- Валю я родила поздно, мне уже далеко за тридцать было. А когда рожала, температура у меня была очень высокая. Врачи думали даже, что ребёнок не выживет. А он ничего, выкарабкался. Только нервный он у меня очень, вы уж не обижайте его. И детям в классе скажите, чтоб не задевали Валю.
Так, или примерно так, каждый раз говорила классному руководителю мама Вальки Мурзина, переводя его в другой класс из-за очередного конфликта с одноклассниками. Он стоял рядом и, набычив голову, изредка стрелял глазами из-под густых бровей, оценивая, надолго ли хватит терпения учительницы, чтобы выносить его нервный характер.
Была у юного Валентина повышенная обидчивость, когда он из-за пустяка вспыхивал порохом и бросался на обидчика с кулаками, и какое-то своё, особенное, обострённое чувство справедливости, которую он пытался донести до окружающих всеми доступными методами.
Допустим, такое явление, как двойку за невыученный урок, он считал справедливым и не обижался нисколько, когда учительница закругляла ему в дневник очередную «пару». Не обижался он и на прозвище «Мурзилка», поскольку клички были у многих ребят и, значит, это не выходило за рамки его, Валькиной, справедливости. Но уж, если кто-то называл его дураком или, хуже того, психом, тут он не спускал никому, хотя чаще всего сам же и был битым.
Так, переходя из класса в класс или оставаясь на второй год, с грехом пополам, он закончил восемь классов. Поработал на заводе учеником слесаря и получил повестку из военкомата.
К величайшему удивлению мамы, его признали абсолютно здоровым и годным к строевой. Служить отправили далеконько от родных огородов. Так что, когда командир части узнал из письма гражданки Мурзиной, что её сын нервный и его нужно беречь, было уже поздно, потому что процесс перековки и переплавки нервного характера молодого бойца Мурзина уже шёл вовсю, и довольно успешно. После первой же попытки броситься на сержанта с кулаками, рядовой Мурзин оказался на гауптвахте, после второй – в госпитале. К концу первого полугодия это был исполнительный, дисциплинированный солдат, бегом бросавшийся выполнять приказы старших по званию, по должности и по выслуге дней. Советская Армия, вообще, воспитала множество замечательных бойцов ( и командиров).
От Валькиной обидчивости не осталось и следа. И ещё он понял, что кроме его, Мурзилкиной, справедливости, существует, как минимум, ещё одна – армейская, которую надо воспринимать как данность, как дождь, как снег, как благодать природы.
Через два года, увидев сына, пенсионеры Мурзины очень даже удивились – он стал совсем другим человеком. Перед ними был не нервный ребёнок, а взрослый рассудительный мужчина. Разговаривал спокойно, взвешивая каждое слово. Рассуждал серьёзно. Они слышали слова не мальчика, но мужа.
Мама даже всплакнула от радости:
- Сыночек, а ведь я боялась, что тебе в армии трудно будет.
Валентин усмехнулся:
- Ну, что ты, мама! – вспомнив, сколько солдатских пряжек прошлись по его шкуре и сколько сержантских сапогов – по рёбрам, – армия ещё никому во вред не пошла!
Родной заводской коллектив вновь принял его в свои ряды. Записали в профсоюз и в очередь на жилплощадь, что гарантировало через десять лет комнату в семейном общежитии, а через двадцать – благоустроенную квартиру. А пока приходилось жить с родителями, где, кроме них, жила ещё старшая сестра с мужем и ребёнком.
На заводе с ребятами он сдружился быстро. Было объединяющее начало – армия за спиной, а вот с девушками у Вальки почему-то всегда возникали проблемы. Не умел он с ними. То они на него обижались неизвестно за что, то он на них злился из-за собственной робости, и просыпалось чувство уже позабытой детской обидчивости.
С Любой Морозовой – Любашей, он познакомился через полгода после дембеля. Зашли с приятелем, Лёхой Тёркиным, купить тому туфли. А после Лёха предложил покупку обмыть. Взял поллитра и на Валькин вопрос: «Где пить будем?» ответил:
- Есть тут знакомая вдова лет тридцати. Весёлая женщина!
Они прошли через пользующийся недоброй славой прирыночный район, застроенный купеческими домами дореволюционной постройки – низ каменный, верх деревянный, шлакоблочными амбарами послевоенной постройки – низ сырой, верх гнилой, деревянными рублеными – то ли домами, то ли банями. В этом районе, в основном, проживали пролетарии, люмпен-пролетарии и откровенно уголовные элементы.
