Гл. 2 Золотой плод.
– Лучше быть жертвой, чем палачом.
– Позиция удобная. Для палача.
Когда Лаодику извлекли из влажной тьмы трюма, близился рассвет. Тонкая, светлая полоска между небом и морем напоминала о приоткрывшейся двери между тёмной и освещённой комнатами. Белое пламя поднималось из огромных чаш- светильников высокими, прозрачными столбами, заливая ярчайшим светом корабль и море вокруг него.
После темноты трюма, яркое сияние обожгло зрачки. Лаодика зажмурилась. «Смотри!» – один из стражников встряхнул её за плечи: «Тоже будет и с тобой!»
На месте снятого паруса, на, чуть приподнятой над палубой рее, покачивались восемь голых женских тел. Желая, чтобы рабыня как следует оценила зрелище, римлянин подтащил её к повешенным почти вплотную. Девушки висели, привязанные за большие пальцы рук, а тела их покрывало такое количество ран, что Лаодика ни на минуту не усомнилась в том, насколько они мертвы. Пышный ковёр, устилавший палубу, хлюпал под ногами.
Охватив «звериным» взглядом картину целиком, Лаодика увидела, что все жертвы были из «примазавшихся», не храмовых женщин, и сразу поняла причину расправы. Кто-то, а, возможно и не одна, из храмовых служительниц рассказала и показала римлянам метки, означающие принадлежность к храму. Ну а римляне, потом, поиздевались над рабынями вволю. «С тобой тоже так будет» – со сладострастием выговорил римлянин за её спиной, подтолкнул: «Иди!». Лаодика твёрдо зашагала дальше. Закалённые до равнодушия мысли и чувства – следствие храмовой «науки» – позволяли ученицам ни при каких обстоятельствах не терять душевного покоя.
В темноте галера казалось особенно огромной. Невысокие лимонные деревья в кадках, которых не было днём, наводили на мысль о саде. Пирующие предстали перед глазами девушки внезапно. Только что она была в саду и вдруг, буквально после двух шагов, оказалась в центре пиршества, у золочёного, украшенного слоновьей костью ложа, стоящего возле низкого столика. Пары эти (ложе и столик) образовывали букву «П», во главе которой, на возвышении возлежал сам император с воспалёнными и осоловевшими от долгого пьянства глазами, в роскошной, затканной золотыми пальмовыми ветвями тоге, безжалостно залитой толи вином, толи кровью. Позади него замер рослый, бородатый, светловолосый воин в доспехах и с обнажённым мечём в руках. Римлянин, доставивший пленниц на галеру, сидел на полу у ложа и влюблёнными глазами следил за каждым жестом своего владыки. Он был почти гол, как раб, но золотой перстень* указывал на его принадлежность к знатному сословию.
Золотой перстень* - золотое кольцо с печаткой, которой свободные люди заверяли свою подпись на документах, имели право носить только представители полноправных сословий римской империи: патриции (первое сословие) и всадники (второе сословие). Уже плебеи, будучи номинально гражданами, такого права, не имели.
Заметив пришедших,император вяло махнул рукой. Только что он с удовольствием трепал светлые волосы Марка.
Роскошь ослепляла. Скатерти и покрывала были окрашены в пурпурный цвет и затканы золотом, блюда на столах стояли только золотые. Золотая пыльца покрывала волосы пирующих. А одежды… Нет слов, чтобы описать великолепие драгоценных тканей, живописность заломов складок, прозрачность, нежность, блеск. Тончайшая шерсть, лён, виссон, а то и драгоценный шёлк из далёких стран, лежащих на востоке, на самом краю земли поражали изобилием и ценностью. И в это ошеломляющее великолепие вступила Лаодика: грязная, абсолютно голая, со слипшимися от морской воды волосами. Она вошла твёрдым шагом завоевателя, не испытывая ни колебаний, ни смущения.
– Вот это невозмутимость! – пьяные глаза императора упёрлись в неё, обшарив, ощупав, измерив. – Давно не видел подобного!
Уловив в словах прицепса явное одобрение, Марк Лепид попытался направить его мысли в другую сторону:
– Не думаю, что она будет так же невозмутима, когда её растянут на рее за её враньё!
Ничто не дрогнуло на лице служанки Кибелы:
– В какой лжи обвиняет меня бессмертный повелитель смертных? – она уже склонилась к подножию императорского ложа, коснувшись плечом, щедро намасленного тела фаворита, заглянула снизу вверх, в глаза прицепса.
– Ты не жрица!
– Я жрица, - голос Лаодики ровен и завораживающе проникновенен. – Если божественный и всеблагой пожелает убедиться в этом, – ему достаточно протянуть руку и ощупать знак посвящения. Сдёрнув шнурок, стягивающий волосы, Лаодика возложила ладонь господина себе на голову, и тот ясно ощутил под волосами след глубокой, давно зажившей раны. – Здесь меня ударили небесным камнем. Рана зажила, но шрам от неё никогда не изгладится ни с тела, ни с души. Больше года назад я стала жрицей, и всё это время прислуживала старшим жрицам в тайных, скрытых от непосвящённых церемониях и обрядах. По воле Великой Матери, ничтожной служанке открылось особой, тайное искусство…
– И что же это за тайное искусство? – влез Марк, но, увы, поздно.
– И что же это за тайное искусство? – повторил прицепс.
– Тайное для смертных. Для бессмертных в нём нет ничего тайного.
От женщины исходил острый запах морской воды. Слипшиеся волосы сосульками рассыпались по плечам, карие глаза светились. Сжимая её руку в своей, Гай чувствовал, как борются в его душе отвращение и желание. Вдруг поднявшись, почти вскочив, он потянул её за собой. Лаодика безропотно следовала за господином и только перед дверью каюты задержалась:
– Луна!
Полоска на востоке расширилась. Солнечные лучи беспрепятственно проникали через неё, пронзая светлыми стрелами сжимающуюся и отступающую темноту. Звёзды погасли, и только узкая, бледная полоска месяца одиноко висела на западе, над самым горизонтом.
– Она совсем исчахла за последние дни.
Поражённый неуместностью её речи, Гай приостановился, пытаясь понять: что говорит это существо?
– Дни и ночи тоскует она о том, кто, будучи бессмертным, живёт, уподобясь сделанным из праха, тоскует, но не может сойти. Неужели господин не смилостивится над несчастной богиней?
– Не может спуститься? – пьяные, непонимающие глаза Калигулы, казалось, вот- вот вылезут из орбит.
– Да, господин. Но если господин снизойдёт до любовной тоски несчастной Богини, сегодня же бессмертная дева сойдёт…
– Сойдёт? – Калигула если и не понимал ничего, то, надо признать, всё-таки пытался понять.
– В этом и заключается тайное знание, – твёрдо ответила служанка и, не давая прицепсу что-либо возразить, с силой потянула его в каюту. Последнее, что почувствовал, оказавшийся на ложе Юлий, - руки, крепко стиснувшие его виски. Сознание затянуло пеленой, а когда пелена сдвинулась, – в каюту сквозь стену вошла бледная девушка в струящейся, сияющей одежде. Она была похожа на... Но на кого – Юлий так и не вспомнил. Чувствуя давно забытое волнение, он потянулся к пришелице…
Оставив грезящего в гипнотическом забытьи господина, Лаодика поднялась на палубу. Солнце наполовину вынырнуло из розовых морских вод, заливая весь мир золотым сиянием. Это было прекрасно до неправдоподобия, и Лаодика вдруг с горечью ощутила, насколько омерзительно она должна выглядеть на фоне этого солнца, этого моря, этого неба, на сияющем всеми красками, похожем на волшебную птицу корабле. К счастью, слабость длилась недолго. Сам вид разряженных, толкущихся перед дверьми каюты людей, подстегнул её, как тот самый, своевременный удар хлыстом.
– Император спит и не желает, чтобы ему мешали.
Дружки Цезаря притихли. Лаодика же обратилась к дородному, богато одетому мужчине средних лет с золотой серьгой в ухе*. Презрительный взгляд, которым он встретил
…золотой серьгой в ухе – т.е. раб
её только прибавил твёрдости её голосу: «Мне нужна отдельная каюта с ванной. И ещё мне нужна хорошая одежда, покрывало, сандалии. Всё из хорошего, но неброского материала». Ответ прозвучал на редкость нагло: «Если я каждой (далее следовал ряд непристойных эпитетов) рабыне буду давать по каюте…» Лаодика, не шевельнув бровью, выслушала брань, сказала, отворачиваясь: «Ты об этом даже пожалеть не успеешь». Это была первая и единственная угроза, которую девушка позволила себе произнести на людях. Да и предназначалась она не столько распорядителю, сколько людям, их окружившим.
