Часть 1
Глава 1
Теперь это случалось с ним каждое утро. По крайней мере, сколько бы он ни выпил накануне и каким бы туманным и почти бессознательным не было усилие встать, принять душ и одеться, он делал его на ощупь, лишенный или, скорее, облегчённый от самого себя из-за усталости. Но другие дни случались чаще и были жёстче: он просыпался на рассвете, сердце колотилось от страха (он не мог назвать это никаким другим словом), и ждал речитатива в голове от тоски, от неудач, от тяжёлого креста, который нужно было нести днём. Его сердце билось, он пытался снова погрузиться в сон, пытался забыться. Напрасно. Тогда он приподнимался в постели, брал бутылку с водой, выпивал тёплый пресный глоток, какой казалась ему его жизнь за последние 3 месяца и думал: «Но что со мной? Что со мной?» со смешанным чувством одиночества и страха. И случайность, так часто встречаемая у других, у людей, которых он действительно уважал, унижала его, как пощёчина. Он мало интересовался собой в подростковом возрасте, его устраивала жизнь, и внезапно он столкнулся с этим больным и безликим персонажем, что наполняло его суеверным страхом. Разве это был он, этот 35-летний мужчина, который дрожал без причины на краю кровати рано утром? Разве это сюда завели 30 лет смеха, беззаботности и порой горестей любви? Он погрузился в подушку, сильно сжал её щекой, словно она была вестником хорошего сна. Но его глаза оставались открытыми. Ему было холодно, он тянул одеяло, и было жарко, он вновь откидывал его и не мог помешать дрожи в себе, этому полу-отчаянию, этому полному одиночеству.
Конечно, ему следовало вернуться к Элоизе и продолжить роман с ней. Но он не мог. Вот уже 3 месяца он не дотрагивался до неё, и 3 месяца они не говорили об этом. Красавица Элоиза… Забавно, как она это выносила. Словно предчувствовала в нём какую-то болезнь, что-то странное, словно жалела его. И мысль о её жалости опустошала его больше, чем её гнев или возможная измена. Чего бы он не отдал за то, чтобы вновь хотеть её, обрушиться на неё, в это тепло другого тела, сделать неистовые жесты, забыться, наконец, в чём-то другом, кроме сна… Но он не мог. И те несколько робких попыток, которые она предпринимала, невероятным образом отбили у него вкус к ней. Он, который так любил любовь и мог заниматься ею в самых смешных и странных обстоятельствах, оказался бессильным в постели с женщиной, которая ему нравилась, которая была красива и которую он любил.
Впрочем, он преувеличивал. Они занимались любовью один раз, 3 недели назад, после той славной вечеринки у Жана. Но он не помнил об этом. Он слишком много выпил в тот вечер – и поделом, - и вспоминал только что-то чёрное и спутанное в постели и облегчение, проснувшись, из-за того, что достиг цели. Словно короткая секунда отданного и полученного удовольствия стала реваншем за все неловкие ночи, ночи плохих отговорок и фальшивой развязности. Это не было блестящим. Жизнь, которая раньше всё ему отдавала (по крайней мере, он так думал, и это было одной из причин его успехов), жизнь отступила от него, словно море отливает от скалы, которую долго ласкало. Мысль о том, что он был старой скалой, заставила его рассмеяться на мгновение коротким горьким смехом. Но жизнь действительно уходила от него, словно из тайной раны. Время больше не проходило: оно исчезало. И он мог повторять себе обо всех плюсах теперешней жизни: хорошая внешность, любимая профессия, всевозможные успехи: всё это казалось ему поблекшим, лишённым интереса. Мёртвые… слова были мёртвыми.
Вечеринка у Жана выдвинула на первый план отвратительный физиологический аспект. Он на минуту вышел из салона и в вестибюле помыл руки и причесался. Тогда мыло ускользнуло от него, упало на землю, под унитаз, и он опустился, чтобы его подобрать. Мыло лежало под трубой, словно спряталось, это было розовое и (как он внезапно обнаружил) непристойное мыло. Он протянул руку, чтобы его подобрать, и не смог. Словно какой-то ночной зверь подстерегал его в темноте, и от внезапного страха он отдёрнул руку. Он вновь поднялся, тяжело дыша, и уставился на себя в зеркало с каким-то отстранённым любопытством, которое вскоре уступило место страху. Он снова сел на корточки, глубоко вдохнув, словно пловец, и схватил мыло. Но он тут же бросил его в мусорную корзину, как в деревне отбрасывают спящую змею, приняв её за древесную ветку, и ему пришлось умыться в продолжение целой минуты. Именно тогда он подумал: «Это что-то другое: не печёнка, не усталость и не нынешний век». Именно тогда он признал, что «это» на самом деле существовало, и что он был болен.
Но что делать? Кто на свете более одинок, чем человек, который участвует в веселье, в счастье, в ласковом цинизме – более того, кто принял в них участие естественно, инстинктивно – и от которого всё ускользнуло внезапно, в Париже, в год 1967? Мысль о психиатре унизила его, он полностью отказался от неё из гордости, хотя он был почти уверен в том, что это было лучшим для него. Он мог только молчать. И продолжать. Попытаться продолжать, наконец. Более того, слепая вера, которая всегда была в его жизни, и случайности вселяли в него мысль о том, что всё это было временно. Время – единственный хозяин, которого он признавал, разбило его романы, его счастье, его горести, иногда – его мысли, и не было причины, почему бы не разбить и «это». Но «это» было бесцветным, безымянным, он не знал, что это было такое. А время, возможно, имеет власть только над известным.
Глава 2
Он работал в рубрике международных новостей и проводил каждое утро в издательстве газеты. Мир был полон кровавыми и абсурдными событиями, которые пробуждали у его собратьев ужас, который его возбуждал. Однажды 3 месяца назад, ему нравилось восклицать с ними и возмущаться, но теперь не мог. Он даже чувствовал себя немного обиженным, когда его пытались отвлечь рассказами о США от его собственной драмы.
Земля двигалась в хаосе, и у кого была охота или время копаться в его мелких проблемах? И, однако, сколько часов он сам провёл, слушая отчаянные речи, признания неудачников, сколько ложных спасений он не выполнил? Нет. Люди ходили вокруг него с блестящими от возбуждения глазами, а он был один, лишенный убеждений, как бродячая собака, эгоистичный, как некоторые старики, и такой же ничтожный. Он внезапно решил пойти к Жану, который работал этажом выше, и поговорить с ним. Жан был единственным человеком, достаточно отстранённым, достаточно чувствительным к приближению несчастья, которого он знал в этот момент.
В 35 лет он был ещё красив. Это «ещё» относилось к факту того, что в 20 лет он обладал редкой красотой, в которой никогда не отдавал себе отчёта, но которой весело пользовался, и которая вселяла любовь в женщин и мужчин (в последних – тщетно). 15 лет спустя он был более худощавым, более мужественным, но что-то ещё было в его походке, в его жестах, в мальчишеских манерах, чем он обладал и в 20 лет. И Жан, который безумно любил его, не говоря об этом ни ему, ни себе, испытал небольшой шок, когда увидел его входящим. Эта худоба, эти голубые глаза, эти черные, слегка длинноватые волосы, эта нервозность… Впрочем, он становился всё более и более нервным, нужно было, чтобы он, Жан, этим занялся. Но он не мог на это решиться: Жиль так долго был для него символом счастья, беззаботности, что ему было отвратительно говорить с ним, как бывает отвратительно нападать на картинку. А если картинка рассыплется… если он, Жан, который оставался кругленьким, лысым и разорванным жизнью, открыл бы, что он не является «страшно» счастливым человеком? У него было в этом заблуждение, но из-за его наивности ему было особенно жаль с ним расставаться. Он пододвинул стул Жилю, который с предосторожностями сел, так как комната была буквально забита папками вперемешку, на столах, на полу, на камине, и он протянул ему сигарету. Окно открывалось на комнату с серыми и голубыми крышами, на вселенную сточных труб и телевизионных антенн, которая давно очаровывала Жиля. Но он не смотрел на них.
- Ну, что? – спросил Жан. – Хорошенькое дельце, а?
- Ты говоришь об убийстве? Да, можно и так сказать.
Затем он замолчал, опустил глаза. Прошла минута, и Жан в последнем усилии расставил несколько папок, посвистывая, словно эта минутная тишина между ними была нормальна. Наконец, он сдался; в нём поднялась большая волна доброты: он вспомнил о теплоте Жиля, о его хороших манерах, о его внимании, когда его, Жана, покинула жена, и внезапно почувствовал себя абсолютным эгоистом. Вот уже 2 месяца он чувствовал, что Жиль был несчастлив, и 2 месяца он избегал говорить с ним об этом. Для друга это было чересчур. Однако так как Жиль позволял ему или, скорее, навязывал ему атаку, он не мог удержаться от того, чтобы организовать лёгкую мизансцену. Через 30 лет здесь осталось всё: каждое событие было слегка театральным, из него нельзя было извлечь выгоду или по-настоящему достичь его. Жан раздавил свою наполовину выкуренную сигарету, сел и скрестил руки. Он внимательно смотрел на Жиля мгновение, закашлял и спросил:
- Ну и?
- Ну и что? – переспросил Жиль. У него появилось желание уйти, но он знал, что не уйдёт, что он сделал всё для того, чтобы Жан пристал к нему с расспросами. И, что было ещё хуже, он уже испытывал от этого облегчение.
- Дела идут у тебя не очень, да?
- Да.
- Уже месяц-два?
- Три.
Жан сделал эту задержку наугад, чтобы показать Жилю, что он оказывает ему внимание и что раньше он не говорил с ним от стыдливости. Но Жиль подумал: «Он проницателен, негодяй, но ошибся на месяц». Он продолжил.
- Уже 3 месяца, как я… как я плохо живу.
- Причины известны? – спросил Жан, вновь зажигая сигарету коротким жестом.
- Нет.
- Плохо, - сказал Жан.
- Как сказать, - ответил Жиль.
Агрессивность его тона вывела Жана из образа психоаналитика. Он поднялся, обошёл стол и положил руку на плечо Жиля, бормоча «мой бедный старик», от чего к глазам Жиля подступили слёзы. Он больше не мог сдерживаться. Он протянул руку к столу, взял автоматический карандаш и начал выдвигать и задвигать грифель с большим интересом.
- А в чем проблема, старик? – спросил Жан. – Ты уверен, что не болен?
- Уверен. Я не болен. Просто больше ничего не хочу, и всё. Это – модная болезнь, да?
Он попытался ухмыльнуться. Фактически, то, что официально подтверждалось врачами, его не успокаивало. Скорее обижало.
- Вот так, - продолжил он с усилием. – Не хочу работать, не хочу любить, не хочу двигаться. Мое единственное желание – проводить все дни в постели с одеялом на голове. Я…
- Ты пробовал?
- Конечно. Но недолго. Я хотел убить себя вечером в 9 часов. Кровать казалась мне грязной, мой запах вселял мне отвращение, и я ненавидел мою марку сигарет. Ты находишь это нормальным?
Жан хрюкнул, более шокированный этими жалкими подробностями, чем был бы шокирован подробностями непристойными, и сделал последнее усилие к логическому объяснению:
- А Элоиза?
- Элоиза? Она меня поддерживает. Ей почти всегда было нечего мне сказать, ты знаешь. Она меня очень любит. А я ничего не могу. Не только с ней, во всём. Почти ничего не могу, по крайней мере. Даже если у меня что-то получается, меня это утомляет.
- Ну, это несерьёзно, - сказал Жан. – Всё устроится.
Он попытался засмеяться, свести дело к анекдоту о петухе, у которого задели за самолюбие.
- Тебе нужно показаться хорошему врачу, принимать витамины, дышать свежим воздухом, и через 2 недели ты снова начнешь волочиться за юбками.
Жиль опустил глаза. Он сказал отсутствующим тоном:
- Не своди всё к этому. Мне плевать, понимаешь? Я ничего не хочу, понимаешь? Это относится не только к женщинам. Я не хочу существовать. Ты знаешь витамины от этого?
Наступила тишина.
- Скотча? – спросил Жан.
Он открыл дверцу, достал бутылку, поднёс стакан Жилю, тот отпил глоток, машинально. Потом задрожал, покачал головой:
- Это тоже больше не помогает. Хочется только спать, вырубиться. Алкоголь больше не веселит. Да это и не было бы хорошим решением, или нет?
Жан, в свою очередь, взял бутылку, выпил большой глоток.
- Пошли, - сказал он, - поговорим.
Они вышли. Париж был завораживающим в начале этой весны. Улицы были теми же самыми, с теми же бистро «Слуп», куда они все вместе ходили пить по поводу значительных событий, табачная лавка, откуда Жиль тайком звонил Марии в период влюблённости в неё. Бог мой, он помнил свою дрожь, жару в телефонной кабинке, то, как он читал надписи-граффити на стене, не понимая их, когда гудок шёл, но никто не брал трубку. Как он страдал, как принимал развязный вид перед хозяином, покупая у него стаканчик, как выпивал стакан залпом, как сжималось у него сердце от боли, от гнева, как он жил! В этот суровый период жизнь была подчинена кому-то и этим кем-то попрана, но он почти завидовал ей сейчас. Он был ранен, но, по крайней мере, у этой раны было лицо.
- А если уехать? – сказать Жан. – В командировку недели на две, а?
- Не хочется, - ответил Жиль. - Мысль о самолёте в назначенный час, о незнакомых отелях, о людях, которых нужно будет видеть… Нет, я не могу… И багаж… нет.
Жан бросил на него косой взгляд, спрашивая себя, не преувеличивает ли он. Жиль иногда любил ломать комедию. Но сейчас на его лице было такое выражение страха и отвращения, что оно убедило Жана.
- А что, если мы проведём вечер с 2 девочками, как в добрые старые времена, ты и я? Словно мы – двое развлекающихся крестьян? Нет, это – идиотская мысль… А твоя книга? Твой репортаж об Америке?
- Накопилось страниц 50. Ты думаешь, я способен написать 2 интересных строчки, когда меня ничто не интересует?
Мысль о книге добивала его. Он действительно хотел написать репортаж о США, которые хорошо знал, и мечтал об этом, даже составил план. А сейчас он не был способен написать и двух строк. Но к чему он придёт, в конце концов? Чем он наказан? И кем? Он всегда держался по-братски с друзьями и был нежен с женщинами. Он никогда никому не причинял умышленного зла. Почему же с ним случилось это в 35 лет, словно к нему прилетел отравленный бумеранг?
- Я скажу тебе, что с тобой, - произнёс голос Жана рядом с ним - успокаивающий, невыносимый голос. – Ты устал, ты…
- Нет, ты не скажешь мне, что со мной! – Внезапно закричал Жиль посреди улицы. – Не скажешь, потому что не знаешь! Потому что даже я не знаю! Более того, - добавил он, - я хочу, чтобы ты оставил меня в покое!..
Люди смотрели на них, и он внезапно покраснел, протянул руку к лацкану Жана, словно собираясь что-то добавить, затем повернулся и быстро ушёл по набережной, не попрощавшись.
Глава 3
Элоиза ждала его, Элоиза ждала его всегда. Она работала моделью в доме моды, не слишком преуспевала и с энтузиазмом поселилась у него 2 года назад, однажды вечером, когда воспоминания о Марии заставили его слишком сильно страдать и когда он больше не мог выносить одиночество. Она была брюнеткой, блондинкой или рыжей в зависимости от сезонов, по причинам фотогеничности, которые он отказывался понимать, с большими, очень красивыми голубыми глазами, с красивым телом и неизменно хорошим чувством юмора. Они прекрасно понимали друг друга в течение долгого времени, но сейчас он спрашивал себя с тоской, что ей сказать, как провести с ней вечер. Он мог всегда сослаться на назначенную встречу и выйти поужинать без неё, она не обиделась бы, но у него не было желания вновь выходить на улицу, ночью, в Париже, ему хотелось остаться дома и быть одному.
Они жили в маленькой трёхкомнатной квартире на улице Мсье-Принца, в которой никогда не прекращался ремонт. Они с энтузиазмом расставляли этажерки, устанавливали стереосистему, книжный шкаф, телевизор, дюжину штучек, которые делали жизнь богатой и приятной. Сегодня он смотрел на всё это со скукой, неспособный даже на то, чтобы взять книгу, он, кто питался литературой целыми днями. Когда он вошёл, Элоиза смотрела телевизор с газетой в руке, чтобы не пропустить ничего интересного, и вскочила с радостным видом, чтобы обнять его. Эта порывистость показалась ему преувеличенной и смешной, слишком похожей на «маленькую жёнушку». Он прошёл к бару или, скорее, к крутящемуся столику и налил себе виски, не желая его пить. Затем подошёл к креслу, парному с креслом Элоизы, и, в свою очередь, вперил заинтересованный взгляд на экран. Элоиза на секунду прервала просмотр и повернула голову к нему:
- Хороший был день?
- Очень. А у тебя?
- У меня тоже.
Ему показалась, что она вздохнула с облегчением. Она вновь повернулась к телевизору. Двое молодых незнакомцев пытались сложить слово из деревянных букв, которые ведущая предлагала им вразброс с лёгкой улыбкой на губах. Жиль закурил сигарету, закрыл глаза.
- Я думаю, это «аптека», - сказала Элоиза.
- Извини, не понял?
- Я думаю, что слово, которое они складывают, это «аптека».
- Очень может быть, - сказал он.
Он вновь закрыл глаза. Затем попытался отпить глоток из стакана. Жидкость уже успела согреться. Он поставил стакан на пол.
- Николя звонил, он спрашивает, не собраться ли нам в Клубе вечером. Что ты об этом думаешь?
- Посмотрим, - сказал он. – Я только что вернулся.
- Если нет, то в холодильнике есть холодная телятина. И интересная передача по телевизору.
«Прекрасно, - подумал он. – Прекрасный выбор. Либо ужинать с Николя, который ещё раз расскажет ему, что если бы телевиденье не загнило, он бы давно закончил свой шедевр, или смотреть глупости со своего кресла и есть холодную телятину. Какой ужас!» Но, в конце концов, раньше он выходил, у него были друзья, он развлекался, он встречал новых людей, каждый вечер был праздником!.. Где были его друзья? Он хорошо знал, где они были, и ему стоило лишь протянуть руку к телефону. Они делали это на протяжении 3 месяцев, вот и всё. Но он напрасно искал имя, лицо, которое хотел бы увидеть. Он ничего не находил. Только этот жалкий Николя звонил. И не без причины: он не знал, чем платить за свою выпивку.
Телефон зазвонил, но он не двинулся с места. Были времена, когда он подскакивал к телефону: он был уверен в том, что на другом конце провода была любовь, или богатство, или приключения. Но теперь трубку сняла Элоиза. Она закричала из соседней комнаты:
- Это тебя. Жан.
Он заколебался на мгновение. Что ему сказать?
Затем он подумал, что был груб утром, и это было глупо и стыдно. В конце концов, это он задурил Жану голову своими проблемами и бросил его посреди дороги. Он взял трубку:
- Это ты, Жиль? Все нормально?
- Да, - ответил тот.
Голос Жана был тёплым, встревоженным - настоящий голос друга. Жиль разволновался.
- Я сожалею о сегодняшнем утре, - начал он. – Я…
- Об этом мы завтра поговорим серьёзно, - сказал Жан. – Что ты делаешь сегодня вечером?
- Я думаю, я… мы останемся дома, - сказал он, - и будем есть холодную телятину.
Это был настоящий призыв о помощи, неприкрытый, и наступила короткая тишина. Жан вновь заговорил:
- Тебе бы сходить куда-нибудь; в «Бобино» сегодня премьера, у меня есть билеты, я…
- Спасибо, - сказал Жиль. – Я не слишком хочу куда-либо идти. Завтра закатим гулянку, если хочешь.
Ему этого не хотелось, и Жан об этом знал. Но Жан опоздал, это фальшивое обещание словно устроило его. Он согласился, даже сказал «пока, малыш» более теплым тоном, чем обычно, и повесил трубку. Жиль почувствовал себя немного более одиноким. Элоиза все ещё не отрывалась от телевизора. Неожиданно у него сдали нервы:
- Как ты можешь это смотреть?
Она даже не удивилась. Она повернула к нему усталое, нежное, покорное лицо.
- Я думала, это избавит тебя от необходимости говорить со мной.
Он был так удивлён, что на какое-то время онемел. В то же время, униженность этой фразы наполнила его глухим ужасом, который был ему хорошо знаком: ужасом причинить боль. Он чувствовал себя так, словно с него сорвали маску.
- Почему ты так говоришь?
Она пожала плечами:
- Просто так. Я думаю… у меня было такое чувство, что ты хочешь быть один, чтобы тебя оставили в покое. Тогда я смотрю телевизор.
Она смотрела на него жалобными глазами, она хотела, чтобы он сказал ей «да нет же, не оставляй меня в покое, говори со мной, ты мне нужна», и он заколебался на минуту, не доставить ли ей удовольствие. Но это была бы ложь, ещё одна, а на это он не имел права.
- Я не очень хорошо себя чувствую, - сказал он слабым голосом.- Не обижайся. Я не знаю, что со мной.
- Я не обижаюсь, - сказала она. – Я знаю, что это. У меня в 22 года было то же самое. Депрессия. Я всё время плакала. Моя мама сходила с ума.
Это должно было случиться: сравнение! У Элоизы всегда было, с чем сравнить, всегда.
- И как от этого избавиться?
У него был иронический тон. Фактически, он не собирался сравнивать «свою» болезнь с болезнью Элоизы. Это почти обидело его.
- Это прошло внезапно. Я месяц принимала таблетки – так глупо, я забыла название. И однажды утром стало лучше.
Она даже не смеялась. Он смотрел на неё с какой-то ненавистью.
- Жаль, что ты забыла название. Может быть, ты сможешь позвонить маме и спросить его у неё.
Она поднялась, подошла к нему, взяла его голову в свои руки. Он внимательно смотрел в её красивое лицо, которое было сейчас спокойным, на её так много целованный рот, на голубые глаза, в которых светилась жалость.
- Жиль… Жиль… Я знаю, что ты – не подлец, и что я не представляю для тебя большой ценности. Но я люблю тебя, Жиль, дорогой мой…
Теперь она плакала, уткнувшись ему в грудь, и вместе с жалостью к нему пришла невероятная скука.
- Не плачь, - говорил он, - не плачь, всё уладится… Я вымотался, завтра схожу к врачу.
И, так как она плакала всё тише и тише, как испуганный ребёнок, он поклялся ей сходить к врачу на следующий же день, съел холодную свинину с улыбкой и даже попытался немного с ней поговорить. Затем он нежно поцеловал её в щёку и повернулся на бок в их общей кровати, надеясь, что утро никогда не настанет.
Глава 4
Врач оказался интеллигентным и ничем не помог. Наоборот. Он послушал лёгкие Жиля, сердце, задал банальные вопросы с видом человека, который не строит иллюзий на собственный счёт. Сейчас Жиль сидел напротив него в большом кресле в стиле Людовика 13 и внимательно смотрел на врача со смутной надеждой, что эта уверенность, эта решительность не забирала у него последнего шанса выздороветь. «В конце концов, он носит решительную голову врача, как есть убеждённые головы адвокатов, как у меня время от времени бывает заинтересованная голова журналиста». Но он не мог помешать надежде восстать. Может быть, были маленькие пилюли? Почему нет? Возможно, ему просто не хватает немного кальция или железа или Бог знает чего, чтобы быть счастливым? Такое тоже бывает! Всегда хочется сделать глупости головой, волей, свободой, и затем обнаруживаешь, что тебе просто не хватало витамина В. Вот так. Вот что нужно было сказать. Вот что нужно было признать. Тело – это такой деликатный инструмент…
- Короче говоря, вы чувствуете себя нехорошо, - сказал доктор. – Не буду скрывать от вас, что я здесь почти бессилен.
- Как так?
Жиль почувствовал ярость, унижение. Он морально поставил себя под протекцию этого человека в течение часа, он доверился ему, а этот шарлатан холодно заявляет ему, что на него не надо рассчитывать. Но он же врач, его профессия – лечить. Он «должен был» что-то сделать. Если бы механики больше не разбирались в устройстве машин, если бы…
- Вы находитесь в прекрасной физической форме. По крайней мере, так кажется. Я могу сделать анализы, если хотите. Я дам вам лекарство для тонуса. По одной ампуле перед едой, в течение пяти…
Он чуть ли не усмехался, и Жиль ненавидел его. Он искал любящего отца, а нашёл учёного скептика.
- Если вы думаете, что это сможет мне помочь, я могу принимать это лекарство 2 раза в день, - сказал он сухо.
Врач засмеялся.
- Но какое? Вы страдаете от общей атонии, которая называется депрессией. Это касается вашей умственной и сексуальной жизни, как вы сказали. Я могу отправить вас к психиатру, если хотите. Иногда это помогает. Иногда – нет. Есть очень хороший доктор по фамилии Жиро…
Жиль сделал отрицательный жест рукой.
- Я могу предписать вам путешествовать, отдыхать или утомляться. Признаюсь, я не слишком силён в этой сфере. Я не умею утверждать того, чего не знаю. Я могу посоветовать вам только ждать.
Он позвал медсестру, продиктовал сложный безвредный рецепт, словно для того, чтобы сделать подарок Жилю. Поразмышляв, Жиль пришёл к выводу, что у врача была неплохая голова, умная и усталая. Он подписал рецепт, протянул его Жилю.
- Всегда можно попытаться. В любом случае, это успокоит вашу жену, если она у вас есть.
Жиль встал, заколебавшись. Ему хотелось спросить: «Но что же мне теперь делать?» Он так редко бывал у врача, что такой исход изумил его.
- Благодарю, - сказал он. – Я знаю, что вы очень заняты, и это Жан…
- Жан – один из моих лучших друзей, - ответил врач. – В любом случае, старина, таких, как вы, у меня бывает 15 в неделю. Чаще всего всё улаживается. Такие сейчас времена, как говорится.
Он похлопал Жиля по спине и проводил его до двери. В 5 часов вечера он вновь вышел на тротуар, оглушённый, как человек, которому только что предсказали смерть, и разгневанный. Конечно, Жан ему сказал: «Сходи к этому врачу. Он, по крайней мере, не будет рассказывать тебе сказок». Но разве человек этой профессии имеет право не рассказывать сказок? Он бы предпочёл лгуна или глупца таблеткам, он отдавал себе в этом отчёт. Он упал так низко, что предпочитал, чтобы ему лгали, чтобы его вводили в заблуждение, лишь бы это его успокоило. Вот до чего он дошёл, и его отвращение к самому себе возросло.
Что делать? Он мог немедленно вернуться в газету, хотя у него в кои-то веки была уважительная причина «прогуливать». «Я был у врача, мсье». Это детское отношение, эта мания извиняться, лгать, эта манера считать других людей марионетками, этот менталитет, к которому принадлежал и он, угнетал его всё больше. И его работа - работа, которая увлекала его и которую он даже не мог выполнить плохо. Жан делал всё для него, и, в конце концов, он об этом узнает. Его выкинут на улицу, выгонят из газеты, которую он любил, в которой провел столько лет, он окажется писакой в колонке сплетен. У него не было выбора. Он закончит среди этих каналий, которые наполняли некоторые газеты, он будет постоянно нервничать и плакать над собой по вечерам в ночных барах. Вот так.
Хорошо, если становиться канальей, то сразу. Жильда должна быть у себя, Жильда поймёт, Жильда всегда была на месте, готовая к удовольствиям других или к своим, или к тем и другим вместе. Она годами была на содержании у одного бразильца, которого развлекал её цинизм, и практически не выходила со своего первого этажа на улице Пасси, прикованная к удовольствиям, как некоторые люди прикованы к опиуму. В 48 лет она имела совершенное тело и голову львицы и умела страшно сердиться. Жан говорил, что она принадлежала к последним персонажам Барбея Доревилли, и Жиль мог бы этому поверить, если бы лучше ни знал женщин и не разгадывал порой её маленькие комедии. Как бы то ни было, Жильда была хорошей женщиной, и она его любила. Он позвал такси, как делал уже 2 месяца (мысль вести свою «Симку» по Парижу казалась ему слишком трудной задачей), и дал адрес Жильды.
Она была одна в кои-то веки, в одном из своих цветастых халатов, которые были её брендом, и встретила Жиля с тысячей нежностей и упрёков. Он сидел на краю кровати и слушал. Ей его не хватало. Она вернулась с Багамских островов. Она ненавидит жаркие страны, почти так же, как снег. У неё есть новый любовник, ему 19 лет. Но её сестра нравится ему тоже. Он хочет виски или сухого вина? Раньше он всегда пил сухое вино. Сколько же дней прошло с тех пор? Через 10 минут она остановилась, серьёзно посмотрела на него:
- Ты что-то замышляешь!
Они рассмеялись. Они часто пользовались этой фразой: "От тебя у меня грипп будет". Жиль расслабился, вытянул ноги, бросил любящий и далёкий взгляд бывшего жильца на предметы барокко в комнате.
- Я ходил к врачу, - сказал он.
- Ты? А что с тобой? Ты действительно похудел. Ты ведь не подхватил…
Слово витало между ними, и Жиль подумал с иронией, что это было единственным словом, которое вызывало в Жильде осторожность.
- Нет, у меня нет рака. У меня ничего нет. Я хандрю!
- Ух, ты меня напугал, - сказала Жильда. – И как долго это с тобой?