Друзья зашли в тесный дворик, засаженный грядками с редиской и луком, где стоял дом с кирпичным полуподвалом и деревянной надстройкой из бруса. Оказывается, в доме было четыре квартиры. Весёлая вдова жила наверху. Постучав, услышали:
- Входите, не закрыто!
Валентин удивился бросившейся в глаза чистоте в квартире и хотел даже выскочить в коридор, чтобы разуться. Хозяйка рассмеялась:
- Проходите, сейчас на улице не грязно!
Встретила запросто, как своих. Мурзин вначале подумал, что Любаша – подруга Лёшкина. Потом, когда посидели и разговорились, понял, что у Любаши таких друзей, как Лёша – вагон и маленькая тележка. Весёлая Морозова не скрывала, что мужиков много, а вот замуж никто не берёт.
- Почему? – спросил Валька, которому улыбчивая зеленоглазая Любаша с каждой минутой нравилась всё больше.
- Так женатые всё ходят, коты этакие, - опять засмеялась Морозова.
- Я холостой, - вдруг ляпнул Мурзилка и покраснел.
- Ой, какие мы быстрые! А сколько нам лет? – спросила Любаша и погладила его по чубчику.
Валька почему-то даже не обиделся. Уверенным голосом парировал:
- Лет нам много. Жениться пора!
Когда распили принесённую бутылку, Мурзилка сказал:
- Хорошо, но мало. Я пошёл в лавку.
- Не надо никуда ходить, - Морозова достала из буфета бутылку самогона.
В общем, эту ночь Валентин провёл с Любашей. Такая ночь у него была впервые! То, что он до этого считал любовью, оказывается, были кроличьи забавы, не более. Он не спал до утра, и спать не хотел. Утром у порога, уже в пятнадцатый раз, обнял Любашу и стал снова целовать в губы, щёки, шею, плечи.
- Валя-а! Следы же останутся. Иди уже! – мягко отталкивала его Люба.
И он пошёл. Лёгкой радостной, пружинящей походкой молодого, уверенного в себе человека, у которого всё складывается как нельзя лучше.
Рабочий день прошёл легко и радостно. В голове он строил планы на будущее. Он обязательно женится на Любе. Её прошлое его не интересовало. Это его женщина. Он будет с ней счастлив. Мурзин был уверен в этом. Он с нетерпением ждал конца рабочего дня.
Вечером Валентин купил бутылку шампанского, цветы и поехал к Любаше. Нечего откладывать! Он сегодня же сделает ей предложение. А вдруг откажет? А чего ей отказывать? Зарабатывает он хорошо. Друг другу они понравились. Ну, а разница в возрасте? Это такой пустяк, по сравнению с тем праздником, который царил в душе Мурзилки, что препятствием это он не считал.
Без труда найдя дом Морозовой, Валентин постучал в дверь и, услышав знакомый голос, вошёл. Любаша выглядела совсем не так, как вчера, в воскресенье. На ней было другое, более строгое платье. Голова перетянута зелёной косынкой, из-под которой смотрели такие же зелёные глаза. Светло-русые волосы лежали на плечах. Она без улыбки поздоровалась с Валентином, даже не взглянув на цветы, которые он ей попытался вручить. Мурзилка начал что то говорить, но Любаша его прервала:
- Вот этого вот не надо, Валентин, - она указала на цветы и шампанское. – Нечего спектакли устраивать. Я не графиня какая-нибудь. Хочешь прийти – приходи в субботу. А больше ничего не надо. Иди с Богом. Устала я.
Валька хотел объяснить, зачем он пришёл. Посмотрел ей в глаза и все слова почему-то пропали. Она смотрела, как смотрят иконы, умиротворяющее-строго и пронизывающе. Смотрела так, как будто, знала всё о том, что он хочет сказать, и о нём самом знала гораздо больше, чем он сам.
Мурзилка и опомниться не успел, как Морозова его выставила на улицу, выставила мягко и повелительно. Он остановился во дворе, швырнул букет цветов в желтеющий куст крыжовника. Всё никак не мог опомниться. Пройдя несколько метров, бахнул об асфальт шампанское. Бутылка взорвалась, шипя разливая вино. Стрельнул у прохожего закурить. В голове вертелось: «Хочешь прийти – приходи в субботу…». Зачем приходить?! Зачем? Если вот так – всё не по-человечески! Не пойдёт он никуда, ни в субботу, ни в воскресенье. Хватит с него! Обида в душе клокотала, как когда-то в детстве.