– Остановись! – на этот раз, бросаясь между дверью в каюту и разнаряженным Лепидом, рабыня изобразила мольбу и страх. – Остановись! Не делай этого! Ты раскаешься!
Марк замешкался на мгновение, но потом, оскорблённый тем, что эта голая, нечистая девка оттесняет его от прицепса, с силой оттолкнул её со своего пути.
Дальше произошло то, что должно было произойти. Разбуженный вторжением, император приподнялся, сонно огляделся. И сознанием, и кожей он ещё ощущал тающее тело юной богини, а, так как эти фантомные ощущения ничем не отличались от ощущений настоящих, он решил, что богиня исчезла, испуганная вторжением его любовника, и обрушил на последнего весь вспыхнувший в тоже мгновение гнев:
– Пошёл вон, собачье отродье! Да поглотит Плутон этого вислоухого осла! Клянусь божественной сестрой моей Друзиллой…
Загорелое лицо Марка стало белым, как мрамор. Пятясь, он выбрался из каюты. На мгновение глаза его встретились с сочувствующими глазами Лаодики.
– Жрица! Где жрица?!
– Я здесь, Всеблагой и Великолепный.
Вид, возникшей в дверном проёме рабыни, разом остудил гнев Калигулы:
– Где она?!
Лаодика склонилась в нижайшем поклоне, ответила:
– Не гневайся, Величайший среди Великих. Земнородным запретно лицезрение ликов Бессмертных, за исключением сияющего всеми доблестями Лика Всеблагого и Великолепного.
Презрительно дёрнув щекой на по-восточному выспоренный ответ, император нетерпеливо щёлкнул пальцами, призывая слуг. Пока те снимали с него испачканную одежду, обтирали тело душистым уксусом, он обратился к старшему рабу – тому самому, с золотой серьгой в ухе, который только - только обругал Лаодику в ответ на её требование: «К пиру всё готово?»
С того момента, когда император покинул пиршественное место, не прошло и часа. Слуги едва успели убрать объедки и вычистить ковры. «Всё будет представлено по первому желанию Величайшего из Повелителей» – почтительно отозвался раб, но Цезарь нахмурился. Несколько мгновений глаза его блуждали. Уж не там ли, куда был направлен рассеянный взгляд новой рабыни? Вдруг он спросил, свирепея: «Так сейчас ничего не готово? – выбросив руку, он схватил раба за серьгу, вырвал её, разодрав мочку уха. – Так сейчас ничего не готово?!» – кулак, сжавший серьгу, обрушился на бледное лицо раба. Брань, сопровождавшая удар, не достойна была уст последнего нищего. «Одрий!» Повинуясь жесту императора, германец- телохранитель и палач в мановение ока смахнул склонённую голову. Калигула замолк, заворожено следя за расплывающейся кровавой лужей, медленно поднял руку, щёлкнул пальцами, уронил подбежавшему рабу: «Убрать» – и, всё ещё не осознав происходящего, поискал вокруг глазами и, только встретившись с рассеянным взглядом рабыни, очнулся, щелчком подозвал другого раба, велел: «Отведи жрицу к старшему. Пусть она примет пристойный вид»
Лаодика склонила голову и, пятясь, скрылась в окружившей императора толпе. Рядом с ней шёл раб. На палубе она выпрямилась, расправила неширокие плечи, огляделась. Неподалёку, в толпе дружков, стоял Марк. Вид у него был гордый, даже может быть слишком. У борта рабы, приподняв, скинули в море тело старшего раба. Следом за телом полетела и голова. Повернувшись к спутнику (и опять глаза Лаодике резанула рея и тела женщин на ней), она спросила: «Как имя того, к кому мы идём?» «Кирилл, жрица. Прямо, жрица…»
Следуя указаниям держащегося позади раба (недвусмысленное признание её победы), Лаодика быстро нашла Кирилла. Судя по имени, раб был греком, но на имени всё греческое в нём заканчивалось. Гололицый, в тоге, как и казнённый, он отличался от свободных лишь золотым кольцом- серьгой в ухе, да отсутствием на пальце золотого перстня с резным камнем- печаткой. Выслушав требование голой девки, он нахмурился, но раб успел вставить: «Таков приказ Цезаря» – и мина недовольства мгновенно модифицировалась в мину сосредоточенного размышления.
«Горячая вода, масло, добрая одежда здесь есть в достатке, но что касается отдельной каюты… Пусть госпожа не гневается, но на барке нет ни одной незанятой каюты из тех, что удовлетворили бы изысканный вкус госпожи». Прозрачные глаза девки смущали его, а её ответ отдался в теле ознобом: «Уважаемый Кирилл ещё не знает, что каюта Ляхета теперь свободна». Взгляд Кирилла метнулся к рабу. Тот молча закивал, подтверждая сказанное. Управитель понял, подозвал одного из своих помощников: «Я иду осматривать каюту Ляхета, - после чего, подчёркнуто скосив глаза в сторону, дабы «не смущать госпожу», указал рукой. – Прошу, госпожа. Не знаю вашего глубоко почитаемого имени, госпожа». «Лаодика. Имя моё – Лаодика».
Так они и пошли: Лаодика на пол шага впереди, Кирилл за ней. Отпущенный раб отстал, и Кирилл попытался ненавязчиво расспросить девушку: из каких она земель, кто её родители. Лаодика не стала делать тайну из того, что скоро и так станет известно всем. Она рассказала, что родом из Ионии*, что родители её простые поселяне, но, что по воле судьбы, она оказалась во Фригии*, где долго жила при храме Кибелы- Реи- Фригийской. Там она
Иония и Фригия – древние греческие государства, находившиеся в Малой Азии.
получила неплохое образование, познакомилась с несколькими языками, в том числе и с латынью…
На палубе их увидел Марк. Не будучи ни глуп, ни наивен, он, как и большинство зрителей, не колеблясь, связал воедино брань раба, угрозу рабыни и последующую расправу. Сама по себе жизнь раба мало, что значила в глазах сына сенатора, но скорость, с какой месть последовала за оскорблением, была достойна самого пристального внимания, тем более что и сам он оказался жертвой такой же быстроты. Вроде бы без всякой цели прогуливаясь по палубе, он пересёк путь пары перед самым спуском в каюты и, как бы мимоходом снисходительно потрепав рабыню по голой спине, бросил: «Хорошее начало, крошка. Идёшь осматривать свою каюту?»
Равнодушное молчание, сопровождавшееся полным безразличием к фамильярному жесту, удивило и оттолкнуло его сильнее самого жестокого отпора, но Кирилл поспешил прийти на помощь патрицию: «Да, да, господин Лепид, Всеблагой и Великолепный Владыка Владык пожелал, чтобы у его служанки была каюта. Я посмел предположить, что каюта Ляхета подойдёт ей больше, нежели какая-либо другая. Не хотите ли сами убедиться в этом, господин?».
За те четверть часа, что прошли с момента его изгнания, самоуверенность Лепида сильно поколебалось. Будь иначе, – он никогда бы не спустился в каюту, предназначенную рабыне, тем более что невозмутимость, с какой та осматривала освобождённое с её помощью помещение, граничила с откровенной наглостью.
На взгляд Марка убранство этого жилища отличалось крайней скудностью: ничем не украшенные переборки стен, жёсткая деревянная мебель, голый, деревянный же пол. Длинная портьера отделяла от жилой части ванну из листовой меди, намертво привинченную к деревянной подставке.
А вот Лаодике каюта понравилась. В ней было всё, необходимое для жизни и, следовательно, она была хороша. Кирилл, пока длился осмотр, собрал с помощью раба, приставленного к каюте, все свитки, принадлежавшие покойному Ляхету. Раб, ошалевший от вести о гибели хозяина, поспешно скидывал в большую корзину все документы подряд, искоса поглядывая на новую жительницу каюты. Забрав папирусы, Кирилл ушёл, сославшись на дела. Вслед за ним убежал и раб. Лаодика глубоко вздохнула, опустившись в кресло, потянулась, расслабляя утомлённые, застывшие мышцы, прикрыла глаза и, казалось, задремала. Взбешённый подобным пренебрежением Лепид, выскочил на палубу, громко хлопнув дверью.
Лаодика даже не шелохнулась, но когда запыхавшийся от усердия и спешки раб сообщил: «Ванна готова, госпожа» – сразу поднялась и скрылась за занавесью. Тщательно перетерев волосы яичным желтком, Лаодика не менее тщательно выполоскала их в подкисленной душистым уксусом воде. Удалив притираниями грязь и пот, она несколько раз облилась подогретой пресной водой, отдавая должное тому наслаждению, которое всегда испытывает освобождённое от нечистой липкости тело. Закутавшись в полотенце, она вышла, предоставив рабу выносить грязную воду и приводить всё в порядок.
