(с польского, отрывок из романа)
Да уж, относительно войн дедушка был таким же докой, как и бабушка, когда речь заходила о снах. Никто не мог сравниться с ним в войнах. Войны для него были теми самыми верстовыми столбами, которые не позволяли дедушке заблудиться в его собственной памяти, в этом мире.
О чем бы он ни рассказывал, держался войн как знакомых тропинок. Когда кто-то другой что-то рассказывал, дедушка всегда спрашивал, после которой или перед какой войной это было. Не календари, не святые, войны определяли дедушкину память. Войны были выше времен года, а уж над войнами был один Господь. Время, если верить дедушке, текло от войны к войне. И пространство тоже определяли войны, причем, намного точнее, чем карты. Все происходило там, где шли войны. И все после той, перед той, уже после той, перед той ещё или ещё более ранней. А помнил и её, самую раннюю. Помнил, что его отец, то есть прадедушка, на ней был и тоже получил рану, только не в живот, а в голову. По памяти прадедушки помнил и такую, которую прадедушка помнил по памяти своего отца, то есть дедовского дедушки, и звалась она: «ну, еще перед той, той, когда ни вас, ни меня не было на свете».
Пан, послушай он дедушку, заблудился бы в тех войнах, А так тихий был, беспомощный. Не то что руки, пальца бы пан не дал на отсечение, что он мог быть солдатом. А тем более, что кого-то там убил. Курицу убить не мог. Бывало, положит голову ее на пенек, принесет топор и стоит так, стоит, пока кто-то из дома не выйдет, не возьмет у дедушки топор и не опустит его тотчас же на шею бедной курице. Или постоянно ругался на кротов, что луг роют, роют заразы, роют, скоро и луга того не будет, одни кротовины от него останутся. Пошел как-то с лопатой, стал над одной из кротовин и видел ведь, что крот под ней роется, чуть не скачет, а что-то всё-таки не давало дедушке, как он сам потом говорил, вколотить лопату в кротовину. Как будто ждал, чтобы крот поверил, что ничего ему не угрожает, и поднялся бы повыше. Затаил дыхание, чуть ли не в столб превратился, вот-вот должен был вбить лопату, «пора» сам себе приказал, на, теперь, втыкай, а что-то не дало ему. Попал бы, наверное, крот уже чуть не рылом из норы выглянул, разрубил бы его надвое, как пить дать, лопата, как бритва наточенная, он ее раньше отбил, а что-то не дало ему. Изо всей силы себе приказывал: теперь, теперь. Но видно, сила, что не дала ему, была сильнее.
Как-то крот вылез из-под кротовины и стояли они, дедушка против крота, а крот против дедушки. Дедушке тогда почудилось, словно он не крота должен убить. И сказал он:
- Живи себе, Божье создание. Уж выдержит луг как-то.
Даже в молодости, на праздниках, забавы ради, - никогда дедушка не дрался, хотя бились тогда, и не раз. Стенка на стенку. Но он - даже за бабушку не дрался, несмотря на то, что её у него постоянно, от танца к танцу уводили. Садился себе тогда где-нибудь на скамье, а бабушка танцевала. Ему лучше было смотреть, как она с кем-то танцует, чем лупцеваться за неё. Нет, рослый был, сильный как конь, в молодости видный был парень. Только, как я говорил, тихий, беспомощный, словно его собственная сила обессилила его.
- Ой, как танцевала, как танцевала, вы бы не узнали ее - вспоминал порою с гордостью. – Оберек просто в воздухе кружила. Смотрел – да где же её ноги, они же земли не касаются. Как можно было на неё сердиться? Натанцуется, оттанцует, а всё одно, знал я, - моей будет.
У дедушки уже была повестка на войну, когда сыграли свадьбу. Дедушка не хотел, кто знает, вернется ли он. Но бабушка посчитала, что невеста суженого иначе ждет, не так, как жена мужа. И повела дедушку к алтарю. Будет знать теперь, как воевать, когда у него уже есть жена. Совсем по-другому будет радоваться, когда вернется, потому, как должен вернуться, иначе, если бы не вернулся, так прокляла бы Бога.
И, чтобы бабушка не прокляла Господа, такая сила нашла на дедушку, когда он почувствовал штык в животе, что убил и того, кто ему вколотил этот штык, и двух его камратов. А помнил их, словно вчера это было. Который ударил его этим штыком, худой был, неприметный, шинель - будто сама по себе, и пустая каска. Вместо рук – рукава шинели и словно не он, а эти рукава вбили дедушке штык в живот. Дедушка уже рот открыл, потому что хотел сказать, не убивай. Я должен вернуться. И ты должен вернуться. А должен был его убить. И не штыком убил, не пулей, а той огромной силой, которую вместо боли почувствовал в себе. Сжал того руками под каской и положил на землю. Так же и тех двух его камратов. Они даже на колени встали перед дедушкой, но он уже не мог удержать в себе эту большую силу. Одного - под каской и на землю, и другого - под каской и на землю. И только когда их убил, отпустила его эта сила. Сел у их тел и заплакал. Только тогда почувствовал боль в животе от штыка уже убитого им.
Но даже они никогда дедушке не снились. И пусть бабушка объяснит ему, что бы это значило, ведь если войны определяют человеческую жизнь, то и сны людские должны определять. Разве он прекратил быть человеком? Пусть ему объяснит. Но бабушка только злилась на дедушку:
- Что я тебе объясню? Что ты хочешь, чтобы я тебе объяснила? Пусть они тебе сначала приснятся.
Хотя, скажу пану, подозреваю, должна она была знать, что есть такая дыра из ночи в ночь. Может, просто не хотела огорчать дедушку, потому что в каждом сне, даже в самом ужасном, всегда искала утешение. При том богатстве снов, что она носила в себе, не могла не знать. Поэтому огорчала она дедушку. Но и Господь его огорчал, почему не хочет наделить его такой своею милостью, как сны, когда других наделяет самыми разными милостями. Осерчал на него за тех трех, убитых? Но ведь, как Бог, должен знать, что на войнах убивают. И должен понимать. Столько войн, с тех пор, как создан мир, Он же сам и создал его, но ни одной войны не задержал своим всемогуществом, включая и ту, дедову и трех, им убитых. Ну, и кроме того, раз руководит миром, то руководит и войнами, и тогда получается, что не будь на то Его воли, не убил бы дедушка. За что тогда карает его?
Продолжение - http://www.proza.ru/2014/10/28/1076