Любаша снилась ему каждую ночь. Днём он напрасно гнал мысли о ней, всё равно думалось. Бригадир два дня смотрел на него, потом не выдержал:
- Валентин, ты бы врачу показался. Ты не болеешь? Бледный весь и рассеянный. Толку от тебя на работе всё равно нет. Иди в больницу!
Валька молча отмахнулся.
В субботу едва сдерживал себя, чтобы не побежать к ней с самого утра. Нарочно медленно и тщательно брился. Гладил рубашку и брюки. Чистил туфли. Решил, что больше не будет покупать ни цветов, ни бутылок. Но денег взял. Пять рублей. Подумал. Подошёл к книжной полке и вытащил ещё одну заначку – десятку.
Зашёл в квартиру к Любаше без стука. Она была на кухне. Как ни в чём не бывало, улыбнулась и спросила:
- Чаю будешь?
- Нет не буду. Пошли в кино!
Она посмотрела на него и, неожиданно для Вальки, согласилась, как будто извинялась:
- Пойдём, Валя! Меня давно никто не приглашал.
Эту вторую их встречу он также запомнил на всю жизнь. Они посмотрели две серии про мексиканскую любовь офицера и цыганки. Зашли в кафе – поели мороженого, потом ещё в одно – выпили пива, и разговаривали, разговаривали, разговаривали…
Больше говорил Мурзилка, он старался рассмешить Любу. Это ему удавалось. Ему нравилось, как она смеялась.
Потом у них опять была чудесная ночь. Валька ей всё рассказал, как они поженятся, как у них будет всё хорошо, он перейдёт в сварочный цех – будет зарабатывать ещё больше, а Любаша сможет уйти с фабрики и найти работу полегче или вовсе стать домохозяйкой, если захочет. Люба молча слушала, гладила его по голове, по плечам и целовала.
- Что ты всё время молчишь? Я тебе не подхожу? Скажи!
Любаша подняла голову, подставив под неё красивую мягкую руку.
- Молчу, чтобы ты побыл ещё несколько минут в своей сказке…
- Какой сказке? Ты что, мне не веришь?
- Ты сам не знаешь, что говоришь…
- Почему?
- Потому, - резко ответила Люба, - через двадцать лет я буду старуха, почти пенсионерка! А ты молодой мужчина в расцвете лет, как Карлссон. И будешь летать от меня к молодым девкам, как эти кобели, что ко мне ходят. А потом и вовсе сбежишь. Не хочу я новых потерь и разочарований. Достаточно наревелась за свою жизнь. Если и выйду замуж, так за мужика постарше себя. Так оно надёжней и в старости спокойней. Устала я. Всю жизнь страсти-мордасти. Покоя хочу.
Так и повелось у них – когда Любаша скажет, тогда Мурзилка и приходит. А потом дни считает. Как-то он её спросил:
- Слушай, Люб! А мы кто с тобой – сожители, любовники?
- Нет, Валя, мы с тобой друзья.
- Вот как! Даже и не любовники, выходит?
- Мы больше, чем любовники. Те только спят друг с другом, а мы ещё и целуемся.
И вот так вот всё время шуточками, в ответ на Валькины страдания.
Выпили они как-то с Лёхой Тёркиным в морозный декабрьский вечер. Лехе было скучно. Вальке – тоскливо. Взяв гитару, он подбирал аккорды к услышанной где-то песне:
Мне всегда средь радости и горя
Снится под любыми небесами
Женщина с глазами цвета моря,
Женщина с зелёными глазами…
Потом вдруг поднялся и предложил Лёхе:
- Давай к Любке съездим! Чего вдвоём-то сидеть?
Очень захотелось Вальке прийти неожиданно без приглашения. Леха согласился с условием, что Мурзилка ещё бутылку покупает. И отправились. Зашли в магазин. Ещё и закуски взяли: консервов, конфет, колбасы ливерной. Закатились к Любаше, когда уже совсем стемнело. Та, конечно, не ожидала. Но ничего, пригласила. Картошки пожарила. Сидят они втроём, вечеруют. И тут Любаша вспомнила:
- Я ведь забыла соседке мыло отдать. Нам на фабрике сегодня мыло давали туалетное. Я себе два куска взяла и два Полине. Посидите пока, я сбегаю, ей отнесу подарочек. – Взяла с подоконника мыло и ушла.
