Мне всегда казалось, что мы с ним родственники… Могут ли немец и бурят быть родственниками? Ощущение это иногда исчезает, но только я проеду мимо борзинского Дабасу-Нора – Соляного озера или выйду на разбитую трассу Александровского Завода, как снова наваждением зазвучат во мне его строки. Стихи хорошо писать во время езды на коне. Это отмечал он, первый поэт Сибири – Федор Иванович Бальдауф, по пути которого прошел и я, его далекий родственник. От Дабасу-Нора – до Нерчинского Завода. Это более трехсот километров.
Жаль, коня нет, а не то поскакал бы, срезая путь, прямо к Нерчинскому Заводу, заезжая по дороге на чабанские стоянки. А вечером, разведя костер, сварил бы тарбагана (он тоже их ел), смотрел бы на струящийся Млечный путь и далекие звезды. И разговаривал бы с ним о Забайкалье, Адун-Челоне, Торейских озерах, Ононе, Аргуни и шаманах. Мы оба много раз были в родных нам местах и много видели. Интересная беседа получилась бы. Однажды он видел камлание шамана и пораженный записал:
Как он под звуками тимпана
Высоко прыгает и вдруг,
Волшебной силой окрыленный,
Во прах бросает свой тимпан
И на костер воспламененный
Летит – и чародея стан
В минуту пламя охватило!
Всех тайный ужас обуял,
И все молчание хранило…
Да, мы с ним во многом схожи. Я нашел его почти через двести лет! И единственный из всех поэтов прошел именно его дорогами. Случайно ли это? Почему меня, гонимого судьбой и демоническим мановением русской поэзии, судьба забросила в Нерчинский Завод, на Благодатский рудник, где он родился 8 марта 1800 года. И теперь я навек связан с его родными местами, с ним и жестокой, но славной, историей Нерчинских Заводов. И все время должен стремиться туда, а потом бежать оттуда. Как и он.
Еще не зная о нем, в далекой молодости я побывал во всех местах, где бывал и он, восхищался природой, людьми, удивительными камнями и растениями, спускался в старые выработки и думал о тех людях, которые побывали здесь до меня...
И писал стихи легко, на ходу. Как и он. Позже прочитал его строки: «Ныне только узнал я, как легко писать стихи при езде верхом; разумеется, тут пишешь уже по памяти».
И мы, трясясь в кузове попутки, сложим что-нибудь. Ровная степь, в обрамлении огромных и пологих сопок, тянется от Дабасу-Нора до Акурая. Далее сопки начнут зарастать лесом, сначала не очень заметно, а потом все гуще и гуще. Тут и были стойбища далеких кочевников. Наших предков. Хамниган, которых русские называли тунгусами, бурят. В общем-то, разницы нет, потому как все – монголы. Летом на всех бутанах свистели тарбаганы, над ними парили тарбазины, проезжали одинокие всадники, в жестких и высоких травах паслись верблюды, кони, коровы, овцы, козы. А вечером на стойбищах горели костры. Он заезжал к ним, дружил со многими и писал о них стихи.
Кому бы заехать мне? Некому! Кругом пустыня с редкими, одичавшими и пьяными, деревнями. Всеобщее среднее образование довело степь до такой степени, что не осталось у человека ни воображения, ни мечты, а с ним и тучного скота. Одна мечта – где бы и что бы украсть, конечно, соответственно образованию. Аттестатов и дипломов завались, водки – тоже, но работы и никакого скота нет. Некому пасти, некому разжечь костер в степи и, встретив одинокого путника, угостить его крепким чаем и наговориться всласть… А он и чай пил в степи, и беседы вел, и слушал, как шуршат травы и шумно дышат в ночной степи скучившиеся овцы.
Я помню дикие картины
Далекой родины моей,
Уединенные долины
И длинных ряд нагих степей…
Впрочем, что же я остановился? Вперед, вперед на Аргунь, на берегах которой Бальдауф мечтал о Дабасу-Норе и представлял восхитительную поездку верхом, редкие минуты уединения, когда никто и ничем не мешает. Поэту можно помочь только одним – не мешать. И в эти минуты он видит:
Где и татарин, и даур,
И добродушные тунгусы,
Расставив длинные улусы,
Беспечно дни свои ведут…
Интересно, какой дорогой он ездил, да и были ли в то время дороги? Может быть, прямиком, через сопки или берегами речек, задевая стременами густые кусты черемухи и боярышника? Вот базановский ключ, откуда бурлит газами крепчайшая вода. Как много прекрасных мест в Забайкалье, но дальше Базанова – еще лучше: густые леса, великое разнотравье, шумящие реки и бурлящие ключи.