Марк Лепид с независимым видом подошёл к ожидающим выхода Цезаря соотечественникам. Через час с небольшим, Гай Юлий Цезарь Август Германик, во всём своём императорском великолепии, вышел на палубу. На сей раз потомок Венеры*
Потомок Венеры* - род Юлиев выводили от Энея, сына Венеры.
выступал в обличии Юпитера. Накладная, позолоченная борода и накладные, позолоченные же волосы, скрывали бритый подбородок римлянина и плешь распутника. Пояс из самоцветов свободно стягивал немыслимую, покрытую жемчугом, как рыба чешуёй, ризу. Самоцветы же удерживали тяжёлую, затканную золотыми молниями, пурпурную мантию. Ещё одну молнию новоявленный Юпитер сжимал в руке. Гордо выступая на высоченных котурнах, он спесиво, и вместе с тем подозрительно, оглядывал собравшихся вокруг его каюты дружков: все ли оценили его величавый и божественный вид? Не посмеивается ли кто-нибудь над ним исподтишка?
Марк Лепид, поймавший взгляд новоявленного бога, облился холодным потом. Цезарь запомнил его оплошность и не простил её. К счастью, толпа восхищённых зрителей была слишком густа и, отступив, пусть даже на один шаг, юноша скрылся в ней так же надёжно, как в густом тумане. Последовавшие, за подобным проявлением немилости уклончивые ответы недавних друзей, по сути, означавшие их нежелание иметь с обречённым что- либо общее, добили Лепидово самомнение окончательно.
Просушенные и чистые волосы рассыпались и взлетали при малейшем движении. На креслах лежала принесённая рабом одежда. Перебрав флаконы и коробочки с душистыми веществами, Лаодика, наконец, остановила свой выбор на вербене. Чуть-чуть сухого порошка, добавленного в прозрачное оливковое масло, придали тому лёгкий, почти призрачный аромат. Захватив несколько капель смеси, Лаодика принялась натирать ею голову и волосы, помогая пальцам тонким гребнем из твёрдого дерева.
Открывшаяся дверь пропустила в каюту Марка и юную девушку - рабыню, при виде которой Лаодика вдруг стиснула зубы, да так, что на щеках у неё заходили желваки. От девушки пахло морем. Огненно - рыжие волосы её были мокры, на чистой, коротенькой тунике проступили мокрые пятна: «Госпожа, дозволь помочь тебе…». Лаодика огляделась по сторонам, словно не зная, что делать, встретилась взглядом с выглянувшим из ванной рабом, попросила, почти взмолилась:
– Выгони её отсюда. Прочь.
– Ананка! Это же я!
– Убирайся прочь! Видеть не могу!
– Ананка!!! – второй отчаянный вопль девушка испустила уже за дверью. – За что?! Смилуйся!!!
Глядя в сторону, Лаодика выговорила через силу:
– Каждый день видеть её и думать, что, может быть, она искала моей смерти… - о том, что девушка напоминала бы ей унижения, пережитые в храмовой школе, Лаодика, разумеется, промолчала. Не сказала она и о том, что девушка из знатного рода, оказавшись её служанкой, не смогла бы примириться с подобным перераспределением ролей, а жить, зная, что твоя личная служанка только и ждёт, чтобы через предательство принизить тебя, – радости никому не доставит. Марк слова рабыни понял по-своему, вспомнив, что и сам он пытался погубить девушку.
Налив в ладонь немного душистого масла, Лаодика принялась сосредоточенно втирать его в кожу. Раб, закончивший уборку, спросил её, со всей почтительностью, на какую только был способен: «Может быть, госпоже пригодится моя помощь?» – за время своего рабства он привык ко всему и твёрдо знал, что быть личным слугой всегда лучше, чем быть слугой «для всех». Хозяин мёртв? Ну и что? Он- то жив. Флегматично кивнув, Лаодика вытянулась на ложе, подставив рабу спину, посоветовала: «Много масла не лей. Ни к чему».
И тут Марк не выдержал: «Я патриций, а ты… рабыня! Рабыня императора!». Лаодика опять кивнула, ответила столь же флегматично: «Я – рабыня императора, и потому не могу указать на дверь патрицию императора, как поступила бы с другим. Я вынуждена терпеть его присутствие».
Смочив спину девушки маслом, раб осторожно растирал чистую, тёплую кожу и, казалось, ничего не видел и не слышал. «Зачем ты оговорила меня перед Цезарем?» - спросил Марк. Лаодика повернула голову, ответила, вложив в слова тихую, тёплую грусть: «Ты не прав. Я останавливала тебя». Марк пристально посмотрел на неё.
Жрица Кибелы лежала ничком, повернув лицо в его стороны. Расслабленная, сонная, обессиленная, и лишь карие, полу прикрытые глаза её смотрели печально и мудро. Он переставил кресло, сел рядом с её ложем, наклонился почти к самому лицу: «Хочешь, я сегодня же пришлю тебе раба, обученного уходу за телом?». «Нет» – кратко отозвалась девушка, вздохнула, поднялась, села. Взгляд римлянина был цепким, почти оценивающим. Раб бросился к разложенной одежде, но Лаодика остановила его: «Не надою. Я сама. Как тебя зовут?» «Флор, госпожа, – быстро отозвался раб, – Я из Александрии» «Я запомню. Ступай» – велела она, запуская в волосы тонкий гребень. Быстро собрав волосы на затылке и, связав их узкой лентой наподобие короткого конского хвоста, Лаодика натянула длинную, до пола тунику, поверх неё надела хитониск, завязала пояс, чуть замешкалась, укладывая складки, потянулась за головным покрывалом.
– Кирилл мог бы найти покрывало и получше… и пару золотых браслетов можно было бы добавить…
Лёгкое покачивание головы предварило ответ:
– Кирилл поступил разумно. Золотые украшения и тонкие ткани существуют только для носящих золотые кольца, – мягким движением руки она взяла Марка за руку, подняла её. – Если бы это кольцо было моим, – я бы не стыдилась надевать дорогие уборы.
Удар был нанесён точно. Лепид вырвал руку:
– Да ты знаешь!..
Не слушая патриция, Лаодика гордо тряхнула коротко обрезанными волосами и быстро пошла прочь из каюты. Стиснув зубы, юноша бросился за ней:
– Ты можешь умилостивить Цезаря?
– Ты сказал, – бросила Лаодика слова, прозвучавшие, как согласие. Марк не отставал:
– А если я не отдам перстень, Цезарь казнит меня?
– Ты сказал.
– Погоди, жрица, – он попытался остановить её. – Зачем тебе сенаторский перстень? После пира я пришлю тебе пять не мене ценных колец!
Лаодика остановилась, сказала, твёрдо глядя римлянину в глаза:
– Мне нужно это, а ты можешь надеть любое из тех пяти.
Мучительные раздумья исказили лицо римлянина, но страх был слишком велик и, ломая гордость, Марк стянул перстень с пальца:
– Забирай.
Сжав добычу, Лаодика произнесла повелительно:
– После пира пришлёшь мне двадцать тысяч сестерций* и виссоновое* покрывало на ложе.
Сестерция – серебряная римская монета.
Виссон – ткань из бисусных нитей средземноморского молюска.
Взгляд юноши отразил недоброе внимание. Нет, цена, названная рабыней не была чрезмерной, но то, как девушка потребовала её, обожгло гордость римлянина. Привычно сдержав, почти скрыв свои чувства, он спросил:
– Как ты смягчишь гнев Цезаря?
– Он не вспомнит.
– А если вспомнит?
– Он не вспомнит.
– Сам не вспомнит, – напомнят другие.
– Он не вспомнит, – в третий раз повторила девушка и добавила, подумав. – Мне нужны деньги, а получить я их могу, только если Цезарь не вспомнит
– Он может вспомнить потом.
– Если я получу деньги и покрывало, он не вспомнит никогда. И ничьи напоминания, кроме твоих, не заставят его вспомнить.
В «саду» было пусто. Марк подозвал проходившего мимо раба и, узнав, что император пирует на «острове», повёл Лаодику вниз, в трюм.
«Остров», как и положено острову, был со всех сторон окружён водой. Огромный бассейн с островом посередине, заключённый внутри плывущей по морю галеры, показался Лаодике верхом искусства и верхом нелепости одновременно. Огромные чаши светильников, установленные над водой, освещали мерцающую в их свете воду, лодочки, по ней скользящие, мраморные, позолоченные ступени лестниц, спускающихся к воде и поднимающихся из воды, а, порой, и чёрное, гибкое тело мурены, беззвучно скользящей вокруг острова и, подобно сторожевой собаке, подстерегающей названного гостя.
У самого спуска к воде Лаодика остановилась: «Я пойду первой. Ты выждешь столько, сколько мне надо, чтобы дойти до подножия императорского ложа. Этого будет достаточно».