- Ну… где-то 3 месяца… Я не знаю.
- Это не хандра, - сказала она голосом учёного. – Это депрессия. Ты помнишь, в каком состоянии я была в 62-м..
Самым досадным в этой болезни было то, что, во-первых, она была у всех на свете, и, во-вторых, все хотели о ней рассказать. Жиль выслушал рассказ о депрессии Жильды. Болезнь закончилась, как по волшебству, однажды утром на Капри, и он искал какую-то общую точку у болезни Жильды и у него. Тщетно.
- Я знаю, о чём ты думаешь, - вдруг сказала Жильда. – Ты думаешь, что у тебя всё не так. Но ты ошибаешься. Всё так. Ты проснёшься однажды утром радостным или пустишь себе пулю в лоб. Ты образованнее меня, я это знаю, но что сейчас даёт тебе это образование?
Она нежно говорила с ним, положив руку ему на колено, наклонив к нему своё красивое тело, и он был удивлён тем, что не хочет её. Раньше у него всегда возникало желание, когда она на него смотрела. Он сделал жест, будто хочет снять с неё одежду, но она перехватила его руку.
- Нет, - сказала она. – Я же вижу, что ты не хочешь.
Тогда он положил голову ей на плечо и вытянулся рядом с ней, одетый, и не двигался. Она гладила его по волосам и ничего не говорила. Он был в темноте, уткнувшись носом в шёлк, ему было трудно дышать и не хотелось шевелиться. Наконец, она потрясла его и проворчала:
- Послушай, Жиль, Арно сейчас придёт. Мне надо одеться, он хочет повести меня в какой-то ужасный ночной клуб. Но я оставляю тебе помещение. Если хочешь, я пришлю тебе Веронику. Она из Индии, одна из самых искусных женщин, которых я знаю. Это тебя немного развлечёт. Ты всё ещё с Элоизой?
Её тон внезапно стал презрительным: тон женщины, которые не одобряют никаких длительных связей своих бывших любовников. Он покачал головой.
- Так значит, ты согласен?
Он не знал, ему просто не хотелось шевелиться. Не возвращаться в Париж в поисках такси в 7 часов вечера среди кишащей толпы.
- Так значит, я согласен, - сказал он.
Он с удовольствием смотрел, как она подкрашивается, переодевается, звонит по телефону. Он даже с чувством пожал руку юного Арно, который был совершенным пижоном.
В этой забытой квартире, ожидая незнакомку, он чувствовал себя немного героем детективного романа, и это его развлекало. Позже, когда они ушли, он растянулся на канапе в гостиной, надел мужской халат, забытый кем-то, зажёг сигарету, взял журнал, поставил стакан рядом с собой, в ногах, должен был подняться, чтобы взять пепельницу, должен был подняться, чтобы опустить иглу проигрывателя, и полилась приятная музыка, должен был подняться, чтобы открыть окно, так как он задыхался, должен был подняться, чтобы закрыть его, так как замёрз, должен был подняться, чтобы взять сигареты, оставленные в спальне Жильды, должен был подняться, чтобы бросить кусочек льда в тёплое виски, должен был подняться, чтобы сменить пластинку, должен был подняться, чтобы ответить на телефонный звонок, должен был подняться, чтобы взять другой журнал. В состоянии полного истощения через час он услышал звонок у двери и не встал, чтобы открыть.
Он шёл по улицам, направляясь к дому, но делал огромные крюки, не способный ни остановиться, ни вернуться. В его голове была огромная пустота, ему казалось, что все прохожие отворачиваются от него, находят его уродливым, жалким, каким он сам считал себя. Ему казалось, что он то не двигался, то прошёл больше, чем нужно, не отдавая себя в этом отчёта. На какой-то момент он оказался в Тюильри, подумал о Дрю ла Рошель, о его последней прогулке там, и чуть было не усмехнулся: у него самого никогда не хватило бы смелости или желания убить себя. На это толкало людей только отчаяние, за исключением смельчаков и романтиков. Он даже обрадовался бы желанию убить себя. Обрадовался бы, несмотря ни на что.
«Но, возможно, я всё равно кончу здесь, - сказал он себе, словно для того, чтобы успокоить себя, - если это будет продолжаться, и я не смогу дольше этого выносить. Пора бы мне «сделать что-нибудь».
И он подумал об этом «мне» со смесью надежды и страха, словно думал о незнакомце, наделённом способностью действовать на его месте. Но позднее, так как сейчас в нём ничего не было, не было никого, кто мог бы схватить револьвер и пустить себе пулю в рот или броситься в тёмную зелёную Сену. Он больше не мог представить себе свою смерть, и это останавливало его, задыхающегося и страдающего.
Он внезапно поёжился и решил пойти в Клуб. Это было не слишком блестящим решением, но он больше не мог так идти по городу с заледеневшими руками в карманах плаща и его напряжёнными нервами, которые связывали его руки с плечами, с сердцем, с лёгкими. Он напьётся до смерти, и кто-нибудь доставит его домой. По крайней мере, он заснёт. И Элоиза будет рядом.
Он вошёл в клуб, поздоровался с барменом, дал тычок Жилю, обменялся шутками с Пьером, сделал приветственный жест Андре, Биллу, Зое, сделал всё, что нужно было сделать в этих обстоятельствах и, несмотря на дружеские знаки отовсюду, сел за стойку один. Он выпил скотча, затем – второй стакан с таким видом, словно пил воду. Именно в этот момент пришёл Тома, заметно пьяный, и уселся рядом с ним. Они были личными врагами в газете уже 4 года, из-за тёмной истории с одной девушкой и из-за репортажа, деталей которого Жиль уже не помнил. Тома был маленьким, худым и обидчивым, его резкий голос раздражал Жиля.
- Гляди-ка, это же наш милый Жиль! – закричал он, и, так как он говорил Жилю в лицо, его дыхание заставило того отступить на шаг. Решительно, для завершения вечера ему не хватало только этого.
- Почему ты уходишь? Я тебе не нравлюсь? Если не нравлюсь…
Пьер делал знаки издалека. Он был хозяином заведения и показывал жестами Жилю, что Тома был пьян, что это было более чем очевидно. Тома не отступал:
- Так что же, милый Жиль? Ты мне ответишь?
И внезапно, одним жестом, о котором он даже не знал, был ли он осознанным или нет, он выплеснул содержимое своего стакана на рубашку Жиля. Стакан покатился по земле, и все разговоры в зале прекратились. Что-то в Жиле сломалось. Его желание счастья, его уважение к людям, его самообладание – ему показалось, что всё это сломалось в нём, все исчезло в его порыве гнева, и он почувствовал, что бьёт Тома. Он свалил беднягу на землю первым же ударом и сам оказался на полу, колотя по этому крысиному лицу, по своей жизни, по обману жизни, по себе самому, но чьи-то сильные руки схватили его за плечи, потянули его назад, но он всё равно продолжал бить, почти рыдая, пока не услышал слова «бешеный пёс» и не получил удар по губам. Когда драка прекратилась, он почувствовал тишину вокруг себя, увидел скандализированные лица, увидел Тома на полу, стоявшего на четвереньках, и почувствовал над верхней губой солёную смесь слёз и крови. Он вышел из зала, и никто не сказал ему ни слова. Даже Пьер, с которым они вместе пропивали юность. Это Пьер ударил его, и правильно сделал. Это была его работа, в конце концов. Каждый должен зарабатывать на жизнь.
Он услышал голоса и, удивлённый, остановился на пороге. Была почти полночь. Он вынул из кармана платок и вытер засохшую кровь со рта. Жан был в гостиной с Мартой, своей подругой, высокой брюнеткой, глупой и нежной, а Элоиза смотрела из окна. Она подпрыгнула, когда он вошёл, Жан повернул к нему спокойное лицо, а Марта издала крик:
- Господи! Жиль… Что с вами случилось?
«Настоящий семейный совет, - подумал он. – Настоящие друзья и верная спутница беспокоятся… А тут ещё и герой возвращается раненым». Элоиза уже побежала в ванную в поисках ваты. Он рухнул в кресло и улыбнулся:
- Я подрался. Так глупо! Как бывает каждый раз, когда дерёшься. А знаешь с кем, Жан? С Тома.
- С Тома? Только не говори, что это Тома тебя так отделал.
Жан недоверчиво усмехнулся смешком человека, который каждый понедельник ходит смотреть бокс.
- Нет, - сказал Жиль. – Это Пьер, когда нас разнимал.
Внезапно он испугался этого жалкого спора, своего остервенения, вкуса к драке, который внезапно охватил его. «Довольно уже того, что я сам себе опротивел. Не нужно делать себя противным ещё для кого-то…» Он поднял руку:
- Не будем больше об этом. Завтра все в газете будут считать меня скотиной, а послезавтра забудут. Чему я обязан радостью вас видеть?
Он задал этот вопрос Марте, которая дружески ему улыбалась и не ответила. Жану пришлось сказать ей: «У Жиля дела не ладятся», и она с интересом посмотрела на человека, у которого не ладились дела: ситуация, которая явно была непостижимой для неё.
Вернулась Элоиза с видом тех женщин, которые играют в медсестёр, и запрокинула ему голову назад.
- Не шевелись. Немного пощипает, затем пройдёт.
«Теперь – мамочка. Мой мальчик наделал глупостей. Но с чего бы это все они играют эту нелепую комедию? Сейчас это плохо намалёванный шарж: лежачего не бьют. Возвращение в лоно заговора, который желает мне добра. Жан строит из себя мачо, чьего друга побили – ах, ах, ах, - Элоиза играет в жёнушку, Марта не играет ни в кого, потому что не умеет. Она берёт спирт и протягивает его Элоизе, которая стоит рядом со мной».
Действительно, щипало. Он застонал.
- Что тебе сказал Даниель?
- Даниель?
- Врач.
- Ты ему не звонил? – он сказал это наугад, машинально, ссылаясь на поведение Жана по отношению к нему – на отеческое, защищающее поведение, которое немного переходило границы, – но понял, что попал в яблочко, увидев, как Жан покраснел. Таким образом у Жана всегда проявлялось беспокойство. И он испугался, внезапно почувствовал животный страх: а что, если он кончит в психушке?
- Звонил, - сказал Жан с видом человека, который не умеет лгать и не может больше сдерживаться. – Я с ним поговорил.
- Ты беспокоился?
- Немного. Но он меня успокоил.
- И поэтому ты пришёл ко мне в полночь.
Жан неожиданно занервничал.
- Я здесь потому, что Элоиза знала, что ты пойдёшь к врачу в 4 часа, потому что у неё не было вестей от тебя, потому что она сходила с ума. Я пришёл, чтобы составить ей компанию и успокоить её. Я говорил с Даниелем: ты нервен, устал, подавлен, как 9/10 парижского населения. Но это не причина для того, чтобы заставлять людей нервничать или драться в барах с Тома или кем-либо ещё.
Наступила тишина. Затем Жиль улыбнулся.
- Да, папочка. Твой приятель больше ничего тебе не сказал?
- Ты должен сменить обстановку.
- А… редакция устроит мне круиз на Багамы? Ты поговоришь об этом с боссом?
Он чувствовал себя глупым, злым, вовсе не забавным и не мог остановиться.
- Говорят, на Багамах очень хорошо, - сказала Марта тоном светской львицы, невинно, и Жан метнул на неё такой свирепый взгляд, что Жилю захотелось расхохотаться.
Он кусал себе губы, ему было больно, но чувствовал, что смех поднимается у него внутри, неумолимый, как ярость. Он сделал отчаянное усилие, глубоко вдохнул, но фраза Марты крутилась у него в голове и казалась ему непреодолимо комичной. Он немного откашлялся, закрыл глаза и внезапно расхохотался.
Он смеялся до потери дыхания. «Багамы, Багамы», - бормотал он про себя. И если он закрывал глаза, 3 напряжённых лица перед ним удваивали его смех. Его ранка на губе опять открылась, он чувствовал, как кровь течёт по подбородку, и он смущённо говорил себе, что у него, должно быть, идиотский вид, когда он захлёбывался смехом и кровоточил в полночь в велюровом кресле. Всё стало чрезвычайно абсурдным и смехотворным… И его день… Бог мой, вторая половина дня… расположился, как паша, в чьём-то халате, ожидая женщину, которой он даже не открыл… если бы он мог рассказать об этом Жану… но его захлестнул смех, он не мог произнести ни звука… Он дрожал от смеха. Чокнутая, чокнутая жизнь. Но почему они не смеются?
- Перестань, - говорил Жан. – Перестань.
«Он сейчас даст мне пощёчину, это точно, он думает, что в таких случаях так и делают. Все думают, что знают, как вести себя в разных ситуациях. Если слишком смеются, им дают пощёчину, если слишком плачут, укладывают спать или отправляют на Багамы».
Но Жан не дал ему пощёчину. Он открыл окно, женщины ушли в спальню, и его смех утих. Он даже не знал, почему смеялся. Так же, как не знал, почему горячие слёзы начали бежать по его лицу и почему дрожащая рука Жана протянула ему голубой платок в гранатовую клетку.
ЧАСТЬ 2. Лимож
Глава 1
Он растянулся на траве ничком и наблюдал за тем, как всходит солнце над холмом. С тех пор, как он был здесь, он просыпался всегда рано, он плохо спал по ночам, так же утомлённый покоем деревни, как и ранее – неистовством Парижа. Его сестра, у которой он жил, знала об этом и втайне обижалась. У неё не было детей, и Жиль для неё был словно сыном. Не сумев за 2 недели «поставить его на ноги», как она выражалась, это время казалось ей оскорблением Лимузэну, свежему воздуху и семье в целом. Конечно, она слышала об этих «нервных депрессиях», читала о них в газетах, но они казались ей скорей капризом, чем болезнью. Она, делившая своё время беспристрастно между родителями, затем – мужем и заботами о доме, будучи доброй, Одиль не могла поверить в то, что отдых, сытные бифштексы и прогулки пешком не могут вылечить все хвори. А Жиль продолжал худеть, молчать и иногда убегать из дома украдкой, когда она, например, обсуждала последние новости с Флораном, своим мужем. И если она смотрела телевизор, чудесный ящик с двумя каналами, который они только что приобрели, он закрывался в своей комнате и появлялся только на следующий день. Он всегда сбивал её с толку, но на этот раз Париж совсем вывел его из строя. Бедный Жиль… Она иногда гладила его по голове, и, что странно, он ей это позволял, даже садился у её ног, ничего не говоря, когда она вязала, словно одно её присутствие приносило ему облегчение. Она говорила с ним о том, что, как она чувствовала со смущением, его не интересовало, но успокаивало хотя бы своим постоянством: о временах года, об урожаях, о соседях.
Он решил уехать на следующий день после того злополучного дня в Париж, и, так как у него было много долгов и, вдобавок, все незнакомцы пугали его, он решил укрыться у Одиль, в обветшавшем доме, который им оставили родители, и в котором она жила со своим мужем-нотариусом, милым Флораном, который казался ни к чему не способным, даже к зачатию детей, и который на арендную плату и ренту вел как можно менее активную жизнь. Конечно, он знал, что будет до смерти скучать там, но, по крайней мере, он сможет укрыться там от самого себя и от нелепых приходов друзей, которые, как он чувствовал, стали бы всё более и более частыми, останься он в Париже. Побыть рядом с сестрой, с кем-то одной крови с ним, казалось ему благословением. Всякие аффекты и проявления пугали его. Ему больше не в чем было себя упрекнуть, когда рядом никого не было.
Он оставил Элоизу в квартире, Жана – в газете, с твёрдым обещанием вернуться здоровым через месяц. Он был в деревне уже 2 недели и чувствовал себя совсем отчаявшимся. Деревня была прекрасна, но он знал это, а не чувствовал, дом был ему знаком, но ему казалось, что каждое дерево, каждая стена, каждый коридор говорят ему: «Раньше ты был здесь счастлив, ты был здоров», а он ходил окольными путями по аллеям или по коридорам, как вор, у которого всё украли, даже детство.
Сейчас вставало солнце, оно начинало купать долину в лучах, и он повернулся лицом к влажной траве один раз, два раза, вдыхая запах земли, пытаясь вновь обрести счастье, которое было у него раньше. Но даже эти простые радости не приходили к нему, и он с отвращением смотрел на свои жесты комедианта, на жесты притворщика, который притворяется, будто любит природу, словно человек, который когда-то был страстно влюблён в женщину и затем охладел к ней, но делит с ней кровать, используя те же слова и те же жесты, но сердце его сухо. Он встал, заметил со скукой, что его пуловер был сырым, и направился к дому.
Это был старый серый дом с голубой крышей, с двумя забавными конками на щипцах – классический для Лимузэна дом, окруженный террасой впереди и с холмом позади, дом, который пах липой, летом и спускающимся вечером, какое бы ни было время года или час. По крайней мере, ему всегда так казалось, даже при этом свете зари, когда, немного дрожа от холода, он вошёл в кухню. Одиль уже встала и в халате варила кофе. Он поцеловал её, а она пробормотала что-то о воспалении лёгких, которое он подхватит, если будет кататься по клумбе. Тем не менее, он хорошо чувствовал себя рядом с ней, вдыхая запах кофе и её туалетной воды, запах горящего дерева в печи, и ему захотелось быть большим рыжим котом, который растянулся теперь на сундуке и решал, наконец, проснуться. «Бог мой, Бог мой, вот она – жизнь, простая и спокойная». Как жаль, что он не может на несколько минут присоединиться к этому покою и что жизнь, её одержимость не хватает его, как свора собак, которых спустили на оленя, на каких-то 3 минуты! Флоран, тоже в халате, вошел в комнату. Это был маленький полненький человечек, как и его жена, но с огромными голубыми глазами, похожими на фляжки воды, которые на его лице смотрелись смешно и создавали впечатление ошибки. К тому же, у него была забавная привычка мимикой сопровождать всё, что он говорил. Он выставлял руки вперёд, если говорил о войне, прикладывал палец к верхней губе, если говорил о любви, и так далее. Он высоко поднял руки, когда увидел Жиля, и поприветствовал его так, словно Жиль был на расстоянии 100 метров.
- Хорошо спал, дорогой? Видел хорошие сны?
Он бросил на Жиля заговорщицкий взгляд. Он действительно решил не видеть в состоянии Жиля ничего, кроме простой неудачной любовной интрижки. И все запирательства Жиля не помогали. В его глазах Жиль был соблазнителем, которого вдруг покорила какая-то бестия. Поэтому, когда он заставал Жиля сидящим в кресле, например, он бросал ему весёлые фразы в духе «одну потеряешь, десяток найдёшь» и раздвигал пальцы рук. В такие моменты Жилем обуревал дикий смех и гнев, и он не отвечал. Но если хорошо подумать, он испытывал некоторое удовольствие от того, что его считали таким, это его утешало. В конце концов, это могло бы быть правдой. Это смягчало положение вещей, хотя и запутывало его.
- Который час? – весело осведомился Флоран. – Восемь часов? Какой прекрасный день!..
Жиль повернулся к окну, дрожа от холода. Действительно, какой хороший день ждал его! Он проводил сестру в деревню за покупками, покупал газеты, сигареты, вернулся читать на террасе перед обедом, постарался предаться сиесте после обеда и не смог. Затем он прогулялся в лес безо всякого желания, выпил виски с Флораном, вернувшись, перед ужином, и пошёл спать рано, очень рано, чтобы его сестра, проявляющая нетерпение с 8 часов, смогла, наконец, включить телевизор. Впрочем, он думал, что зря так сильно боится этого ящика. На секунду его начала мучить совесть: по какому праву он лишал сестру этого удовольствия, казался ли он ей скучным? У неё не такая уж весёлая жизнь. Он наклонился к ней:
- Сегодня вечером я буду смотреть телевизор с вами.
- А, нет, не сегодня, - сказала она. – Мы идём к Руаргам, я тебе говорила о них.
- Тогда я посмотрю телевизор один, - пошутил он.
Одиль подскочила:
- Да ты с ума сошёл! Ты идёшь с нами! Мадам Руарг так настаивала. Она знает тебя с 5 лет…
- Я приехал сюда не для того, чтобы ходить по гостям, - вскричал испуганно Жиль. – Я приехал отдыхать. Я не пойду!..
- Нет, пойдёшь… плохо воспитанный… бессердечный негодяй…
Они кричали, внезапно перейдя в тон своих детских ссор, и ошарашенный Флоран напрасно размахивал руками, изображая то дирижёра оркестра двумя руками, то проповедника – одним пальцем. Всё было тщетно, в течение последних пяти минут вспомнили и маму Жиля, и его распутную жизнь, и уважение к приличиям, и врождённое упрямство Одиль (последний пункт был упомянут Жилем). Одиль разразилась рыданиями, Флоран обнял её, сделав еле заметное движение боксёра в сторону Жиля, очень смешное, а огорошенный Жиль обнял её, в свою очередь, и пообещал пойти в гости, если она так хочет. Он вспомнил, чтобы вознаградить её, что был послушным мальчиком в детстве. В 8 часов вечера они сели в старенький «Ситроен» Флорана – машину, которую тот вёл в такой странной манере, что все 30 километров, что отделяли их от Лиможа, у Жиля не было времени тосковать о чём-то другом, кроме своей жизни.
Глава 2
В Лиможе было ещё несколько голубых салонов, и салон Руаргов был одним из последних. Действительно, существовала разновидность всеобщего увлечения голубым бархатом в отделке комнат в этом городе несколько лет назад, и некоторые семьи (в основном, по финансовым причинам или по приверженности традициям) сохранили его. Входя в салон Руаргов, у Жиля было такое чувство, словно детство ударило ему в голову, он вспомнил тысячи полдников, тысячи скучных часов ожидания родителей на пуфике, тысячу мечтаний в голубом. Но хозяйка дома, в розовом и белом, уже обнимала его.
- Жиль… мой маленький Жиль… я не видела Вас 20 лет… но, вы знаете, мы читали все ваши статьи, мы с мужем не теряли вас из виду… конечно, мы не всегда согласны, потому что мы слегка реакционеры, но мы следили за вашей работой… Вы надолго к нам?... Небольшая анемия? Одиль мне говорила… Какая радость, что вы с нами!... Пойдёмте, я представлю вас всем.
Ошеломлённый, Жиль позволял старой даме себя обнимать, трогать, поздравлять себя. Салон был полон людей, которые стояли, за исключением троих стариков, которые сидели на стульях, и Жилем начала овладевать паника. Он бросил яростный взгляд на сестру, но та, очарованная, на всех парусах направилась в глубь салона, вешаясь на шею незнакомцев. «Сколько времени я не был здесь? – подумал Жиль. – Бог мой, со времени смерти отца, уже 15 лет, но что я здесь делаю?» Он последовал за старой дамой, наклонился над 10 женскими руками, пожал еще 12 мужских, каждый раз пытаясь улыбаться, но едва глядя в эти незнакомые лица, хотя некоторые женщины были красивы и хорошо одеты. В конце концов, он укрылся рядом со стариком, который был старым другом его отца и спросил его, что он думает о политической ситуации, прежде чем начать объяснять свою точку зрения. Жиль притворился, что слушает, слегка наклонившись к старику, когда мадам Руарг схватила его за рукав:
- Эдмон, - сказала она, - прекратите захватывать нашего нового друга. Жиль, я хотела бы представить вас мадам Сильвене. Натали, это Жиль Лантье.
Жиль обернулся и оказался лицом к лицу с высокой красивой женщиной, которая ему улыбалась. У неё были зелёные смелые глаза, рыжие волосы, и что-то одновременно дерзкое и великодушное в лице. Она улыбнулась ему, сказала «добрый вечер» тихим голосом и тотчас же удалилась. Он, заинтригованный, следил за ней взглядом. В этом голубом салоне, поблёкшем и старомодном, она странно выделялась со своей огненной внешностью.
- Это – вопрос престижа, - вновь заговорил неиссякаемый Эдмон. – А, вы смотрите на красавицу мадам Сильвене? Королева нашего города… Ах, если бы мне было столько лет, сколько вам!.. Возвращаясь к внешней политике такой страны, как наша…
Ужин был бесконечным. Сидя на другом конце стола, Жиль время от времени видел, что красавица мадам Сильвене бросала на него взгляд, спокойный и задумчивый, который контрастировал с её манерами. Она много говорила, люди вокруг неё много смеялись, а Жиль смотрел на неё с лёгкой иронией. Она действительно должна была чувствовать себя королевой Лимузэна и иметь желание понравиться этому незнакомому парижанину, который был ещё и журналистом. Это хорошо развлекло бы его, связь на 2 недели с женщиной из магистрата провинции, и он составил бы об этом прекрасный рассказ в стиле Бальзака и рассказал бы его друзьям по возвращении. Но у него не было к этому ни малейшего желания. Он смотрел на свои руки на салфетке, худые и бесполезные, и ему хотелось уйти.
После ужина он укрылся рядом с Одиль, словно ребёнок, и она видела его осунувшиеся черты, дрожание его рук, почти умоляющее выражение глаз. Она впервые испугалась за него. Она извинилась перед мадам Руарг и, утащив слегка замелевшего Флорана, они ушли по-английски, что было ещё возможно в провинции. В машине Жиль, забившись в угол и дрожа, грыз ногти. Он больше никогда не поедет в гости, в этом он себе поклялся.
Что же касается Натали Сильвене, она полюбила его с первого взгляда.
Глава 3
Жиль удил рыбу. Точнее, он небрежно смотрел на то, как Флоран с тысячей уловок предлагает наживку рыбам, которые были хитрее его. Был почти полдень, было жарко, они сняли свитера, и впервые за долгое время Жиля охватило чувство благополучия. Вода была удивительно чистой, и Жиль, лёжа на животе, разглядывал розовые камни в глубине и весёлых рыбок, которые бросались на крючок Флорана, осторожно снимали наживку и уплывали, в то время, как тот бил кулаком по воздуху и бранился.
- Твои крючки слишком большие, - сказал Жиль.
- Они предназначены специально для пескарей, - сказал разъярённый Флоран. – Попробуй сам, вместо того, чтобы насмехаться.
- Нет уж, спасибо, - ответил Жиль. – Мне и так хорошо. Смотри-ка, кто это?
Встревоженный, он поднялся. Какая-то женщина спускалась по тропинке к реке, направляясь прямо к ним. Он поискал глазами уголок, где мог бы спрятаться, но равнина вдоль берега была пустой и голой. Солнце заиграло в волосах женщины, и он тут же узнал её.
- Это Натали Сильвене! – воскликнул Флоран и сильно покраснел.
- Ты в неё влюблён? – пошутил Жиль, но получил в ответ такой гневный взгляд, что замолк.
Она уже подошла совсем близко к ним и выглядела очаровательно под этим солнцем, стройная и улыбающаяся. Её глаза казались ещё более зелёными, чем накануне.
- Одиль послала меня сюда. Я обещала ей заглянуть на днях и сдержала слово. Ну как, хорошо клюёт?
Оба мужчины встали, и Флоран с жалким видом показал своё ведро, где лежала одна-единственная дохлая рыбка. Она рассмеялась и повернулась к Жилю.
- А вы? Ограничиваетесь тем, что наблюдаете?
Он засмеялся, не ответив. Она села на землю рядом с ними. На ней была юбка из коричневой кожи, коричневый пуловер, низкие туфли, она казалась моложе, чем в прошлый раз. Менее фатальной. Ей, должно быть, 35 лет, вдруг подумалось Жилю. Сейчас она вселяла в него гораздо меньший страх, или, если выразиться точнее, он уже не воспринимал её как незнакомку.
- Покажите свои таланты, - сказала она Флорану, и он ещё раз показал всю процедуру.
Они с ужасом увидели, как поплавок ушёл под воду, Флоран потянул удочку резким движением и вытащил пустой крючок из воды. Жиль расхохотался, а Флоран бросил удочку на землю рядом с собой и притворился, что сейчас растопчет её.
- С меня хватит, я возвращаюсь, - сказал он. – Я приготовлю вам "порто-флип"*, если хотите.
- "Порто-флип"? – спросил удивлённый Жиль. – Это ещё существует?
Они забавлялись ещё немного, наблюдая за тем, как Флоран поднимается по тропинке со своими двумя удочками, складным стулом и рюкзаком, затем он исчез, и они остались одни, внезапно смутившись. Жиль сорвал травинку и принялся её жевать. Он чувствовал, что эта женщина смотрит на него, и что ему, возможно, стоит только протянуть руку. Он получил бы пощёчину или поцелуй – он и сам не знал. Но что-то случилось бы, в этом он был уверен. Но он потерял привычку к трудностям в отношениях, всё было слишком открыто, очевидно, слишком уверенно в Париже. Он слегка закашлялся, поднял глаза. Она задумчиво смотрела на него, как во время того ужина накануне.
- Вы – близкая подруга моей сестры?
- Нет. По правде говоря, она была ошарашена моим прибытием.
Она остановилась. «Ну, вот, - подумал Жиль, - это был бы поцелуй. В провинции тоже не теряют времени». Но что-то в этой женщине смущало его цинизм.
- Почему же вы приехали?
- Чтобы увидеть вас, - сказала она спокойно. – Вы понравились мне прошлым вечером. У меня появилось желание увидеть вас снова.
- Как мило с вашей стороны.
Жиля смущала весёлость её голоса, её спокойствие. Он был сбит с толку.
