В словаре Сергея Ивановича Ожегова нет слова «матершинник». Но Ожегов даёт определение мата - неприличная брань. С этим трудно согласиться. На мой взгляд , следует различать мат от сквернословия. Когда подросток употребляет матерные слова - это не мат, а всего-навсего омерзительное сквернословие. Когда маменькин сынок становится взрослым и для «мужественности» употребляет матерные слова, это тоже не мат, а сквернословие. Матом великолепно владели русские писатели-классики. В их произведениях мат становился свойством характера персонажа. Мат в речи Хлестакова стал бы комичной болтовнёй пустобрёха. Попробуйте представить себе мат в устах эстрадного певца Филиппа Киркорова. Это может, на мой взгляд , вызвать только смех! А вот мат в речи фронтовика-инвалида, на собственной шкуре познавшего, что такое окопная жизнь в холодные осенние дни или беспрерывный огневой шквал противника - это высшая форма выражения восхищения или возмущения. Разве кто-нибудь осудит мат в устах дяди Васи, бывшего фронтовика, инвалида, сельского труженика в мирное время, доброго и великодушного, персонажа рассказа Анатолича. Читая о дяде Васе, я подумал, что право на такой мат надо ещё заслужить. И Анатолич (автор рассказа о дяде Васи) верно заметил, что дядя Вася не вкладывал в свои матерные слова скабрёзного смысла. В этом и есть отличие мата от сквернословия. - М.К.Мурзин, 14 октября 2014 года.
*****
Дядя Вася был отменный матершинник. Ругался он с большим чувством, но всегда беззлобно, даже когда был очень сердит. То есть никогда не вкладывал в эти нелитературные слова какого либо скабрезного смысла, и никогда не хотел этим кого то обидеть. Это была просто форма разговорного жанра. Смотреть на него со стороны в это время было действительно смешно. И окружающие всегда отвечали ему только добрыми улыбками. - Из рассказа Анатолича «Портретные наброски дяди Васи», опубликованного в социальной сети Макспарк (Москва), 14 октября 2014 года.
******
О женщинах он (Лев Толстой. - М.К.М.) говорит охотно и много, как французский романист, но всегда с тою грубостью русского мужика, которая — раньше — неприятно подавляла меня. Сегодня в Миндальной роще он спросил Чехова:
— Вы сильно распутничали в юности?
А. П. смятенно ухмыльнулся и, подергивая бородку, сказал что-то невнятное, а Л. Н., глядя в море, признался:
— Я был неутомимый...
Он произнес это сокрушенно, употребив в конце фразы соленое мужицкое слово. Тут я впервые заметил, что он произнес это слово так просто, как будто не знает достойного, чтобы заменить его. И все подобные слова, исходя из его мохнатых уст, звучат просто, обыкновенно, теряя где-то свою солдатскую грубость и грязь. Вспоминается моя первая встреча с ним, его беседа о «Вареньке Олесовой», «Двадцать шесть и одна». С обычной точки зрения речь его была цепью «неприличных» слов. Я был смущен этим и даже обижен; мне показалось, что он не считает меня способным понять другой язык. Теперь понимаю, что обижаться было глупо. - Максим Горький. «Лев Толстой».