Друзья ещё по рюмке выпили. Доели картошку. И тут – стук в дверь. Заходит мужчина, лет под пятьдесят, солидный. В пальто с каракулевым воротником. В руке авоська. В авоське – курица замороженная, через порванную газетку проглядывает.
Растерялся, увидев приятелей. Спрашивает:
- Любовь Ивановна дома?
Очень любопытно стало Мурзилке: кто это к его Любаше ходит, когда он дома в своей холостяцкой постели ворочается.
- Проходи, дядя, она сейчас придёт,- пригласил он неизвестного к столу. А у самого огоньки злые в глазах загорелись. Ревность, она ведь вспыхивает неожиданно и горение её в груди ревнивца проистекает неуправляемо. Об этом ещё Шекспир миру поведал.
Незнакомец пальто снял и сел к столу. В самом деле, не у порога же стоять. Валька ему полный стакан налил и предложил выпить за знакомство. Мужик, вроде, сначала отказываться, но когда глянул Валентину в глаза, да на нож кухонный, что на столе лежал, решил – лучше не перечить. И правильно решил, потому что ярость в груди Мурзилки уже вскипала как волна. Только они выпили по одной, Валька спросил незнакомца:
- Как зовут?
- Иван Ферапонтович, - ответил тот.
- Ну, и ладненько, а меня – Мурзилка
И сразу же второй стакан Ферапонтычу наливает. Тот завозражал. Много, мол, будет, да и без закуски.
- А ничего, Ферапонтыч, после первой не закусывают! Ты уж извини, картошечку мы съели – не ждали тебя. Ты пей, давай, а я уж посмотрю, чем тебя угостить. Курицу нельзя трогать. Курочку ты Любаше принёс, козёл старый! Чтоб значит рассчитаться с ней, да?
Иван Ферапонтович уши прижал и выпил во второй раз. Молчит. Понял, что не вовремя зашёл. Да уже деваться некуда.
А Мурзилка разошёлся. Увидел на подоконнике туалетное мыло, взял, развернул и положил кусок под нос гостю:
- Вот, Иван Ферапонтыч, «Ландыш» называется. Козлы едят ландыши? Едят!
Ферапонтыч «Ландыш» есть не хотел.
- Жри, давай! – рявкнул Валентин и воткнул кухонный нож в подоконник. Незваный гость понял, что с ним не шутят. Заморгал глазами, откусил кусочек мыла, стал жевать.
Леха не вмешивался, знал, что бесполезно. Ещё больше разойдётся Мурзилка. Сейчас только на Любу надежда. Она и пришла вскоре. Ферапонтыч уже полкуска мыла съел дефицитного, которое раз в году на фабрике давали.
Любаша, сразу увидев, что присходит неладное, разбираться долго не стала:
- А ну пошли все отсюда, гости дорогие! Давайте, давайте, шевелите фигурами!
Стали вставать из-за стола. И тут у Ферапонтыча из кармана выпала бутылка водки.
- О! – удивился уже изрядно пьяный Мурзилка. – Какая же ты сволочь, Ферапонтыч! Наше пьёшь, наше ешь, а сам бутылочку замурцевал?
Морозова в две минуты вытолкала всех на улицу. Не успели даже толком одеться. Во дворе накинули пальто. Леха предложил обнаруженную бутылку тут же выпить на троих. Мурзилка согласился. Иван Ферапонтович возражал, у него бурчало в животе. Но его уже никто не спрашивал. Выпили.
- А тебя, старый хрен, чтоб я здесь больше не видел! – пьяно угрожал Мурзилка, – жаль, что Любка вернулась не вовремя. Ты бы у меня всю герань сожрал из горшков, козлиная морда! Сейчас ты самолётом отсюда полетишь!
Валька выдернул полутораметровую штакетину из забора, просунул её в рукава пальто Ивана Ферапонтовича. Пальто аккуратно застегнул на все пуговицы. Так, что бедолага не мог и руками пошевелить, потому что они оказались у него разведены строго горизонтально.
- Ну, лети, реактивный! – Мурзилка, похлопал Ивана Ферапонтовича по плечу. – Да смотри, больше не прилетай, Карлсон престарелый! А то я ведь и рассердиться могу.