- Когда вы уехали вчера вечером, все начали сплетничать: вы, ваша жизнь, ваша нервная болезнь… это было увлекательно для всех. Фрейд, именно в провинции – это увлекательная тема.
- И вы приехали поискать во мне симптомов?
Теперь он разозлился. И из-за того, что о нём говорили как о больном, и из-за того, что она повторяла ему это с такой непринуждённостью.
- Я сказала вам, что приехала увидеть вас. Вас. Я смеюсь над вашей болезнью. Пойдёмте пить "порто-флип".
Она поднялась одним прыжком, а он остался лежать, внезапно недовольный тем, что она прервала разговор. Он смотрел на неё из-под опущенных ресниц с надутым видом, который, как он знал, очень ему шёл, и она вдруг растянулась рядом с ним, обхватила его голову ладонями и загадочно улыбнулась ему.
- Вы такой худой, - сказала она.
Они внимательно смотрели друг на друга. «Если она меня поцелует, дело дрянь, - думал Жиль, - я больше не смогу её увидеть. Было бы жаль». В его голове пронеслась тысяча глупых мыслей, и сердце внезапно начало колотиться. Но она уже встала и отряхивалась, не глядя на него. Он встал и пошёл за ней. По дороге он остановился на миг, и она повернулась к нему:
- Вы же не сумасшедшая, скажите мне?
У неё внезапно стал очень серьёзный вид, который старил её лет на десять, и она покачала головой.
- Нет, вовсе нет.
До дома они дошли молча. Коктейли были свежими, Одиль порозовела от возбуждения, так как Натали была знаменитостью, и Флоран переоделся в чистое. Она осталась на полчаса, была очаровательной и болтливой, и к машине её проводил Жиль. На следующий день она снова приехала, потому что он очень хотел увидеть выставку Матисса. А Жиль провёл остаток того дня с тёмным и разозлённым лицом и пошёл спать раньше обычного: «Что на меня нашло? Почему я взвалил на себя эту обузу? Всё закончится в деревенском борделе возле Лиможа, где я, конечно, окажусь импотентом. А завтра я буду 2 часа скучать в музее. Я что, схожу с ума?» Он проснулся очень рано, с сердцем, которое билось от страха при этой мысли, горько сожалея о привычной скуке, которая обычно сопровождала его дни. Но у них не было телефона, и он не мог предупредить Натали. Ему пришлось ждать.
-----------------------
*"Порто-флип" - коктейль из портвейна с яйцом.
Глава 4
- Ну, как? – спросил он. – Вы довольны?
Он лежал на спине, дышал, запыхавшийся и униженный. Он был тем более унижен, что именно он практически затащил её в эту постель. Перед этим они выпили чаю в сельской гостинице, и он подкупил хозяина, чтобы получить эту жалкую комнату. Она не шевельнулась, когда он сказал ей об этом, она не возражала, как и не помогла ему ничем, когда он тщетно стервенел на ней. Сейчас она лежала на спине рядом с ним: голая, спокойная, чуть ли не равнодушная.
- Почему я должна быть довольна? У вас такой разъярённый вид…
Она улыбнулась. Он вспылил:
- Такое никогда не бывает приятно мужчине.
- Женщине тоже, - спокойно сказала она. – Но ты знал, что так будет, и я знала тоже. Ты нарочно привёл меня сюда. Из любви к поражениям. Разве не так?
Да, это было так. Он положил голову на голое плечо рядом с ним и закрыл глаза. Внезапно он почувствовал себя очень уставшим, как будто на самом деле занимался любовью. Комната была экстравагантной из-за занавесок в цветочек и этого ужасного сундука. Она была вне времени и смыслов, как он сам. Как и эта ситуация.
- Почему же ты согласилась, - сказал он сонно, - если знала…
- Я думаю, что соглашусь на многое из того, что ты предложишь, - сказала она.
Наступила тишина, затем она прошептала «расскажи», и он начал рассказывать. Обо всём: о Париже, о Элоизе, о друзьях, о работе, о последних месяцах. Ему казалось, что потребуются годы, чтобы рассказать обо всём. Чтобы разграничить это «ничего». Она слушала молча, только время от времени зажигала 2 сигареты и давала одну ему. Должно быть, было уже 6 часов вечера или 7, но она, казалось, не беспокоилась об этом. Она не трогала его, не гладила его по волосам, оставалась неподвижной, и её плечо, должно быть, совсем затекло.
Наконец, он замолчал, испытывая лёгкое чувство стыда, и поднялся на локте, чтобы посмотреть на неё. Она смотрела на него, не двигаясь, с серьёзным и сосредоточенным лицом, и внезапно улыбнулась ему. «Хорошая женщина, - подумал Жиль. – В это даже трудно поверить». И мысль об этой доброте, с которой она относилась к нему, мысль о том, что кто-то интересуется им на миг вызвала у него слёзы. Он наклонился, чтобы скрыть их, и нежно поцеловал эту улыбку, эти щёки, эти закрытые глаза. Не такой уж он был импотент, в конце концов. Натали положила ладони ему на плечи.
Намного позже он, должно быть, вспомнил, что именно мысль об этой доброте позволила ему в первый раз по-настоящему заняться любовью. И он, который никогда раньше не видел эротизма в добрых чувствах, которого скорее возбуждало выражение «эта женщина – потаскуха», он впоследствии, гораздо позже настораживался, если при нем говорили «это хорошая девушка». Но сейчас он смотрел на неё, он улыбался, он извинялся за то, что был груб, хотя и не без некоторого удовлетворения. Она стояла в ногах кровати, одевалась и, внезапно повернув к нему голову, остановила его:
- Не могу сказать, что это было восхитительно, но ты чувствуешь себя лучше, да?
Он подпрыгнул и не мог решить, обижаться ему или нет.
- Ты всегда считаешь своим долгом говорить правду в таких случаях?
- Нет, - сказала она. – Сейчас я делаю это впервые.
Он начал смеяться и тоже встал. Была уже половина восьмого, она, должно быть, опаздывала.
- У тебя сегодня вечером намечается званый ужин?
- Нет, я ужинаю дома. Франсуа, должно быть, беспокоится.
- Кто такой Франсуа?
- Мой муж.
Тут он с изумлением отдал себе отчёт в том, что никогда не думал о том, что она – замужем, что ничего не знал о её жизни, о её прошлом и настоящем. Одиль как-то начинала на днях рассказывать о ней, но он не стал слушать. Он почувствовал внезапный стыд.
- Я ничего не знаю о тебе, - пробормотал он
- Я тоже час назад ничего о тебе не знала. Я тоже знаю о тебе чуть больше, чем ничего.
Она улыбнулась ему, и он минуту находился под властью этой улыбки. Именно теперь он внезапно понял, что должен остановиться, если так было нужно. И было нужно: он был не способен любить кого бы то ни было, как и самого себя не мог любить. Он мог доставить ей только страдания. Без сомнения, для этого хватило бы одной грубой шутки, которая заставила бы её презирать его. Но мысль об этом вселяла в него отвращение, и её искренняя, полная обещаний улыбка, которой она улыбалась ему, испугала его. Он пробормотал:
- Ты знаешь… я…
- Я знаю, - спокойно сказала она. – Но я уже влюбилась в тебя.
На секунду он возмутился. Но в эту игру так не играют, не отдают себя полностью в руки незнакомки! Она сумасшедшая. И как он мог теперь развлекаться тем, чтобы соблазнить её, если она сама отдавалась ему? Как у него мог быть шанс любить её, если он не мог сомневаться в ней? Она всё испортила. Это было против всех правил. Но, вместе с тем, подобное расточительство и беспечность очаровывали его.
- Как ты можешь это знать? – сказал он таким же небрежным приятным тоном и, глядя на неё, вдруг подумал, что она очень красива, словно создана для любви, и что она, возможно, смеялась над ним. Она посмотрела на него и рассмеялась:
- Ты боишься одновременно, что это – правда и не правда, да?
Он покачал головой, в тайне очарованный тем, что она раскусила его.
- Это правда! Ты никогда не читал русских романов? Внезапно после двух встреч один говорит другому: «Я вас люблю». И действительно, это ведёт повествование прямо к финальной драме.
- А какая же катастрофа будет для нас в Лиможе?
- Я не знаю. Но мне, как и русским героям, на это наплевать. Поторопись.
Он вышел вместе с ней, слегка успокоенный: женщина, которая любит читать, доставляет меньше беспокойства, она смутно предчувствует то, что его ожидает – или то, что ожидает другого. Снаружи солнце уже удлинило косые тени, золотило сжатую траву, и он с некоторым удовлетворением рассматривал профиль своей новой любовницы. Она была красива, деревня – тоже, он проявил свою мужественность, и она сказала, что любит его. Не так уж плохо для нервного больного. Он начал смеяться, и она повернулась к нему:
- Почему ты смеёшься?
- Просто так. Я доволен.
Она внезапно остановила машину, схватила его за лацканы пиджака и встряхнула его так быстро и сильно, что он остолбенел:
- Повтори. Повтори, что ты доволен.
Её тон изменился, теперь он был требовательным, властным, чувственным, и в Жиле внезапно проснулось желание. Он схватил её за запястья, поцеловал её руки, повторяя «Я доволен, я доволен» изменившимся голосом, и она отпустила его и молча нажала сцепление.
Они почти не говорили всю дорогу до дома, и она оставила его перед крыльцом, он даже не успел назначить следующее свидание. Но вечером в своей комнате Жиль вспомнил этот странный момент на обочине и подумал с лёгкой улыбкой, что это слегка походило на страсть.
ГЛАВА 5
Вот уже несколько дней он не получал никаких новостей и не удивлялся этому. У него раньше был шанс, хотя и не оправдавший надежд, она сказала ему слова любви, потому что того требовали приличия, эти странные буржуазные приличия, или потому что была нимфоманкой. Однако он был разочарован, и это усиливало его естественную грусть. Он мало разговаривал, скучал и пытался читать книги, избегая русских романов.
На пятый день после обеда полил ливень, Жиль был плохо выбрит и лежал на диване в гостиной, свернувшись калачиком, когда она вошла, одна, и села рядом с ним. Она внимательно смотрела на него, он видел её расширенные зелёные глаза и чувствовал запах дождя, исходящий от её шерстяного платья. Когда она заговорила, её голос был напряжён, и он сразу же ощутил огромное облегчение.
- Ты что, не мог мне позвонить? Или приехать?
- У меня нет ни телефона, ни машины, - весело сказал он и попытался взять её за руку, но она сухо отдёрнула её.
- Я жду уже 5 дней, - сказала она. – Вот уже 5 дней я жду грязного, небритого человека, который, к тому же, пытается острить!
Она внезапно показалась очень рассерженной, и это развеселило Жиля даже больше, чем он ожидал. И что любопытно, у него в кои-то веки не было впечатления, что он кого-то провёл, просто она никогда ни в ком не ошибалась. Он попытался объяснить:
- Я не был уверен, что ты хочешь меня видеть.
- Я сказала тебе, что люблю тебя, - проговорила она угрюмо. – Сказала я тебе это или нет?
Она встала и направилась к двери так быстро, что он едва не упустил её. Она была уже в вестибюле, надевала плащ, когда он догнал её. Одиль могла войти в любую минуту, или кухарка, но он всё равно заключил её в объятия. Шум дождя снаружи, эта женщина в гневе, неожиданность её визита, запах дерева от лестницы, тишина дома – всё это опьяняло Жиля. Он нежно поцеловал её, и она наклонила голову, упрямясь, но затем вновь подняла её и обвила руки вокруг его шеи. Он проводил её в свою спальню безо всяких уловок, с экстравагантной смелостью, которую ему придало желание, и они стали настоящими любовниками, какими только могут стать 2 человека, влюблённые в любовь, и знающие это. Именно в этот раз к Жилю вернулся вкус к удовольствиям.
Наступил вечер. Жиль услышал сестру, которая раздавала поручения внизу более громким голосом, чем обычно, и он внезапно понял, повернулся к Натали и начал бесшумно смеяться. Она лениво открыла глаза, но сразу же вновь закрыла их. Он спросил:
- Где ты оставила машину?
- Перед дверью. А что? Ах, Боже мой, я совсем забыла о твоей сестре и Флоране. Я хотела только оскорбить тебя и уехать. Что они подумают?
Она говорила усталым, спокойным голосом, каким говорят после занятий любовью, и Жиль спросил себя, как он мог 4 месяца жить, не слыша такого голоса. Он улыбнулся.
- А что, по-твоему, они подумают?
Она не ответила и отвернулась.
- Я знала, - сказала она, - я знала, что так и будет между нами. Знала с того момента, как увидела тебя. Это забавно.
- Это лучше, чем забавно, - сказал он. – Пошли, выпьем «порто-флип».
- Что, так и спустимся, безо всяких объяснений?
- Ничего другого нам не остаётся, - сказал Жиль. – Никогда не нужно ничего объяснять. Одевайся.
К нему вернулся властный, решительный тон, какого у него уже давно не было, и он внезапно осознал это, увидев весёлый и слегка ироничный взгляд, который ему послала Натали, еще завёрнутая в простыни. Он наклонился, поцеловал её в плечо:
- Да, - сказал он, - всё это пустяки.
И, внезапно поддавшись неосознанному порыву, добавил:
- Спасибо, Натали.
Они вошли в маленькую гостиную с такой беззаботностью, какую приобретают после 30 лет, и Одиль с Флораном вскочили на ноги при их виде и покраснели. Флоран воскликнул: «Какой сюрприз!», поднимая руки к небу, а Одиль поздравила Натали за смелость приехать по такой погоде, когда она сама не решалась высунуть носа на улицу. Понятно, что они оба делали вид, что не заметили машину, которая вот уже 2 часа была припаркована у их крыльца. Это проявление такта и крайняя близорукость обрадовали Жиля. Одиль говорила о погоде, о необходимости выпить чего-нибудь согревающего (здесь она вновь покраснела), и Флоран бросился за бутылкой портвейна. Натали сидела на диване, положив свои длинные руки на колени, улыбалась, отвечала, иногда смотрела на Жиля, который стоял, опершись на камин. Его развлекала эта маленькая провинциальная комедия.
- Кассиньякам не повезло, в такую погоду бала на открытом воздухе не устроишь, - говорила Одиль с печальным видом.
- Вы идёте к ним? – спросила Натали.
- Я боялась, что Жиль не захочет идти, - сказала Одиль оглушённо, - но теперь…
Поняв, что она сказала, она остановилась в ужасе, а Флоран, который протягивал ей стакан, замер на месте, глядя на неё с яростью. Жиль едва не расхохотался и живо отвернулся.
- …теперь, когда он выглядит получше, - продолжила Одиль, - может быть, вы составите нам компанию?...
Она смотрела на брата умоляющим взглядом, и он кивнул головой, чтобы её подбодрить. Глаза Натали были полны слёз, должно быть, она тоже с трудом сдерживалась от хохота. «Боже мой, - внезапно подумал Жиль, - как я должен благодарить эту женщину? Сколько времени я не испытывал подобной усталости, такой лёгкости, какую даёт любовь, и где тебя подстерегает дикий смех или слёзы?»
- Конечно, я пойду, - весело сказал он, - но буду танцевать только с вами двумя.
И он так нежно улыбнулся Натали, что она быстро заморгала и отвернулась.
- Мне пора ехать, - сказала она. – Значит, увидимся завтра вечером у Кассиньяков?
Жиль помог ей надеть плащ. Он открыл для неё дверцу машины, всунул голову в окно:
- А завтра после обеда?
- Не могу, - сказала она с отчаяньем, - у меня собрание дам из Красного Креста.
Он расхохотался:
- Правда, ты ведь супруга важного чиновника.
- Не смейся, - сказала она тихим дрожащим голосом. – Не смейся. Ты не должен смеяться.
И она тут же тронулась, оставив Жиля в смущении и некоторой задумчивости.
Весь вечер сестра окружала его новыми знаками внимания, от чего он смеялся. Женщинам нравится, когда их братья, а иногда и сыновья становятся охотниками, даже если в жизни этих женщин, как у Одиль, нет никакой романтики. Это вознаграждает их за всё.
ГЛАВА 6
Погода милостиво разъяснилась к приёму Кассиньяков, и их вечеринка на свежем воздухе была в полном разгаре, когда приехали семья Одиль и Жиль. Было начало июня, на большой террасе было очень приятно, и яркие платья женщин, смех мужчин, запах жареных каштанов внезапно напомнили Жилю о довоенных временах, словно происходящее вокруг него было нереальным. В отношениях людей вокруг него была некоторая расслабленность, во всей атмосфере было что-то мягкое, что заставило его вспоминать о Париже, который он когда-то так любил, как о кошмаре. Одиль шла с ним под руку, представляла его направо и налево, надеясь найти в толпе хозяйку дома. Внезапно Жиль почувствовал, как рука его сестры напряглась, и она остановилась перед высоким, довольно красивым мужчиной, в чьей внешности было что-то странно английское среди этих жителей Юго-Запада.
- Франсуа… Вы знаете моего брата? Жиль, это мсье Сильвене.
- Мы знакомы, ведь мы ужинали вместе у Руаргов, - сказал удивлённый Сильвене.
- Конечно, - сказал Жиль, который совершенно этого не помнил.
Он думал: «Ну, а вот и муженёк. Неплохо. Судя по слухам, очень богат. Кажется, неприятный тип. И не слишком забавный. Говорит ли она ему на ушко то же самое, что мне? Уверен, что нет». И он пожал руку Сильвене, испытывая сильное желание сжать Натали в своих объятьях, как накануне.
- Вы живёте в Париже? – спросил Сильвене.
- Да, уже 10 лет. Вы ездите туда?
- Как можно реже. Конечно, моя жена обожает этот город, но меня он быстро утомляет.
Одиль, словно испытав чувство облегчения из-за того, что Сильвене и Жиль не устроили немедленную дуэль, перешла к следующей группе. Жиль с радостью последовал бы за ней, ему всегда было отвратительно поддерживать дружеские отношения с мужьями или гражданскими мужьями своих любовниц, из остатков морали или эстетики. Но Сильвене был один, и его было трудно покинуть. Он поискал глазами Натали, не нашёл, говоря о парижских пробках, о ценах в гостиницах и об адском шуме больших городов. «Я сейчас уйду, - подумал Жиль, внезапно устав. – Хватит с меня. Она могла бы и встретить меня…» Он подыскивал вежливую фразу, чтобы уйти от Сильвене, когда она пришла. На ней было зелёное платье, под цвет глаз, очень хорошо сшитое, она смотрела на него с улыбкой, немного побледнев, и в этот момент он решил остаться.
- Я думаю, вы знакомы, - сказал Сильвене.
- Мы встречались у Руаргов, - повторил Жиль и поклонился, довольный тем, что эта фраза была правдивой и не была двусмысленной, что он всегда ненавидел между любовниками. Натали улыбнулась.
- Это правда. Мсье Лантье, мадам Кассиньяк, которая не может ходить, увидела вас из своего кресла и поручила мне привести вас к ней. Идёмте?
Жиль пошёл за ней, приветствуя по дороге людей, которых он будто бы узнавал, улыбаясь мысли о том, какую мину сделал бы Жан, если бы видел его сейчас. Они прошли через террасу и направились в тенистый сад, где под навесом из ржавого железа стояло инвалидное кресло хозяйки дома. В этот момент Натали, словно испуганная лошадь, дёрнулась вправо и увлекла его за дерево. Он тут же почувствовал её волосы у своей щеки, её тело, прижавшееся к нему, и безумие, неосторожность этого поступка жаром ударили его в лицо, в сердце, и он, как сумасшедший, принялся покрывать её лицо поцелуями.
- Остановись, - сказала она, - остановись. О, Жиль, остановись, я…
В аллею пришли люди, и ему едва хватило времени, чтобы наклониться, завязывая воображаемый шнурок, в то время, как Натали с рассеянным видом потряхивала волосами. Она обменялась весёлой фразой с проходящими, представила им Жиля. Затем он пошёл поцеловать руку старой мадам Кассиньяк, сердце его ещё сильно стучало, и хозяйка дома поздравила его со статьями, которых она, очевидно, не читала. На террасу они прошли степенно. Темнело. Внуки мадам Кассиньяк уже поставили пластинки с джерком на старый проигрыватель, и очень молодые люди уже начали топтаться на танцплощадке в такт музыке под разнеженными и насмешливыми взглядами старших, более или менее поражённых ревматизмом. Жиль сердился из-за своих эмоций.
- Ты знаешь, твой муж – совсем не плохой парень, - сказал он тоном знатока, в котором едва не сквозили оскорбительные нотки.
Она посмотрела на него:
- Не говори мне о нём. Не будем о нём говорить.
- Я просто пытаюсь быть объективным, - сказал Жиль тем же игривым тоном.
- Я не прошу тебя быть объективным, - сухо сказала она и ушла.
Он зажёг сигарету, начал смеяться и внезапно остановился, поражённый ужасом. Кем он был здесь? Какова была эта роль пресыщенного парижанина на каникулах, циничного и развязного? Где он нашёл этот образ соблазнителя? На секунду он опёрся о дерево. А, ему нужно было бы уйти, исчезнуть, оставить эту женщину с её жизнью. Она была слишком хороша для него, обладала слишком большой полнотой для несчастливца, комедианта и плута, каким он стал. Ему нужно ей это объяснить, сейчас же.
Но, когда он нашёл её снова, она была не одна. Его несчастная жертва была окружена тремя мужчинами, один из которых был очень красив, все они, видимо, были очарованы ею и хохотали. Жиль пригласил её на танец, но прекрасный незнакомец остановил его вежливым жестом руки:
- Мы не разрешаем вам увести Натали от нас, троих забияк! Меня зовут Пьерр Лакур, а это – Жан Нобль и Пьерр Гранде. Выпейте чего-нибудь с нами и расскажите нам немного о Париже.
В его глазах блестело злорадство, спокойная уверенность, как и в глазах его друзей, как и в глазах Натали, и Жиль почувствовал себя смешным. Этот парень, конечно, был её любовником, сейчас или в прошлом, и он снисходительно смотрел на этого парижанина, который бахвалился. А он боялся причинить ей боль, он был щепетилен… Он улыбнулся, взял стакан виски со стола.
- Натали разнесла книгу, которую я хвалю, - сказал этот Лакур. – Должен вам сказать, что я – профессор филологии в Лиможе, и время от времени скромно сотрудничаю с местной газетой.
- Значит, мы собратья, - вежливо сказал Жиль. Он страшно сердился: каким глупцом он был! Как он мог подумать, что эта женщина, которая бросилась ему на шею, которая практически отдалась ему в первый же раз, когда он попросил её об этом, которая была такой искусной в любви – как он мог подумать, что она была влюблена в него! Она была нимфоманкой, к тому же – богачкой. Он сердился на себя и удивлялся своему поведению. Он уже давно не испытывал чувства гнева.
- Могу ли я всё же настаивать на танце? – спросил он. – Медленные танцы здесь ставят редко, а для акробатических номеров я уже слишком стар…
Натали улыбнулась, положила руку ему на плечо, и они пошли к небольшой паркетной круглой площадке на террасе. Они молча сделали 3 па, и Натали подняла к нему лицо.
- Ты не начнёшь этот разговор снова?
- О чём?
- О Франсуа.
Он совершенно забыл об этом инциденте. Довольно было об этом говорить… Он нежно улыбнулся.
- Нет, не начну. Скажи-ка мне, этот забияка №1 очарователен. Профессор филологии. Он кажется влюблённым в тебя.
Когда она ответила, он пропустил одно па.
- Надеюсь, что он обожает меня. Это мой брат. Он красив, не правда ли?
Немного позже она прошептала:
- Не сжимай меня так сильно. На нас смотрят. Жиль, ты счастлив?
- Да, - ответил он.
И в этот момент ему казалось, что это была правда.
Глава 7
Утром он получил телеграмму от Жана, в которой тот просил его срочно ему позвонить. Сейчас был уже почти полдень, и он задыхался от жары в маленьком почтовом отделении в Беллаке, одновременно встревоженный и очарованный этим телефонным звонком, который возвращал ему профессиональную ценность. Прежде чем он смог поговорить с Жаном, ему пришлось пройти через 3 секретарей, которые были явно рады его слышать, и когда его, наконец, соединили, голос Жана показался ему внезапно совсем далёким, словно с другой планеты:
- Алло, Жиль? Тебе лучше? Да? А, я был в этом уверен… я очень рад, старина…
«Идиот несчастный, - несправедливо подумал о нём Жиль. – Ни в чём ты не мог быть уверен! Ты и в себе не можешь быть уверен. Только не говори мне, что ты, как Одиль, рассчитывал на свежий воздух Лимузена. Мне лучше потому, что здесь есть женщина, которая любит меня, и кому я отвечаю взаимностью. Как ты мог это предвидеть?»
Тем не менее, он отвечал короткими спокойными фразами, как тяжело раненый, которого сумели спасти и который отдаёт себе отчёт в том, как сильно он напугал своих друзей.
- …ты знаешь, - продолжал Жан, - Лену насмерть разругался с шефом. Шеф хочет передать тебе весь международный отдел. Клянусь, это правда… Не только я об этом говорю… что ты на это скажешь?
Он казался очень возбуждённым, и Жиль тщетно старался разделить его радость. Он смеялся над собой. Этот пост, о котором он раньше столько мечтал, теперь показался ему совершенно нереальным.
- …конечно, это будет не раньше октября. Я сказал шефу, что ты удрал на море. О твоей депрессии сейчас не стоит говорить, сам понимаешь… Нужно, чтобы ты вернулся как можно скорее, хотя бы на несколько дней… чтобы он увидел тебя… ты знаешь эту возню…
«Значит, о моей депрессии сейчас не стоит говорить, - подумал Жиль иронически. – Порядочный человек не имеет права заболеть… Хороший журналист должен быть счастлив, активен или даже быть распутником… только не депрессивным. Честное слово, закончится тем, что печальных людей однажды будут травить… вот работы-то будет».
- Ты рад? – спрашивал голос Жана – нежный голос, голос, который был рад радовать. – Когда ты приедешь?
- Завтра я сяду на поезд, - вяло сказал Жиль. – Самолёта нет, ты же знаешь. К 11 часам вечера я приеду.
- Садись на поезд сегодня!
Жиль неожиданно вспылил.
- Но это же не пожар… Если он решил взять меня на эту должность, он может подождать 1 день!
Наступила тишина, затем голос Жана, немного отрывистый, произнёс:
- Просто я думал, что для тебя это пожар, вот и всё. Завтра я приеду на вокзал встретить тебя. До скорого, старина.
Он повесил трубку, и Жиль прижался лбом к перегревшейся на солнце кабине. В 3 часа у него было назначено свидание с Натали. Оно ли задерживало его? Да, и он знал об этом, а в газете в Париже действительно был пожар, как это всегда бывает, когда освобождается важный пост. Там, наверное, все стояли на головах. А он из-за женщины мог упустить такой случай. Он чуть было не снял трубку снова и не сказал Жану, что приедет сегодня. Он медлил, лепетал что-то несвязное перед работницей почты. Затем через окно он увидел, как хлеба колышутся под ветром, как всё зеленеет, вспомнил тело и тепло Натали, вспомнил её советы и стремительно вышел. Флоран ждал его в машине у входа.
- Ну, что? Хорошие новости?
У него был искренне встревоженный вид, и Жиль, который никогда не «замечал» его, на мгновение воспылал признательностью к этим голубым глазам. Он улыбнулся, но несмело, так как Флоран шёл вровень с грузовиком:
- Мне предлагают важную должность в газете.
- Всё всегда налаживается, - воскликнул Флоран, - всегда… Я всегда говорю: жизнь – она как волны… То прилив, то отлив…
Он изобразил руками движение волн, из-за чего они чуть было не слетели в кювет. Впрочем, возможно, он был прав. Но Жиль не осмеливался сказать ему, что он так же боялся приливов, как отливов, так же боялся своих новых обязанностей и любви Натали, как посредственности и одиночества.
Глава 8
- Так значит, ты уезжаешь завтра? – повторила она.
Она лежала на кровати Жиля, одетая, с задумчивым видом. Он рассказал ей о своём повышении, счастливый играть в её глазах роль амбициозного победителя, которая снимала с него клеймо неврастеника. Увлечённый, он даже с некоторым лиризмом описал ей важность своего нового назначения, моральную ответственность, которая включала в себя диалог с читателями, страстный интерес к зарубежной политике – короче говоря, он пылал перед ней энтузиазмом, который должен был проявить при телефонном разговоре с Жаном. Возможно, из-за того, что он разочаровал его, он так старался ослепить свою любовницу, говорил он себе с лёгкой иронией. Но она казалась какой угодно, только не ослеплённой. Просто немного вялой.
- Я уезжаю на неделю, - сказал он. – Или на две. И вернусь. Я начну работать только в октябре.
- Как школьники, - ответила она рассеянно.
Он немного рассердился. По мере того, как он говорил, он, в конце концов, пришёл к выводу о важности этого поста, он сердился того, что мог потерять его, когда проводил день с ней. Но он не осмелился ей этого сказать. А она сказала ему:
- Если это так важно, почему ты не сел в поезд сегодня?
- У нас было свидание.
У него было чувство, словно он лжёт, но он говорил чистую правду. Она внимательно посмотрела на него:
- Возможно, ты подумал, что нельзя бросать женщину, даже если знаешь её только 2 недели, оставив ей записку?