Как любил Бальдауф родные места и как ненавидел казенную работу, где был вынужден писать и переписывать бумаги, пить водку и наблюдать за жизнью лицемерных чиновников, в руках которых была его судьба! И он все время просился в экспедицию. На вольный воздух, леса и степи, где так свободно и ровно рождаются строки при взгляде на бурятскую девушку, без всяких претензий и прекрасную в своей скромности:
Ты так мила в своем наряде!
Цвети, пустыни красота!
Веселых юношей к отраде,
А мне мила ты, как мечта,
Как песнь любви – души созданье!
Помнил ли он о своих немецких корнях? Он родился в Благодатском руднике, который и сегодня остался в запустении двухсотлетней давности. Родители его шихтмейстер Нерчинского горного округа Иван Карлович Бальдауф и Софья Егоровна Лависова. Шихтмейстер – это горный чиновник XIV класса. Иван Карлович Бальдауф родился в Саксонии, закончил Горный кадетский корпус в Санкт-Петербурге. Софья Егоровна Лависова была гувернанткой управляющего Кличкинским рудником. Детей они воспитывали сами. Александра, Федора и трех дочерей обучали грамоте, арифметике, немецкому языку. Но у первого поэта Сибири упоминания о Германии я не нашел. Только Забайкалье, его родина, глубочайший интерес к ее истории, культуре народов. Он будто чувствовал себя их родственником. И на берегах сверкающего под солнцем Онона, и у подножий фантастических силуэтов Адун-Челона, на стойбище кочевников, разглядывая луки и колчаны. Он любовался бурятской девушкой по имени Бальджа и мысленно слагал:
Нет, дева степи, не забыть
Во дни судьбы моей ненастной
Твой образ смуглый, но прекрасный…
Какая же у поэта могла быть судьба – только ненастная, но душа – светлее не найти. Именно таким и должен быть поэт. Не потому ль и я в ненастные дни мой судьбы часто обращался к Федору Ивановичу Бальдауфу, и полог мрачных мыслей начинал брезжить неясным светом, а дух крепчал с каждой минутой. Я – не один такой, есть другой, более ранний, который первым в Сибири прошел по кремнистой дороге русской поэзии. Он тоже укреплял свой дух поэтическими строками и магическими наваждениями:
Я – тверд душой и без смятенья –
Морей пучины преплывал.
За Александровским Заводом – Калга, дальше – Явленка, где роют золото до сего дня, потом – Михайловка, названная по имени первого частного заводчика Михаила Сибирякова, плоты которого с рудой шли по Аргуни до деревни Записино. Там, в глухой тайге, можно еще найти обгорелые печи. Бальдауф, наверное, видел их… Но вот и Ивановка, Воздвиженский рудник, уже видна Крестовка и первые дома Нерчинского Завода, где в свое время жили лучшие умы России, создавшие сереброплавильное дело. Бальдауф работал и томился вместе с ними. И, мечтая написать поэму (не дело поэта!) о горнозаводских рабочих, горячо признавался своему другу, тоже поэту, Алексею Таскину: «Я сумел бы изобразить наши подземелья, внутренность рудников, этот полусвет у забоев и смесь синевы с бледностью на лицах рудокопов перед огнем бленды, и мрак вдали забоев, и звон цепей на ногах ссыльных, работающих у насосов». Но он был поэтом и рифмованного рассказа (поэмы) не получилось, да и не могло получиться. В самом признании уже есть картина подземелий и рабочих…
Мы прибыли вместе с ним в Нерчинский Завод. Вот дома, в которых жили начальники заводов, француз Барбот де-Марни, Мусин-Пушкин, горный инженер и писатель Черкасов, первый журналист Забайкалья Багашев. А вот замечательный двухэтажный дом Кандинских. С этой семьей дружил и Федор Иванович Бальдауф. Наверное, богатые купцы просто баловали бедного поэта, которого не жаловало начальство за пристрастие к питью водки. Когда человек пишет стихи, а все вокруг работают без воображения, тогда и кажется, что весь мир укоряет его. Невольно запьешь. Хотя поэт способен любую работу лучше простого человека сделать. А это опять же будет укором людям… Но продолжим о нем.
В 13 лет, в 1813 году, он вместе с братом отправился в Санкт-Петербург на учебу. Братья поступили в Горный кадетский корпус, где некогда учился их отец. Здесь царила атмосфера науки и искусства, помимо обязательных предметов, обучали языкам, танцам, пению, фехтованию. Поощрялись занятия сочинительством. На выпускных экзаменах присутствовали Н. М. Карамзин, И. А. Крылов, В. А. Жуковский. Преподаватель поэзии и мифологии А. А. Никитин ввел братьев в «Вольное общество любителей словесности, наук и художеств», а также в «Вольное общество любителей российской словесности».