И они ушли в обнимку с Лёхой Тёркиным, дуэтом исполняя две разных песни на один мотив.
У Ферапонтыча в животе урчало, стреляло и пенилось. Нужно было в туалет. Попытался освободиться от палки. Бесполезно. Только упал. Еле поднялся со скользкого снега. Надо выбраться на главную улицу – там кто-нибудь поможет. Он побежал, ускоряясь и подпрыгивая, как лайнер, пытающийся оторваться от земли. Кое-где проходы были узкие. Ферапонтыч задевал «крыльями» заборы. Приходилось пробираться боком. Проклятый бандитский район! Он торопился. Мыло искало выхода из желудка.
Наконец он вырулил на улицу Советскую. К сожалению, она была почти пуста. Время уже было позднее. Издалека ему навстречу шла женщина. В вечерней зимней тишине по снегу громко поскрипывали сапожки на высоких каблуках. Но чем ближе она подходила к «самолёту», тем неувереннее становились шаги, женщина явно боялась мужика с растопыренными руками.
- Девушка! – крикнул наш искатель приключений, - ты не бойся! Ты только палку мне вытащи, а то я в туалет хочу! Мочи нету!
Женщина, взвизгнув, бросилась на другую сторону улицы, перепрыгнув через сугроб на газоне:
- Уйди, дурак пьяный! Я милицию позову!
- Ну, позови, позови милицию! Мне лишь бы палку вытащить! – Ферапонтыч попытался побежать за ней, упал. В животе булькнуло и взорвалось. Торопиться больше было некуда.
Проезжавший вскоре милицейский наряд заметил пьяного, лежащего на тротуаре. Подошли, подняли. Сморщили носы. Штакетник из рукавов выдернули. В машину забирать не стали. Воняло очень.
- Ты чё, мужик, до туалета дотерпеть не мог?
- Не мог! Я мыла наелся, это хулиганы…
- Понятно, хулиганы, не сам же ты палку себе в рукава затолкал! А мыло-то зачем жрал? С маргарином перепутал?
- Хулиганы заставили мыло съесть туалетное, «Ландыш» называется…
- Надо же, в магазинах его не найдёшь, а для тебя не пожалели.
- Я хочу заявление написать!
- Нет, нет! Завтра приходи, а сейчас домой иди. Ландыш душистый…
На Валькину беду Иван Ферапонтович Шурыгин оказался не простым работягой. Он был заведующим горисполкомовской столовой. На утро он ещё сомневался – писать заявление или нет. Боялся жены. Как он объяснит своё появление у Морозовой? Да и на работе узнают, а он всё-таки член партии. Но жажда мести победила. Заявление в милицию он написал, указав, что хулиганы его встретили на улице.
За Мурзилкой через пару дней приехали участковый с оперативником и забрали в отделение милиции. Валентин сначала сказал, что ничего не помнит. Но когда ему зачитали показания Шурыгина, он оценил «благородство» Ферапонтыча, не назвавшего фамилию Морозовой, и признался. Да, было дело, встретились, познакомились, выпили, закусили мылом. Где мыло взяли? Не помнит он, пьяный был. Кто палку в пальто гражданину Шурыгину затолкал? Тоже не знает.
Тем не менее дело было направлено в суд. И получил гражданин Мурзин с учётом положительной производственной характеристики два года условно с отработкой на стройках народного хозяйства - «химии», как тогда называли.
С родным коллективом пришлось проститься. Направили его на завод с вредным производством. Правда, почти по специальности – слесарем в транспортный цех.
История эта в городе получила огласку. Мужики в пивных смеясь, пересказывали её друг другу, от себя добавляя новые подробности. В итоге, Ферапонтыча всё-же с работы погнали, а с Мурзилкой авторитеты прирыночного района стали здороваться за руку. Он думал, что уважать его стали за то, что поступил по справедливости. Но Мурзилка ошибался. Справедливость ведь понятие спорное. А силу легко узнать, она неоспорима. Поэтому зауважали его за сильный поступок. Даже если бы Валька проткнул ножом печень этому козлу, и то бы не такой эффект был. А тут ведь не просто на место поставил, а прямо-таки с грязью смешал, и даже не с грязью, а буквально с г…м.