Она говорила спокойным тоном, и он поймал себя на том, что тряс головой, почти покраснел, как лжец. Может быть, она была права, и он не вернётся? Париж захватит его со своим летом, с друзьями, с морем, с путешествиями, а она останется лишь двухнедельным воспоминанием Лиможа.
Внезапно под взглядом этой женщины он увидел себя свободным, решительным, вновь обрёл лёгкость и силу, которые не покидали его всю жизнь. Его охватила огромная нежность, и он не знал, было ли это оттого, что он нашёл в ком-то это весёлое забытое отражение себя самого или он просто знал, что не вернётся. Он наклонился к ней:
- А если бы я не вернулся, что бы ты сделала?
- Поехала бы за тобой, - сказала она без вызова. – Обними меня.
Он обнял её, тут же забыв Париж и свою политику. Вначале он грубо подумал о том, что ему будет не хватать такой любовницы, затем забыл обо всём и остался надолго лежать неподвижно на её плече, боясь мысли оставить её хотя бы на неделю. Она гладила его волосы, затылок и молчала. Солнце садилось, наполняя комнату светом, и он внезапно подумал, что никогда не забудет это мгновение. Что бы ни случилось.
- Завтра я отвезу тебя на вокзал, - сказала она. – Не в Лиможе, а во Вьерзоне. И приеду встречать тебя, когда ты вернёшься.
В её голосе было странное спокойствие, похожее на спокойствие отчаяния.
ЧАСТЬ 3. Париж
Глава 1
Он вспомнил о Элоизе только тогда, когда увидел её на перроне. Позади неё шёл Жан с добродушным и загадочным видом, и Жилю пришлось долго целовать рот этой незнакомки, которая совершенно не принадлежала больше к его миру. «Но это правда, - говорил он себе, - она существует и живёт со мной, как это чудовищно… Жан должен был предупредить меня». И от этой простой мысли он рассмеялся. Словно добрый друг обязан предупреждать вас о том, что у вас есть любовница, каждый раз, когда вы возвращаетесь с каникул… В то же время духи Элоизы, прикосновение её губ вызвали у него лёгкую тошноту. Он вспоминал о последнем поцелуе Натали во Вьерзоне тремя часами ранее, вспоминал о том, как задыхался от прощания, и почувствовал, что стал немного суеверным. А что, если с ней произойдёт несчастный случай, когда она будет возвращаться по этой дороге, на которой было много крутых виражей, с глазами, полными слёз, которые он неожиданно увидел в последний момент? Он сам сидел 5 минут в своём купе, отупевший, прежде чем смог очнуться и пойти в вагон-бар. Он не смог бы управлять автомобилем в такой момент, а она водила машину так быстро. Хорошо, но быстро… Он становился идиотом. Он мягко отстранился от Элоизы, похлопал Жана по плечу, попытался улыбнуться. Вокзал был чёрным от копоти. Только в машине Жана он снова почувствовал себя в любимом Париже, ленивом и синем по вечерам, в своём летнем Париже. И мысль о всех тех счастливых часах, которые он провёл в Париже на протяжении последних 10 лет, сжала ему сердце, словно это время было навсегда потеряно для него. Он испытывал страх, чувствовал себя опять сбившимся с пути, растерянным. Он отдал бы всё, чтобы оказаться в лимузенской долине, растянувшись в тени Натали.
- Рад, что вернулся? – спрашивал Жан.
- Очень. А у тебя как дела?
Он пытался говорить тоном послушного ребёнка.
- К счастью, Жан предупредил меня, - говорил голос Элоизы с заднего сиденья. Голос этот, впрочем, был весёлым. – Нельзя сказать, что ты забрасывал меня новостями…
- Я не хотел, чтобы Элоиза приехала на такси встречать тебя, - сказал Жан, - поэтому заехал за ней. Она свалилась с неба…
Он тоже рассмеялся, но его весёлость была принуждённой. Он бросил на Жиля косой взгляд, взгляд друга, который попал впросак.
- Я пытался тебе позвонить, - соврал Жиль Элоизе, - но никто не подходил к телефону.
- Это меня не удивляет, я весь день была на съёмках. И знаешь, для кого? Для «Вог»! – в её голосе звучал триумф.
«Тем лучше, - цинично подумал Жиль. – Хоть у кого-то дела пошли в гору». Но его уже начала мучить мысль: позвонить ли Натали самому или попросить Жана позвонить ей, чтобы она перезвонила. Они условились, что он позвонит в 11 часов вечера следующего дня с риском нарваться на её мужа, но ему никак не удавалось избавиться от навязчивой мысли о несчастном случае. Конечно, он не был в неё влюблён, но для своего личного душевного покоя ему хотелось, чтобы она была жива. С другой стороны, как позвонить ей, если Элоиза не отходила от него ни на шаг, а Жиль рассказывал ему о работе…
- Ты выглядишь намного лучше. Ты даже немного загорел. Это кстати: я сказал патрону, что ты уехал к морю с итальянской кинозвездой.
- И я должна это выдерживать! – рассмеялась Элоиза, и Жиль немного беспокойно заёрзал в кресле. Но мысль о Натали как об итальянской кинозвезде наполнила его гордостью: она была красивее любой итальянской кинозвезды, и у неё было то, чего не было у тех.
Квартира была той же, только в ней появилось больше женских черт. Огромный плюшевый медведь, подарок Элоизе от фотографа, на секунду раздражил Жиля, но он быстро отвернулся. Всё это смешило его. Он чувствовал себя незнакомцем в собственном доме. Он расположился в кресле, надеясь на то, что Жан и Элоиза успели уже вдоволь насладиться его обществом, и он мог теперь позвонить. Но Элоиза уже катила чемодан в комнату и с шумом открывала платяной шкаф. Жиль чувствовал себя усталым и не слушал Жана, который, в конце концов, заметил это и остановился, глядя на Жиля вопрошающим взглядом. Жиль поднялся:
- Извини, старина, я на секунду. Я обещал сестре позвонить по приезде, она так беспокоится обо мне, ты же знаешь…
Его слова звучали бессвязно. Жан кивнул и вежливо улыбнулся. Жиль не смог удержаться от улыбки из-за того, что его старый сообщник опять был с ним. Он потрепал его по голове, проходя мимо, и вошёл в спальню с телефоном, стараясь выглядеть естественно. Он сел на кровать и полистал справочник. Нужно было набрать десяток цифр, чтобы дозвониться Натали.
- Ты звонишь, так поздно? – спросила Элоиза, вешая на плечики его синюю куртку.
- Это сестре, - коротко ответил он.
Он набрал номер. Если трубку возьмёт её муж, он отключится. Слышался долгий перезвон, и затем внезапно – совсем близкий голос Натали. Жиль почувствовал, что его рука, держащая трубку, стала влажной.
- Алло! – сказал он. – Это я. Я хотел тебе сказать, что хорошо доехал. Я хотел удостовериться, что с тобой тоже всё в порядке.
Он говорил очень быстро, рассеянным тоном. Наступила тишина, затем послышался встревоженный, хрипловатый голос Натали:
- Должно быть, dы неправильно набрали номер. – Затем, через несколько секунд она добавила чуть ли не нежным тоном: «Вы совершенно не побеспокоили меня, мсье», и положила трубку.
Жиль остался неподвижным на мгновение, затем сказал: «Обнимаю вас обоих» в тишину, из-за Элоизы, и тоже положил трубку. Он ужасно вспотел. Значит, её муж был там, рядом с ней. И она ничего не могла ему сказать. Но как она выкрутилась… и эти слова «Вы совершенно не побеспокоили меня, мсье» были забавными и вызвали в нём нежность к ней… И, конечно, она была жива. И любила его. Эти приступы нервозности у него казались ему странными… Он вернулся в гостиную деловым шагом, лёгкий, свободный, беспокоясь о Натали не больше, чем об Элоизе.
- Мы теперь вместе, как раньше, - сказал голос Элоизы в темноте.
Жиль не ответил и повернулся в кровати на другой бок, злясь на себя самого. В этот вечер он слишком много выпил с Жаном, они все втроём слишком много выпили, и за его приезд, и за его новую славу. Когда в 3 часа ночи Жан ушёл, Жилю не хотелось спать, он чувствовал себя весёлым триумфатором, уверенным в себе, немного пьяным, и лёг в одну кровать с Элоизой машинально, в качестве последней демонстрации своей силы, как лёг бы в постель с любой женщиной, которая оказалась бы там. Короче говоря, он изменил Натали, и это было тем серьёзнее, что она никогда об этом не узнает, он обманул себя самого, даже будучи пьяным, и получил от того только какое-то нервное удовольствие, и, в конце концов, он обманул Элоизу, которая казалась ему жертвой любви. Он должен был объяснить ей, рассказать ей о Натали, именно в этот момент, когда она, по своей собственной вине, начала верить в то, что он был ещё привязан к ней. Он резко включил свет, поискал сигарету, констатировал безо всякого интереса, что Элоиза до сих пор была обворожительна сейчас, когда её волосы разметались по подушке, и поискал средство для начала разговора. У него болела голова, и ему хотелось пить.
- Это даже забавно, - сонно пробормотала Элоиза. - Всё устраивается разом. Я заключаю длительный контракт с «Вог», благодаря этому американскому фотографу, ты получаешь должность, о которой мечтал. Если бы мне сказали об этом ещё месяц назад! Ты напугал меня, знаешь ли. Очень напугал. Очень, очень, очень.
После занятий любовью она всегда лепетала, как маленькая девочка. Раньше его это умиляло, затем раздражало. Сейчас это удвоило его угрызения совести.
- Всё не так просто, - сказал он охрипшим голосом. – Я ещё не восстановился полностью, ты же знаешь. Как только я улажу эту историю с новым назначением, я опять уеду к сестре.
- Как бы то ни было, теперь мне придётся работать всё лето с этими новыми коллекциями, - сказала она. – Но в перерыве я приеду к тебе. Сейчас есть самолёт в Лимож.
«Этого ещё не хватало», - подумал Жиль. Вмешался прогресс. Нужно было решительно поговорить с ней. Ему, кто так боялся разрывов… Но не сегодня, только не сегодня. В первый раз со своего приезда он посмотрел на Элоизу, в её доверчивые глаза, на её знакомое тело, на всю её красоту и нежность, которые сейчас были бесполезны, и внезапно почувствовал такую жалость к ней, к себе, к Натали, такую жалость по любви, по всей любви, которая была однажды обречена на смерть среди слёз и жалоб, которые сыпались ему в уши и вызывали слёзы на глазах. Элоиза наклонилась к нему:
- Ты грустишь? Но ведь всё устроилось!
Он не ответил и выключил свет. Вытянувшись в кровати, обхватив голову руками, он снова видел долину на берегу реки, приход Натали, вдыхал запах горячей травы, видел веки, которые дрожали над ним, и странное обещание в светлых глазах Натали.
Глава 2
Фермон, главный редактор газеты, был высоким, сухим, неловким и работящим человеком. Будучи выходцем из семьи крупного буржуа, он поднял из безвестности, ко всеобщему удивлению, благодаря своим личным качествам, эту несуразную газету, которая без него так и осталась бы несуразной газетёнкой в те смутные времена. Однако, в нём были авторитарные, диктаторские манеры, и в газете знали, что он пытается восстановить выгоды фамилии Фермон, которые затерялись при Карле Десятом. Жиль находился с Жаном в его кабинете и старался с интересом слушать серьёзную речь о своих будущих обязанностях.
- …очевидно, Вы должны отказаться от своих выходок, - говорил Фермон. – Я не хочу искать Вас в Сен-Тропе, если Америка и Вьетнам заключат мир. Я знаю, что dы слишком молоды для этой должности, и это – ещё одна причина того, что dы всё должны делать досконально. К тому же, dы знаете, что без этой истории я вернул бы Гарнье.
Жиль навострил уши. Он посмотрел на Жана, который смущённо покачал головой.
- Я не в курсе, - сказал он. – Правда, Гарнье уже давно этим занимается, он хорошо подкован…
- У Гарнье случилась некрасивая история. Он сейчас находится в руках полиции из-за одного мальчишки.
- Но в этом же нет ничего страшного!
Он был возмущён, разгневан. Жан бросил на него успокаивающий взгляд. Но его было уже не остановить:
- Насколько я понимаю, я обязан этой должности благодаря моим традиционным предпочтениям?
Фермон посмотрел на него внимательным, ледяным взглядом:
- Не благодаря dашим, а благодаря моим. Я не хочу иметь начальника отдела, о котором будут сплетничать. Работать начнёте в сентябре.
В кабинете Жана Жиль выплеснул гнев. Он ходил туда-сюда под бесстрашным взглядом Жана и жестикулировал:
- Я не могу занять этот пост, это воровство. О чём он говорил? Что означает эта история? Он что - пуританин? О ком в наше время не сплетничают? Я не могу согласиться… А ты что на это скажешь? Ты должен был всё мне рассказать! Я совсем забыл о Гарнье.
- Ты забыл о Гарнье и об Элоизе, и обо мне, - примирительно сказал Жан. – К тому же, не беспокойся. Если ты не согласишься, он назначит кого-нибудь другого. Твоего друга Тома, например.
- Да мне наплевать! Я не могу так поступить с Гарнье. Он мне нравится. И он так же компетентен, как я.
Он курил на ходу, ходил взад-вперёд. Жан остановил его, в конце концов:
- Сядь. У меня голова кружится из-за тебя. Я уже разговаривал с Гарнье. Он считает, что ты лучше подходишь. Он не строит никаких иллюзий на свой счёт.
- Это удобно! – проворчал Жиль. – Это действительно удобно!
Он рухнул в кресло в изнеможении. Жан улыбнулся:
- Ты обижен, потому что тебя не выбрали только благодаря твоей прекрасной компетенции?
- Ты не понимаешь, - сказал Жиль. – Это несправедливо, и я не хочу извлекать из этого выгоду.
Но, в то же время, он чувствовал себя немного обиженным. Обиженным и разочарованным. Ему хотелось послать всё к чёрту: Париж, его интриги, его указы, его лицемеров. Ему хотелось вернуться в деревню, в гостиные Лиможа: покорные, хрупкие и голубые, как глаза Флорана. Он позвонит Натали и спросит её совета. Она наверняка знает, что делать. В ней было что-то постоянное, естественное и чистое. Он очень нуждался в ней.
- Мне нужно позвонить, - машинально пробормотал он.
- Кому?
Вопрос удивил Жиля. Жан обычно был сдержан.
- Почему ты спрашиваешь меня об этом?
- Из интереса. Ты уезжал, как каторжник, с гирями на ногах, а возвращаешься, парящим в облаках. Я хотел бы знать, благодаря кому.
- Ты ошибаешься! – воскликнул испуганный Жиль. – Я совершенно не влюблён в неё, - добавил он наивно, - я едва знаю её, и она была очаровательна, вот и всё.
Жан рассмеялся:
- И всё. Но когда я предлагаю тебе должность всей твоей жизни, ты приезжаешь только на следующий день. Но Элоиза свалилась как снег тебе на голову. И ты беспокоишься, чтобы позвонить этой женщине с самого момента приезда. При такой мелочи, как сейчас, ты хочешь спросить её совета. Вот теперь – всё. Не смотри на меня так, словно на мне – тирольская шапка, у тебя слишком глупый вид, чтобы устрашить.
- Ну, это уже слишком, - сказал Жиль. (И он заикался от страха в своём желании, чтобы ему верили, чтобы он сам себе верил). – Говорю тебе, я люблю её, и всё. Теперь ты понимаешь мои чувства лучше меня самого, разве не так?
- Это не теперь, - сказал Жан, - а уже 15 лет. Пойдём, пропустим по стаканчику, и ты немного расскажешь мне о ней.
Они пошли в «Слуп», сели на террасе. Погода была удивительно приятной, солнце немного обжигало лицо, и Жиль, по просьбе Жана, начал подробный рассказ о своей провинциальной связи. К его собственному удивлению, труднее всего ему оказалось ввести ту ноту цинизма или иронии, которая убедила бы Жана. Но он упорствовал. Жан курил трубку с сонным видом:
- Если это так просто, - сказал он, - зачем возвращаться туда? Езжай на юг с Элоизой, как обычно.
- Но дело не в этом, - сказал Жиль устало. – Эта женщина всё же интересует меня! Психологически…
- Ты рассказываешь мне об этом уже 45 минут, - сказал Жан. – Я засёк. И ты даже не выпил своё пиво, несмотря на жару и твой рассказ. Бедная Элоиза. И бедный Франсуа. Да, её муж. Теперь я даже знаю его имя.
Жиль ошеломлённо посмотрел на него. На секунду у него закружилась голова, и у него было впечатление, будто что-то поднялось в нём, затапливало его жарой, страхом и облегчением одновременно, и он протянул руку, взял стакан и церемонно поднёс его к губам. Он закинул голову назад, закрыл глаза, теплое пиво заполнило его рот, его горло, и он подумал, что смог бы выпить и литр, что теперь он бесповоротно изменился. Он поставил стакан на стол:
- Ты прав, - сказал он. – Без сомнения, я люблю её.
- Как видишь, я тебе всё-таки пригодился, - заключил Жан без улыбки.
Глава 3
День он провёл как во сне. Он умирал от желания позвонить Натали и триумфально объявить ей о своей любви. В то же время, ему хотелось преподнести это ей в качестве сюрприза, как удивительный и неожиданный подарок, он хотел видеть её лицо, когда скажет ей об этом. Если бы суметь подождать ещё несколько дней до того момента, как она приедет встречать его на вокзале… Когда они выедут из города, он попросит её остановить машину, возьмет её лицо в свои ладони и скажет: «Ты знаешь, я безумно люблю тебя». И мысль о счастье, которое она испытает, наполняла его гордостью, нежностью, он чувствовал себя героем. В порыве щедрости он зашёл в ювелирный магазин и купил на последние деньги милый пустячок, от чего его нежность возросла ещё больше. В 5 часов вечера он позвонил ей из табачной лавочки рядом с домом.
Она сразу же взяла трубку, но он услышал, что её голос был сух, почти равнодушен, что вначале удивило его, а затем обидело. Он сразу же сказал себе: «Конечно, это нормально». Он знал, что в любви один всегда заставляет страдать другого, и роли очень редко меняются. Но сейчас, страдать сейчас, когда он собирался признаться ей в любви, хотя она ещё этого не знала, показалось ему несправедливым и обманчивым, и из-за этой обиды он мгновенно измерил глубину своей любви.
- Что случилось? – спросил он весёлым голосом.
- Случилось то, что стоит страшная жара, и с утра гремит ужасная гроза, а я… я страшно боюсь грозы. Не смейся. Я ничего не могу с собой поделать.
Но он смеялся, успокоенный и удивлённый одновременно. Она впервые вела себя с ним по-детски. Её обычное беспечное поведение скорее напоминало ему поведение подростка, чем женщины из буржуазного круга или испуганного ребёнка.
- Я купил тебе подарок, - сказал он.
- Как мило с твоей стороны… послушай, Жиль, я вешаю трубку. Во время грозы опасно прикасаться к электрическим предметам. Позвони мне завтра.
- Но телефон не имеет никакого отношения к электричеству. Это…
- Умоляю тебя, - сказал голос, изменившийся от страха. – Целую.
Она повесила трубку, а он стоял в растерянности, с трубкой в руке, пытаясь смеяться. Он пытался смеяться над тем, что во время следующей грозы в Лиможе он будет держать её в объятиях, и тогда будет видно, что победит: страх или удовольствие. Но он чувствовал себя печальным, покинутым. Солнце заливало улицу светом, и его подарок показался ему скорее смешным, чем трогательным. Он хотел видеть её немедленно. Конечно, был ещё «Эр-Интер», славный «Эр-Интер», и он мог сесть в самолёт без промедления, если бы почувствовал себя совсем плохо. Он позвонил в Орли. Рейсы были только на следующий день.
Поезд ушёл, машину он продал и остался без гроша. На завтра у него была встреча с главным редактором, на которой они должны были обсудить его новую должность, и ему ещё нужно было поговорить с Элоизой. Жизнь показалась ему адом. Впрочем, он слишком радовался сегодня, он не должен был этого делать. Мысль о том, что он приехал «платить по счетам» наполнила его отвращением к самому себе. Он вовсе не вылечился! Теперь он был вдвойне болен, потому что был подавлен и находился во власти незнакомки. Незнакомки, которая клялась ему в любви, но повесила трубку при первом ударе грома. Он подавил свой гнев под добродушным взглядом хозяйки лавочки и, почувствовав, что она всё же смотрит на него, попытался улыбнуться.
- Какая страшная жара, - сказал он.
- Да, жарковато, - дружелюбно отозвалась женщина. – Наверное, будет гроза.
Он сразу же спросил:
- А dы боитесь грозы?
Она расхохоталась:
- Грозы? Вы шутите. Мы боимся только налогов.
Она собиралась распространиться на эту тему, но, заметив смущённый вид Жиля и движимая инстинктивной добротой или той чудесной проницательностью, которая так часто встречается у хозяек кафе и позволяет им распознавать одиночество, счастье или растерянность своих посетителей, добавила:
- А моя племянница, которая живёт в Морване, ужасно боится гроз и никак не может к ним привыкнуть. Как только ударяет гром, она прячется под кровать. Это нервы.
- Да, - повторил обрадованный Жиль. – Это нервы.
Он подумал, что Натали слишком много занималась его нервами в последнее время и слишком мало – своими, поэтому, вероятно, и произошла эта перемена мест.
Он начал долгий разговор, выпил несколько бокалов портера, который обычно не любил, но который напоминал ему коктейли Флорана, и, немного опьяневший, вышел из кафе в наилучшем настроении. Теперь нужно было поговорить с Элоизой. Завтра он пойдёт в редакцию, попытается занять немного денег у коллег, а вечером сможет спокойно уехать. Он уже представлял себе 100 километров в машине с Натали, эти 100 ночных и чудесных километров, эти 100 километров любовных слов. Зачем он говорил ей о неделе расставания? Даже о двух? Чтобы защитить себя, без сомнения, чтобы убедить себя, убеждая её, что эта неделя без неё была возможна, выносима, чтобы убедить себя в том, что Париж существует, что существуют его амбиции и его друзья, но это было ошибкой, потому что всё это перестало существовать для него через два дня разлуки, и он ничего не видел, ничего не чувствовал, и в нём жили только холмы Лимузена и лицо Натали. Но что она подумает, если он вернётся так быстро, почувствовав связующую цепь между ними? Не потеряет ли она от этого эту роковую и немного усталую уверенность, которую чувствуют перед кем-то, в ком чересчур уверены? Или она сойдёт с ума от радости? Он вспоминал поочередно её глаза, полные слёз, на вокзале, её сухой голос, который он слышал так недавно, и ему казалось, что это были две разные женщины, и умножающаяся, усложняющаяся Натали невольно казалась ему вестником большой любви.
Когда он вернулся, Элоиза смотрела телевизор, но она сразу же вскочила и бросилась ему на шею. Он вспомнил точно такую же сцену, которая произошла давно, и с удивлением осознал, что с тех пор прошло не больше месяца. Ему казалось, что с тех пор произошло столько событий, но что же произошло в действительности? Он провёл скучную неделю в доме сестры, а потом – 10 дней любви с женщиной. Он не хотел делать из этого каких-то выводов.
- Ну как всё прошло? Ты видел Фермона?
- Да, - ответил он, - видел. Всё прошло хорошо.
Ему не хотелось рассказывать ей об истории с Гарнье. Ему хотелось говорить об этом только с Натали. Возможно, любовь сводилась именно к этому: разговаривать только с одним человеком. Он пробормотал:
- У тебя нет портвейна? – он сразу же пожалел о своих словах: он вёл себя, как гость.
- Портвейна? Но ты никогда его не любил…
- Я уже выпил 3 бокала и не хочу смешивать… - сказал он, прочищая горло, - мне нужно выпить ещё бокал.
Ну вот. Он закинул удочку. Теперь она спросит его «почему», и он ответит, что ему нужно с ней поговорить. Но она этого не спросила, а воскликнула:
- Понимаю, у тебя был такой тяжёлый день, бедняжка… Я схожу в лавочку внизу, через минуту вернусь.
- Не стоит, - сказал он с сожалением, но она уже хлопнула дверью.
Он подошёл к окну и смотрел, как она переходит улицу своей танцующей походкой манекенщицы и входит в магазин. Он бросил затравленный взгляд вокруг себя: на журнальном столике лежали его любимые сигареты и его вечерняя газета, аккуратно сложенная, а в вазе стояли свежие цветы. Даже не глядя, он знал, что его белая рубашка и серый летний костюм лежат на кровати в спальне. И даже медведь, тот ужасный плюшевый медведь, о котором он никогда не сказал ни слова, исчез. Должно быть, она приписывала его молчание вежливости, а ему просто было всё равно. И он, как настоящий хам, беззаботный и пьяный, занимался с ней любовью. Он ненавидел себя. Обо всём этом он тоже расскажет Натали, он ничего от неё не скроет. Он уже гордился своей смелостью прийти, своим унижением, и не спрашивал себя, каким образом приступит к объяснению, как признается, и это словно придавало разрыву ещё большую ценность в глазах Натали.
Он выпил ещё один стакан портвейна и решил поговорить с Элоизой после того, как закончится телевизионный журнал. Но когда он закончился, ей захотелось посмотреть сериал, которым она увлекалась так же сильно, как его сестра Одиль неделю назад. Так, не по своей воле, он выиграл ещё 50 минут, но они только увеличили его замешательство. У него было большое желание вывести её куда-нибудь, в какой-нибудь клуб, и там всё ей объяснить под звуки музыки и разговоры посетителей. Но это было бы слишком грубо.
- Ты не голоден? – спросила она, выключая телевизор.
- Нет. Элоиза… я хотел тебе сказать… Я… Я встретил другую женщину в деревне, и я… я…
Он путался в словах. Элоиза была неподвижна, бледна, смотрела на него.
- Она очень мне помогла, - быстро добавил он. – Это она поставила меня на ноги. Я прошу у тебя прощения за всё и за вчерашнее. Я не должен был…
Элоиза медленно села. Она молчала.
- Я опять уезжаю туда. Ты оставайся жить здесь, сколько хочешь… ты же знаешь, мы с тобой – друзья на всю жизнь…
«Не могло быть ничего более глупого и более нелепого, - думал он. – Это – разрыв со всей жестокостью. Но мне нечего больше сказать». Он чувствовал себя так, словно превратился в ледышку.
- Ты её любишь? – спросила Элоиза. У неё был недоверчивый вид.
- Да. По крайней мере, я так думаю. И она любит меня, - добавил он поспешно.
- Но почему тогда… почему вчера ночью…?
Она даже не смотрела на него. Она не плакала и внимательно смотрела в телевизор, словно перед её глазами разворачивался невидимый фильм.
- Я… я хотел тебя, наверное, - сказал он. – Прости, я должен был сразу всё тебе сказать.
- Да. Должен был.
Она замолчала. Тишина становилась невыносимой. Лучше бы она кричала, задавала вопросы, сделала бы что-нибудь ещё, что позволило бы ему дышать! Он провёл ладонью по лбу – ладонь была влажна от пота. Но Элоиза всё ещё молчала. Он встал, сделал 3 шага по комнате:
- Хочешь чего-нибудь выпить?
Она подняла голову. Она плакала, и он инстинктивно дёрнулся к ней, но она отстранилась, выставив руку перед глазами.
- Уходи, - сказала она, - прошу тебя, Жиль, уходи немедленно… я уеду завтра. Прошу тебя, уходи.
Он скатился по лестнице и выбежал на улицу с бешено бьющимся сердцем. Задыхаясь, он опёрся на дерево, обнял его. Он был полумёртв от стыда и грусти.
* * *
- Я рад, что на эту должность назначили Вас, - сказал Гарнье.
Они сидели в баре отеля Пон-Руаяль, который располагался под землей, и где освещение не менялось ни зимой, ни летом. Жиль провёл предыдущую ночь в гостинице, он был плохо выбрит, его рубашка была грязной, ночью ему снились кошмары. Странно, что большой и сильный Гарнье с его серыми глазами и седыми волосами, в чьём лице было что-то очень мягкое, казался более раскованным, чем Жиль.
- Это… это место должны были занять вы, - сказал Жиль. – Я не хочу переходить вам дорогу.
- Вы здесь ни при чём. Фермон не любит плохие нравы, вот и всё. Послушайте, это вовсе не так серьёзно. «Всё потеряно, кроме чести». Я действительно люблю этого мальчика. Пусть мне говорят, что ему 19 лет, а не 17, и что когда его сцапали, он признался, на какие деньги живёт и с кем. Это нормально. Я мог бы всё отрицать. У них нет доказательств. Но так я бы потерял честь: отказался бы от мальчика и сохранил свою репутацию. Смешно, не правда ли?
- Что вы намерены делать? – спросил Жиль.
- Через полгода его выпустят. Ему будет 18. И он сможет сделать свободный выбор: видеть ли меня снова или нет.
Жиль смотрел на него с восхищением.
- Но если он не вернётся к вам, вы всё потеряете ни за что…
- Я никогда не терял ничего из того, что я отдал, - миролюбиво сказал Гарнье. – Для людей имеет цену только то, что у них крадут, запомните это, дружище…
Он расхохотался.
- Должно быть, вы думаете, что мои нормы морали слишком высоки для извращенца. Но поверьте мне: в тот день, когда вы устыдитесь своей любви, вы пропали. Пропали для самого себя. А теперь давайте поговорим о работе.
