Это был обыкновенный подъезд обыкновенного дома на Васильевском острове в Ленинграде, в середине 30-ых годов прошлого века.
Когда-то бывший парадный, поражавший мраморными ступенями и кованой вязью лестничных перил, пройдя сквозь смутное время вместе с жильцами, он вызывал чувство потерянности и безысходности. Даже днем из немытых годами окон на лестничных площадках пробивался настолько тусклый свет, что в подъезде было темно, а уж вечером и подавно. Только по гулкому эху от стука тяжело хлопнувшей двери, которую никто никогда не придерживал, взлетавшему к высоким потолкам, да звуку шагов по ступеням, можно было догадаться: кто-то вошел в подъезд.
Вот и сейчас повторилось то же самое: стук двери, звук шагов, и почти сразу на третьем этаже появилось светлое облачко. Это распахнулась дверь, и в освещенном проеме появилась молодая женщина, почти девочка, в светлом платье. Ее силуэт сливался со светом лампы, висящей в комнате на стене, и от этого она сама казалась воздушной, почти призрачной.
- Это ты, Рома? Лови… - голосок звенел как колокольчик, прокатываясь по мраморным ступенькам, и вместе с веселым смехом, вниз, в лестничный проем полетел букетик ландышей…
Было слышно, что мужчина, вошедший в подъезд, замедлил шаги, потом остановился…
- Ну, где же ты, Рома? Поднимайся скорее.
- Сейчас, сейчас, Нинок, я только соберу все ландыши, ведь к ним прикасались твои пальчики…
В далеком Ростове Александра Петровна, мама Нины, перечитывала ее письмо и вздыхала. Единственное, что было понятно, что дочка влюбилась. Какой-то Роман, какие-то ландыши… лучше бы написала что-нибудь толковое: что за человек, откуда взялся. Три года назад обстоятельства сложились так, что они с Ниной остались без крыши над головой. Дом, в котором прошла вся жизнь, в котором родились и выросли дети, вдруг оказался нужен «трудовому народу». Его национализировали, предоставив двум живущим в нем женщинам, самим решать, как не умереть с голоду, и где найти угол, в котором можно было бы сложить тот минимум вещей, который у них остался, и переночевать.
В конце концов, Александра Петровна временно переехала в Ростов, к одной из старших дочерей, хотя у той уже была своя семья, и жили они все в одной комнате, а Нину позвал в Петербург, теперь уже Ленинград, старший сын, Николай.
Николай был умницей, он всегда что-то придумывал, изобретал, работал на каком-то заводе инженером, и не только сумел туда же устроить техником Нину, но даже каким-то чудесным образом выбил ей комнату в той же коммуналке, где жил сам. Комната вообще-то была бывшим чуланом, и отгорожена от кухни на 8 семей тонкой фанерной перегородкой, хотя какое это имело значение, главное - была дверь, которую можно было закрыть и отгородиться ото всех.
Но, как бы ни был хорош Николай, он все-таки мужчина, и что он мог понимать в девичьих чувствах? Он был прав, опасаясь, что этот Роман может претендовать на Нинину комнатушку, но вдруг это все-таки любовь? Нет, судить об этом может только женщина, и Александра Петровна попросила старшую дочь, Зою, съездить в Ленинград и разобраться на месте.
Зоя вернулась в Ростов расстроенная.
- Да обыкновенный ловелас, мамочка, - рассказывала она.
- Я к ним приехала, когда Нина еще на работе была. Видела бы ты, как он передо мной хвост распустил, словно павлин… И хозяин он тут, и какое счастье, что я его застала, и какое солнце его озарило с моим приходом… Блока даже вспомнил, хоть и переврал слегка: «Дыша духами и туманами… одна, без спутника, она…» А как узнал, что я сестра Нины – сразу сник.
Александра Петровна невесело усмехнулась. Рядом с невысокой, курносенькой и примечательной лишь молодостью Ниной, старшая сестра в отлично сшитом костюме, подчеркивающем ее статную фигуру, шляпе с большими, опущенными полями, и глазами женщины, знающей себе цену, конечно, должна была показаться неотразимой блоковской Незнакомкой.
- Но с Ниной ты поговорила?