Также продолжал Мурзилка приходить к Любаше. Также продолжал добиваться её полной взаимности. И это оставалось предметом его переживаний. А то, что он сменил место работы, не волновало его нисколечко. Правда и в новом коллективе желание борьбы за справедливость его вскоре подвело.
Механик транспортного цеха Павел Петрович Пеньков, которого за глаза работяги называли Паша – пенёк, был пьяница и плут прожженный. Каждую получку и аванс все должны были его угощать. А если не хочешь угощать, то давай механику трояк или даже пятёрку. Иначе он так наряды закроет, что в зарплате больше потеряешь.
Первый раз Мурзилка это воспринял как должное – «проставиться» в новом коллективе дело святое. Второй раз – он уже удивился наглому требованию Пенька, но всё-же на бутылку деньги ему отдал. Поговорил с мужиками, что, мол, за поборы такие. Те объяснили, что давно такой порядок Пенёк установил. С начальником цеха он в большой дружбе, так что дёргаться бесполезно. Себе дороже выйдет. Лучше платить или выпивать с ним.
Получив очередную зарплату, скинулись четыре слесаря и устроили традиционный «банкет» для Павла Петровича в слесарке. Пенёк, напившись, больше обращался к Мурзилке и всё поучал его, как молодого. А под конец и вовсе язык распустил не в меру, заявив, что если Мурзин его, не дай Бог ослушается, то сам будет мыло жрать, как когда-то заставил своего соперника, которого застал в постели у любовницы.
Напрасно он это сказал. Нельзя языку волю давать, если человека совсем не знаешь! Мурзилка ничего сразу не ответил, побледнел только. Но такую похабщину о своей Любаше он прощать не собирался. Пеньков пил без меры. Мурзилка только успевал подливать. Механик вырубился, когда уже стемнело и стали расходиться. Ушёл и Валентин. Потом вернулся в слесарку. Пенёк спал на грязном матрасе, где отдыхают дежурные слесаря. Жажда справедливого возмездия опять вела Мурзилку неправедным путём. Он снял с механика всю одежду, пошёл, повесил на ограждение открытого склада и прикрепил табличку, написав угольком: « Я Паша – пенёк, дайте мне на пузырёк!»
Этого ему показалось мало. Он снова вернулся в слесарку, взял отработанное машинное масло и, смешав с клеем, густо намазал голое тело безмятежно почивавшего Пенькова. Затем вспорол замызганную подушку и посыпал перьями чёрное тело механика. Он где-то слышал, что раньше так ведьм в перьях валяли. Наклеив перья даже на лицо и руки своей жертвы, Мурзилка поглядел внимательно, оценивая своё творчество. Остался удовлетворённым. Вымыл руки и пошёл на остановку, чтобы успеть на последний автобус.
Павел Петрович проснулся среди ночи, от того, что очень хотелось пить. С трудом оторвав приклеенное тело от матраса, он с удивлением стал себя осматривать. Дежурный свет горел тускло, зеркала не было, поэтому полностью картину оценить он не мог. Понял, что над ним зло подшутили. «Слесарюги – п…рюги!» - выругался корыстный механик. Попил воды из оцинкованного бачка. Попробовал отрывать перья от тела, было очень больно. «Вот, гады! Ведь это новенький, Мурзилка, больше некому. Надо милицию вызвать! Нет, зачем милицию? – медленно соображал Пенёк, - самого заберут. Я же пьяный, да ещё на работе. Лучше «скорую», быстрее приедут. Пусть помощь оказывают. Мало ли каким ядом меня этот гадёныш намазал?». Павел Петрович вышел из слесарки и, осторожно ступая босыми ногами по производственной территории, побрёл, покачиваясь, в сторону диспетчерской. Хорошо ещё майская ночь теплая была.
В диспетчерской горел свет. Верка – диспетчерша сидела у окошечка, читала книгу. Павлу Петровичу бы заранее голос подать, прежде чем из темноты выходить, не сообразил – пьяная голова! Вышел на свет и окликнул: «Вера!».
Верка подняла голову и увидела ЭТО. По злосчастному совпадению в ту ночь она читала «Собаку Баскервилей» Конан Дойля. И без того от прочитанного ёжилась от ужаса. Сочетание прочитанного с увиденным произвело эффект страшный. Верка завизжала и стала метаться по диспетчерской, сбивая стулья.
