Я уже не помню, когда она появилась: может лет сорок назад, а может быть и раньше. Мне кажется, что ее построили вместе с домом – как абсолютно неизбежный атрибут. Били сваи, клали стены, гудронили крышу и – изваяли скамеечку. Грузную и колченогую. От рождения износившуюся. Постанывающую и устало кряхтящую под каждым пристроившимся на нее. Короче - изначально отжившую свой срок.
Скамеечке до всего было дело. Она встречала рожениц нашего подъезда. После - провожала их повзрослевшую поросль в детсад, затем – в школу, в институт, ЗАГС, в тюрьму. На ней наши молодые мамаши пеленали своих чад. Затем – внуков. После – их самих поседевших и осунувшихся проносили мимо скамеечки в обрамлении венков и убитых горем родственников.
Скамеечка знала всё. За сорок лет наслушалась всякого и обо всех. Даже пустая нравоучительно пугала молодежь, привыкшую ходить мимо скамеечки на цыпочках, как сквозь строй, будучи всякий раз поротой по-соседски ядовитыми домыслами заседавших на ней вещуний.
Заседания эти не имели ни конца, ни начала. И часто сопровождались выпивкой. Схоронившие беспокойных и нетрезвых мужей соседки обзавелись со временем скучной жизнью и пристрастились в теплые деньки вытаскивать на скамеечку подмайонезенные оливье, селедку, холодец и шумно с песнями чавкать на виду у честных прохожих.
То Масленицу обмывали, то Троицу, то похороны, то Петров день… Да мало ли?.. По хруст соленых огурчиков, щелкание подсолнухов и предательское звякание тщетно упрятываемых в ногах бутылок.
- Петровна, иди – семачек!.. – летел со скамеечки в адрес очередной товарки возбужденный женский клич…
- А по шкафу так и сыпить побелкой, так и сыпить. Топочет, что ли кто по потолку…
Дверь в подъезд то открывалась, пропуская очередного жильца, то закрывалась, выпуская обратно, а со скамейки все «топотало» и «топотало». Год, два, три…
Было дело, скамеечку даже выбрасывали. Дабы не приваживать… А кого, собственно – самих себя, что ли?.. В общем – оттащили дряхлую на помойку и бросили - точно полоумную бабку в дурдом. Был скандал. Общим сходом подъезда потребовали вернуть. Притащили старую обратно и приколотили к расшатавшимся в изгнании ногам дощатые протезы – для пущей устойчивости. Пусть будет. Так и поскрипывает.
Я помню всех, кто на ней сидел. И знаю, почему – перестал. В половине случаев - все она, «проклятая». Водочка – то бишь. В остальных - «ее» вторичный эффект. Мужики уходили дружно, как на войну. И – не возвращались. Скамеечка со временем все больше становилась вдовьей. Хотя не сказать, чтобы уж чересчур меланхоличной.
Ей было по-прежнему некогда скучать. Товарки стекались на нее со всего дома и хищно обсуждали всякого, ныряющего в подъезд. Прения, так и есть, нет-нет, да и прерывались тостами. Но – в меру, как уже отмечалось, камерными, без, боже упаси, серьезных нападок на окружающую мораль. Так – слегка, по-бабьи, по-нашенски, по-русски с перчинкой и матерком. Но – все-таки добрым матерком, в сущности даже где-то почти душевным.
Скамеечка прожила с нами всю нашу жизнь. Или – прожила все наши жизни, поскольку своей не располагала. Поэтому, видимо, приходилось отнимать свою годы от наших. На что они ей сдались – не знаю. И так много… И таких скудных… Стало быть – нужны, раз пользует. Ну, скрипи, старая, не падай. Воркуй соседкам про свою деревянную немощь. Кряхти. Вздыхай. Ни как, всех нас еще спровадишь…
Алексей Мельников.
Фото автора.