Стоило ей выступить из темноты спуска на свет, как золочёная, сделанная в виде раковины лодочка сорвалась с места. Лаодика без интереса рассматривала отделанные перламутром борта, обтянутую пурпурной тканью внутренность «ракушки» и «жемчужину» – сияющую как серебро, нагую девушку- гребца. Несколькими сильными ударами вёсел девушка перегнала лодку через неширокое кольцо воды, причалила к позолоченной лестнице, ведущей к пиршественным столам.
Тут Марк Лепид, следивший за ней из темноты, потерял Лаодику из виду. Некоторое время он пытался отличить её среди других, и ему даже стало казаться, что он действительно видит рабыню. Выждав так (раза в три дольше, нежели, по словам девушки, ей было нужно), он спустился к воде. Лодочка- ракушка без промедления доставила его на «остров наслаждений» и вскоре он стоял перед императором.
При виде своего возлюбленного, Калигула расплылся в улыбке, приподнялся на ложе, призывая его взмахами рук: «О, Марк, любимый мой! Где ты пропадал? Я тебя так жду!» Слова императора, его бурная радость и страстный, взасос, поцелуй способны были сделать Марка, по крайней мере на этот миг, счастливейшим из смертных, но полноту счастья нарушил его, Марка, сенаторский перстень. Лаодика повесила дорогое кольцо на ленточке себе на шею, поверх всех одеяний. Каждый раз, когда взгляд патриция падал на это украшение, тело римлянина передёргивалось от бессильной ярости, и юноша поспешно отворачивался, опасаясь вызвать недовольство новой фаворитки. Сразу после пира он послал ей деньги и ткань, размышляя при этом о том, как бы половчее вернуть утраченное кольцо.
Лаодика всегда предвидела последствия своих поступков. Всё, что она делала, опиралось только на расчёт. Вывешенное напоказ кольцо, подобно белому парику блудницы, означало: «готова на всё», но если у блудницы под словом «всё» подразумевается любое ублажение плоти, то для рабыни, имеющей влияние на самого Цезаря, «всё» означало торговлю этим влиянием. Именно торговлю. Лаодике нужны были деньги.
Через два дня вывеска сделала своё дело, и потому на довольно игривое предложение Марка посетить её, девушка ответила утвердительным кивком. Нет, римлянин ей не нравился. Ей вообще не нравились мужчины моложе пятидесяти лет, а, в частности, ей нравился только один мужчина – Филемоний, и он был мёртв. Главным недостатком Лепида в глазах рабыни была его молодость. Ещё бы! Римлянину не набиралось и тридцати. Кроме того, Марк, говоря по совести, не был красив. Хорошо ухоженный мужчина. И всё.
Конечно, Лаодика, в совершенстве познавшая технику любви, могла бы просто оценить чужое искусство, но ценить-то в этом случае было нечего. Сенаторский отпрыск и фаворит Цезаря, увы, привык получать удовольствие сам, а не дарить им других. Да, через его руки прошло немало женщин, от рабынь до сенаторских жён, но грозная тень Императора, маячившая за его спиной, мало способствовала самосовершенствованию юноши. Женщины давали, а он принимал и оценивал.
Впрочем, Марк тоже с объятиями не спешил. Вопреки видимой случайности визита, он пришёл не с пустыми руками. Флакончик чернёного серебра, отделанный бирюзой, был полон душистого сока миртового дерева. Сладостный и тонкий аромат просачивался даже сквозь плотно притёртую пробку, выточенную из бирюзы и украшенную сверкающими чёрными зёрнами серебра. Сияющие пятнышки и штришки на чёрном фоне самого флакона изображали две влюблённые пары. Лаодика долго вглядывалась в сплетение сияющих тел. Лишённая способности восхищаться красотой, как таковой, она всё-таки не смогла не залюбоваться тонкостью отделки и чистотой шлифовки. Приоткрыв пробку, девушка вдохнула аромат мирты. Запахи, особенно сильные, никогда не возбуждали её. Потому-то она столь умеренно пользовалась душистыми маслами, но сейчас, этим жестом, она сознательно подчеркнула свой восторг перед подарком.
Стоя посреди комнаты, Марк снисходительно наблюдал за восхищённой рабыней. Удовольствие его увеличивалось, в том числе и оттого, что сам флакон обошёлся ему совсем не дорого, так как был частью какого-то подношения то ли за услугу, то ли за замолвленное перед императором словечко.
– Когда Цезарь будет вдыхать запах мирты с твоего тела, вспомни обо мне, тоскующем…
– По объятиям Цезаря? – в тоне вопроса, оборвавшем льстивую фразу, не было ни насмешки, ни досады. Лишь лёгкое подтрунивание, скорее забавляющее, нежели обижающее, и потому вполне допустимое в разговоре с глазу на глаз. Марк рассмеялся, не спрашивая позволения сел в кресло у столика, уставленного самыми разными, в большинстве своём недорогими флаконами, оставшимися от прежнего хозяина. В те времена мужчины прибегали к благовониям и маслам не реже (если не чаще) женщин. Принесённый им флакон выделялся здесь, как лилия среди разнотравья.
– Я вижу, что жрица Кибелы полагается не только на своё мастерство в любви и на свою невозмутимость. Маслам и притираниям тоже нашлось место среди её чар.
– Как ни искусны чары, место для новых всегда найдётся, – опять отшутилась Лаодика.
– Место? И только для чар? А не найдётся ли… скажем, в сердце жрицы, места для моей любви?
– Разве на галере нет других жриц Кибелы? Столь же умелых и невозмутимых, тела которых, много совершеннее моего?
– Ни одна из них не удостоилась внимания Цезаря даже дважды, а их искусство не на много выше искусства чужеземных куртизанок. Клянусь ступнями Юпитера, но здесь не обошлось без тайного чародейства, – он приблизился почти вплотную, заглянул в карие глаза служанки. – Это тайна – тайна наслаждения и, клянусь лоном Венеры, наслаждения ни с чем не сравнимого. Неужели жрица Кибелы будет сурова и откажет смиренному паломнику?
– Жрицы Кибелы никогда не отказывают паломникам, но, отдавая тело, они никогда не и никому не отдают своих тайн. Таких тайн! – но её сопротивление было слишком слабым, и Марк поспешил закрыть ей рот поцелуем. Долгим, страстным, «Прошу вас, господин, – зашептала Лаодика, когда он прервался, – не делайте этого. Я не хотела бы нарушать верность императору».
Будь у неё желание избежать объятий Марка, худших слов она не смогла бы придумать. Римлянин на миг разорвал объятия, но только затем, чтобы поднять её и перенести на ложе.
– Не надо, не надо, – шептала служанка, пока мужчина опять не закрыл ей рот поцелуем. Сноровисто освободив тело рабыни от покровов, Марк столь же ловко скинул одежду сам.
– О мать Богов, будь свидетельницей! – в восхищении вздохнула девушка. – Какое прекрасное тело! – как в экстазе восхищения она всем телом прижалась к телу римлянина, опять вздохнула, но уже обречено. – И палач будет рвать это тело! О, Мать Богов, как ты жестока!
Прервав её речь поцелуем, Марк зашептал:
– Мы умрём вместе!
– Нет, Цезарь не подарит нам такой милости. Он прикажет пытать тебя, а мне велит ублажать его любовными ласками, – выражение мертвящей безысходности, которое она придала своему лицу, стало завершающим штрихом. Скрипнув зубами, Марк разорвал свои объятия, выпустив нагое, прохладное и такое, казалось бы, доступное женское тело, сел рядом с ней на ложе:
– Ты мудра, жрица. Гай Юлий Цезарь не простит измены, – он провёл ладонью по её груди, усмехнулся, будто только - только заметил отсутствие на шее рабыни ленты с кольцом. – Почему ты больше не носишь мой перстень?
Лаодика села рядом, обняла его сзади, положив голову на плечо, ответила просто:
– Я поняла, что это причиняет тебе боль.
– Да, люди могут подумать, что я купил твою любовь.
– Я поняла это, – согласилась Лаодика.
– Верни его мне, – попросил он, словно бы вдруг набредя на эту мысль.
– Вернуть? – Лаодика задумалась. – А ведь за этим-то ты и пришёл. Не зря у твоего раба, что топчется за дверью, кошелёк с деньгами. Интересно, сколько ты взял?
– Двадцать тысяч, – Марк напрягся, ожидая всплеска гнева, но её не последовало. Отыскав перстень, Лаодика сняла его с ленточки, сказала с горечью:
– Пусть будет так. Я согласна. Зови раба с деньгами.