Он дал Жилю несколько советов, которые он выслушал в вполуха. Он думал обо всём том, что он украл у Элоизы, о том, что никогда не будет стыдиться Натали, что будет любить её с такой нежностью, с такой честью, с какой Гарнье любит своего мальчика. Он скажет ей обо всём этом, расскажет ей о Гарнье. Он умирал от желания увидеть её. Через полчаса он пойдёт в редакцию, как можно быстрее уладит денежный вопрос, пообедает с Жаном, доверит ему Элоизу и её чемоданы и успеет на пятичасовой поезд. Нужно ещё позвонить ей.
У Натали был весёлый, нежный голос, и он почувствовал, как его захлёстывает счастье.
- Мне жаль из-за вчерашнего, - сразу же сказала она. – Я действительно очень испугалась, это нервное.
- Я знаю, - сказал он. – Что ты скажешь, если я вернусь сегодня вечером?
Наступила тишина.
- Сегодня вечером? – переспросила она. – Нет, это слишком прекрасно, Жиль. Разве ты сможешь?
- Да. Я сыт этим городом по горло. И мне не хватает тебя, - добавил он скромно. – Я приеду поездом. Приедешь за мной во Вьерзон?
- Боже мой! – сказала она в ужасе. – Мы ужинаем у Кудерков! Что же я буду делать?
Искреннее огорчение в её голосе успокоило Жиля. Он почувствовал себя сильным мужчиной:
- Я поеду до Лиможа, возьму оттуда такси и увижу тебя завтра. Пообедаешь со мной? У тебя не будет собрания Красного Креста?
- О, Жиль… - сказала она. – Жиль, только представь себе: обедать с тобой завтра! Какое счастье! Я ужасно скучала.
- Приедешь за мной к моей сестре в полдень? Ты можешь её предупредить?
Он внезапно почувствовал себя очень собранным, решительным, мужественным. Он покидал хаос, называемый «Парижем». Он воскресал.
- Сейчас же поеду туда, - сказала она. – А завтра в полдень я приеду к тебе. У тебя всё хорошо?
- Были некоторые осложнения, даже много, но я… я всё уладил, - закончил он решительно.
«Надо же, сказал, - подумал он внезапно. – Я занял место одного мужчины и заставил плакать одну женщину». Но он не мог подавить в себе эйфории, этого жестокого сознания, которое ничто не излечивает и которое даёт только счастье.
- До завтра, - сказала она. – Я люблю тебя.
Он не успел сказать «я тебя тоже». Она повесила трубку.
ЧАСТЬ 4 «Лимож»
Глава 1
Поезд пересекал Францию. Сначала, когда они покинули вокзал, начались растянутые предместья, которые солнце летнего вечера делало почти поэтическими. Затем начались первые луга перед Луарой, зелёная сияющая трава в рамке теней, которые отбрасывали деревья, затем – сама Луара, уже серая. Затем наступила ночь, и Жиль отвернулся от окна, посмотрел на мирные лица своих компаньонов. В поезде было хорошо, он неумолимо катился к дому сестры, к Натали, к миру и к любви одновременно, и ему казалось, что он встретил это соединение впервые в жизни.
Было уже больше 11 часов, когда он сошёл в Лиможе. Было очень темно, и он остолбенел, когда Натали внезапно бросилась ему на шею. Он отпустил чемодан и сжал её в своих объятиях, не говоря ни слова, оглушённый счастьем. Они долгую минуту стояли так на платформе, обнимая друг друга, совершенно не замечая взглядов, которые на них бросали. Наконец, он освободился и посмотрел на неё: он не помнил, что её глаза были такими большими, такими удалёнными.
- Как ты смогла приехать?
- Я улизнула, - ответила она. – Я больше не могла. Этот ужин был кошмаром. Когда ели суп, я знала, что ты – в Орлеане, когда ели тюрбо, я знала, что ты – в Шатору. Я думала, что упаду в обморок. Обними меня. Жиль, ты больше не уедешь.
Он обнимал её, вышел с вокзала с ней, подошёл с ней к машине, забросил чемодан внутрь, сел рядом, вновь обнял её.
- Ты похудел, - сказала она. – Ты меня узнаёшь?
- Меня не было 3 дня, - сказал он.
- После ужина играли в бридж. Я сказала, что неважно себя чувствую и ухожу. Я чуть было не пропустила поезд, я чуть было не разнесла весь Лимож.
Он обнимал её и чувствовал себя совершенно счастливым и опустошённым. Ему больше нечего было сказать, и он вспомнил, что должен был сообщить ей великую новость о том, что любит её. Что он, наконец, отдал себе в этом отчёт. Но это уже не казалось ему таким важным, как в Париже, не казалось таким сенсационным. Тем не менее, из-за какой-то верности к молодому человеку, который удивлялся сам себе, который провёл весь день в Париже, он сделал усилие:
- Ты знаешь, - сказал он пронзительным голосом, который показался ему самому смешным, - ты знаешь, Натали, я люблю тебя.
Она расхохоталась:
- Я на это надеюсь, - сказала она, не высказав ни малейшего удивления. – Не хватало ещё, чтобы ты меня не любил.
Он тоже начал смеяться. Она была права, он был полным дураком. О таких очевидных вещах не говорят. Она с первых дней сказала ему о том, что любит его, и ждала того же с его стороны.
Она была сильной женщиной или скорее женщиной, чьи слабости имели такую силу, что им нельзя было сопротивляться. Да, он провалил это эффектное дело и был счастлив от этого.
- Ты ни о чём не расскажешь? – спросила она.
- Не о чем рассказывать. У меня всё хорошо. Деревня сегодня вечером была очень красивой из окна поезда.
- Забавный рассказ…
- Обними меня, - сказал он. – Я обо всём расскажу тебе завтра. Поедем к воде. Ты обедаешь завтра со мной?
- Да. Но мне нужно возвращаться. Франсуа, возможно, уже дома. Я не должна была бы возвращаться, - сказала она более тихим голосом, - ужасно покидать тебя сейчас.
Они проезжали Лимож, она вела мягко, и вечерний воздух проникал в окно. Он держал её за руку, не думал ни о чём и знал, что это полное отсутствие мыслей называется счастьем. Она посадила его в такси, и он проехал 30 километров в том же состоянии гипноза, прежде чем прибыл к старому дому, разбудил Одиль и Флорана и внезапно рассказал им о своём пребывании в Париже, причём рассказывал долго, сложно и забавно. Этот рассказ он приготовил в поезде для Натали.
Он вытянулся на берегу реки рядом с Натали, было жарко, и они сомкнули глаза от последних лучей солнца. Натали говорила, что они загорают, и он подшучивал над ней и говорил, что в конце лета вряд ли загоришь. Одновременно ему было очень хорошо лежать, в расстёгнутой рубашке, прижавшись щекой к свежей траве. Всё то, что он раньше страстно любил, все эти солнца на палящих пляжах, обнажённые тела теперь вселяли в него ужас. Ему нравился этот нежный пейзаж и эта трудная женщина. Так как она сердилась на него за это, он хорошо это чувствовал. Рассказ, который он сделал о своём пребывании в Париже, вызвал у неё только 2 чувства: огромное сочувствие к Элоизе и восхищённый интерес к Гарнье. А о нём самом – ничего. В ней не было и тени ревности от его признания о ночи с Элоизой, ни тени нежности к нему, когда он рассказал о возмущении, которое внушил ему Фермон. Она находила всё это «досадным», это был её термин. И если бы он действительно хотел досадить ей, он надеялся на то, что она его утешит, а не осудит. Но она, очевидно, всё же немного осуждала его.
- Но всё же, - говорил он, раздражённый и беззаботный одновременно (так как они провели весь день в его спальне), - но всё же что, по-твоему, я должен был делать? Остаться с Элоизой? Уйти из редакции?
- Не знаю. Я не люблю подобные ситуации. И у меня было такое впечатление, что вся твоя жизнь заключается в этом. Это немного не так. И ты об этом не знаешь. Нельзя осознавать себя виновным и извлекать из этого удовольствие.
- Значит, я испорчен? – спросил он со смехом.
- Возможно.
Она не смеялась. Он перевернулся на животе, обнял её. От неё пахло свежей травой, и она внимательно смотрела на него расширенными, почти испуганными глазами. Но он не видел выражения её глаз, он видел только голубые тени под ними, в которых был виновен именно он. Он улыбался, целовал эти тени, смеялся:
- Ты любишь испорченного человека?
- Когда любят, не выбирают.
- Для воспитанной женщины ты не боишься порочных связей, - сказал он.
- Я слишком сильно боюсь их, - сказала она тихим голосом. – Они почти всегда оказываются истинными.
Он посмотрел на неё. Он увидел, что она действительно боится, и её страх передался ему. Что с ними будет? А что, если однажды она начнёт его презирать? И если он будет заслуживать презрения? Если она больше не сможет его любить? Он зарылся лицом в траву и вздохнул: у них не было передышки. Он любил эту женщину, он сказал ей об этом, а она была испугана.
- Если ты боишься меня, ты должна меня бросить, - прошептал он. Он почувствовал её щеку и губы на своём затылке.
- Я не смогла бы этого сделать, - сказала она. – А если бы и смогла, не сделала бы.
- Почему?
- У меня была очень защищенная, очень сладкая и очень скучная жизнь, - сказала она спокойно. – Со мной должно было случиться что-то вроде тебя.
- Ты думаешь об этом как о везении или как о катастрофе?
- Сейчас – как о везении, - ответила она.
Они неподвижно лежали в траве, она растянулась рядом с ним. Она положила голову ему на спину, он чувствовал, как травинка колет его лоб, его захватило огромное умиротворение и какое-то оцепенение. Он почти удивился, услышав свой собственный голос:
- Что же делать с Франсуа?
Она отодвинулась от него, перевернулась на спину. Он повернул к ней голову и теперь видел её профиль и спокойные глаза, устремлённые в небо.
- Не знаю, - сказала она. – Надо бы его бросить.
Он слегка вздрогнул. Он неосознанно привык к этому слегка смущающему человеку-фантому: Франсуа. Он знал, что она больше не спит с ним - она рассказала ему об этом, и он не сомневался в её словах, зная тягу Натали к абсолютизму. Но это чувство абсолютизма имело и другие последствия.
- Что ты собираешься делать?
Она повернула голову к нему и улыбнулась.
- Быть с тобой, пока ты любишь меня. А потом – посмотрим.
Она была права, совершенно права: они любили друг друга, они должны жить вместе. Он зарабатывал достаточно для того, чтобы содержать женщину. Какова была эта свобода, которая безумствовала в нём, и это одиночество? На что ему нужна была эта свобода, это одиночество, эти 2 вакханки, которые привели его к депрессии, он легко мог их бросить… Но он боялся. Она взяла его за руку, взъерошила волосы:
- Не беспокойся, Жиль. Я не брошу тебя этим летом. До конца лета не брошу. И буду следовать за тобой, только если ты будешь умолять меня об этом.
Он встал, внезапно рассердившись. Он сердился на то, что лето заканчивалось.
- Но я не беспокоюсь. Я хочу тебя. Я хочу, чтобы ты жила со мной. И чтобы мы уехали сейчас же. Сегодня ты говоришь с ним, а завтра мы уезжаем.
«Но куда? – подумал он. – Куда? У меня осталось 3 франка. Здесь нельзя будет оставаться после скандала, который поднимется. Что делать до сентября?»
Но она улыбалась, и он устало сказал:
- Я хочу, чтобы ты жила со мной.
Он почти кричал.
- Я буду, - ответила она спокойно. - Но только если ты просишь об этом, а не приказываешь. Не кричи так, ты покраснел. Что-то не так? Куда ты хочешь ехать?
- Я не люблю двусмысленных ситуаций, - начал он благородно…
Но она так смотрела на него, что он остановился. Она рассмеялась, и он начал смеяться тоже, упал на неё, их волосы смешались, он целовал её куда попало.
«О, Натали! – повторял он. – Натали, ты так хорошо меня знаешь… о, я люблю тебя».
Она смеялась до слёз в его руках, её глаза сверкали, и она не могла остановиться.
Глава 2
Это было любопытно, как во всех резко отличающихся от других ситуациях. Как только Натали приняла решение бросить мужа, у Жиля больше не было смущения, когда он встречался с Франсуа: она бросит этого человека ради него. С того момента, как она сформулировала эту мысль, как произнесла эти слова, это был уже не выбор, который нужно сделать, а неизбежность, которой нужно подчиниться. Он ни на секунду не допускал, что она может поменять своё мнение: как все лжецы, он был очень доверчив. Кроме того, у него было чувства, словно он крал что-то у Франсуа: крики любви, сладострастие Натали было слишком очевидно для него, это зависело только от него. Он крал у Франсуа не Натали-жену, а Натали-человека, абсолютного человека, и Жиль должен был признать, что Франсуа был сильно занят в прошедшие годы. То, что он оставлял её ему, одновременно любовницу и мать, строгую и безумную, было потому, что он – Жиль – очень в этом нуждался. Это было цинично, конечно, но счастье делает человека циничным. А Жиль был счастлив.
Кроме того, он проводил все летние дни в своей комнате или, если быть более точным, в комнате на чердаке, в бывшей комнате прислуги, которую Жиль обнаружил и обставил кое-как. Туда прямо поднималась чёрная лестница, и это было хорошо не из-за осторожности Натали, а из-за осторожности Одиль, чьи принципы были поколеблены. Это была большая комната, почти пустая, пыльная, где господствовала кровать и кресло из красной смолистой сосны, на которое Натали бросала своё платье. Жиль поднимался туда к 3 часам, закрывал ставни, ложился, ждал. Очень скоро приезжала Натали, раздевалась, скользила в кровать, иногда не говоря ни слова, как дикарка, а иногда – медленно, рассказывая ему в добродушной манере о невыносимо скучном обеде. Он не знал, какой способ он предпочитал больше, но всё всегда заканчивалось любовью, и жара под крышей была такой, что они отделялись друг от друга все в поту, влажные, не зная больше, где были они сами, а где – партнёр, обессиленные и никогда не насытившиеся. Он вытирал тело Натали простынью, словно лошадь, она позволяла это делать, закрыв глаза, и он чувствовал, как быстро бьётся её сердце под его рукой. Она выходила из состояния неги очень медленно, как из комы, и он подшучивал над ней за это с большой гордостью. Наконец, жизнь возвращалась к ней, она начинала слышать другие звуки, кроме биения собственной крови, могла открыть глаза без того, чтобы солнечный свет, хотя и слабый, не причинял им боли, и поворачивала голову к нему, а он уже курил с чувством огромной благодарности.
Они разговаривали. Постепенно он узнал о ней всё. О детстве в Туре, об учёбе в Париже, о её первом любовнике, о встрече с Франсуа, о браке. Эта жизнь была одновременно очень простой и очень сложной: простая потому, что всё в ней было очень обычным, а сложной потому, что Натали иногда молчала, а иногда произносила прилагательное или заменяла целые предложения так, что это делало её жизнь очень тихой и очень счастливой. Если он говорил «Ты была рада приехать в Париж получать диплом?», она отвечала: «Ты дурачок… Я же раньше никогда не разлучалась с братом». И он заменял классическую провинциальную девочку, ослеплённую Парижем и мальчиками, на маленькую девочку, которая плакала о брате в незнакомом городе. Если он спрашивал, что она подумала о Франсуа при первой встрече, она отвечала: «Я сразу подумала, что он честен», и из неё нельзя было больше извлечь ни слова. Что же касается её любовников (казалось, их у неё было 3 до Франсуа и 1 – после), она мирно признавала, что они доставляли ей много удовольствия. Он глупо спросил однажды «такое же, как со мной?», и услышал «конечно», что вывело его из себя.
Напрасно. Она никогда никого не любила так, как его, но испытывала удовольствие с другими, он не смог заставить её отречься от этих слов. Эта честность его соблазняла и нервировала попеременно, но никакая из её хитростей, даже в самые страстные моменты, не могла отвратить его от неё. Он смотрел, как она расставляет ему ловушки, а затем разрушает их одним словом, смеясь. И он смеялся вместе с ней. Он никогда ещё не смеялся над собой в компании женщины, он предавался этому занятию только с Жаном и мужчинами из-за ложных мужских принципов. И возможность отбросить это тщеславие привязывала его к ней больше, чем он сам себе признавался.
К 6 часам они спускались на террасу, присоединялись к Одиль и Флорану, которые лежали на шезлонгах, и пили «порто-флип», беседуя. Одиль больше не краснела, Флоран был очень мил, что очень развлекало Жиля. Расширив свои большие голубые глаза, Флоран предлагал Натали сигареты с золотым кончиком, которые, как он утверждал, он один мог разыскать в этой местности. Натали стойко курила их под саркастическим взглядом Жиля, пила свой «порто-флип», говорила «мне пора ехать» грустным голосом, и все начинали протестовать. Дни казались очень долгими, вечерняя свежесть наступала только после 7 часов, и тени от деревьев удлинялись на террасе. Иногда Жиль чувствовал себя, словно в комедии 1900 года: этот круглый столик на одной ножке, эти сладкие напитки, этот болтливый нотариус… затем Натали закидывала голову назад, и он ещё раз переживал сладострастный момент минувшего дня и закрывал глаза на миг. Если это была комедия, она желала её больше всех.
Глава 3
В то лето было много званых вечеров, но Жиль никогда на них не ходил. Его считали больным, подавленным, одиноким, и это улаживало всё для всех, включая Натали, думал он. Она была готова следовать за ним, но он всё равно чувствовал себя любовником замужней женщины. И кто бы мог подумать, что эта замужняя неприступная женщина проезжала каждый день 60 километров, чтобы упасть в постель неврастеника? А Одиль, которая упрекала его за то, что он не ходил на приёмы – было достаточно сказать ей «у меня свидание с Сильвене», и она чуть ли не извинялась, краснея. Часто по вечерам он смотрел, как маленькая машина Флорана исчезает в глубине аллеи, направляясь на далёкий праздник, он оставался один в большом доме, ходил по гостиной, открывал какую-нибудь книгу, был спокоен. Или поднимался на третий этаж, вдыхал ещё не рассеявшийся аромат Натали, любовь Натали, и растягивался на кровати, лёжа неподвижно с открытыми глазами. Бархатистые летучие мыши проносились с тёмно-синего неба, лягушки начинали свою монотонную жалобу в саду, лёгкий ветер дул в комнату, и огромный свежий мир падал на то, что было горячим полем битвы. Он мечтал о Натали, он даже не желал, чтобы она оказалась с ним. Иногда он засыпал в своём старом свитере, и его будил шорох шин по гравию. Он спускался, помогал слегка захмелевшему Флорану войти, следовал за ними на кухню. «Почему ты ещё не спишь?» - восклицала Одиль. Но, радуясь тому, что у неё теперь был более внимательный слушатель, чем Флоран, она начинала восторженный рассказ о вечере, который хотя и давали Кудерки, но могла бы дать сама герцогиня Германтская. Её Королевским Величеством всегда была Натали, которую Одиль в своих рассказах всегда называла «мадам Сильвене», хотя каждый день называла её по имени. На мадам Сильвенер в этот вечер было восхитительное голубое платье, и она неслыханно дерзко ответила заместителю Бриву, который… и префект не покидал её ни на шаг, и так далее. Если бы Жиль не проводил с Натали дни голым, он начал бы мечтать о ней, как школьник. Но он улыбался и, растроганный, слушал разглагольствования Одиль, смеялся над заместителем и старался представить себе точный оттенок платья. Впрочем, Одиль всегда заканчивала тем, что, по доброте душевной, набрасывала флёр загадочности на воспоминания о мадам Сильвене, и Жиль принимал рассеянный вид. Наконец, Одиль уходила спать, наполненная романтикой, рядом с Флораном, наполненным шампанским, и эти два элемента обеспечивали им быстрое засыпание.
Прошло уже 2 недели с тех пор, как Жиль вернулся из Парижа, и он ещё ни разу не выходил из дома, кроме утренних часов, когда он сопровождал Одиль в соседнюю деревню, где она делала покупки. Что-то остановилось в его судьбе: ему казалось, что он проведёт жизнь, нежась на солнце, занимаясь любовью с Натали днём и грезя по вечерам. Мысль о том, что через 2 месяца он станет редактором политической колонки, которому так же будет не хватать времени, как его некуда было девать теперь, и что это время он будет проводить в сером водовороте под названием «Париж», казалась ему совершенно абсурдной. Впрочем, с той лёгкостью, которая давно характеризовала его в определённых проектах, он не думал об этом. Просыпаясь, он спрашивал себя о том, пойдёт ли утром рыбачить с Флораном, будет ли Натали днём нежной или требовательной, и сможет ли он сам починить разболтавшийся ставень в жаркой комнате. Иногда, листая газету, он спрашивал себя о том, что могло заставить человеческое существо разрезать на 18 кусков другое человеческое существо, и он делился своими мыслями с Одиль, которая испускала крики, а Флоран в соответствии со своим настроением стучал себя по лбу указательным пальцем или крутил узел из своего галстука. Короче говоря, Жиль был счастлив и знал об этом, и повторял это Натали с мужским неистовством. «Только подумай, - говорил он, - только подумай, 2 месяца назад я был конченым человеком, а теперь я счастлив…». В его голосе было удовлетворённое удивление, которое постоянно изумляло Натали, и не менее её изумляло, когда он добавлял «и это благодаря тебе», и она очень быстро начинала моргать.
Затем наступил вечер у Сильвене. Каждый год и почти в один и тот же день Франсуа Сильвене устраивал приём для жителей Лиможа и окрестностей. Это был самый элегантный вечер сезона, и Одиль, забросив всякую мораль, радовалась ему за 10 дней вперёд. На этот единственный вечер Жиль решил пойти. Он хотел посмотреть, где живёт Натали. Он хотел видеть её в роли хозяйки дома и заранее забавлялся.
Дом Франсуа Сильвене был большим зданием 15-го века, которой, должно быть, всегда принадлежал стряпчим и юристам. Он располагался в самом центре Лиможа и открывался на большой и очень красивый сад, немного сильно освещённый для такого события. Вокруг было много цветов и пахло деньгами, как подумал Жиль, поднимаясь по ступенькам. Деньгами честными, заработанными традиционным путём, но всё-таки деньгами: тяжёлая сияющая мебель, старинные ковры, большие, слегка подёрнутые патиной зеркала, 2 краснолицых метрдотеля за буфетом, смущённых перчатками – всё говорило о провинциальной роскоши. И Жиль, которому, будучи парижанином, приходилось участвовать в более роскошных и безумных вечеринках, которые часто давали конченые прожигатели жизни, чувствовал себя не так уж подавленно. Он любил деньги только для того, чтобы их тратить. Его привлекала в деньгах не роскошь, а чувство безопасности. Наверху, на лестнице, как в романах 1900х годов, Натали и Франсуа Сильвене стоя принимали гостей. Когда он целовал руку Натали, в её глазах было такое желание нравиться ему, выражение, означавшее «всё это – для тебя», что он почувствовал себя пристыженным за свою снисходительность. Он поздравил её так горячо, как мог, с красотой дома, пожал руку Сильвене и вошёл в большую гостиную.
Здесь уже теснилась толпа, он должен был что-то говорить, какие-то комплименты, прежде чем сумел ускользнуть в комнату, которая казалась библиотекой. По правде говоря, он пытался представить себе Натали в этом кресле рядом с камином лицом к лицу с мужем – это было невозможно. Он мог представить её себе только в большой кровати в жаркой комнате или растянувшейся на траве. В библиотеке он посидел немного, отправился на балкон, наткнулся на какого-то мужчину. Его он называл про себя «братиком» по рассказам Натали. Они встречались только 1 раз, но Пьер Лакур сразу же протянул ему руку. Братик был, безусловно, крупным и мужественной внешности, подумал Жиль, и очень красивым. Он вспомнил о том, что ревновал к нему в тот вечер, и улыбнулся.
- Мы уже думали, что никогда вас не увидим, - сказал Лакур. – Вы не слишком часто выходите в свет. Я везде вижу вашу сестру, но вас – никогда.
- Я действительно не часто хожу на приёмы, - ответил Жиль.
- Наши провинциальные праздники вас утомляют?
В его голосе слышалась агрессивная нотка. Но Жилю очень хотелось стать его другом:
- Вовсе нет. Я устал от Парижа и отдыхаю здесь.
Наступила минутная тишина, затем Пьер Лакур, казалось, внезапно решился. Он взял Жиля под руку:
- Я хотел поговорить с вами… Вы знаете, я очень… м-м-м… дружен с моей сестрой.
- Да, - ответил Жиль с улыбкой, - я знаю.
Он не был удивлён. Или этот парень всё знал, или не знал ничего. В любом случае, в его лице было что-то, что понравилось Жилю, какая-то неловкая честность, смешанная с интеллигентностью. Тем не менее, первые слова обескуражили его:
- Натали вас любит, - сказал он отрывисто. – И я об этом сожалею.
Он отвернулся при этих словах, и Жиль спросил себя на мгновение, правильно ли он понял слова Пьера:
- Почему вы об этом сожалеете?
- Потому что я не слишком высокого мнения о вас. Мне жаль вам об этом говорить.
Они говорили приглушёнными голосами в этой тёмной комнате, как 2 врага, которые планируют тайную и неизбежную дуэль. Сердце Жиля начало колотиться:
- Почему вы невысокого мнения обо мне? Я вас не знаю.
- Натали любит вас, и вы говорите, что любите её. Что она здесь делает? Вы что, думаете, что она – маленькая мещанка, привыкшая к адюльтерам? Вы думаете, что эта ситуация с Франсуа забавна? Вы так плохо её знаете?
- Она решила подождать конца лета… - начал Жиль.
Пьер Лакур сделал раздражённый жест рукой.
- …Она ничего не решила. Она думает, что вы не в себе, и не хочет вас стеснять. Вот и всё. Вот уже месяц она живёт в том, чего никогда не знала: в компромиссах. Не по вашей вине.
Жиль разнервничался. Этот благородный брат немного отошёл от него:
- Мне не показалось, что я был её первым приключением…
- Нет. Но её первой страстью, без сомнения – да. И это доводит меня до отчаяния.
- Почему?
- Потому что вы – слабый, эгоистичный, слабовольный…
- Все мужчины такие, - сухо сказал Жиль.
- Но не все мужчины находят в этом удовольствие.
Они были готовы наброситься друг на друга. Жиль попытался успокоиться. Этот парень был и прав, и неправ. Он глубоко и долго вдохнул:
- А вы что сделали бы на моём месте?
- Я никогда не буду на вашем месте, но если бы речь шла о другом человеке и Натали не была бы моей сестрой, я бы уже давно увёз её отсюда.
Он повысил голос, и Жиль улыбнулся.
- Бог мой, как вы её любите…
- Эти слова должен бы сказать вам я.
Наступила тишина.
- Но я люблю её, - сказал Жиль тихо.
- Тогда позаботьтесь о ней.
Его лицо больше не было рассерженным, напротив, оно было печально, почти покорно. Это же самое выражение Жиль уже когда-то видел на лице Натали. Что-то сжало ему сердце:
- Вы полагаете, что я должен её увезти? Завтра?
- Да, - сказал Лакур. – Как можно скорее. Она слишком несчастна.
Мгновение они смотрели друг на друга. В трёх шагах от них слышался шум праздника.Что-то лирическое, романтичное подняло Жиля с места:
- Я сделаю это, - сказал он. – Я позабочусь о ней.
Он уже видел, как пересекает бальную залу, хватает Натали за запястье и молча уводит её среди остолбеневших гостей. Он представлял себя в 19-ом веке. Голос Лакура остановил его:
- Сильвене – хороший человек. Она должна расстаться с ним прилично. Если можно прилично бросить человека.
Жиль вспомнил об Элоизе и ничего не ответил.
- Всегда помните о том, что она – абсолютистка, - послышался тихий голос Лакура, - страстная абсолютистка.
Он прошёл мимо Жиля и исчез. Должно быть, эти несколько минут были сном. И целуя руку Натали при уходе, оставляя её одну на верху лестницы рядом с мужем в этом доме, осознавая, что эта женщина принадлежит ему и не может последовать за ним в эту минуту, и что она находится от этого в таком же отчаянии, что и он, он принял решение.
ЧАСТЬ 5
Глава 1
- Но что же всё-таки произошло?
Они были у него в парижской квартире, она только что приехала, 3 дня он ждал её, не имея никаких новостей. Она приехала, у неё был заблудившийся и одновременно притихший вид, словно у кого-то, кто только что получил удар. Она едва поставила чемодан у входа, повесила пальто на спинку стула, приехала без предупреждения и, казалось, вот-вот уедет обратно. Она даже не осмотрела квартиру, что было немного странно, потому что ей всё-таки предстояло в ней жить с ним, и потому что это решение, которое они приняли вместе на следующий день после праздника в Лиможе, было наполнено энтузиазмом и мудростью. Жиль не знал, что это счастье могло быть подпорчено этой беспощадной и нежной мудростью, которая состоит в том, чтобы подчиняться тому, чему следует подчиняться. Но, тем не менее, она отослала его от себя из чувства благопристойности и только через 3 дня, когда он наполовину сошёл с ума от беспокойства, она неожиданно приехала. Он держал её за руки, усадил в кресло, налил её выпить, но она молчала.
- Ответь же, что случилось?
