Приступы воспоминаний…
А иначе и не скажешь.
Именно приступы, потому что безотвязно преследуют, заслоняя и вытесняя, эгоистично забегают вперёд и не отступают…
И поэтому – сдаюсь!
Слышите, сдаюсь!
Поднимаю руки вверх, потом кладу пальцы на клавиши и выстукиваю тебя, моё прошлое, едва поспевая за гуттаперчивыми зайцами воспоминаний родом из детства моего.
Отступает, становится тусклым сегодняшний день.
Но как видны твои картинки, моё детство.
Время тотального счастья, «когда деревья были большими», когда солнце светило ласково, когда любовь была неизменно определяющей всё существо моё и пространство около...
Всё было воздухом твоим и хлебом твоим, и голосом твоим.
Детство моё, здравствуй, я вернулась, стою в сторонке задумчивая, грустная…
А мимо несётся ребёнок, пол которого можно определить только по имени, потому что никаких половых признаков нет ещё и в помине.
Но память, память, она помнит всё…
Три года – кроха, сидящая на горшке /это я/ в туалете коммунальной квартиры, где вместо унитаза - дырка.
Поэтому я сижу на горшке и смотрю в неокрашенную часть окна.
Вижу солнечные лучи и в них сонм жёлтых, живых, летящих наперегонки пылинок.
И заходится сердце от счастья!
И радость переполняет всё моё худосочное существо, - я еду к бабушке!
На самом деле я больше люблю деда за его деятельную сущность.
Люблю его твёрдый и одновременно лёгкий характер, и физическую силу – надёжно и весело.
Дед умел развеселить.
Высокий и крепкий, мускулистый и басовитый, он мог тонюсеньким голоском озвучивать лисичек и зайчиков, сварливых баб, которые «мужиков трахтувалы».
Мог за минуту выстругать свисток, или сделать рогатку с резинкой и кожаным ложем для камушка.
А ещё дед научил ковать алюминиевую толстую проволоку.
На маленькой наковаленке маленьким молоточком получались лезвия для ножичков и наконечники для стрел, колечки, да мало - ли...
И ещё получался перезвон,
когда подходил дед, брал в руку ещё один молоточек, стучал и пел «Во кузнице», и я пела, и была счастливей любого смертного в этот момент сотворчества и единения.
Я любила деда, любила его большие шершавые руки.
Когда он гладил меня по голове, мои тонкие, почти пуховые, волосы цеплялись за шершавости ладони, и было немножечко больно, ну примерно не так, как лизнуть плоскую батарейку, и всё же...
Но я терпела, и даже эта боль мне казалась особым доверием и приятием.
Я любила гонять на велике деда, вернее угонять.
Велосипед был дамский и ездить на нём было значительно легче, чем под рамой классического велосипеда.
А над рамой не только неудобно по причине недостатка роста и веса, но и часто… больно, да, больно было над рамой.
Я угоняла велосипед деда.
Тихонько выводила за двор, разгонялась, прыгала на ходу...
И не слышала, вслед летящих сердитых слов угроз, - лучше домой не возвращайся!
Я точно знала, что вернусь, обязательно вернусь.
И будет тихий вечер,
тусклый свет лампочки под потолком, чай с «ладиками», чтение вслух «Советской России», сказки одни и те же, но всегда с разным счастливым концом…
Будет исполнение моей любимой на три голоса - «Летят утки…
- и два гуся, - забывшись окончательно, подпеваю я, сегодняшняя…
И защекочет глаза…
/Безжалостная, жестокая память!/
И я плачу, плачу…
Потому что тех, кто любил меня искренне и без оговорок, просто любил -и всё, такую, какая есть, - их давно уже нет.
Я научу свою внучку петь «Летят утки».
Только сумею ли научить любви?!
Передалось ли и это умение мне?
Мне - от любящих и самых любимых навсегда моих предков?
Рыжей тенью портьерного шёлка,
серебристой вязью окна,
вечер тихо и осторожно
приобнял и согрел меня.
Одиночество в сердце пестуя
и храня мой сиротский уют,
мне картинки детства беспечного
до зари уснуть не дают.
Песни бабушки, сказки деда,
очень взрослое наше родство...
Запах мёда и свежего хлеба
и шальное моё озорство.
Как мальчишка, в штанах с заплатками,
все деревья и крыши - мои.
И с набегами, и с атаками
не игрушечные бои...
Преподносит память услужливо
горечь, страх моих первых потерь.
Мои самые верные, нужные,
где вы?! Где вы?! С кем вы теперь?!