Проводив довольного собой римлянина, Лаодика равнодушно ссыпала в шкатулку тяжёлые золотые. Кольцо ей было больше не нужно. То, что рабыня торгует своим влиянием на императора, на галере знали все. Большего Лаодике пока не требовалось. Флор, до того прятавшийся в ванной, расставил кресла на прежние места, расправил покрывала и, искоса поглядывая на девушку, годящуюся ему в дочери, спросил осторожно: «Моя госпожа влюблена в патриция?» Не имея привычки надуваться спесью, Лаодика ответила, хотя её ответ и прозвучал двусмысленно: «Так же, как и он в меня». «Мне думается, – раб с сомнением покосился на девушку, – патриций не любит мою госпожу». «Ты сказал».
Последнюю фразу Лаодика повторяла особенно часто и, чаще всего, она означала, что, раз спрашивающий сам знает ответ, то и спрашивать ему вроде бы незачем. Но кроме такого, явного смысла, фраза могла нести ещё десяток смыслов потайных, или подразумевать их. Меньше всего Лаодика стремилась быть понятой. Характер её был прост до примитива, но молчание и скрытность неплохо скрывали эту простоту, а густой налёт таинственности создавал иллюзию глубины чувств и мыслей. Впрочем, не так уж она была и примитивна. Примитивным не дано любить, а она любила…
* * * * *
Лаодика поняла это спустя пол года после своего «падения». Ей тогда не было шестнадцати, а хозяину её, Филемонию, перевалило за шестьдесят. Он был приятен видом, умён, красноречив, но, самое главное, она чувствовала, что небезразлична ему.
В доме Филемония перебывало немало гостей, но ни один из этих высокообразованных и прекрасных аристократов Лаодику не видел. Филемоний не провожал её взглядом, но и не смотрел сквозь прислужницу. Когда Лаодика поняла, что господин наблюдает за ней, мысли её окончательно спутались. Уложи хозяин служанку в свою постель, – всё стало бы просто и ясно, а вот ничего не требующее и ни к чему не обязывающее внимание, смущало мысли рабыни.
Лаодика до сих пор с трепетом вспоминала тот день, когда посмела заговорить с хозяином сама. За два или три дня до этого, на вечеринке шёл разговор об Атлантиде и, помогая хозяину лечь, девушка, задыхаясь от смущения, начала: «Не разгневается ли господин, если я, ничтожная служанка, осмелюсь спросить: где находится счастливый остров Атлантида?» Малейшего намёка на неудовольствие было бы достаточно, чтобы она сгорела от стыда, но в тоне ответа прозвучало уважение? «А ты любопытна, девочка. Умеешь слушать, ищешь познания. Редкое свойство среди женщин, предпочитающих говорить. Но лучше я не буду отвечать на твой вопрос. Пусть сам Божественный Платон ответит тебе».
А ещё через два дня, вечером, – спросил её: «Ну, так, где же расположена Атлантида? Ты нашла ответ?» И Лаодика рассказала то, что узнала из книги. Речь её была отрывистой, неровной, но текла легко. Легко рассказывать тому, кто умеет слушать, а Филемоний умел. За первым свитком последовали другие. Подстёгиваемая разгорающейся любовью, Лаодика чуть не наизусть учила философские рассуждения, стихи, трагедии.
Тогда, да и сейчас, она воспринимала это как нечто естественное, но… хозяин, беседующий по ночам с юной рабыней о бытии, о судьбе, о предопределённости и свободе выбора, – было ли это естественным? Для Лаодики, наслаждавшейся своей мудростью и вниманием человека, которого полюбила, – да.
За манускриптами пришла очередь языков, необходимых, чтобы читать подлинные тексты. Когда же девушка усвоила основы первого языка, хозяин заговорил с ней на нём. Два года такого обучения сравняли её в знаниях с двенадцати - тринадцатилетними аулетридами. За два года она прошла путь, на который они тратили пять - шесть лет. А однажды Филемоний попросил её об услуге.
В храм приехал какой-то особый паломник. Покои для него готовились заранее, и Филемоний попросил, её попросил! Прислуживать знатному гостю.
-Как прикажет мой господин.
И тогда, Филемоний впервые обнял её и прижал к сердцу: «На время, радость моя, только на время. Пока он будет здесь, – и тут же оттолкнул, отвернулся, прикрыл ладонью глаза, - Прости, дитя, прости, но расстаться с тобой… Прости, я говорю не то, что должен». Дрожа всем телом, Лаодика упала тогда к его ногам, и, обнимая колени, почти со стоном молила: «Господин, господин мой. Всё, что прикажешь. Всё. Для тебя. Только для тебя…» Филемоний гладил её по волосам, успокаивал: « Не надо, дитя моё. Время не повернёшь. Не надо. Я уже гляжу на закат, а твоя жизнь только начинается. Пощади, дитя, не рви моё сердце». «Нет, господин мой, нет. Господин мой прекрасен. Кудри его, как серебро, как белопенные струи ручьёв. Глаза – как небо в воде отражающееся, лицо – лик солнечный, разум – как камень алмаст, речи – низанный жемчуг…»
Потом она служила многим гостям. Вряд ли кто-то из них запомнил незаметную храмовую служанку, а зря. От взгляда и слуха её не укрывалось ничего. Натренированная память позволяла донести, не растеряв ни единой крохи из услышанного и увиденного. Бесцветная, незаметная, не возбуждающая ни интереса мужчин, ни зависти женщин, она проникала в самую глубь сокровенных мыслей тех, кому смиренно служила и, как хорошо выдрессированная охотничья собака, несла добычу своему хозяину, ища взамен лишь ласковое слово и немного внимания. Жрецы Кибелы могли гордиться своим приобретением и тем, как они это приобретение использовали.
* * * * *
Император спал, одеревенело вытянувшись на ложе. Открытые глаза, мёртвый взгляд, мерное, медленное дыхание… Лаодика накинула на него ткань покрывала, вышла из каюты. Цезарь будет «спать» около двух часов, потом проснётся, позовёт слуг… Её он вспомнит только на пиршественном ложе. Тогда она будет сидеть у его подножия, ну а пока…
– Жрица идёт к себе? – задавший вопрос римлянин был немолод, но в тёмных волосах его ещё не появилось ни одной седой нити. Белая тога с узкой пурпурной полосой и золотой перстень на среднем пальце правой руки указывали на его принадлежность к всадническому сословию.
Вчера к девушке трижды подходил отпущенник и трижды ушёл ни с чем. Лаодика отказывалась верить в то, что «благородные мужи могут снизойти до ничтожной рабыни». И вот римлянин, а не раб склоняется перед ней. Она добилась своего, и потому сейчас, чуть кивнув, ответила кратко: «Да». «Не будет ли жрица любезна, не согласится ли она посетить мою каюту? – продолжал вопрошать римлянин, - Я и мои друзья хотим побеседовать с ней». Лаодика опять кивнула: «Благодарю за честь, благороднейший среди равных». От её рассеянного взгляда не укрылось с трудом скрываемое презрение благородного всадника к приблудной рабыне, но подобные мелочи давно не задевали храмовую служанку. Так же на неё здесь смотрели все римляне и большинство отпущенников.
В роскошной, отделанной редкими породами дерева и дорогими тканями каюте их ждали четверо мужчин. Кто – помоложе, кто – постарше, они возлежали вокруг стола, покрытого золотыми монетами.
– Salve, – поприветствовали они пришедших.
– Хайре*, – чуть склонив голову, ответила Лаодика, сознательно заменяя римское приветствие греческим.
Хайре*,( хайрете) (гречь.) – буквально «радуйся», приветствие.
– Проходи, жрица.
Лаодика присела на край отведённого для нее ложа. Подскочивший раб распутал ремешки её сандалий. Когда пришедшие легли, заговорил хозяин каюты:
– Не выпьет ли жрица старого вина, не отведает ли редкостных лакомств за нашим столом?
– Благодарю высокородного господина за почёт и внимание. Любой счёл бы за честь обедать за одним столом со столь славными мужами, но, да извинит меня великодушнейший из хозяев, усталость моя столь велика, а силы столь ничтожны, что тело моё жаждет лишь отдыха.
Римляне поняли скрытый смысл витиеватой фразы: «Не тяните и говорите сразу: что вам нужно» – переглянулись. На этот раз заговорил один из гостей:
– Жрица утомлена, но не она одна. Все на галере утомлены долгим путешествием, все стремятся скорее вернуться в свои дома, все жаждут услышать волю Цезаря Всеблагого и Величайшего о возвращении в Рим. Здесь, на столе, золота на сто тысяч. Если бы император захотел бы вернуться, золото это могло бы оказаться в ларце жрицы.
Усмехнувшись, Лаодика ответила:
– На всё воля императора и на возвращение тоже, но если бы все на галере жаждали возвращения, золота на столе было бы больше. Если, например, говорить о благородном Постуме, – он проиграет тяжбу о двух миллионах, если не явится в Рим в срок. Или Коссуций… Опоздав, он теряет выгодные откупа на пятнадцать миллионов… Мне думается, найди я в своей каюте, на столе, в день, когда император пожелает вернуться в Рим, двести пятьдесят тысяч* – это было бы справедливо.