Паша, просунул голову в окошечко, всё ещё не понимая, что если и можно его условно принять за человека, то только за снежного. Йети, или Етти, как его маму, там. Верка сделала последнюю попытку взобраться на стенку и рухнула на спину, перевалившись через кушетку. Пенёк посмотрел на две ноги в белых гольфах, торчащие вверх, вздохнул: «Вот дура!». Дотянулся до телефонного аппарата, подвинул поближе, набрал «ноль три».
Пришла «скорая». Из машины вышла фельдшер с чемоданчиком, зацокала каблучками по направлению к диспетчерской. Паша радостно двинулся навстречу. Фельдшер, вскрикнув, заскочила обратно в машину. Механик стал кричать:
- Не бойтесь! Это надо мной поизмывались! Мурзилка, гад такой!
Водитель включил двигатель, стал потихоньку сдавать назад. Он тоже был в шоке.
- Что? Что он говорит? – трясясь, спрашивала фельдшер.
- А чёрт, его знает, говорит, что он – мурзилка.
- К-какой мурзилка?
- Ну, что-ты не знаешь? Журнал детский такой. Там медвежонок на обложке. Мурзилкой зовут. Вообще, Люся, по-моему, это не наш клиент. Скажи по рации, пусть вызовут бригаду из психдиспансера.
Люся сообщила, что на территории завода бегает сумасшедший в какой-то шерсти, называет себя мурзилкой.
Приехали санитары, подошли к «скорой». Люся всё им повторила. Они покивали головами:
- Ничего с «инопланетянами» справлялись. Вылечим и «мурзилку».
Пенёк стоял чуть поодаль, не подходил, чтобы не напугать. Но санитары его не боялись. Подошли сами. Не успел механик опомниться, как его скрутили сильные руки служителей Гиппократа.
- Что вы делаете?! Зачем? Я же сам вызвал! Осторожнее, мне перья больно!
- Ничего, «мурзилка»! Сейчас вылечим тебе и перья, и крылья, чтобы ты по ночам не бегал, людей не пугал.
Самый гуманный суд в мире, учитывая общественный резонанс происшествия и возросшую в народе популярность Мурзилки, как борца за справедливость, заменил Валентину Мурзину «химию» на отбывание наказания в колонии общего режима, накинув годик. Он расстался с Любашей, даже не успев по человечески попрощаться. Написал ей письмо. Она ответила. Написал второе. Ответ получил только через три месяца. Любаша сообщала, что вышла замуж, просила больше не писать.
У него заболело сердце. Хотел порвать её карточку. Потом передумал. Ночью целовал и плакал.
Задурил не на шутку. Не стал выходить на работу. Посадили в штрафной изолятор. Хотел покончить собой. Лампочка была высоко, за решёточкой. Плюнул на горячую лампочку. Она лопнула. Осколком вскрыл вены. Вбежали «вохры». Дубинками «отходили» так, что валялся на бетонном полу и харкал кровью. Вены перебинтовали.
Выйдя из ШИЗО, кончать с собой передумал. Наколол татуировок. Убивал время как мог.
С воли передали, что Любашкиного мужа зарезали в пьяной драке. Снова написал ей письмо. Ответа не получил. До освобождения оставалось два месяца. Считая оставшийся срок, делал заметки, безжалостно вычёркивая дни своей жизни.
С вокзала к родителям не зашёл, хотя квартира рядом была. Поехал сразу к ней. Вошёл без стука и без «Здрасьте!». За столом сидела Любаша и двое «гостей». Подошёл к комоду, скинул их кепки на пол, поставил свою сумку. Любаша молча смотрела своими огромными зелёными глазами, полными слёз. Только прошептала: «Валя!».
Один из подвыпивших гостей злобно вскинулся:
- Я не понял! – щёлкнул «кнопарём» - выкидным ножом.
Мурзилка, не обратив внимание на «пёрышко», подошёл к умывальнику, взял кусок хозяйственного мыла, грохнул на стол. Ощерился рыжими фиксами:
- Так жрать будете или подливки дать?
Один его узнал:
- Это же Мурзилка откинулся! Пошли отсюда!
Утром, когда позавтракали, Валентин сказал:
- Поеду к старикам. К вечеру буду. Когда получу паспорт, распишемся.
Любаша погладила его по щеке:
- Распишемся, Валя! – прижалась к его груди, засмеялась, - только как меня звать теперь будут- Любовь Мурзина или Мурзилкина?