Здесь выступали Федор Глинка, Александр Бестужев-Марлинский, Кондратий Рылеев. Здесь же уроженец далекого Забайкалья Федор Бальдауф встретил Александра Пушкина… Они не были знакомы. Может быть, близко не сошлись и в ту встречу. Но был, был в Забайкалье поэт, который открыл в столичных салонах неведомый и далекий мир берегов Онона и Аргуни, даурской степи, бурят и хамниган! Это была его родина и его мир. По этой земле он тосковал. Представленная им повесть о любви бедного охотника Кавиту к дочери богатых родителей Тунгильби была высоко оценена критиками. Это был опять же мир бурят и хамниган того времени.
Но беда следовала одна за другой: в 1818 году, в Кутомарском заводе, от руки каторжника погиб отец, брат Александр заболел чахоткой и вернулся в Нерчинский Завод, где впоследствии умер…
Через десять лет, в 1823 году, сдав выпускные экзамены, Бальдауф возвращается на родину – в Нерчинский Завод, где по словам М. М. Сперанского «Бездна зла и очень мало способов к добру». Но здесь родина, к тому же здесь – библиотека, лаборатория, магнитная обсерватория, горное училище. Есть здесь и музыка, и свои сочинители. Во всем Забайкалье – мрак, а здесь – культура. Но и этот мир тяготит поэта. В 1828 году он побывал в экспедиции на борзинском соляном озере Дабасу-Нор. Там глотнул вольного воздуха, а не бумажную пыль. И потому в 1834 году снова попросился туда:
Душа летит в поля широки,
Туда, туда, где свод высокий
Лазурью чистою облит.
Где неба путник одинокий
Светлее блещет и горит.
Где дух поэта, мощный, смелый,
С твореньем бога говорит…
.........................................
Пошлите Вы меня туда!
Там нет высокомерного начальства, канцелярских бюрократов, там нет чувства, что весь мир его укоряет, от которых можно спиться. Там нет удушающих подземелий и галид, там не слышно звона цепей. Там – свобода!
Просьбу оценили, и Бальдауф был отпущен. Что ж, отправимся обратно и мы с ним. От Нерчинского Завода – до Дабасу-Нора… Именно там его ждет гармония.
И вот он снова начал писать мощно и вольно. В июне была закончена поэма «Авван и Гайро» – история о любви русского юноши и девушки-хамниганки Гайро, потомки которой, наверное, и до сего дня обитают в моих родных степях, у берегов речки Борзи, подножий Адун-Челона. Транскрипция, конечно, у Федора Ивановича абсолютно неправильная. Но не в этом дело, а дело вот в чем, вслушайтесь:
…Там великан Адун-Челон
Своими вечными скалами
Стремится слиться с облаками;
Там блещет озеро струями;
Над ним кружат станицы птиц;
Табун игривых кобылиц
На скатах там холмов гуляет;
Здесь горделиво сын степей –
Верблюд горбатый выступает,
Там ходит стая журавлей,
Здесь в море солнечных лучей
Веселый жаворонок порхает,
А там, усевшись на бутан,
Лукавый, хитрый тарбаган
Проезжих свистом окликает…
Каково! Конечно, из архивных документов, мне хорошо известно, что первый поэт Сибири Федор Иванович Бальдауф при жизни не был признан. На Дабасу-Норе он побывал еще один раз в 1838 году, перед смертью, а в начале 1839 года отправился в Санкт-Петербург с караваном серебра. По дороге простудился, он давно болел чахоткой.
Умер в екатеринбургском госпитале. Могила его неизвестна… Такова жизнь поэта. Всё это печальные факты, а факты всегда сбивают в полете мысль, омертвляют настоящую жизнь и поэзию…
Мы вернулись с ним из Нерчинского Завода в степь, на Дабасу-Нор и Адун-Челон. Оставим его там. Он был там два раза, а теперь вернулся в третий раз. Здесь он писал свои лучшие стихи. Значит, здесь он и останется. Пусть наш родственник сидит на бутане, покусывая травинку, ждет свою Гайро и мечтательно слагает:
В ее устах не дышат розы,
Но дикий огненный ургуй
Манит любовь и поцелуй;
Я видел в зимние морозы,
Как на полночных небесах
Зарница яркая сверкает:
Так у тунгуски на щеках
Румянец девственный играет…
Не мешайте ему. Пусть он отдыхает от невзгод и людей, подарите ему покой, все равно он весь достанется людям. Он будет сидеть там долго, пока не изольет в строках любовь и мечты, горе и радость – всего себя. А там – вся судьба поэта, там же – и наша судьба.
Маньчжурия. 2009 год.