Двести пятьдесят тысяч* - 24кг 375 г. серебра или 8,5 кг золота.
Лаодике было безразлично: сто, двести, или двести пятьдесят тысяч сестерций она получит за услугу, но ей нужно было поселить в сердцах римлян страх и уважение, а, в данном случае, уважение определялось размером взятки. Бравшего больше и уважали больше.
Римляне переглядывались, ошеломлённые наглостью рабыни. Но вот, предложивший деньги, заговорил:
– Жрица знает немало, но она знает не всё. Например, галеры должны повернуть не позже, чем через два дня. Если они повернут завтра, а, ещё лучше, сегодня, то, конечно же, подарок будет увеличен. Например, до ста пятидесяти тысяч. По двадцать пять тысяч за день…
Лаодика махнула рабу:
– Обувай, – и уже воле двери остановилась и сказала, – Двести пятьдесят тысяч будут лежать у меня на столе в каюте в тот день, когда галеры повернут к Риму. Если денег там не окажется, – галеры остановятся. Гелиайне*!
Гелиайне* (греч.) – прощайте.
Некоторое время римляне с нескрываемой ненавистью смотрели на закрывшуюся дверь. Наконец, справившись с чувствами, старший заговорил: «Как она сказала тому рабу? «Ты даже пожалеть об этом не успеешь»? Не глупо сказано».
Обещание своё Лаодика выполнила. В середине пира император приказал поворачивать галеры к Риму. Служанка в это время любовалась огромным плодом айвы, округлым, золотистым, опушённым мяконькими ворсинками. Плод, казалось, светился изнутри, и Лаодика подумала, что, наверно, яблоко раздора, подброшенное на пиру Богов, не могло быть красивее. Подумала и удивилась необычной мысли.
Ворсинки то мягко щекотали ладонь, то скользили, создавая ощущение шелковистой гладкости. Она гладила плод по и против «шёрстки», вспоминая кривую, низкорослую айву, росшую у её дома, вспоминала подобные бледным розам цветы, покрывающие по весне это то ли дерево, то ли куст, терпкий вкус свежесорванных плодов…
Этот плод попал на блюдо не сразу. Мало найдётся любителей свежесорванной айвы. Плод долго лежал в высокой корзине с соломой, в тёмном, прохладном сарае, и только когда терпкая, жёсткая мякоть наполнилась благоуханным соком, когда аромат стал тревожить ноздри, – был доставлен сюда.
Что и говорить, созерцать плод было намного приятнее, нежели творящееся вокруг. В вакхическом безумии сплетались нагие, маслянистые, покрытые испариной тела. Цезарь, взасос целуя своего фаворита - любовника, выкрикивал одобрение или порицание распалившимся дружкам…
Впрочем, по настоящему распалившихся не так уж и много. Столько же, сколько и таких, которые с удовольствием ушли бы куда-нибудь подальше, но, опасаясь гнева императора, старательно делают вид, что веселятся вовсю. Большинство гостей просто отрабатывают изысканные кушанья, столетние вина, роскошное убранство. Прицепсу, похоже, наскучили одни поцелуи, так что Марку тоже придётся сегодня отработать выпрошенные милости. Лаодика невозмутимо гладила шелковистую кожицу плода…
«Жрица скучает?» – покрасневшие от пьянства глаза полнились едва сдерживаемой злобой. Может быть, в трезвом виде юноша и был красив, но сейчас опухший, набычившийся, в съехавшей набок тоге он выглядел омерзительно. Заплетающимся языком римлянин выговорил: «Почему рабыня скучает, если Цезарь желает, чтобы все веселились?!» Лаодика видела, что Калигула отвлёкся от забав с Марком и, не теряя времени, громко крикнула пьяному: «Цезарь всегда прав и все поступки Цезаря наимудрейшие!»
В словах пьяного Калигула уловил только то, что речь идёт о нём, слова же рабыни он услышал полностью, а, по услышанному, тут же домыслил то, что прошло мимо его ушей. Ужасная гримаса исковеркала его, в общем-то, приятное лицо. Юлий специально разучивал эти гримасы перед зеркалом. Лаодика же, чувствующая события, как птица чувствует крылом восходящие и нисходящие потоки, тараторила:
– И если патриций не торопится в Рим, то это не значит, что кто-то из-за него будет задерживаться…
– Собака! – пьяный бросился на неё, но два огромных германца- телохранителя перехватили его, выламывая руки, заставили стоять смирно. Вскочив с ложа, Калигула наотмашь ударил парня по лицу:
– Ах ты, сенаторский выродок! Все вы, все, желаете удалить меня из Рима! Когда я воевал в Германии, терпя всяческие лишения, вы только и делали, что пили, обжирались да молили богов о моей гибели! Хищные волки! Вы рады сожрать весь мир! Рим вы считаете своим владением! Ну, нет! Скоро, очень скоро войду я в город! Кровавыми слезами заплачут его камни! Кровью покроются колонны ваших колонны ваших дворцов! Кровью очищу я город от вашего мерзостного дыхания! В Гемоний! На арену цирка! – на мгновение он сбился, закашлял, – Крюками! В Тибр! В Тибр!! В Тибр!!! – Он опять закашлял, шлёпнулся на ложе, одним глотком осушил полную чашу чистого, неразбавленного вина, прохрипел: – Бить! Здесь! Чтобы чувствовал, что умирает!
Лаодика пустым взглядом смотрела на, извивающегося под ударами палача, римлянина. Кровь, разлетаясь мелкими брызгами, запятнала её одежду. Одна капелька обожгла скулу.
Кровь на лице и одежде не обеспокоила жрицу Кибелы. Флор безупречно исполнял свои обязанности, и, когда бы она ни пришла, юную женщину всегда ждали тёплая, душистая ванна и чистая одежда. Лаодике была приятна такая забота и, хотя порой её желание раба услужить раздражало её, понимание, что слуга не может вести себя иначе, заставляло её снисходительно относиться к его поступкам. Флору можно было только посочувствовать. Не легко быть рабом свободного, но в тысячу раз хуже быть рабом раба или отпущенника. А Флор был рабом рабыни.
Вой избиваемого резал уши. И опять, искренне, жестокой сценой наслаждались немногие, немногие со страхом скрывали отвращение, большинство же, рукоплескали тому, чему рукоплескал Цезарь.
Пир окончился как всегда, полным безобразием. Пьяного Цезаря рабы на руках отнесли в его покои, потом, раздетого, осторожно и терпеливо омывали, чуть ли не в чистом розовом масле, а, омыв, искусно умастили и, перенеся на застеленное виссоном ложе, оставили наедине с Лаодикой.
Калигула дёргался, что-то выкрикивал, несколько раз со злостью пинал подвернувшихся рабов, и только выверенные поглаживания рабыни успокоили его, погрузили в колдовской сон, ввели в странный мир призраков. Ковры на полу лежали в несколько слоёв и девушка, завернувшись в один из них, неплохо выспалась, а, выспавшись, решила, что «будить» Калигулу пока не будет. Выскользнув через потайную дверь и никем не остановленная, она спустилась в свою каюту.
Если за время её отсутствия здесь и появилось золото, то это было золото налитых соком плодов в вазе из резного камня. Но не плоды айвы, не ваза бросились в глаза Лаодике и даже не беспорядок в каюте: сдвинутая мебель, стянутое покрывало, сорванный занавес, скомканный ковёр. Главным было скрюченное и закоченевшее уже тело Флора.
Охватив взглядом беспорядочно разбросанные вещи, Лаодика, после небольшой заминки нашла и подняла наполовину съеденную айву. Раб не раз лакомился тем, что приносили ей. Лаодике это было безразлично. Не то, чтобы она знала о возможном отравлении, нет, просто большинство её поступков были поступками живой машины. И дальнейшее поведение Лаодики диктовалось отнюдь не её разумом.
Оттащив тело раба в ванную (там же, рядом с ним, она бросила огрызок), Лаодика уничтожила беспорядок и несколько минут рассматривала, не касаясь, вазу с плодами. Выбрав подходящее место, она пристроила там принесённый плод, и снова замерла, запоминая. Теперь, даже если кто-нибудь повернёт вазу, Лаодика всё равно безошибочно взяла бы «свою» айву. Теперь следовало действовать как можно быстрее.
Флавий Домицил, тот самый, что вчера предложил ей деньги в каюте Квинта Пизона, если и растерялся, увидев рабыню Цезаря, то, по крайней мере, ни лицом, ни голосом свою растерянность не выдал. Лаодика склонилась к его стопам и, не дожидаясь ответа на приветствие, заговорила:
– Не будет ли любезен и снисходителен благороднейший среди равных, не соизволит ли он посетить моё жилище?
