем братьям встретиться. Деревья склонились друг к другу, а когда они сошлись и крепко обнялись, то стволы их срослись в одно большое дерево.
     Красавица Фирюза не выдержала горя и бросилась с обрыва в пропасть. А нестареющее дерево, не испытывающее страха ни перед бурями, ни перед палящим зноем, растет и цветет до сих пор. Поэтому его называют «чинар семи братьев».

      Я мысленно разыгрывал эту историю, представляя, как страшно было этим братьям. «Неужели можно даже погибнуть за кого-то или за что-то», – думал я с уважением к этим героям. А на следующий день просил маму повторить сказку, и она вновь ее рассказывала, каждый раз прибавляя какие-либо детали.
     Днем, играя с мальчишками у чинара, я вглядывался в его семь стволов, пытаясь найти хоть какие-то следы маминых рассказов.

      В сентябре у Ларисы начинались занятия в школе, поэтому в конце августа мы уезжали в Ашхабад. Я с грустью покидал Фирюзу, которая стала моим вторым домом.
     Зима в Ашхабаде только называлась зимою, погода была теплая, как летом, но только не было удушающей жары. Тем не менее, новогодний праздник отмечался со всеми необходимыми атрибутами.
     Отец откуда-то издалека привозил красавицу-елку, которую мы с Ларисой украшали игрушками, гирляндами и нетерпеливо ждали подарки. Елка стояла в спальне, рядом с концертным роялем «Bekker», на котором Лариса училась играть.

      Обычно две-три семьи собирались в нашей просторной квартире, и всегда приходили девочки из моего детского сада. Лариса выполняла роль заправского затейника, разучивая с нами песни, аккомпанируя на рояле, играла в прятки, в фанты, и я был необычайно рад этим играм и музыке.
      Елка стояла еще десять дней после Нового года, вплоть до моего дня рождения, и тогда праздник повторялся вновь. Отец раздобыл американский радиоприемник, и у нас всегда звучала музыка.
     Я очень любил ее слушать, особенно мне нравилась игра на скрипке. Я расспрашивал маму об этом инструменте и мечтательно говорил, что очень хотел бы научиться играть на скрипке.

      В январе 1945 года, когда мне исполнилось семь лет, я проснулся утром в день своего рождения и обнаружил на стуле у кровати большой сверток с подарком. Вокруг меня собралась вся семья в торжественном ожидании, и когда я с нетерпением развернул сверток, в нем оказалась маленькая скрипка, которую отец привез для меня из Москвы.
     Скрипка вместе со смычком была уложена в изящный футляр и прикрыта сверху бархатной накидкой. Это был драгоценный подарок, и я не верил своим глазам от счастья. Этот день явился определяющим для моего дальнейшего пути в скрипичную музыку.

      Последнее яркое воспоминание об Ашхабаде – это День Победы. В конце апреля все только и говорили о скорой победе и ждали этого дня. Когда же по радио, наконец, объявили об этом, люди выбежали на улицы, громко кричали, плакали от радости, обнимались и вновь кричали. Этот безудержный эмоциональный всплеск передался и нам, детям.
 
      Вечером 9 мая весь город отправился на центральную площадь, рядом с мечетью, где в 20 часов начался салют, который я увидел впервые. Пушки стояли прямо на площади, среди толпы. Я оглох от их грохота и ослеп от огней.
     Общее возбуждение было так велико, что люди в какой-то мере потеряли контроль над собой. Родители крепко держали меня за руки, чтобы я не потерялся в толпе. Всенародное ликование продолжалось до самого утра. Никогда больше я не видел такого искреннего и всеобщего проявления радости.

      В конце июня этого же года отца вызвали в Москву, в Министерство связи, для назначения на новую работу. Война закончилась, нужно было налаживать мирную жизнь.
     Министерству связи подчинялись в те годы три высших учебных заведения. Отцу предложили возглавить учебный институт связи, причем, на выбор в одном из городов – Москве, Ленинграде или Одессе. На размышление дали две недели, так как приступить к работе ему следовало в начале августа.

     Отец вернулся в Ашхабад, и я помню, какие бурные дебаты проходили в нашем доме с утра до вечера. Мама вообще не хотела уезжать из Средней Азии, поскольку она родилась здесь и ни разу не уезжала за ее пределы. Отец колебался между Москвой и Ленинградом, но точку в их споре поставила Лариса. Она решительно заявила, что хочет учиться и жить только в Ленинграде. На том и решили.

      Из Ашхабада мы летели на американском военном самолете «Дуглас» с тремя посадками: в Красноводске (ныне – Туркменбаши), Сталинграде и Москве. Летели  долго, и у меня очень болели уши, особенно при взлете и посадке: самолет не был приспособлен для пассажирских перелетов. Испытание было столь велико, что я потом долгое время боялся летать на самолетах.