- Да ничего, - ответила она словно с раздражением. – Я поговорила с Франсуа, увиделась с братом, он проводил меня на поезд, у меня не было времени тебя предупредить, я взяла такси – у меня был адрес…
- Но если бы меня не было дома…
- Ты сказал мне, что будешь меня ждать.
И что-то во взгляде Натали, воспоминание о жестоких моментах, без сомнения, помогло ему смутно почувствовать это нервное ожидание, которое она испытала. Наконец, она бросила целую жизнь, а он ограничился лишь скукой. Он не собирался сравнивать: между тем, чтобы читать старые газеты и говорить мужу о том, что больше не любишь его, есть разница. Он наклонился и поцеловал её в щёку.
- Как он отреагировал?
Она удивлённо посмотрела на него:
- А зачем тебе это знать? Ты никогда не интересовался им, когда я жила с ним, не так ли? Но то, как я его бросила…
- Я хотел узнать… не было ли это слишком больно… для тебя…
- Для меня… - сказала она, - я бросила его ради человека, которого люблю. Он остался один. Видишь…
Жилю внезапно пришла на ум циничная мысль. Брошенный муж стесняет больше, чем неброшенный, выражаясь сентиментальным языком. Натали немного дрожала, он почувствовал ледяной холод её пальцев в своих ладонях и поймал себя на смущающей мысли о том, что хотел бы, чтобы она плакала, чтобы всё рассказала, чтобы излила душу или бросилась бы в его объятья в порыве той чувственности, которую вызывает зачастую жестокость к кому-то другому. Но эта продрогшая, целомудренная, немая женщина была ему невыносима.
- Ты боишься, - сказал он. – Тебе больно. Пойдём, я покажу тебе квартиру.
В несвойственном для себя порыве он «приготовил» квартиру для неё. Консьержка прибралась, он купил чаю, множество цветов, печенье и новую пластинку. Лампочки заменил муж консьержки, холодильник заработал вновь. Короче говоря, он не ожидал ничего плохого. Или скорее он представлял себе в форме театрального представления обильные слёзы и прочие перипетии. Он не ожидал этой спокойной отрешённости.
Она поднялась и машинально последовала за ним. Вообще-то, смотреть было практически нечего, кроме кухни, спальни и маленькой ванной, отделанной деревом (артистическое новшество Элоизы). Она смотрела по сторонам с рассеянным и вежливым видом. Никто не мог бы предположить по её виду, что она будет спать в этой кровати, вешать одежду в этот шкаф – никто, даже сам Жиль. Его охватила паника. А если она не смогла? А если она приехала только за тем, чтобы сказать ему (потому что не в её характере было писать или звонить), если она приехала на поезде только для того, чтобы сказать ему, что не будет с ним жить? И внезапно и купленные цветы, и большая разобранная кровать, и сентябрь, и приближающаяся зима, и сама жизнь показались Жилю ненавистными, невыносимыми. Он обнял её, повернулся к ней:
- Тебе нравится?
- Ну да, - ответила она. – Очень мило.
Это «очень мило» добило его. Её молчание, отсутствие жестов, ледяные руки, её взгляд… Натали больше его не любила. Эти 3 дня напряжённого ожидания, которые он испытал, эти три дня брошенных на пол газет, когда он клал телефонную трубку сразу после того, как снимал, были предостерегающими. Он ещё раз останется один, она его бросит. Он отвернулся от неё, подошёл к окну. Сгущался вечер, лето ещё царствовало на улицах. Он был один.
- Жиль, - позвала она.
Он обернулся. Она лежала на кровати, сняв туфли. Нет, она не уйдёт сразу же, она проведёт с ним вечер, ночь со «своим любимым», как она его называла, и скажет ему обо всём утром, уходя. Она, без сомнения, была ему верна, но есть вещи, которых не себя не лишают. Он чувствовал гнев, охвативший его, отошёл от окна, сел на край кровати. Она была красива, усталая и рассеянная, словно с пренебрежением смотрела на него. И он её любил.
- Ты меня звала?
Она с удивлением посмотрела на него, протянула к нему руку. Он схватил её и сжал:
- Ты предлагаешь мне последнюю ночь?
Она легко поднялась. Он продолжал:
- А утром ты объяснишь мне, что это было слишком жестоко по отношению к Франсуа, и уйдёшь. Так?
Он надеялся, что смутит её, назвав ей эту шокирующую правду, смутит её своей интуицией. Но она лишь внимательно смотрела на него удивлёнными глазами, и внезапно эти глаза наполнились слезами, но лицо было неподвижно, и он понял, что ошибся. Он упал на кровать рядом с ней, переполненный облегчением и стыдом, и зарылся лицом в её плечо. Он больше не мог говорить. А она прошептала:
- Боже мой, Жиль, как ты эгоистичен…
- Я так испугался, - сказал он. – Три дня. А потом – сегодняшний день… Ты никогда меня не бросишь?
Наступило молчание. Затем раздался привычный голос Натали: наполовину нежный, наполовину шутливый:
- Нет, - сказала она. – По крайней мере, если ты этого не захочешь.
- Я бы этого не вынес, - сказал он. – Я только сейчас это понял.
Он не двигался. Он заново вдыхал аромат её духов, этот запах ассоциировался у него с деревней, со свежей травой и с пустой спальней под крышей. Ему казалось странным, почти кощунственным вдыхать его здесь, в этой городской комнате, через которую прошло столько женщин, в которой раньше жила Элоиза. Комната, которая была теперь разделена надвое плечом Натали, казалась изменившейся. Он был здесь незнакомцем, и эта испуганная женщина – тоже. Они преспокойно могли бы поселиться в гостинице, как неудачливые любовники, о которых поёт Пиаф. Но они были вместе, были у себя дома. Откуда на него нашло это смятение? Что-то сжимало ему горло, но это точно была не паника последних дней, и не гнев, и не печаль, это было какое-то более глубокое незнакомое чувство или, скорее, предчувствие.
Он прижался к ней, прошептал нежные слова, слабо застонал. Рука Натали лежала на его затылке, она чуть слышно дышала, и он понял, что она спит. Он встал, открыл бутылку шампанского, взятого из холодильника, налил себе большой бокал и вернулся к кровати. Лицо Натали было доверчивым, усталым, нежным. Внезапно он поднял над ней свой бокал и поклялся себе никогда не причинять ей зла, затем отпил большой глоток. Это сразу же напомнило ему пол-литра пива, которые он пил в этой же манере в кафе при разговоре с Жаном, когда признался ему, что любит эту женщину. С тех пор прошёл месяц. Больше похоже на 10 лет. Сейчас она была у него, он выиграл. Он невольно улыбнулся. Улыбнулся над собственной слепотой, над собственным упрямством, над своим чувством ответственности, над своими безумствами, над своими победами.
Глава 2
- Я не сообщал новостей Элоизе, - сказал Жан, смеясь. – Я думаю, он рассказывал вам о бедной Элоизе?
Натали улыбнулась, покачала головой. Они были в маленьком ресторане на набережной. Казалось, Жан и Натали стали лучшими друзьями, и Жиль был очень доволен.
- Я был уверен, что он рассказывал вам о ней. Жиль абсолютно не умеет молчать. Единственный раз, когда он попытался молчать, был в случае с вами. Именно поэтому я понял, что он любит вас. И я заставил его сознаться в этом. Но, я думаю, он вам об этом не рассказывал?
- Хватит, Жан, - сказал Жиль.
Но он блаженно улыбался. Без сомнения, в этом было что-то от подросткового счастья, когда твой лучший друг и твоя любовница по-доброму смеются над тобой. Он чувствовал себя немного не в своей тарелке, как что-то странное, хрупкое, неуловимое. Закончится тем, что он будет чувствовать себя важным и любимым.
- Ну, так я тебя разочарую. Элоиза делает головокружительную карьеру: она – любовница фотографа №1 журнала «Вог». Смотрите на него, Натали, он разочарован. Он хотел бы, чтобы женщины оплакивали его всю жизнь.
- Да мне просто смешно, - сказал Жиль.
- На твоём месте мне тоже было бы смешно, - сказал Жан и, взяв руку Натали, поцеловал её. Она ему улыбнулась.
За ту неделю, что они прожили в Париже, который был пустоват в августе, за неделю, что они вместе спали в большой кровати на улице Дофина, она казалась совершенно счастливой. Они ни с кем не виделись, кроме Жана, вернувшегося накануне. Прежде чем он не приехал к ним 2 часа назад, она держалась в квартире как незнакомка, попавшая сюда случайно, и именно Жилю приходилось готовить стаканы, лёд и т.д. Надо было бы попозже спросить у неё, почему она так себя вела.
- Мне нужно в клуб, - сказал Жан. – Натали там уже была? Нет? Вам нужно пойти туда сегодня вечером и посмотреть, что ожидает Вас с этим негодяем.
Натали встала и вышла причесаться. Жан смотрел, как она уходит, и на его лице появилось выражение какой-то меланхолии.
- Она так потрясающе красива, - сказал он.
- Ты находишь?
Жиль говорил нежным мелодичным голосом, немного рассеянно, и они оба рассмеялись.
- Она – лучше тебя, - продолжал Жиль мечтательно, - намного лучше. Причём я не говорю о внешности.
- Спасибо, - сказал Жиль.
- Попытайся… - начал Жан, затем остановился и покачал головой.
- Я знаю, - весело ответил Жиль. – Попытайся не заставлять её страдать, хранить её такой, какая она есть, не быть эгоистом, вести себя как настоящий мужчина, и так далее.
- Да, - сказал Жан, - попытайся.
Они посмотрели друг на друга, затем одновременно отвели глаза. На какой-то момент Жиль возненавидел своё отражение в глазах Жана. Как только Натали вернулась, они встали и ушли.
В клубе было весело и полно народу. Словно для парижан не существовало августа. Их принимал загорелый Пьер, который прижал Жиля к груди и назвал его «своим сынком», совершенно забыв о том, что отдубасил его, когда видел в последний раз. Он бросил оценивающий и заинтригованный взгляд на Натали. Жиль замялся. Не важно, с кем он был, он должен был сказать «Натали, это Пьер», и всё: новую любовницу Жиля Лантье зовут Натали. Но он не мог. Он сказал, чуть ли не покраснев: «Могу ли я представить тебе Пьера Леру? Мадам Сильвене». И покраснел.
За вечер он повторил эту церемонию раз пятнадцать. Все хлопали его по плечу, девушки целовали его в соответствиями с традициями эпохи, и каждый раз он избавлялся от сильной или нежной руки – в зависимости от пола – и, повернувшись к Натали, представлял то одного, то другую мадам Сильвене. Было очевидно, что каждый раз его простая вежливость возбуждала любопытство, но он упорствовал под насмешливым взглядом Жана и под непроницаемым взглядом Натали. Естественно, его старый подвыпивший приятель Николя прибыл, в свою очередь, и, будучи представленным Натали, обратился к ней:
- Так это вы его похитили? Мы беспокоились, знаете ли. Заметьте, на его месте я бы не вернулся.
Он рассмеялся и спокойно сел за их столик.
- Вы предложите мне стаканчик, чтобы отпраздновать это дело?
- Мы ничего не празднуем, - сказал Жиль. – Мы праздновали покой, пока ты не пришёл.
- Бог мой! – сказал Николя, ничуть не смутившись и испытывая жажду. – Бог мой, да он ревнует!... Я уверен, что мадам будет счастлива, чтобы мы выпили за первый визит в клуб – потому что я никогда не видел вас здесь, не так ли? Если бы я вспомнил, я могу вам обещать…
Ласково улыбаясь Натали, он взял бутылку со стола и налил себе большой стакан виски. Жиль был взбешён; к тому же, он увидел, что Жан упорно смотрит в сторону, стараясь не рассмеяться. Натали рядом с ним молчала.
- Послушай, Николя, - сказал Жиль, - мы говорим о делах.
- Если вы говорите о делах, мадам скучает. Потанцуем?
Внезапно Натали и Жан расхохотались. Они больше не могли остановиться. Из-за естественной весёлости, наливая себе второй стакан, Николя тоже рассмеялся. Жиль остался один в своём негодовании, униженный и рассерженный.
- У… у… - икал Жан, - если бы ты видел своё лицо…
У Натали глаза были полны слёз от смеха, и Жиль улыбнулся через силу. У него было сильное желание бросить этих двоих идиотов и пойти выпить со старыми друзьями за соседний столик. Он давно не был в Париже, в конце концов. И если все усилия, которые он предпринимал для того, чтобы достойно представлять свою любовницу, вели к этому, ему больше ничего не оставалось делать. Это было легко.
- Почему бы тебе не потанцевать? – спросил он Натали.
- Я не умею танцевать под такую музыку, ты же знаешь, - сказала она. – Не сердитесь на меня, мсье, я из провинции, - обратилась она к Николя.
- Бог мой, - сказал тот, - откуда же именно?
- Из Лимузена.
- Из Лимузена? Я обожаю Лимузен. У меня там даже есть родственники. Тогда… Это надо спрыснуть. Жиль, выпьем за Лимузен.
Под оцепеневшим взглядом Жиля развернулась долгая беседа между Натали и Николя о прелестях деревни, о времени сбора урожая и винограда (последняя тема особенно понравилась Николя). Было 2 часа утра, когда Жан, сам немного навеселе, привёз их домой. Натали пошатывалась, а Жиль был злым как собака. Он приготовил несколько хлёстких фраз в ванной, но когда вернулся в спальню, Натали уже спала. Он растянулся рядом с ней и долго не мог заснуть.
Глава 3
На следующее утро она проснулась с виноватым и удивлённым видом человека, который, несмотря на несколько лишних стаканчиков и лёгкого чувства вины, спал как камни и теперь чувствует себя свежим и отдохнувшим. Она украдкой посмотрела на него и не смогла удержаться от улыбки.
- Ну как? – спросил он. – Тебе снился Николя?
- Я обожаю Николя, - сказала она. – У него вид большого пса.
- Большого пса-алкоголика. Кстати, я не знал, что ты способна напиться.
Она посмотрела на него, поколебавшись:
- Это потому… - сказала она, - … это потому, что я боялась. Я никого не знала, а ты знал всех. У меня был такой глупый вид рядом со всеми этими девочками…
Жиль остолбенело смотрел на неё.
- Да, на мне было маленькое чёрное платье, жемчужное ожерелье, а они были все, как Дианы-охотницы. И у тебя был такой смущённый вид, когда ты представлял меня всем…
- Ну, это уже слишком, - сказал Жиль. – Ты правда думаешь, что я мог стыдиться тебя?
Он повернулся к кровати и притянул её к себе. Она испугалась вчера… Натали, которая ничего не боялась, которая бросила провинцию, бросила мужа, Натали испугалась клуба вежливых алкоголиков. У него было желание смеяться и плакать одновременно.
- Не стыдиться, - сказала она задумчивым голосом. – Не стыдиться, но ты мог скучать. Поэтому я так обрадовалась, когда Николя сел рядом с нами.
- Но был же ещё Жан. Он находит тебя чудесной.
- Во всяком случае, Жан, прежде всего, твой друг. Ты можешь сделать ему или мне всё, что угодно, и он тебя простит. Я даже спрашиваю себя, в каком-то смысле, не нравится ли ему, когда ты плохо себя ведёшь?
- Ты сумасшедшая, - сказал он.
Тем не менее, теперь он вспомнил все выражения ликования Жана, когда он сам находился в периоде кризиса и, несмотря на все глупости, оставался другом. Жан успокаивал его, увещевал, но с видом снисхождения, почти восхищённого снисхождения. Во всяком случае, никогда не знаешь, что думают о тебе твои друзья, которые часто сами этого не знают. Мысль о Жане, о славном Жане как о злом ангеле, была смешной. Он засмеялся:
- Ты всё ставишь под вопрос. Ты хочешь перевернуть всю мою жизнь таким образом?
- А мне не кажется, что ты очень упорядочил мою, - сказала она миролюбиво.
Она смотрела на него с улыбкой, с полузакрытыми глазами. Возможно, вчера она испугалась всех тех людей, но сегодня утром она его не боялась.
- Ты – жёсткая женщина, - сказал Жиль, - и жестокая. Ты ничего не боишься. Больше того, ты алкоголичка. И извращенка, - заключил он, обрушиваясь на неё. – Надо представить тебя Жильде.
- Кто это?
Он сейчас хотел её и не хотел говорить о Жильде. Тем не менее, он смущённо ответил:
- Одна извращенка.
- Да, - ответила она, - все женщины могут быть извращенками. Я тоже. Это слово ничего не значит… Удовольствие, если любишь кого-то…
- Замолчи, болтушка, - сказал он.
Завтракать они пошли к Липпу, очень поздно, и Жиль продолжил представлять Натали, но уже с большей лёгкостью. Через 3 дня он приступал к работе, его любовница была красива, она любила его, он был счастлив и спрашивал себя, как мог находиться в таком отчаянии 3 месяца назад. Тогда его ждала почти неминуемая катастрофа. А сегодня мир принадлежал ему. Ему хотелось шампанского. Конечно, шампанское с кислой капустой употребляют только идиоты, но они пили шампанское.
Затем они пошли смотреть глупый фильм, и Жиль весь сеанс шептал Натали на ухо разные шутки, а она сердилась, потому что перед каждым сеансом в ней было ожидание и серьёзность, как у ребёнка. Затем она 3 дня утомляла его уговорами сходить посмотреть интеллектуальную театральную постановку, очень красивую, как казалось, но от этой мысли у Жиля стыла кровь. Он уже много лет не был в театре, мысль о нём утомляла его заранее, и он смеялся над той, которую называл своей провинциальной подругой.
- У тебя ещё будет время, - говорил он. – Ты и недели ещё не пробыла в Париже. Ты не обязана всё увидеть за неделю и рассказать обо всём дамам из Красного Креста в Лиможе.
- Но мне нравится это, - говорила она. – Ты не понимаешь. И обсудить это я хотела бы именно с тобой.
- Вот веселье, - вздыхал он. – Я напоролся на интеллектуалку.
- Я никогда не скрывала этого от тебя, - говорила она серьёзно, и мысль о том, что Натали, его любовница с горячим телом преобразуется в интеллектуалку, заставляла его смеяться до слёз.
Однако, иногда, когда он отдавал себе отчёт в глубине и ширине культурной образованности Натали по сравнению с его, это немного его удивляло. Конечно, у неё было время читать за 30 лет в провинции, но она действительно любила всё это, и когда он от усталости говорил ей модные парадоксы или банальности, она раздражалась, словно в негодовании.
- Дорогая моя, - говорил он, хотя и был уверен в обратном, - я не слишком образованный человек. Ты должна это принять.
- Ты мог бы им быть, - холодно парировала она, - если бы не ограничивал использование своего образования только личной жизнью. Ты совершенно не любопытен. Я удивляюсь, как тебя держат ещё в газете.
- Потому что я очень работящий, потому что я – душка, и потому что я хорошо печатаю на машинке.
Она пожимала плечами и смеялась, но в этом смехе было некоторое злорадство. Впрочем, когда до этого доходило, Жиль был очарован. Он обожал, когда на него «ворчали». Конечно, всё это заканчивалось словами любви, жестами и в своём сладострастии Жиль спрашивал её отрывисто, нравились ли ей его глупости. Он находился в том периоде любви, когда обожают спорить и даже не могут представить себе, что эти темы нежных поединков могут быть предвестниками и причинами менее весёлых боёв.
Глава 4
Впервые за 2 месяца работы у него появилось желание пропустить стаканчик в баре, в одиночестве, прежде чем вернуться домой. Он был очень доволен собой: он был молод, его любили и ждали где-то. Парижские кафе были безднами для одиноких мужчин, но трамплинами для счастливых любовников. Он даже сделал некоторые комплименты барменше, полистал вечернюю газету. Он даже не спрашивал себя, почему не возвращается домой немедленно, он был просто признателен Натали за эту идиотскую отсрочку: он может побыть немного свободным и счастливым. Никогда не можешь быть свободен, если находишься в связи с кем-то. А что касается счастья, то это самая большая свобода в мире. Он много работал сегодня, а вечером должен был ужинать с Фермоном, Жаном и Натали. Он не знал ещё, придёт ли Фермон со своей женой. Вероятно, нет, потому что Жиль и Жан были приглашены с любовницами. Ему нужно срочно возвращаться и переодеться. Но в этом баре он испытывал ощущение беззаботности, от которого было трудно избавиться. Когда он придёт домой, Натали, без сомнения, будет там, слегка усталая после своих походов, во время которых она открывала для себя Париж, его музеи, его улочки, со страстью, которая не ослабевала и внушала ему скептицизм. Теперь она знала улицы, кафе, картинные галереи, о которых о никогда не слышал, и спрашивал себя с беспокойством, когда же она перестанет исследовать этот город. И что она будет делать тогда? Они всегда ужинали не дома, иногда ходили в клуб, где каждый раз она испытывала какую-то русскую нежность к Николя и посвящала себя ему и Жилю. Жиль, однако, заметил с большим удивлением, что этот простак Николя много читал, что он был довольно утончён и сравнительно молод, и что он влюбился в Натали с первого взгляда. Это было забавно: вместо того, чтобы говорить о нравах модного актёров, они говорили о нравах персонажей Золя, и Жиль узнал немало новых для себя вещей. Натали с пылом объявляла, как стыдно было то, что Николя не может найти умного продюсера, который мог бы дать ему 300 миллионов, и было чудом, что этот парень не озлобился, и Жилю не хотелось объяснять ей, что Николя был ленив как гусеница, был алкоголиком, прошедшим 6 курсов лечения без успеха, и вот уже 10 лет был импотентом во всех смыслах этого слова. Иногда к ним присоединялся Жан со своей волоокой Мартой, которую явно приводила в ужас Натали и её неподобающие разговоры: ей казалось, что женщины должны слушать и молчать. А иногда Жиль видел в глазах Жана почти такое же выражение. Но он знал – почему: на протяжении 15 лет они перебрасывались словами через головы молчаливых красивых женщин, и то, что между ними появилась оживлённая женщина, не могло не вызывать зависти у Жана. Такая дружеская зависть зачастую бывает хуже всего. Но Жиль добродушно слушал, как Натали задаёт вопросы, бросает реплики, отвечает – иногда коротко, но всегда без запинки. Через час или два она будет принадлежать ему, покорная как никогда, и ему это очень понравится. Эта Минерва быстро трансформировалась в Венеру, он это знал. И если она ещё не начала носить пижамы и сапожки, как охотницы из клуба, у неё была гордая осанка, зелёные глаза и гибкое живое тело, которое не портило маленькое чёрное платье и старомодные ожерелья, а она была им так привержена. Напротив, на взгляд Жиля, она выглядела очень эротично, когда страстно рассуждала о женщинах Бальзака, которая говорила «Вы» всем сплетникам-полуночникам, эта молодая женщина, чьё обнажённое тело он знал, и которая, без сомнения, была более раскована в любви, чем все эти охотницы в клубе. К тому же, красноречивые взгляды мужчин в клубе говорили сами за себя.
Ужин состоялся в большом ресторане на правом берегу Сены, и из-за Жиля они прибыли немного с опозданием. Фермон пришёл один и извинился за свою жену фразой, которая заставила Жиля и Жана улыбнуться. Он бросил взгляд на Натали, удивлённый тем, что Жиль не пришёл со статисткой, и заказал ужин с немного обеспокоенным видом. Марта (возможно, наставляемая Жаном), смотрела на него восхищённым взглядом, и Жилю захотелось смеяться. Он знал, что Фермон был им доволен, что Натали было любопытно познакомиться с ним, всё должно было пройти хорошо. Вначале всё действительно шло хорошо. Фермон спросил Натали, нравится ли ей ресторан, она ответила, что бывала здесь раньше несколько раз с мужем, и что устрицы здесь были великолепные. Фермон спросил о неизбежном Лимузэне, Натали коротко ответила, и разговор принял общий характер. Главную часть в нём взяли на себя Фермон и Натали. Наконец, тот посмотрел на неё слегка вопрошающим взглядом, словно не мог понять, что связывало такую женщину и Жиля, и Натали, поняв это, адресовала своему любовнику такую нежную улыбку, что он взял её за руку под столом на минуту. Теперь Фермон хотел нравиться, он разглагольствовал, был слегка пьян, и Марте было трудно не смотреть на него круглыми глазами.
- У нас сейчас трудное положение, - говорил Фермон. – События так противоречивы…
- Они всегда были такими, - сказала Натали.
- Как бы то ни было, - резко сказал Фермон, - «нужно, чтобы сердце либо разбилось, либо стало бронзой», как сказал Стендаль.
- Я думаю, что это сказал Шамфор, - ответила Натали.
- Простите?
Фермон застыл с вилкой в воздухе. Он хотел пригласить своих сотрудников на ужин, познакомиться с их любовницами, но ему не нравились уроки культуры. Жиль толкнул ногой Натали, которая ответила ему удивлённым взглядом.
- Мне жаль вам противоречить, - сказал Фермон решительно, - но это сказал Стендаль. Мне даже кажется, что это из «Пармской обители», - добавил он задумчивым голосом, который испугал Жиля, так как выражал лёгкое сомнение, которое доказывало, что Натали была права.
- В любом случае, фраза очаровательна, - сказал он. – Если позволите, я уточню, - обратился он к Натали. – В любом случае, я рад, что вы знаетесь с образованной женщиной, - добавил он для Жиля любезным тоном, под которым всегда скрывал гнев. – Это вас изменит.
Наступила короткая пауза. Жиль уступил:
- Спасибо, - сказал он.
Теперь он был зол. Против Фермона, который был груб, и против Натали, которая была дерзка. Натали тоже слегка покраснела, наступила минута неловкого молчания, и в тот самый момент, когда Жиль собирался восхититься воздушным суфле, он услышал рядом с собой голос Натали:
- Мне очень жаль. Если бы я знала, что цитата может вас так раздражить, я бы молчала.
- Ничто, что произносит красивая женщина, не может меня раздражить, - сказал Фермон с лёгкой улыбкой.
«Закончится тем, что меня сделают курьером в этой газете», - подумал Жиль и умоляюще посмотрел на Жана, который бесстрастно наблюдал за этой сценой. Бесстрастно и со скрытым восхищением. Но было ли это из-за того, что Фермона поставили на место, или из-за того, что Натали поставила его, Жиля, в неприятное положение?.. Остаток ужина прошёл скорее скучно, и они разошлись очень рано. Когда они приехали домой, Натали повернулась к нему:
- Ты злишься, не так ли? Он был так раздражён… мне редко доводилось видеть таких претенциозных людей.
- Но именно он нас содержит, - сказал Жиль.
- Это не причина для того, чтобы смешивать Стендаля и Шамфора, - сказала она миролюбиво, - особенно с таким глупым видом всезнайки…
- Глупый или нет, он – мой патрон, - сказал Жиль.
Ему было противно от фраз, которые он произносил. Он чувствовал себя «молодым кадром» или «старым служащим». По крайней мере, не продувным и развязным редактором колонки. И это – из-за женщины, которая улыбалась рядом с ним. Почему она не играла в эту игру? Она знала, что всё было именно так, как было, и что есть случаи, когда нужно нравиться и смеяться над собственной трусостью. Нельзя играть в либерализм в Париже в 1967 году, в этой профессии. Было очевидно, что от её упорства никому не было лучше. Почему она во всё совала свой абсолютизм, этот страх полумер, который единственный (к сожалению или нет) позволял человеку жить спокойно? Он чувствовал себя так, словно она предала его, и сказал её об этом.
- Если бы я любила полумеры, меня бы здесь не было, - ответила она. – Я была бы в Лиможе и занималась бы с тобой любовью раз в 2 недели.
- Ты немного смешиваешь чувства и поступки, - сказал он. – Ты поехала за мной, потому что любишь меня, потому что я люблю тебя, и потому что другого выхода не было. Эта необходимость не была очевидной сегодня вечером, когда ты пикировалась с Фермоном.
- Я просто хотела сказать, что если бы я могла поддержать этого человека, я могла бы поддержать всю свою прошлую жизнь, вот и всё.
Что-то всколыхнулось в Жиле, какое-то злорадство, которого он раньше никогда не замечал в себе по отношению к Натали.
- Короче говоря, ты довольна своей ролью: женщина, которая бросает всё ради любовника, которая бегает по музеям и млеет от произведений искусства, которая открывает чеховских героев во всех клубных николя, женщина утончённая, абсолютная, которая случайно связалась с несчастным слабаком, у которого добрая душа – настоящая женщина, понимающая и страстная, женщина, которая…
- Да, - оборвала она его, - я – женщина в полном смысле этого слова. Но, с одной стороны, я не горжусь этим, а с другой стороны, я думала, что ты любишь меня за это.
- …и более того, - сказал он задумчиво, - ты всегда права.
- Жиль, - сказала она.
Он посмотрел на неё. В её глазах была страшная паника. Он обнял её. Он вёл себя, как негодяй. Он оставлял её одну в этом незнакомом городе целыми днями, он водил её ужинать с посредственными людьми и упрекал за всё это. Возможно, она до смерти скучала в Париже. Возможно, её отчаянные усилия поддержать тень достоинства в её положении любовницы такого человека, как он, были обязаны только инстинкту самосохранения, который был не менее важен, чем её любовь к нему… Почему она не выходит за него замуж? Он делал ей предложение раз 10, и она отказывалась каждый раз. Впрочем, он знал, что она делает его ради него. Он действительно боялся, глупо боялся обуржуазиться. Она должна была сказать «да», развестись и потащить его за волосы в ЗАГС, несмотря на все страхи, которые она чувствовала в нём. Есть моменты, когда нужно принуждать людей, перестать хотеть их понимать, когда нужно вести себя по своей воле, нарушая волю других. Но этого она никогда не могла. Это была безвыходная ситуация.