– Что тебе надо от меня, рабыня?
Выпрямившись и глядя на всадника безмятежными до наглости глазами, Лаодика ответила:
– Я не нашла на столе то, что мне было обещано. Не лучше ли будет, если благороднейший Флавий выполнит мою нижайшую и наипокорнейшую просьбу?
– Ты плохо смотрела.
– Плохо, - согласилась Лаодика. – Я вошла в каюту и увидела на столе жёлтое, но это не было золото.
– Я пошлю…
– Флавий Домицил пойдёт сам. Или я сама пойду к Цезарю. Я должна быть у Цезаря. Очень скоро. Я не могу ждать.
Наверняка Флавий внутри кипел от ярости, но он был слишком опытен, чтобы дать чувствам выход. Жестом подозвав отпущенника, и, не говоря больше ни слова, он вышел. Вслед за ним вышла рабыня.
В своей каюте Лаодика подошла к столику. Глаза её пылали от бешенства, но голос был приторно сладок и тягуч, как мёд: «Кроме этого «золота», - она взяла плод, - другого я не вижу». С хрустом вонзив в бархатистую шкурку айвы зубы, она, с набитым ртом, закончила: «И я такие шутки не люблю!»
Как ни был римлянин опытен, но тут он явно выдал себя. Глаза его сузились, как у рыси, верхняя губа приподнялась, обнажая начавшиеся портиться зубы. Лаодика обглодала айву, швырнула огрызок в угол: «Ты оглох? Или у тебя короткая память? Я спрашиваю: почему ты не прислал золото?»
Яд, пропитавший айву, был опробован на человеке. Провинившийся раб, которого заставили откусить небольшой кусочек плода, умер сразу, в страшных судорогах, а эта потаскушка, только съевшая целый плод, продолжает шипеть от ярости, как кошка, которой отдавили хвост.
Хищный оскал сполз. Теперь на лице римлянина явно читалась растерянность. Яд не мог не подействовать, но яд не действовал. «Золото было здесь» – пробормотал он, не придумав ничего умнее.
Лаодика стряхнула с себя напускное бешенство и, безупречно изобразив растерянность, позвала: «Флор, Флор!» – оглядевшись по сторонам, она откинула занавеси перед ванной, отступила: «Флор…» – теперь растерянность на её лице мешалась со страхом. Подчиняясь взгляду господина, вольноотпущенник подался вперёд, заглянул через плечо девушки за занавесь и, обернувшись к хозяину, молча изобразил знак смерти.
Словно очнувшись, Лаодика метнулась к ванной и через минуту появилась, держа в руках огрызок айвы: «У него обожжены губы и… вот. Это яд. Плоды отравлены». Взгляд римлянина отразил озабоченность? «Жрица только что ела…». «А-а-а!» – отмахнулась Лаодика. Взгляд её по-прежнему блуждал. «На меня яды не действуют. Жаль, что здесь нет собаки, чтобы проверить…»
И опять непрошеная растерянность скользнула по лицу Домицила, но он мгновенно смял её, скрыв за маской озабоченности: «Но куда делись деньги? Парис! Когда ты принёс деньги, это, – он опасливо указал на чашу с фруктами, - здесь было?» «Нет, господин, – отпущенник уже всё понял и потому, отвечая, изобразил на лице растерянность, – Я, господин, положил тогда деньги на столик. Вазы здесь не было, а Флор… Флор был и видел. Жаль, что он не может подтвердить» «Двести пятьдесят тысяч…» – пробормотала Лаодика. «Да, двести пятьдесят тысяч» – твёрдо ответил на её тоскливое восклицание отпущенник.
Первое, что сделала Лаодика, оставшись одна, – разбила, раздавила отравленные плоды и, собрав ошмётки в вазу, выкинула вместе с огрызками за борт. Разбуженный император вяло скользнул по ней взглядом и, даже не осознав её присутствия, отдался заботам, чуть не из воздуха возникших слуг. Лаодика не огорчилась. Так всё и должно было быть. В храме она служила многим…
* * * * *
В храме она служила многим и никто, кроме Филемония, её не замечал. Знатные гости привозили с собой прекраснейших женщин, но и эти женщины замечали Лаодику только первые пол дня, да и то, только лишь для того, чтобы высмеять её неброский вид. Так высмеивают не приглянувшееся платье. Потом они равнодушно отдавали своих возлюбленных её заботам. Право, ревновать к ней было бы смешно и глупо. А ещё немного времени спустя, какой-нибудь величественный жрец с проницательным и непроницаемым взглядом рассказывал поражённому гостю его, гостя, тайные мысли и замыслы…
Но к этому Лаодика была уже равнодушна. Она ловила мысли тех, кому служила, как собака ловит дичь, а потом, как собака, несла эту дичь хозяину. Разве собаке интересно, куда хозяин денет шкурки от принесённых ею зверей?
Первая книга, которую дал ей хозяин, как краеугольный камень легла в сознание девочки. Платонова «Атлантида» – история о сказочно – небывалой стране благополучия и счастья. Самым удивительным оказалось то, что Атлантида не погибла…
– Той, вернее, в точности такой Атлантиды, какую Платон описал по рассказам жреца Саис-Афины, не существовало никогда. В иносказательной форме жрец поведал ученику Сократа о древнем, существующем и поныне государстве. История же о гибели государства, нужна была ему, чтобы скрыть истину. Но ты хочешь что-то спросить?
– Да, господин. Я не понимаю, почему жрец рассказал философу о стране. Разве молчание не скрывает истину вернее самой изощрённой лжи?
– Разумный вопрос, дочь моя. Я не ошибся, давая тебе эту книгу. Разум твой сразу отделяет важное от пустого, но целью жреца было не скрывать истину, а лишь чуть приоткрыть покров тайны. Вспомни, дочь моя, легко ли было тебе, обнажённой, терпеть похотливые и любопытные взгляды зевак? А ведь Истина – тоже женщина и тому, кто стремиться сорвать с неё все покровы, следует быть осторожным, дабы не найти в пышных одеждах вторую сестру – Ложь. Да, дочь моя, Ложь – единоутробная сестра Истины. Они родились в один день и час, и сколь стыдлива первая, столь же бесстыдна вторая. Потому-то Ложь часто помогает Истине избегать слишком пристальных взглядов, подменяя её. Только в одеждах иносказания, щадящих её стыдливость, соглашается светлейшая представать перед глазами людей. Облекая истину в иносказание, жрец не дал ей ускользнуть, и мудрец запечатлел услышанное на свитках. Ты поняла меня, дочь моя?
– Да, отец! – Лаодика поднесла к губам край одежды жреца. – Речи твои, как мёд, наполняют пустые пустующие соты моей души. Не обрывай же их. Не лишай меня сладостного счастья слушать тебя, учитель мой.
– Речи твои не менее мудры, дочь моя, - отозвался жрец, – а стремление познавать достойно не только похвалы, но и поощрения. Слушай же! Атлантида – не земля, не государство. Это храмы ойкумены. Тут, в храмах, действуют законы, восхитившие Платона. Жизнь, живущих здесь, праведна: заботы распределяются по силам, а награды – по заботам. Мудрецы - управляют, сильные – держат щит, а слабые умом и телом – трудами обогащают Храм. Здесь нет ни безумия страстей, ни страха обречённости. Счастье и покой – вот главные дары храма детям своим. Посмотри, сколько правителей приходят к нам, ища ответы на неразрешимые для них вопросы, и Храм никому не отказывает в мудрости. В Атлантиде правители отдают все силы на благо подчинённой им державы и даже не могут иметь семью, а здесь? Кто из высших жрецов и жриц тратит время на отдых и утехи? Труды и заботы – вот, что оставляют они для себя. Служение высшему благу и воле Богов – вот их удел…
Очарованная Лаодика сияющими глазами смотрела на своего господина. Как он мудр! Как прекрасен! И какая же она счастливая! Жить в храме и служить Богам! Что может быть лучше! А Филемоний говорит о долге служения – о величайшей, почётнейшей ноше, и мягкий, послушный разум Лаодики вбирает каждое слово мудрого учителя, говорящего об избранных, об их тяготах и радостях.