- Пыталась, - Зоя махнула рукой, - не слышит она меня. Только и говорит про ландыши-цветочки, да про то, что это любовь. Дескать, мы все никогда такого не знали, поэтому и понять не можем их влюбленные души…
Вот и вся коротенькая любовь девочки Нины, как ее сохранили семейные предания. Так о ней и говорили в семье: «Нинин роман с ландышами». В зависимости от того, кто говорил, роман был то с маленькой буквы, то с большой…
Куда, собственно, делся сам Роман, как-то никто не запомнил, просто исчез в один не самый прекрасный для Нины день, и все.
Осталась только выгоревшая, переломанная во многих местах фотография. На ней улыбающаяся девушка с большими, ждущими счастья глазами, и мужчина лет тридцати с правильными чертами лица, крепко сжатыми губами, и небольшими глазами, взгляд которых невозможно поймать. Кажется, что он смотрит поверх голов тех, кто рассматривает фотографию. На обороте фотографии надпись: «Нина и Роман. 16 июля 1934 года. Ленинград».
Историю про ландыши мне рассказала мама. Забавно, но старшие сестры все-таки не могли забыть, как это младшая им посмела сказать, что ни одна, ни другая не знали такой любви, какую узнала она. Более того, после каждого воспоминания о Нинином романе, почему-то казалось, что и они тоже в глубине души не прочь, чтобы кто-то в темноте собирал ландыши, к которым «прикасались их пальчики». Хотя мне с моим прагматизмом всегда казалось, что лучше бы этот Роман сразу бежал наверх, чем подбирать цветочки. Впрочем, тогда, наверное, были другие представления о любви.
Нина долгие годы жила одна. Только перебралась перед самой войной в комнату брата, когда он уехал работать в Орел сначала главным конструктором, а потом и директором большого НИИ. В той же коммунальной квартире Нина пережила блокаду. Рассказывать об этом она не любила, но ей повезло. Выжила.
Женское счастье к Нине пришло только в 45 лет. Это так говорится: «женское счастье». На самом деле счастье вряд ли бывает мужским или женским. Просто либо оно есть, либо его нет. Да и не бывает счастье безгранично долгим. Скорее, счастье – все-таки короткий миг (кому как повезет, конечно), и долгая память о нем. Таким счастьем и был для Нины Роман.
Поэтому, когда подруги по работе уговаривали Нину познакомиться с тем или иным одиноким мужчиной, она каждый раз отмахивалась: «Зачем? Мне и так хорошо. Да и не девочка я уже, возраст не тот». Но одна из подруг оказалась особенно настойчивой, и однажды вечером в дверь Нининой комнаты все-таки постучался мужчина.
Подруга рассказывала, что он работал замом главного конструктора на крупном ленинградском заводе, в 37-ом году был репрессирован и совсем недавно вышел по амнистии. В войну у него умерла жена, двое сыновей выросли, завели свои семьи, и Иван Ионикиевич (так звали гостя Нины) не только остался один, но и жить ему, в общем-то, было негде. Впрочем, дело было не в этом. Просто Нина привыкла к своему одиночеству и даже полюбила его. Вот и в этот вечер она, конечно, приготовила для гостя, которого ожидала, ужин, накрыла на стол, но все это очень напрягало ее, казалось совсем ненужным в ее жизни. Поэтому, когда Иван Ионикиевич, исчерпав все возможные темы разговоров, сказал: «Я вижу, Нина Васильевна, вы такая хорошая хозяйка, наверное, вы очень любите готовить»… Нина, со свойственной ей импульсивностью, не поставила, а с яростным стуком швырнула блюдо на стол и отрезала: «Ненавижу».
Именно в этот момент раздался звонок в дверь, и принесли телеграмму. В Ростове умерла Александра Петровна, мама Нины. Иван Ионикиевич вызвал такси, поехал вместе с Ниной на вокзал, бегал от кассы к кассе, выясняя, как купить билеты на ближайший поезд, идущий в Ростов, и, уже сажая Нину в вагон, сказал ей: «Все-таки, Нина Васильевна, если вы разрешите, я позвоню вам, когда вернетесь».
Так Нина встретила человека, с которым прожила всю дальнейшую жизнь. Все было не очень просто, но, в конце концов, они научились понимать друг друга без слов, и он оказался ей надежной опорой и защитой. И, далеко не религиозная Нина, с искренней верой говорила сестрам: «Это мамочка, наверное, на том свете вымолила мне Ваню у Господа Бога. Я знаю, она боялась оставлять меня одну».