- Пойдём спать, - сказал он нежно, - уже поздно.
По крайней мере, в этой большой кровати не было проблем. И она, без сомнения, разделила его мысль, потому что была ещё более страстной и нежной, чем раньше. К 5 часам утра он проснулся и увидел, что Натали сидит рядом и курит, не двигаясь. Он хотел совсем проснуться, задать ей вопросы, но что-то вновь сомкнуло ему веки и заставило замолчать, как труса. Они объяснятся днём – если есть, в чём объясняться.
Глава 5
- Выпьете рюмочку коньячку? Самое время.
«Хоть десять рюмочек», - подумал Жиль в бешенстве. Они сидели в одном из этих ресторанов, где подают мясо в горшочке, а через 15 минут они поедут в театр на знаменитую пьесу, которую хотела посмотреть Натали.
Она нашла в Париже подругу детства: некрасивую, умную и за очень неудачным мужем. Она и организовала этот ужин, предупредив заранее, что её муж – скучный тип, и, усевшись, начала болтать с Натали о воспоминаниях детства, предоставив мужчинам выпутываться самим. Затронув в разговоре темы биржи, налогов, ресторанов и голлизма, Жиль почувствовал себя на грани нервного срыва.
- Поверьте своему другу Роже (я буду звать вас Жилем). Театр наводит на меня сон. А жена таскает меня туда каждый месяц.
«Вот у нас и нашлось что-то общее, - подумал Жиль с отвращением. – Бедные типы работают, чтобы их дамочки могли выходить по вечерам».
- Особенно теперь, - продолжал Роже, - когда есть телевизор. Иногда по телевизору есть очень интересные вещи. Сидишь в кресле, куришь, выпиваешь стаканчик, находишься у себя дома и не платишь 3000, чтобы подыхать со скуки. Разве я не прав?
- Нет, я люблю театр, - решительно сказал Жиль. – Но я всё равно выпью коньяку.
- А помнишь… - начала Натали. – О чём вы тут беседуете?
И бросила на Жиля умоляющий взгляд извинения.
- Мы говорим о театре, - сказал Жиль с усмешкой. – Мсье… простите… Роже предпочитает телевизор.
- Мне стоит таких трудов куда-нибудь его вытащить, - сказала подруга детства. – У нас есть соглашение: один раз в месяц я силой тащу его посмотреть какую-нибудь пьесу.
- Мы, без сомнения, тоже к этому придём, - сказал Жиль Натали с недоброй улыбочкой. – Соглашения укрепляют союзы.
Она не улыбнулась. Её лицо было расстроенным, а ведь совсем недавно оно было таким весёлым, каким любил его Жиль. В конце концов, она никого не знала в Париже, кроме этой несчастной подруги, она была не виновата в том, что муж подруги оказался таким, каким оказался, и что ей нравилось ходить в театр. Зачем портить ей вечер?
- Хочешь коньяку? – спросил он.
Он взял её за руку через стол и улыбался. Она бросила на него признательный взгляд, и Жиль почувствовал, как у него внезапно сжалось сердце. Он причинил ей боль, или собирался причинить – он это чувствовал. Что с ним случится из-за скучного вечера? Она провела уже столько таких вечеров за последние 3 месяца. Нужно было быть из провинции, чтобы знакомиться с такими парижанами, как Роже.
- Нужно спешить, - сказала подруга. – Вы даже не представляете себе, как я рада тому, что Натали теперь живёт в Париже. Надеюсь, мы будем часто видеться?
В её голосе было некоторое беспокойство. Она должна была знать, за кого вышла замуж. В конце концов, это было логично: некрасивая провинциалка, проезжий парижанин. Это было логично, но Жилю не хотелось проводить аналогий со своим случаем. Они действительно были немного похоже одеты, они были озабочены своими мужчинами. Но Натали была красива, она не была буржуазкой, она его любила. Он улыбнулся:
- Конечно. Просто время от времени мы будем ходить в кино и смотреть вестерны для разнообразия, вот и всё.
- Сегодня вечером как раз вестерн идёт по телевизору, - пожаловался Роже. – в следующий раз, старина, мы останемся с тобой дома, а женщин отправим в театр самих. Что вы об этом думаете?
Перспектива такого вечера напугала Жиля, и это было так ясно написано на его лице, что Натали нервно рассмеялась. Она смеялась и в театре, в темноте, и взяла его за руку. Он проскользнул под её пальто, погладил по коже, чтобы побеспокоить и раздражить, но она не обращала на него внимания, а была полностью поглощена спектаклем, который действительно был очень хорош, но Жиль нервничал из-за ужина и слушал вполуха. В антракте они пошли пить обязательный виски, и пока женщины оживлённо беседовали, а Роже пил, Жиль оглядывался по сторонам. Казалось, вся провинция договорилась встретиться здесь. Здесь были молодые пары, женщины, одетые в мех скунса и в вечерние наряды, гордые своим присутствием, разглагольствовавшие о том, что хотел сказать автор, с ложной развязностью французских буржуа. Должно быть, он был снобом или коммунистом – он не смог решить определённо. Выпив ещё после спектакля, они разошлись, наконец. В старой «Симке», которую Жиль выкупил, в конце концов, он сохранял молчание. Наконец, Натали прервала это молчание грустным голосом:
- Ты страшно скучал, не правда ли?
- Да нет, - сказа Жиль. – Пьеса была очень хороша. Заедем в клуб выпить ещё?
- Это была очень хорошая девочка, - не ответила Натали на его вопрос. – Такая нежная и романтичная.
- Она очаровательно выглядит, - сказал Жиль. – Жаль, что она вышла за этого типа.
- Да. Очень жаль.
Он повернулся к ней и улыбнулся.
- Натали, - сказал он, - ты знаешь, что я тебя люблю?
Он не знал, почему сказал это, знал только, что ему нужно было это ему сказать. Она сжала его руку, лежавшую на руле, и молча пожала. Они приехали в клуб.
Сигаретный дым, шум возбуждённых голосов, знакомые лица у двери подействовали на Жиля, как порыв свежего ветра. Однако, странно было думать так. Они сразу же нашли маленький столик и быстро выпили по бокалу. На Жиля снизошла какая-то лёгкая весёлость: ему хотелось захмелеть, говорить глупости, подраться с кем-нибудь для смеха, сделать не важно что. Внезапно он увидел Жана на другом конце комнаты с группой незнакомцев, он сделал ему знак рукой, и Жиль тут же поднялся, увлекая за собой Натали. Он был среди этих парочек, среди полуночников, дегенератов, алкоголиков, никудышных людей. Он узнал Элоизу только возле самого столика. Она была очаровательна, экстравагантна в коротком кожаном костюме, вся обвешанная цепями. Она улыбнулась ему без злорадства, бросила одобрительный взгляд на Натали, представила высокого американца, слегка пьяного, как некоторые женщины имеют привычку вскользь представлять своих любовников. Жан улыбался, встал, усадил Натали рядом с собой. Она, без сомнения, собиралась рассказать ему о спектакле, Жану нравились такие темы, всё шло хорошо. Он сможет разыграть молодого человека. американец взял его за плечи и пытался в шуме музыки сказать ему что-то, чего Жиль не понимал.
- Элоиза и вы..? Before? Yes?*
Он показывал пальцем то на Элоизу, то на Жиля, и смеялся. Тот понял, наконец, и засмеялся тоже.
- Yes. It is me.**
Он встретился глазами с Натали, улыбнулся. В глубине души он был горд тем, что знал Элоизу, особенно в такой форме, в какой она находилась сейчас. Это ему льстило. И ей тоже.
- Это он заставил меня страдать, - кричала Элоиза через шум.
- Bad guy***, - сказал американец, тряся Жиля. – А теперь вы совсем один?
- Нет, - прокричал Жиль, так как музыка заглушала его слова, - я люблю эту даму.
- Какую?
Он показал пальцем на Натали, заметил её выражение лица, слегка испуганное, но не смутился. Она поняла то, о чём они говорили, и что? Он говорил бравому парню о том, что любит её. Это не было невежливо, это было немного фамильярно в ночной жаре. Он проглотил большой стакан скотча. После такого вечера он имеет право расслабиться, в конце концов. Он этот скотч не украл.
- Тебе понравилась пьеса? – спросил Жан.
- Невероятно понравилась, - ответил он. – Не-ве-ро-ят-но.
Жан начал смеяться, повернулся к Натали. Жиль чувствовал себя очень весёлым, безупречным, безответственным. Эти скучные вечера хорошо заканчиваются.
- Ты мог бы и потанцевать со мной, - сказала Элоиза, - в память о добрых старых временах.
Он плохо танцевал и не любил танцевать, но какая разница? Он оказался на танцплощадке, среди толпы, выделывая па. Мужчины смотрели на Элоизу в её наряде девушки Тарзана.
- Бог мой, - сказала она, - ты всё так же плохо танцуешь.
Он засмеялся в ответ. Он узнавал её духи, и это было ему приятно. Женщины проходят через жизнь, как вехи.
- А как насчёт всего остального?
- А ты стала наглой, - сказал он. – Но я не могу ответить тебе здесь.
Но почему нет, в конце концов? Было бы забавно однажды возобновить роман с этой новой Элоизой****. Это был очень плохой каламбур, он сказал ей его, но она, кажется, не поняла. Натали поняла бы, Натали была образована. Впрочем, Натали прошла мимо него в объятиях американца, который слегка покачивался, и вид у неё был скорее скучающий. «Да развлекайся же, - подумал он с какой-то злостью, - развлекайся». Они сели на места первыми, Натали и американец ещё танцевали.
- Кажется, твоей подружке не слишком здесь нравится, - сказала Элоиза.
- Должно быть, твой дружок оттоптал ей ноги, - ответил Жиль.
- Он очень милый.
«Ещё два месяца назад она не назвала бы мужчину «милым», - подумал Жиль. – Со мной она узнала злых мужчин». На него вдруг нахлынула сентиментальность вместе с алкоголем.
- Скажи мне, что ты счастлива, Элоиза.
- Если это доставит тебе удовольствие, - сухо ответила она и отвернулась.
В этот момент перед ним проплыл склонённый, почти печальный профиль Натали, и он проглотил ещё стакан. Все женщины одинаковы, они никогда не бывают счастливы. И это – всегда ваша вина. Он бросил заговорщицкий взгляд на Жана, и тот посмотрел на него так же. Натали вернулась, и он встал. Она смотрела на него с каким-то колебанием:
- Ты не устал?
А теперь она хочет уйти, как раз тогда, когда он начал чувствовать себя хорошо!..
- Нет, - ответил он. – Пойдём танцевать.
К счастью, это был медленный танец, старый летний танец. Он внезапно вспомнил бал на открытом воздухе в Лиможе, тот танец, который он танцевал с Натали, когда приревновал её к её брату. И те сумасшедшие поцелуи, которыми они обменялись за деревом… Натали. Она прижималась к нему, он хотел её, он любил её, свою провинциалку, свой синий чулок, свою сумасшедшую. Он наклонился, прошептал это ей на ухо, и она положила голову ему на плечо. Для него больше не существовало друзей, экс-любовницы, сообщников – только она.
Намного позже они вышли в раннее утро, и Натали была вынуждена сесть за руль. Он едва держался на ногах, но его переполняли слова и мысли, которые путались. Он понимал то, что произошло между ними. Так же, как когда он был болен, когда она занималась им, как ребёнком, он чувствовал себя в её любви. Теперь настал его черёд заниматься ею, защищать её, он чувствовал себя разрезанным надвое: одна половина – старый Жиль, и вторая – Жиль, влюблённый в Натали. Он объяснил ей это, когда она укладывала его, но она не ответила. На следующее утро его разбудил посыльный, который принёс огромный букет цветов для Натали, и она, зевая, рассказала ему о том, что американец всю ночь уговаривал её выйти за него замуж.
-----------------------------------------
*Раньше? Да? (англ.)
**Да. Это я. (англ.)
*** Плохой парень (англ.)
**** «Новая Элоиза» - роман Ж.-Ж. Руссо
Глава 6
Он пережёвывал свою злость весь день. С этой женщиной он всегда играл роль идиота. Он ничего не понимал в театре, почти ничего – в литературе, у него не было хорошего вкуса, и когда он порой оказывался в дураках в том, что считал своей профессией, Натали тайком помогала ему. Она очень смеялась, когда он ухаживал за бедной Элоизой, за этой Элоизой, которую её богатый любовник готов был тут же бросить из-за Натали. В ней было что-то совершенно женственное, что этот американец почувствовал даже через пары алкоголя. Когда Жиль тем утром вернулся в свою спальню, держа в руках букет, она расхохоталась, прежде чем что-либо ему объяснить. И он остался на мгновение на кровати, цедя сквозь зубы «значит так, значит так», пока она не взяла букет из его рук и не встала, чтобы его обнять.
- Но что ты ему сказала?
- Что он очень мил, но я принадлежу другому. Я забыла показать на тебя пальцем, - добавила она шутливо.
- Бывают такие нахалы, - сказал Жиль, пытаясь смеяться. Но он был обижен. Он никогда не играл красивой роли с ней, вот и всё. Конечно, она его любила, но она была сильнее его. Он подумал на секунду, что именно этим она спасла его тремя месяцами ранее, но, в то же самое время, он искал средство доказать ей обратное. Подумав, он приходил к выводу о том, что именно она всегда брала на себя инициативу с начала их связи. Единственное, что сделал он – ускорил её отъезд. Именно она выбрала его, соблазнила и склонила жить с ней. И именно она диктовала ему, как жить, если он ей это позволял. Например, вчерашний вечер. Конечно, она навязала ему это ярмо впервые за 2 месяца, но, будучи обиженным, он превратил себя в опутанного цепями человека. Он плохо работал и решил навестить Жильду. Он даже не зашёл поздороваться с ней с тех пор, как вернулся, это было невежливо, и, кроме того, у Жильды были 2 преимущества: во-первых, она всегда была рядом с мужчинами, во-вторых, она умела молчать. В 6 часов вечера он был у ней и вспомнил у двери о ужасном вечере, который он провёл здесь весной, ожидая женщину, которой он, в конце концов, не открыл. Это было «до Натали», он отдавал себе в этом отчёт и на мгновение почти потерял дар речи. Натали была его тайной, его женщиной, он не должен ни с кем говорить о ней, и это была одна из тех редких вещей, которую она не простила бы. Но он уже сел в большое красное кресло с ледяным стаканом в руке, напротив этой дружелюбной и любопытствующей женщины, старой сообщницы его былых безумств. Он почувствовал себя моложе. В конце концов, любовная история – это любовная история.
- Ну что? – спросила Жильда. – У тебя хорошее выражение лица, волчонок. Кажется, ты счастлив?
- Очень, - сказал он вяло.
- Тогда что ты делаешь здесь? (Она начала смеяться). Когда ко мне приходят мужчины, это чтобы заняться любовью или пожаловаться. У тебя не слишком страстный вид. Так как же?
- Это сложно, - начал он.
Он заговорил. Он говорил, слегка изменяя факты, о своём счастье, говорил через силу. Закончив, он был совершенно подавлен. Она слушала молча, прикрыв глаза, куря сигарету за сигаретой, с «лицом хиромантки», как он называл это про себя. Она встала, когда он закончил, сделала 3 шага по комнате, легко пошевеливая бёдрами, затем опять села и внимательно посмотрела на него. Наконец, она показалась ему смешной, и он спросил себя, что он делает здесь. Она увидела искорку злости в его взгляде и раздражилась:
- Если я правильно понимаю, ты попался в лапы женщине и не знаешь, как из них вырваться?
Жилем овладел смутный гнев:
- Это не так. Я забыл главное. Я не сказал тебе главного.
Главным было тепло Натали, изгиб её шеи, когда она спала, её бесконечная нежность, её верность, её доверие к нему. Всё то, что эта шикарная полупроститутка с её дурацкими извращениями не могла знать. Но что же он всё же делает здесь?
- Так что же главное? Она въелась тебе под кожу, да?
Он уже поднялся, бормотал что-то от гнева и стыда, он не знал больше ничего.
- Я плохо объяснил, - сказал он виновато. – Забудь. Извини.
- Когда она вернётся к своему мировому судье, приходи ко мне, - сказала она. – Я всегда здесь, ты же знаешь.
«Да, - подумал он с ненавистью, - ты всегда здесь. Ты всегда будешь здесь для подлости, для грязи, для желаний твоих мужчин. Ты относишься к тому типу женщин, с которыми мужчина как будто обо всём в жизни забывает, а на самом деле просто захлебывается от всякой мерзости»
Он был уже у двери и обернулся:
- Это не я попался в лапы к ней, это она позаботилась обо мне.
- Тогда надо было рассказать мне другую историю, - сказала она, смеясь, и закрыла дверь.
На лестнице он дрожал от гнева, но не знал, к кому именно. Он пересёк Париж на полной скорости, припарковался неважно где, поднялся по лестнице бегом. Но за дверью он услышал смех Натали и мужской голос. Он глубоко вдохнул. Если это – американец, он разобьёт ему лицо, от этого им будет лучше всего: и американцу, и ему, и им обоим. Вместо того, чтобы взять ключ, он позвонил, находя в этом жесте что-то элегантное. Но Натали смеялась и тогда, когда открывала дверь.
- Угадай, кто это, - сказала она.
Её брат стоял у входа в гостиную, улыбаясь. Выражение лица Жиля было странным, должно быть, потому что Натали спросила:
- А кто это был, по-твоему?
- Не знаю, - сказал он. – Привет, Пьер.
- Ты думал, что это – Вальтер?
- Вальтер?
- Вчерашний американец. Я как раз рассказывала о нём Пьеру, и…
И она упала в кресло, плача от смеха. Её брат был рядом, он тоже смеялся, и Жиля охватило какое-то счастье. Они были здесь, как двое детей, чистых и честных, на них было приятно смотреть. Нормальные люди ещё существовали. Он тоже упал в кресло, усталый и довольный. Он был у себя дома, в семье, после глупого дня, которым об был обязан своему глупому характеру.
- Сколько времени dы уже здесь?
- Приехал утром. У меня было 2 свободных дня и желание увидеть Натали. Мне было мало писем.
Она часто писала брату? Между музеями? Что она делала днём, в итоге? Он всё рассказывал ей о своём дне по возвращении, они обсуждали политику, как сумасшедшие, обсуждали газету и его друзей, но никогда – её повседневную жизнь. Она никогда ни о чём ему не рассказывала, кроме своей любви к нему. Что она могла писать брату: «Я счастлива… я скучаю… Жиль очень милый… Жиль противный»? Он бросил взгляд на Пьера, пытаясь увидеть отражение писем на его лице, но ничего не увидел. Любопытство, ничего больше. Нет, от брата у неё были такие же тайны. Он подумал о часе, проведённом с Жильдой, и его захлестнул стыд.
- Вы ничего не пили? – спросил он поспешно. – Натали – не слишком образцовая хозяйка дома.
- Натали всегда приглашают в гости, - сказал Пьер. – Поэтому она не очень хорошая хозяйка.
Он улыбался. Натали пошла к холодильнику, и на некоторое время они остались одни.
- У моей сестры счастливый вид, - сказал Пьер.
Он говорил спокойно, но в его голосе была всё та же угрожающая нотка. Та же, что и в Лиможе тем памятным вечером. Эта позиция «благородного брата» немного раздражала Жиля.
- Надеюсь на это, - ответил он.
- Я рад, что ошибся, - продолжал Пьер. – В любом случае, Лимож без неё опустел.
- Мне очень жаль, - сказал Жиль. – Париж без неё показался бы мне пустым тоже.
- Это главное. Фактически, это – всё, что я хотел знать.
- Разве она dам не писала?
Пьер рассмеялся:
- Натали никогда не говорит о своих чувствах. Вам бы следовало её знать.
Она вернулась с подносом, и Пьер вскочил на ноги и взял у неё поднос. Да, должно быть, её всю жизнь любили и защищали, и она иногда боялась его с его нервозностью испорченного ребёнка. Между ней и братом было какое-то всегда взаимопонимание, взаимная благодарность, воспоминания о тысяче полученных и сделанных одолжений, и Жилю внезапно захотелось, чтобы в его жизни это было тоже. Но в отношениях с сестрой он помнил только глупости, а в отношениях с женщинами – только стычки, усеянные мгновениями счастья, но заканчивавшиеся либо победой с привкусом поражения, либо просто поражением. Он был уставшим, он слишком много выпил накануне, он себя не любил.
- Почему бы вам не поужинать вдвоём? – спросил он. – Так вам было бы спокойнее. А я хочу рано лечь. Я разбит, я слишком много выпил вчера вечером.
Он ждал возражений, но Натали, казалось, была очень довольна.
- Ты правда не будешь возражать? Я так долго не видела Пьера…
- Вы не будете возражать? – спросил Пьер.
«Бедная Натали, - думал Жиль, - ты так долго не видела приличных людей. Кого ты видела? Николя, который – конченый человек, Жана, который ревнует меня к тебе, свою несчастную подругу да меня между 8-ю вечера и утром, своего грустного любовника, в которого ты по ошибке влюбилась». Он покачал головой:
- Конечно, нет. Идите ужинать без меня. Если я не буду спать, я выпью с вами липовый отвар, когда вы вернётесь.
Когда они ушли, он включил телевизор, быстро выключил его, проглотил кусок мяса, стоя у холодильника, и пошёл в кровать. У него под рукой был чудный детектив, большая бутылка «Эвиана», сигареты и прекрасный концерт по радио. В одиночестве время от времени есть своя прелесть. В глубине души он всегда был одинок, этакий «одинокий волк», и он видел перед собой именно эту картину, когда заснул, забыв выключить свет.
Глава 7
Время шло, и Натали решила поступить на работу. Она объявила Жилю, что нашла прекрасное место в туристическом агентстве, которое хорошо оплачивалось, что позволит им сводить концы с концами, а это иногда было тяжело. Он засмеялся сначала, наполовину раздражённый тем, что Натали нашла это место без него, наполовину позабавленный мыслью о ней за конторкой.
- Тебе надоели музеи? Что на тебя нашло?
- Мне нечего делать целый день, - ответила она. – От этого глупеешь.
- А что ты делала в Лиможе?
- В Лиможе у меня был Красный Крест, - ответила она холодно.
Он расхохотался. Эта женщина была сумасшедшей.
- Я знаю, это звучит глупо, - сказала она, - но я помогла многим людям…
- И всё же, - продолжал смеяться он, - Красный Крест… Ты проводила все дни в моей постели.
- Так это же летом, - сказала она. – Труднее всего беднякам приходится зимой.
Он посмотрел на неё, ошеломлённый:
- Если я правильно понимаю, если бы я приехал к сестре зимой, я бы с тобой не познакомился?
Она молчала, покраснев:
- Нет, - ответила она, наконец. – Но дело не в этом. Это агентство – очень хорошее, директор – прекрасный человек, друг Пьера. И устраивать путешествия для людей – это так увлекательно. Я буду отправлять их в Перу, в Индию, в Нью-Йорк.
- Если ты делаешь это по финансовым причинам, это глупо, - сказал он. – Достаточно было бы просто уделять больше внимания расходам.
Очевидно, что деньги транжирил он, а не она, хотя о и не знал, как так получалось. Среди друзей, баров, такси деньги уплывали между пальцев. И если Натали могла выходить и одеваться, это было благодаря 1000 франков, которые она ежемесячно получала из Лимузена в качестве фамильной ренты, а не благодаря Жилю. К тому же, он купил ей к Рождеству старинные драгоценности, за которые до сих пор выплачивал рассрочку. Нет, эта мысль вовсе не была плоха, но она раздражила Жиля по непонятным причинам.
- Это не по финансовым причинам, а потому что мне это нравится, - сказала она. – Но если тебе это не нравится, я откажусь.
- Делай, как знаешь, - ответил он. – Кстати, о путешествиях. Когда вернётся цветочник?
Ему не хотелось называть его Вальтером. Он заваливал Натали розами (отсюда и прозвище, которое ему дал Жиль) и нежными письмами. Он уехал в путешествие и присылал почтовые открытки отовсюду со спокойствием человека, который решился ждать хоть 30 лет, и это то забавляло, то злило Жиля. Натали была растрогана и ничего от него не скрывала по своей привычке, что, конечно, успокаивало, но не давало смеяться вместе. Она объявила, что в любой страсти не было ничего смешного. У неё даже были долгие разговоры с Гарнье на эту тему (Жиль представил его ей однажды), который ждал каждый день, пока его дружка выпустят из колонии. Впрочем, Гарнье понемногу складывал свою работу на плечи Жиля, и часто, возвращаясь домой, тот заставал его в углу в жаркой беседе. У Натали были странные вкусы. Между Николя-импотентом и Гарнье-педерастом она удваивала свою живость и весёлость, тогда как компания интеллигентного Жана явно давила на неё. «Ты не понимаешь, - говорила она ему, когда они обсуждали эту тему, - в них обоих есть что-то невинное, что меня привлекает». И он пожимал плечами, считая их скорее скучными, но всё же предпочитал их американскому флористу.
Натали начала работать и часто по вечерам заезжала за Жилем в редакцию. Мир становился всё более и более сумасшедшим, дискуссии между ответственных лиц становились всё более жаркими, и часто Натали приходилось проводить час-два в баре внизу, ожидая Жиля. Конечно, она никогда не упрекала его, но мысль о том, что она была внизу, мучила Жиля неимоверно. Наконец, они решили встречаться прямо «дома». И однажды вечером он не вернулся.
У него был ужасный день. А Тома, ужасный Тома перешёл все рамки дозволенного. Фермон вызвал Жиля, чтобы сделать ему выговор: ему казалось, что статьи Жиля немного слишком «классические», лишённые сенсационности, которая нравится «читателю». Жиль не имел понятия об этом знаменитом читателе, которым Фермон прожужжал ему уши, об этом неведомом часовом, охраняющем склады глупости, но, если бы этот охранитель попался ему в руки, Жиль с наслаждением задал бы ему хорошую трепку.
- Читателя, - говорил Фермон, - нужно ставить в курс дела объективно, но читатель должен увлекаться, страстно увлекаться повествованием.
- Вы не находите, что сами факты очень увлекательны? – говорил Жиль иронично. – Война повсюду и…
- Для читателя увлекательно лишь то, что касается его самого.
- Но всё это его касается, - говорил усталый Жиль. – Не хотите же Вы, чтобы я дал ему адрес конторы, которая вербует добровольцев во Вьетнам? Цифры не кажутся Вам красноречивыми?
Короче говоря, Жиль вышел из кабинета Фермона с поручением полностью переписать статью. Было 6 часов вечера. Он наткнулся на Гарнье, дал ему поручение предупредить Натали и, если возможно, сводить её поужинать, чему тот, казалось, был очень рад, и остался один в своём кабинете за пишущей машинкой, гораздо более озабоченный запоздалыми репликами, которые он придумывал для Фермона, чем статьёй. Редакция опустела к этому времени, и он ходил взад-вперёд, и его тошнило от собственной прозы. Он прошёл в кабинет Жана, открыл бутылку скотча, налил себе большой стакан, но напрасно. Ему надоела эта редакция, ему никогда ничего не удавалось, он погрязнет здесь до конца дней своих, и Фермон будет читать ему морали. Он постареет, Натали превратится в провинциальную даму, они поженятся, возможно, и у них будут дети, они купят машину и маленькую ферму с телевизором. Хорошо еще, если им удастся достигнуть такого благополучия. Это пугало его. Он, Жиль, способный на любое чудачество, мечтающий о путешествиях, Юный Жиль потеряет жизнь между патроном и любовницей, которые оба судили его. А ему не хотелось, чтобы его судили, не хотелось, чтобы его прощали или включали в неважно какую систему, будь она профессиональной или касающейся чувств. Ему хотелось быть одиноким и свободным, как раньше. Как молодому псу, которым он был раньше. Он начал пить скотч дальше и почувствовал, как в нём закипает гнев. А, начальник думает, что он переписывает статью, как примерный ученик, о нём думают, что он вернётся к своей верной любовнице, но хорошо же, он им покажет. Он взял плащ и вышел, не выключив электричество. Знаменитый читатель оплатит счета.
Он проснулся в полдень, в незнакомой (а, точнее, очень знакомой) кровати: в кровати публичного дома. Крупная брюнетка храпела рядом с ним. Он смутно вспомнил кабаки на Монмартре, драку, фуражку флика. Слава Богу, он отрывался на правом берегу. У него даже не болела голова, но он умирал от жажды. Он встал, выпил литр воды в эмалированной раковине, которая изящно украшала комнату. Затем подошёл к окну: оно выходило на маленькую незнакомую улицу. Он немного простонал в глубине. Как он мог такое натворить? Он потряс девушку, которая хрюкнула, немного проснулась и посмотрела на него так же удивлённо, как он на неё. Она была действительно порочна.
- А, это ты… - сказала она.
- Где мы?
- Возле бульваров. Ты должен мне 500 франков, коко.
- Что я делал?