Лаодика тоже принадлежит к избранным, и девочке приятно сознавать это, хотя назови её Филемоний низшей из низших, - она и эту судьбу с радостью приняла бы из его рук. Тем более что быть избранным не легко. Никакие сомнения не должны сводить удостоенного этой чести с пути, указанного Богами, никакие слабости не умалят его волю, никакие чувства не затуманят разум…
– …Приходит день, и требования плоти становятся необоримыми. Мудрый узнаёт этот миг и уступает. Иначе чувства смоют разум, как взбесившаяся вода смывает плотину. В этом умении определять предел, и есть высшая мудрость, высшая власть над чувствами. Но и отдаваться чувствам нельзя. Охваченный любовью человек, – опасен. А если он при этом облечён властью, – опасен вдвойне. Забыв о благоразумии, он губит себя и своих соратников, поддавшись чувству, – щадит будущего врага или казнит будущего союзника. Не забывай об этом, дочь моя, и, когда придёт твоё время, – будь благоразумна. Наслаждайся любовью, как вином и, не упуская ничего из его прелестей, не забывай о горечи опьянения.
– Мне никто не нужен, господин…
– Сейчас? Да. Но поверь, дочь моя, это не может длиться вечно. Все мы принадлежим Богам, и ими определяется наша судьба. И не забывай! Любовь – это оружие. В умелых руках оно опаснее мечей и безжалостнее скорпионов. Как сеть опутывает дичь, так и любовь может спутать мысли неразумного, сделав его добычей мудреца…
Сладостные речи старого жреца были подобны отраве, и Лаодика не замечала, что и сама она была лишь добычей, пойманной в сеть любви, натянутую жестоким разумом Филемония, знавшего, что безжалостным человека делает не разум, не сила, не смелость. Пусть человек будет тупее вола, трусливее зайца, слабее мыши, но, уверившись в своей исключительности, в своём превосходстве, он в беспощадности уподобится волку, ворвавшемуся в овечье стадо. Он поверит в любые восхваления и отбросит любые доводы разума, он… Глупая деревенская девчонка была отмечена. Кем? Судьбой? Богами? Не важно. Земля извергла этот адамант из недр своих, и теперь нужна твёрдая рука, чтобы держать его.
Лаодика же все рассуждения учителя принимала, как говориться, за «чистую монету». Она хотела верить ему и верила так же твёрдо, как твёрдо не верила сейчас, после смерти Филемония, никому из тех, с кем сводила её судьба.
Домицил мог сколько угодно радоваться ловкости, с какой он ускользнул от уплаты, но только до тех пор, пока Лаодика как следует, не обдумает план мести. А план этот следовало обдумать не спеша.
Не то чтобы погубить несколько богатых всадников было трудно, нет. Цезарь опять промотал все деньги и был готов на любое преступление, но Лаодика, во-первых, хотела, чтобы Домицил рассказал как можно большему количеству людей об «отравленной» айве, которую она съела у него на глазах, а во-вторых, желательно было, чтобы расправа произошла не на галере, а в Риме. Сейчас же она покорно приняла на себя роль обманутой и обворованной. Иногда полезно прикинуться слабее, чем ты есть, чтобы точно знать, кто для тебя опасен, а кто – нет.
* * * * *
И всё-таки всё предугадать нельзя. В каюте Лаодику ждал Марк Лепид и три его раба. Точнее, - один раб и две рабыни. Опасливый взгляд римлянина и чрезмерная почтительность, с какой он к ней обратился, насторожили девушку:
– Приветствую юную жрицу Великой Матери и прошу её простить мне то, что я без зова и позволения посмел переступить порог её жилища.
– Приветствую высокороднейшего…
– К чему столь пышное именование, Ананка? – перебил её Марк. – Жрице достаточно назвать моё имя полностью и это лишь в том случае, если она действительно хочет почтить меня своим вниманием.
Ананка? Неотвратимая? Римлянин слышал это имя только раз, но почему он выбрал для обращения именно его? И почему так почтителен?
– Я сделаю так, как пожелает благородный патриций.
– Моё имя Марк. Марк Лепид. Когда жрица начинает рассыпать звонкие титулы, мне слышится звон доспехов императорской стражи. Я бывал на Востоке и знаю, что длинна титула часто равна длине кинжала, который на титулуемого готовят. Или жрица считает меня врагом?
– Не, Марк, – Лаодика даже улыбнулась, но взгляд юноши отражал прежнюю настороженность:
– Отравившие твоего раба торжествуют.
– Я знаю.
– Но мне думается, что скоро с ними начнут приключаться ужасные события. Прости, но позволь я сяду? – дождавшись кивка Лаодики, римлянин сел, указал глазами на рабов. – Ты лишилась слуги. Думаю, эти заменят его тебе. Они понятливы, проворны, умелы.
– Благодарю за заботу, Марк, но…
– Мне не понятен твой отказ, - указав рабам на дверь, Марк велел, – Ступайте обратно, – после чего продолжил, – Не понятен, но мне остаётся лишь смириться с ним. Ты знаешь, что Божественный Цезарь раздарил женщин из храма Великой Матери друзьям? Мне тоже досталась пара. Девушки они ласковые, умелые в любви, но вчера я надумал расспросить их о тебе. Одна – ничего о тебе не знала, лишь бранила и называла воровкой и лживой служанкой, а вот другая, Гесиона… Ты знаешь её?
– Я знаю их всех.
– Ты права. Ты знаешь всех. – Марк нервно повёл головой. – Она рассказала о тебе такое, что я испугался. Но потом я вспомнил, что мы – не враги, и что ты даже изволила внушать мне, что якобы влюблена в меня. Я даже тогда поверил тебе. Я не верю в существование любви, но тогда я тебе поверил. Ты можешь внушить человеку всё. И я понял, что настоящая владычица Рима носит медный браслет рабыни. Обдумав же всё выше сказанное, я, естественно, пришёл засвидетельствовать свою лояльность и почтение.
Во время его монолога лицо Лаодики хранило неизменное выражение бесстрастия. С одной стороны ей не верилось, что гордый римлянин так легко поверил двум рабыням, но Марк был не просто римлянином. Не один день и даже не один год он был фаворитом Калигулы и просто должен был научиться чувствовать опасность. И в любом случае она пока не собиралась действовать против Марка, следовательно, предлагаемый римлянином союз ни в коем случае не нарушал её планов.
– Я благодарна вам, господин, за великое доверие и великую милость, которые вы оказали мне, но я хотела бы попросить вас о ничтожной услуге.
– Всё, что в моих силах.
– Не зовите меня именем, данным в храме.
– Просьба и в самом деле ничтожна. Твоё другое имя, кажется...
– Лаодика. Это имя дано мне родителями.
– Достойно поощрения, если человек не забывает родителей. Лаодика. Гомеровское имя. Его носили дочери ахейцев и троян… Но мне кажется, что больше тебе подходит имя Лаолика*. Местным волкам придётся долго зализывать раны от зубов пришлой Лики* – волчицы. Но меня-то ты кусать не будешь?
Лика (греч.) – волчица.
– Нет.
– Лаолика, жрицы храма Великой Матери гордятся тем, что тела их из меди, а сердца из железа. О железе не спорю, но неужели тело твоё действительно из меди?
– Римлянин хочет проверить?
– Пришлая волчица не будет разочарована.
– Слово «волчица» имеет в латыни два смысла*.
Волчица, Lupa (лат.) – волчица-животное или публичная женщина. Отсюда слово «лупанарий» – публичный дом.
– Ты опять права, жрица Кибелы, – усмехнулся Марк. – Но надо же нам как-то скрепить наш союз? Я бы прислал тебе подарок, но я не знаю, что ты ценишь. Рабы тебе не нужны, ткани не нужны, украшения не нужны. Деньги? Но так ли нужны тебе деньги?
Лаодика поднялась с кресла, встала перед римлянином, разглядывая его в упор:
– Пришли мне книгу на латыни. Какие-нибудь истории поновее.
– Может быть хроники?
– Хроники? Да, хроники.
– Я пришлю. Но неужели я ничего не заслужил?
…………………………………………………………………
Уходил Марк разочарованный. Помнивший ласки рабынь, он немало удивился, встретив подобную холодность. Лаодика только принимала, лишь в конце её руки несколько раз прошлись по телу римлянина. Он ожидал иного. А вот Лаодика была довольна. Не искусством Марка, нет. Искусства он не показал. Да она и не ожидала от патриция искусства в любви. Лаодика была довольна началом.
То, что хранить верность мёртвому она не будет, девушка сознавала, как и многое другое, как нечто само собой разумеющееся, но впервые, не отрабатывая телом медяки для храмовой казны, она поняла, наконец, значение не раз слышанного от Филемония утверждение, что хладнокровный человек всегда сможет превратить чувства других людей в орудия управления ими. Пусть даже это будет безлюбая близость.
Всё оставшееся свободное время путешествия на галере Лаодика посвятила присланной Марком хронике. Интересовали её не сплетни, как таковые, интересовали её люди Рима, а ещё точнее, - интересовали её родственные связи знатных римлян. Всё полезное, а полезного с этой точки зрения в хронике было немало, заучивалось Лаодикой наизусть. Так что на берег Тибра она сошла уже твёрдо зная, как и с кем, из пытавшихся отравить её, она поступит.