- Я ничего не знаю. Ты свалился на меня в половине шестого. Я уложила тебя и сказала спокойной ночи. Что было до этого, я не знаю.
Он быстро оделся. Положив банкноту на кровать, он направился к двери.
- Пока, старичок, - сказала она.
- Пока.
Солнце светило вовсю. Он находился на Итальянских бульварах. Натали, Натали, где была Натали в этот час? Возможно, она – в своём агентстве. Нет, она где-то обедает, как обычно. Он взял такси, не зная, куда ехать. Он просто должен её увидеть, вот и всё. Но агентство было закрыто, и в ресторанчике на углу её тоже не было. Он сходил с ума. Он ещё не отпустил такси и дал водителю свой адрес наугад. Он бесшумно открыл дверь и замер на пороге: Натали сидела в кресле со спокойным видом. У него было впечатление, словно повторяется старая глупая сцена: гулящий муж возвращается после ночного кутежа.
- Я напился, - сказал он.
Она не ответила. Он увидел тёмные круги у неё под глазами. Сколько ей, в сущности, лет? На ней было маленькое чёрное платье, драгоценности. Должно быть, она провела ночь в этом кресле, не раздеваясь.
- Я заходил в агентство, - продолжал он, - тебя там не было. Я… я сожалею, Натали. Ты беспокоилась?
Он нёс ахинею, но что ещё он мог сказать? Он испытывал скорее чувство облегчения. Теперь он отдавал себе отчёт в том, что испытывал в такси чувство страха: страха не найти её. Но она была здесь. И она даже почти улыбалась:
- Беспокоилась? – переспросила она. – Почему?
Он подошёл к ней, и она встала и посмотрела ему в лицо с любопытством, почти заинтригованная. Затем дала ему 2 увесистые пощёчины. И пошла на кухню.
- Я сварю тебе кофе, - сказала она ровным голосом.
Жиль не двигался. Он ничего не испытывал, кроме боли в щеках: у Натали была тяжёлая рука. Наконец, он тоже пошёл на кухню, прислонился к двери. Она с огромным интнресом смотрела на кипящую воду.
- Гарнье оставался здесь до 3-х утра, - сказала она всё так же спокойно. – Он звонил в редакцию, потом в клуб. Тебя там не было. Потом он позвонил Жану, и тот сказал, что такие вещи – в твоей манере. Он находил всё это довольно забавным, и это нас успокоило.
В её голосе слышалась язвительная ирония.
- Так как он не знал, что я слушаю по громкой связи, он посоветовал Гарнье сказать мне, чтобы я привыкала. Мол, мне это понадобится.
- Прекрати, - сказал Жиль.
- Я тебе за 2 минуты объясняю то, что произошло этой ночью за 12 часов, потерпи.
- Каждый может напиться в кои-то веки.
- Каждый может позвонить и сказать «Я пью, спи спокойно». Но это, наверное, испортило бы тебе удовольствие.
«Действительно, это правда, - подумал Жиль. – Всю ночь меня поддерживало чувство вины».
- Кофе готов, - сказала она. – Ты получил всё, что тебе причиталось: ночь разгула, сцену с любовницей, пару оплеух, чашку кофе? Твой фоторобот закончен? Я уезжаю в агентство.
Она подхватила пальто и вышла. Он выпил кофе, открыл газету. Он не вызвал у неё ни ревности, ни гнева. Сначала – беспокойство, затем – презрение.
Зазвонил телефон, и он быстро подскочил к нему. Возможно, она раскаивается в своей жестокости?
- Ну что, старина, - произнёс голос Жана, - опять принимаешься за своё?
- Да, - сказал Жиль.
- Ты один?
- Да.
Голос Жана был весёлым, в нём слышались заговорщицкие нотки. Но что-то в Жиле отказывалось соскальзывать на ту наклонную плоскость, на которую его толкал этот голос.
- Как прошло возвращение? Плохо?
- Две оплеухи, - ответил Жиль, и когда Жан начал смеяться, он понял, что всё-таки соскользнул.
Глава 8
Теперь в их отношениях появилась трещина, он это знал.. Он не знал, что именно это было… может быть, он был просто разочарован какой-то сценой ревности, может быть, ему просто бессознательно нужно было сделать что-нибудь низкое или посредственное, что поставило бы их лицом к лицу. Выявил ли тот вечер, когда он пил (в сущности, очень банальный для человека, доведённого до крайности) внутреннюю сущность их обоих и показал, что Натали выше его? Но, может быть, расхождение было неизбежной расплатой за шесть месяцев совместной жизни? Была ли она лучше его? Можно ли быть «лучше» в любовных отношениях, где все моральные ценности заменяются ценностями чувственными? Во всяком случае, она смеялась меньше, чем раньше, она худела, и в их физических отношениях появилось что-то агрессивное, намеренно жестокое, словно каждый хотел победить другого, словно удовольствие другого не было высшим подарком, как они раньше считали. Но что могли сделать эти крики, эти жалобы и эти прыжки тел, так хорошо соединённых, после некоторых взглядов Натали, после отсутствия взглядов Жиля? Они ничего не могли: они часто тщетно сливались в удовольствии, Жиль никогда ни в кого не был так влюблён физически и так мало радостен.
Однажды её нужно было уехать в Лимож. Тётя Матильда, которая посылала ей 1000 франков ренты, умирала и просила её приехать. Она должна была остаться там на неделю, жить у брата, быстро вернуться. Жиль отвёз её на вокзал Аустерлица, который видел его таким несчастным 8 месяцев тому назад, когда он вернулся больным, уехал влюблённым, вернулся запутавшимся. Теперь, среди пассажиров, он не знал, что ему нравилось больше. Нет, знал: это был влюблённый мужчина, который в мае осознавал свою любовь и не мог дольше ждать, который видел, как текла Луара, видел пригороды и облака, ночь, полную сюрпризов, Натали на платформе вокзала, ускользнувшую с какого-то ужина, которая бросалась к нему. Он любил их историю, даже если иногда ему не нравилась их совместная жизнь. Он даже начал любить этого похудевшего и печального мальчика, который так страдал из-за других, любил эту страстную сумасшедшую женщину, приличную женщину, которая была так влюблена в него. Ах, эти луга Лимузена, горячая трава, глубь воды, рука Натали на его затылке, эта кровать, в которой они занимались любовью в первый раз, взгляд трактирщика и раскалённая комната под крышей, и «порто-флипы» Флорана….
Но почему они толкались по платформе, как двое заблудившихся зверей, искали, что сказать, подводили часы, покупали глупые газеты? Что произошло? Он видел чистый профиль Натали, перед его глазами проходили эти 3 месяца в Париже, и он не знал. Он не хотел, чтобы она уезжала, но если бы железнодорожное полотно было повреждено где-нибудь под Орлеаном, и она должна была бы вернуться к нему, он был бы зол. У него был назначен ужин с Жаном и с друзьями, и ему хотелось, чтобы она скорее уехала. Он был сумасшедшим: несчастным сумасшедшим, прежде всего озабоченным свободой, к которой привык.
Он долго обнимал её, смотрел, как она удаляется. Перед ним развернулся город, огромный и потрескавшийся, как фотографии Луны, сухой освещённый город, город по его вкусу. Да, Натали была права, когда говорила, что он хорошо адаптировался к своему времени:
- Ты именно это и любишь, - говорила она. – Ты притворяешься, что ненавидишь естественную глупость этого века, его ложь, его насилие. Но ты в нём – как рыба в воде. Тебе хорошо только в этом веке, ты хорошо в нём плаваешь, хотя и против течения, но тебе в нём привычно. Ты выключаешь телевизор и радио, но тебе нравится это делать.
- А ты… Какой век предпочла бы ты?
- Такой, каким можно восхищаться. Восхищаться… женщина не должна говорить такие вещи. Женщина должна довольствоваться тем, чтобы восхищаться своим спутником, и не иметь этих детских мыслей в своей голове.
Немного позже он присоединился к остальным и получил триумфальный приём, который оказывают освобождённому. «А вот и Жиль», - крикнул кто-то, и все начали смеяться, когда он поклонился, прижав руку к сердцу. Конечно, таким тоном никогда не говорили «А вот и Жиль и Натали». Но он не мог за это сердиться на них: люди удовольствия – это, прежде всего, люди привычки, а он долго, вот уже около 15 лет играл роль одиночки. Одиночки, которого часто сопровождали женщины, но такие, которых можно было оставить за любым столиком, с любым другом, как Элоизу, например; женщины, которые всех знали, и которых он весело покидал, зная, что за их столик сядет первый же пижон или какая-нибудь подруга. Только теперь в его жизни была Натали – Натали, которая сейчас должна проезжать через Орлеан.
Он провёл спокойный вечер, мало пил и вернулся к себе в половине первого. У него был номер телефона Пьера, и он позвонил. Натали сразу же ответила, и он с нежностью объяснил ей, что находится дома, что слушает музыку Моцарта, что кровать кажется ему слишком большой без неё. Он немного преувеличил, очарованный собственным примерным поведением.
- Путешествие было очень долгим, - сказала Натали. – Я не люблю этот маршрут. С тобой всё хорошо?
У неё был далёкий голос, телефонный аппарат барахлил, он подбирал слова. Если бы он нёс ахинею, у него было бы много больше сказать ей. Привычка лгать делает человека изобретательным.
- Я собираюсь ложиться, - сказал он. – У меня завтра много работы. Я думаю о тебе, знай.
- Я тоже думаю о тебе. Спи хорошо, любимый.
Она повесила трубку.
Они могли бы быть женаты 10 лет. Он снял галстук, немного зевая, посмотрел в зеркало. Сейчас он растянется на кровати, послушает хороший концерт (в этот час это было легко, и он мог только предугадывать его, говоря с Натали о Моцарте), потом заснёт как ребёнок, будет в хорошей форме завтра, будет работать как вол, ожидая, пока вернётся его прекрасная любимая. Но на него смотрело его отражение, и он увидел, как оно улыбается. Он схватил пиджак, хлопнул дверью.
- Ну, мы так и думали…
Он был в клубе, Жан смеялся, ему было жарко с друзьями, с настоящими или фальшивыми, но весёлыми, готовыми ко всему, с друзьями, которых он покинул ради женщины. Это не было в его духе: равновесие всех этих людей было хрупким, не следовало долго пренебрегать своей вечерней компанией, это их деморализовало. Он наклонился к Жану:
- Я правда хотел лечь спать, но не смог. Ненавижу спать один.
- Это надо исправить, - ответил друг Жан.
Этим вечером она была очень вульгарна. Он всегда находил её немного незначительной, но никогда – вульгарной. Жан и бровью не повёл, и он подумал: Почему бы и нет? Он подумал, что именно Натали внушила ему различия между хорошим и плохим вкусом, и что это его утомляло.
- Здесь малышка Катрин, - сказал он.
Это была роскошная блондинка, которая всегда говорила ему, что он ей нравится. В этот момент она как раз проходила мимо.
- Я тебе её не советую, - сказал Жан. – Она болтлива, как сорока. Натали узнает.
Он говорил решительно, как сбежавшему с уроков школьнику. Более того, Жиль не знал, стремился ли он этой фразой не причинить страданий Натали или подчеркнуть зависимость Жиля от него.
- Я уже большой мальчик, - сказал он неожиданно для себя. – В любом случае, какая-то Катрин не сможет разбить то, что существует между мной и Натали.
- Я в этом не уверен, - сказал Жан миролюбиво. – У твоей Натали есть характер.
Он улыбался. Жиль бросил на него испытывающий взгляд, но ничего не прочёл. Только случайные взгляды могут что-то прочесть. Он решительно хандрил. Когда Натали была рядом, он чувствовал себя почти в западне, но когда её не было, всё обстояло ещё хуже: разве не об этом говорят «испортить кому-то жизнь»? Среди всех этих взглядов он чувствовал себя как «влюблённый одинокий тип» или как «тип, которого покинула женщина и который разряжается». (Это были не их роли). Если он не двинется с места, у него будет грустный вид. С другой стороны, если он поспешит к Катрин, это будет унизительно для Натали и для него самого. Он вздохнул, попросил счёт. Он просто испортил себе час жизни.
Глава 9
Нет, он испортил себе не просто час. Он понял это на следующее утро, когда, проснувшись, позвонил Натали.
- Я забыла вчера сказать тебе, что твой синий костюм пора забирать из химчистки, - сказала она. – Я позвонила во второй раз, но ты не ответил.
Конечно, он ушёл за минуту до её звонка. Ушёл, чтобы даром провести время, но как объяснить ей это сейчас? Ложь и правда переплетались внутри него. Он же решил в тот момент, что останется дома.
- Я поняла, что ты пошёл к друзьям, но зачем было выкидывать со мной этот номер? Неужели я так сильно тебе в тягость? Зачем было говорить о доме, о большой постели, о музыке? Зачем, Жиль?
- Я хотел остаться, когда звонил тебе, - сказал он. – А затем внезапно решил уйти.
- Через минуту?
Это звучало фальшиво. Правда всегда звучит фальшиво, ничего тут не поделаешь. Но он продолжил:
- Я выпил стаканчик в клубе с Жаном и вернулся через час. «И я не только из-за тебя не остался с очаровательной Катрин, не только вёл себя как ангел, но всё равно я заставил тебя страдать, и ты мне не веришь. Нет выхода». Он был зол, и она это понимала: он говорил правду, а она подозревала его во лжи.
- Дело не в том, что ты сделал или чего не сделал, - сказала Натали. – Дело в том, что ты говоришь, что ты считаешь необходимым говорить.
Он вздохнул, зажёг сигарету, провёл рукой по волосам.
- Я всё тебе объясню, - сказал он. – Как тётя?
- Плохо. Вряд ли протянет дольше двух дней. Я сейчас еду к ней с Пьером.
Конечно, она же была у Пьера. Должно быть, он видел, как она сняла трубку вчера, отвечала нежным голосом, затем внезапно воскликнула «ах! химчистка!», позвонила, не получила ответа и повернула к нему слишком спокойное лицо. Часто мы причиняем больше боли людям через их близких. Ведь тогда приходится из гордости лгать, что-то придумывать, изощряться, как будто позабыв, что телефон-то рядом. Будь Натали одна, она, может быть, стала бы звонить ему каждые полчаса и вскоре дозвонилась бы. Ах, жизнь слишком глупа, в конце концов.
- Натали, - сказал он, - я тебя люблю.
- Я тебя тоже, - ответила она, но в её голосе не было никакой радости, скорее – усталая покорность.
Она повесила трубку. Через неделю он всё ей объяснит, будет держать её в объятиях, прижимать к себе её тёплое тело, живое тело Натали, вместо этих глупых фраз, которые связывали их по телефону. Что же касается других (он точно не знал, кто были эти «другие», он воображал себе огромный парижский жужжащий улей), он им тоже покажет. Точнее, они ничего не увидят: не увидят его в эту неделю, не увидят их, когда она вернётся. Они останутся дома или пойдут в театр, потому что она любила спектакли, или пойдут на концерт, потому что она любила музыку. Конечно, он предпочитал хорошую пластинку, растянувшись на ковре, но он сделает всё так, как нужно. Успокоенный этой мыслью, он поднялся, напевая, уехал в редакцию почти раньше времени, хорошо работал. Он, как оглушённый, обнаружил себя в клубе в 3 часа ночи, обсуждая с английским журналистом американскую сегрегацию.
Через 10 дней она приехала на их любимый Юго-Западный вокзал. Их обгоняла и следовала за ними толпа дам из провинции, и она была одета, как они: в слишком длинную юбку, с шелковым платком на голове, с чемоданчиком в руке. Кроме её посадки головы и её красоты, ничто не отличало её от других. Ему приходилось жить с женщинами, чьих маленьких собачек носили за ними лакеи, и это вовсе не удивляло его в этом веке. Но, тем не менее, на этом сером и грустном вокзале (шёл дождь), ему хотелось, чтобы она приехала, как яркое пятно, как статуэтка эпохи барокко, как пламя. Он сжал её в объятиях и поцеловал. У неё были тёмные круги под глазами, и она была одета в траур. Как же он глуп!
- А, это ты, - сказала она и безвольно приникла к нему.
На них смотрели, и ему было немного стыдно: им не по 12 лет, в конце концов, чтобы так демонстрировать свои чувства на вокзале. Он попытался рассмеяться:
- А кого ты хотела бы увидеть?
- Тебя, - ответила она. – Именно тебя.
Она повернула к нему голову, и он посмотрел на неё. Он нашёл, что её лицо слегка припухло, что макияж был наложен плохо, и он находил свой экзамен таким же естественным, как её присутствие. Он приехал за своей любовницей, почти женой, на вокзал, и смотрел на неё, как смотрят все старые любовники. Он взял её под руку:
- Я купил холодного цыплёнка, поужинаем дома. Ты уехала сразу же после похорон?
- Да, конечно. Ты знаешь, мне не слишком приятно находиться в Лиможе.
- Люди бросали в тебя камни на улице?
- О, нет, - ответила она. – Они знают, что плоть слаба. Они теперь читают газеты.
Она бросила рассеянный взгляд на беспорядок, который он произвёл за 2 часа, прежде чем ехать на вокзал, прошла в ванную, вновь накрасилась, пока он резал цыплёнка. После кофе они перешли в студию, и он осторожно поставил новую пластинку Гайдна, которую только что купил.
- Ну, что новенького в Париже? – Она говорила беспечным тоном, с закрытыми глазами, и действительно можно было подумать, что в Париже не может произойти ничего нового.
- Да ничего особенного, - ответил он. – Ты читала газеты?
- А ты?
Голос был тот же. Он улыбнулся:
- И я не читал. Я много работал. Много пил, возможно, в твоё отсутствие, и купил эту пластинку.
Он не добавил, что однажды провожал до дома прекрасную Катрин, будучи очень пьяным, и потерпел полное фиаско. В любом случае, на этот раз она будет молчать. Она тем более была заинтересована в том, чтобы скрывать внезапную импотенцию Жиля, что он знал все её мании. Он протянул руку Натали, и она её взяла:
- А ты? Видела Франсуа?
- Конечно. Он приезжал к Пьеру повидаться со мной.
- Зачем?
- Он хотел, чтобы я вернулась. Думаю, он скучает.
- Провинция изменилась, - сказал Жиль.
Он был немного обижен и не знал – почему. Все мужчины хотят отнять у него эту женщину и не допускают даже на секунду, что она его любит… что может его любить. Очевидно, он был несчастным случаем в её жизни.
- И что ты ему сказала?
- Что не вернусь. Что люблю тебя. Что мне жаль. Пьер тоже хотел, чтобы я осталась.
В Жиле начал подниматься какой-то гнев. Конечно, он был мальчишкой, свободным человеком эти 10 дней. Но к чему это свелось? 2 часа с маленькой распутницей и долгие ночи, когда он говорил с призраками, опустошёнными алкоголем и конформизмом. А в это время Натали окружали знакомые лица, взволнованные люди, вдруг утратившие всю свою гордость, – она жила, она играла роль Анны Карениной – только наоборот. Она переживала угрызения совести, даже сожаление – словом, испытывала человеческие чувства.
- Не знаю даже, почему я рассказываю тебе об этом, - сказала она. – Я так устала. Значит, ты доволен своей работой?
Уж не собирается ли она поставить ему хорошую отметку за поведение? Он не понимал этой ревности в себе, этого гнева. Но она вернулась, наконец. Она всё бросила ради него. Она была здесь. Чего же он боялся?
- Я видела и твою сестру с Флораном на похоронах. Она жалуется на отсутствие вестей от тебя. Ты бы писал ей.
- Завтра напишу, - сказал он.
Он попытался говорить спокойным голосом, сдержать дрожь в руках. Он даже улыбался.
- Тебе нужно лечь, - сказал он. – Ты разбита. Я тоже сейчас приду.
Оставшись один, он сделал ещё один глоток из бутылки, который обжёг ему горло. Сейчас он займётся любовью со своей любимой женщиной, совершенной любовницей, совершенной во всём. Жизнь удалась. Он даже мог бы сказать ей сейчас «Мне тебя не хватало» и не солгал бы. Но его трясло от холода.
Глава 10
Действительно, она порвала все связи с прошлым, с детством, с друзьями. Брат изводил её советами и уговорами, а муж поставил ультиматум: «Оставайся сейчас или уходи навсегда». Она призналась в этом Жилю короткими отрывистыми фразами ночью, и он был рад этой темноте, которая не давала ему видеть её слёзы. Решительно, никто в Лимузене не доверял Жилю, даже его собственная сестра, которая однажды в порыве внезапной смелости отвела Натали в сторону и спросила её, счастлива ли она, как спрашивают о невозможном.
«Мне там больше нечего делать», - говорила она, а он спрашивал себя, не правы ли они – это главы семейств, солидные семьянины. Тем временем наступил апрель, деревья покрылись зеленью, и они жили, как могли. Однажды утром Жиль приехал в редакцию триумфатором: накануне он написал очень хорошую статью о Греции, он прочёл её Натали и ей очень понравилось, и он чувствовал себя уверенным в себе. Действительно, Фермон нашёл статью замечательной, Жан тоже, и даже Гарнье, который немного избегал Жиля с того памятного вечера, поздравил его. Это была сжатая, страстная и точная в выражениях статья – такие нужно печатать каждую неделю, сказал Фермон. Жиль был очень счастлив, и так как они решили больше не работать в то утро, он пригласил Жана пообедать с ним. Они говорили о политике, сидя в ресторане, и решили пойти в кино. Они тщетно заходили в каждый кинотеатр на Елисейских полях: если один из них не видел фильма, второй обязательно видел.
- Я не приглашаю тебя к себе, - сказал Жан. – У Марты сегодня гости. Я не могу подложить тебе такую свинью.
- Тогда пойдём ко мне. Натали вернётся в половине седьмого. И я хочу ещё рассказать тебе о Греции.
У него было хорошее настроение, ему хотелось ещё 2 часа разглагольствовать перед Жаном, который, как он знал, умел слушать и возражать. Он открыл дверь в свою квартиру, усадил Жана, налил ему кальвадоса.
- Давненько я здесь не был, - сказал Жан.
В его голосе не было ни малейшего упрёка, но Жиль чувствовал, что тот прав. Раньше у него всегда было столько гостей, что не хватало стульев. Это было до… до Натали. Он немного сморщился:
- Ты знаешь..
- Знаю, старина. Страсть есть страсть. И это лучшее из всего, что могло с тобой случиться. Особенно если речь идёт о такой женщине, как Натали.
У него был совершенно искренний вид.
- И да, и нет, - сказал Жиль и наклонился вперёд.
Он чувствовал в себе аналитическую, прустовскую жилку. Никогда не чувствуешь себя предателем, когда чувствуешь себя умным.
- Видишь ли, когда мы с ней познакомились… ты помнишь… с меня как будто заживо содрали кожу. Бог знает почему, но я был таким. Она положила меня на пуховую подушечку, согрела, вернула к жизни. Правда. Но теперь… Теперь эта подушечка давит мне на лицо, душит меня. Вот так. Всё то, что я любил в ней, что поддерживало меня: её абсолютизм, её прямолинейность, её абсолютная целостность… Всё это обернулось против неё.
- Потому что ты слабохарактерный, неустойчивый тип, - сказал Жан.
- Может быть. Возможно, я – всего лишь подлый негодяй. Но бывают моменты, когда… когда я дорого отдал бы, чтобы не оказываться перед её судом. И вновь быть одиноким, как раньше.
Ради точности ему следовало бы добавить, что он не представляет себе жизни без неё. Но из чувства гордости, которое ему придал успех со статьёй, всеобщее одобрение и интерес Жана, он сдержался.
- Ты мог бы это ей объяснить, - сказал Жан, но осёкся.
Жиль обернулся. В дверях спальни стояла Натали, у неё был спокойный вид. Нет, её глаза блестели ярче, чем обычно. Эта дверь была закрыта, когда они пришли?
- Добрый вечер, - сказал Жан.
Он встал. Он тоже был немного бледен.
- Вы разговаривали? – спросила Натали. – Агентство закрыто сегодня после обеда, и я воспользовалась этим, чтобы немного поспать.
- Я… Ты спала? – пролепетал Жиль.
- Только что проснулась. Мне надо пройтись по магазинам, я вас покидаю.
- Останься, - сказал Жиль очень быстро, - останься. Мы говорили с Жаном о статье, которую я читал тебе вчера.
- Хорошая статья, не правда ли? – обратилась она к Жану. – Нет, мне нужно уйти.
Она улыбнулась им и исчезла.
Они медленно сели.
- Проклятие! – выругался Жиль. – Проклятие… Ты думаешь, что она…
- Нет, не думаю. Мне кажется, дверь была закрыта. В любом случае, ты не сказал ничего серьёзного. Ты просто сказал, что иногда тебе бывает муторно. Все женщины это знают.
Нет, это было серьёзно! Страшно серьёзно.
- Да ты не понимаешь, - закричал он. – Я же говорил о своих отношениях к ней, да ещё с тобой…
- Почему «да ещё со мной»? Что я такого сделал?
- Ничего, - ответил Жиль. – Ничего. Сейчас неподходящий момент для оскорблений.
- Поверь мне, - сказал Жиль. – Допьём этот кальвадос; вечером тебя ждёт хорошенькая сцена, в худшем случае, но ты к этому привык.
- Нет, - задумчиво произнёс Жиль, - не привык.
Время шло и не шло, он не слушал Жана и прислушивался к шагам на лестнице. Вот уже час, как она ушла, вот уже полтора часа. Она, которая ненавидит ходить по магазинам. Что-то было не так. Он позвонил Гарнье наобум, но он не видел Натали. В 5 часов его словно громом ударило: она сядет на поезд, чтобы вернуться в Лимож. Он бросил Жана, поехал на вокзал, исследовал каждый поезд и не нашёл её. Раньше поезда на Лимож не было, а самолёты в этот день не отправлялись. В 6 часов поезд ушёл без него, без неё. Она не пришла. Всю дорогу домой он почти выл от гнева в пробках… Возможно, она дома? Возможно, она ничего не слышала? Было около 7 часов вечера, когда он открыл дверь. Квартира была пуста, только лежала записка от Жана: «Не надо слишком беспокоиться. Если хочешь, приходи ко мне ужинать». Какой же он дурак, этот Жан!.. Ему оставалось только ждать – ждать, а он ненавидел это больше всего на свете. А если она у своей подруги-дурнушки? Он бросился к телефону. Но её там не было. Он больше не мог ничего сделать. Когда она вернётся, он тоже даст ей 2 оплеухи. Она была права, конечно, в то утро, на следующий день после его пьянки. Но это не было похоже на Натали. В ней было уважение к другим. Он сел в кресло, не пытаясь даже читать газету. Его голова была пустой и горела. В полночь зазвонил телефон.
Врач был невысоким рыжим мускулистым человеком с волосатыми пальцами. Смешно, как у этих рыжих всегда растут волосы на пальцах. Он смотрел на Жиля тем безучастным взглядом – ни осуждающим, ни жалеющим – какой часто можно видеть в больницах. Натали нашли в половине двенадцатого. Она сняла комнату в отеле точно в 4 часа, говорила об усталости, просила, чтобы её разбудили на следующий день в 12 и приняла смертельную дозу гарденала. Сосед, вернувшийся в 11, услышал её хрипы. Она оставила записку Жилю и звала его после того, как ей оказали первую помощь. Надеяться было не на что. Тело борется, конечно, в последнем усилии, но сердце не выдержит.
- Я могу её увидеть? – спросил Жиль. Он плохо держался на ногах. Всё это было глупым кошмаром. Врач пожал плечами:
- Если хотите…
Она была окружена какими-то трубками, лежала полураздетая, её лицо было искажено. Он видел, как у неё на шее бьётся голубая жилка. Он помнил, как сильно она билась в минуты любви, и рассердился. Она не имела права этого делать, навсегда отнять у него своё живое тело, столь знакомое ему, ускользнуть от него. Влажные пряди волос прилипли ко лбу Натали, руки двигались на простынях. Рядом с ней была медсестра, которая бросила вопросительный взгляд на врача.
- Сердце слабеет, доктор.
- Выходите отсюда, дружище, я dас догоню, - сказал врач. – Вы здесь не нужны.
Жиль вышел, опёрся о стену. В конце коридора было окно, за окном была уже ночь. Он сунул руку в карман, нашёл листок бумаги, машинально вынул его. Это было письмо от Натали. Он открыл его, и ему потребовалось несколько секунд на то, чтобы понять его смысл: «Ты здесь ни при чём, дорогой. Я всегда была немного экзальтирована и всегда любила только тебя».
Вместо подписи она поставила большую букву Н, немного наискось. Он положил письмо назад в карман. Куда он дел сигареты? И Натали, куда он дел Натали? Доктор вышел из палаты. Он был действительно безобразно рыжим.
- Кончено, старина, - сказал он. – Слишком поздно. Я сожалею. Вы хотите её увидеть?
Но Жиль уже бежал в конец коридора, натыкаясь на стены, Жиль не хотел, чтобы этот тип видел его плачущим. Он скатился по лестнице в этой незнакомой больнице, он едва услышал то, что кричал ему доктор. На последней лестничной площадке он остановился с бьющимся сердцем:
- А документы? – Кричал далёкий голос наверху. – Документы? У неё был ещё кто-нибудь, кроме dас?
Он поколебался одно мгновение, прежде чем ответить то, что, как он знал, было правдой:
- Никого.
КОНЕЦ
(Переведено в 2014-2015)