* * *
«Итак, она им пишет!»
Кошон шагал от дворца графа, не замечая кланяющихся ему. Время от времени он ожесточённо тряс головой, словно отгонял опасную мысль, которая пугала его своей непродуманностью, равно как и своей очевидностью! Но мысль постоянно возвращалась, как дрянной шут с высунутым дразнящим языком! Словно насмешничая, прыгала в голове, перебивая саму себя - ОНА ИМ ПИШЕТ! ОНА МОЖЕТ ИМ ЧТО-ТО ПРЕДЛОЖИТЬ!!!
И Кошон снова останавливался и хватался рукой за бешено колотящееся сердце. Как же так?! Не учёл, не продумал...
Процесс, который казался таким лёгким, грозил опасно и бессмысленно затянуться, и, если герцогиня Анжуйская начала предпринимать какие-то шаги по спасению своих девиц, значит ветер, дующий в высших сферах политической власти переменился. И он, похоже, не попутный, раз Кошона даже не поставили в известность, а только пытаются вразумить намёками и недомолвками, от которых за версту несёт фальшью! И, значит, надеждам, которые возлагались на этот процесс, не суждено сбыться! А если мадам пишет ещё и в Рим...
О, нет, нет!!!
Епископ глубоко втянул воздух и снова потряс головой.
Что она могла писать Уорвику?! Чем покупала его лояльность? Деньги? Нет, наверняка есть что-то ещё, потому что деньгами Уорвика, пожалуй, не возьмёшь. Тут замешана честь государства, собственная Уорвика честь, в конце концов! Одно только поражение англичан при Патэ должно было заставить графа возненавидеть Жанну так же сильно, как ненавидел её Кошон...
И тут епископа осенило!
Патэ! Ну, да, конечно! Там же взяли в плен Толбота! Этого героя, любимого всеми англичанами, словно он — новый Ахиллес! Сторожевого пса Англии! Толбота, который приходится Уорвику роднёй! Толбота, которого Бэдфорд заранее назначил губернатором Анжу... Его можно казнить, если с Жанной, или, вернее, с Клод что-то случится, но его можно и обменять на неё, завершив суд, к примеру, публичным покаянием Девы, после которого инквизиция «умоет руки» и передаст дело суду светскому. А уж тот, в свою очередь, вынесет приговор мягче ожидаемого, чтобы потом вернуть нации её любимца, а французам посрамлённую на весь свет фальшивую Деву. И всё! Все довольны! Дискредитированная Жанна больше во главе войска не встанет, зато Толбот может принести Лондону ещё не одну победу.
Вот только о Кошоне уже никто не вспомнит.
Такие дела делаются быстро, и епископу хорошо известно, что происходит потом. Вся пыль и грязь, которые сейчас под ногами, поднимутся, чтобы замарать его и похоронить под собой! А потом мадам вытащит перед миром свою Клод, и мир рухнет! И снова проклянёт Кошона, потому что он, единственный, знал, понимал, но ничего не сделал!
Епископ остановился, почти физически ощущая за спиной подобострастно замершую свиту.
Всё это скоро может закончится...
Если ничего не предпринять напыщенность суда, который он так долго подготовлял, вывернется наизнанку, словно расшитый золотом рукав, на изношенной, гнилой подкладке!
Но, что тут предпримешь? Любой шаг следует хорошо продумать, а не решать вот так, на ходу, когда времени не просто не осталось — оно готово повернуть вспять! Разве что Господь вразумит.
Епископ только теперь заметил в каком месте остановился. Это же Соборная площадь! Поднял глаза на возвышающиеся перед ним арки, на вонзающиеся в небо шпили, и перекрестился.
Неужели даже Господу безразлично, что рухнет мир, устроенный в угоду Ему? Политика и вера, вера и политика — вот две ложки, которыми Он перемешивает котёл людских судеб, подсыпая в него войны и распри, поскольку, при всей своей внешней хаотичности, именно войны и распри несут в этот мир порядок! Но Клод... Эта чёртова праведница Клод! Она смущает умы, вызывая в них полную неразбериху! Хаос, привлекательный вначале, но ведущий к безумию! Разве может идти такое соблазнение от Господа?! Разве может быть оно Ему угодно?
Внезапно зазвонил колокол, и Кошон в экстазе простёр к небу дрожащие руки.
О, да, он понял! Господь вразумил его тоже внезапно, словно взял и вложил в голову слуги своего мысли простые и ясные, от которых уже не надо уворачиваться. Теперь епископ точно знает, что Господь на его стороне, и мир - именно такой, каков он сейчас - небу угоден во веки веков...
Кошон сорвался с места и поспешил вперёд, осеняя благословением всех встречных.
Всё! Отныне он будет почтителен с подсудимой! Всех заставит забыть, что относится к ней предвзято, и Эстиве посадит на цепь благоразумия, чтобы не придумывал больше никаких глупостей, вроде той, с отравленной рыбой (2)! Теперь Кошон возьмёт себя в руки! Будет улыбчив с Ла Фонтеном, оставит в покое трусливого Леметра, которого Великий Инквизитор Франции, под давлением Бэдфорда, всё же заставил участвовать в процессе... Чёрт с ними! Пусть сидят и отмалчиваются. Теперь Кошон всё будет делать сам!
И, слава Господу - что именно делать, он теперь знает!
* * *
В самом начале марта публичные заседания были отменены, и Жанну стали допрашивать в Руанском замке.
Кошон, изображая великодушие, доверил вести допросы Ла Фонтену, который уже откровенно благоволил подсудимой. Сам же епископ только присутствовал и занимался регламентом заседаний, мотивируя это тем, что не имеет морального права судить ту, которая возвела на него обвинения в попытке её отравить.
Ла Фонтен на это купился, посчитав, что мягкость к подсудимой теперь официально дозволена. И даже Леметр, впервые появившийся на заседаниях с явным облегчением на лице из-за того, что заседания теперь закрытые, выдавил из себя приветливую улыбку в ответ на смиренное заявление Кошона, что нет никакой его личной причастности к тому давлению, которое было оказано на Леметра Великим Инквизитором.
Впрочем, были и такие, кто откровенно недоумевал и поглядывал на Кошона вопросительно, дескать, «ради чего?» Но, судя по внешним проявлениям, епископа его самоотстранённость, кажется, вполне устраивала. Он вмешался в допросы всего один раз, когда Жанна заявила, что не боится смерти, потому что попадёт в рай, где находятся все, кому не в чем себя упрекнуть. Ла Фонтен на это заметил, что самовольное решение судьбы Франке Арасского и фактическая его казнь, не то деяние, за которое нельзя себя упрекнуть. На что Жанна, вполне ожидаемо, напомнила суду о разбойных рейдах самого Франке и о том, что участь свою он заслужил и перед Богом, и перед людьми.
- Буквально накануне Франке сжёг целую деревню, а перед тем убил бОльшую половину её жителей, - сказала она.
И тут подал голос Кошон.
- А был ли тогда какой-нибудь святой праздник? - спросил он смиренно.
И, когда все повернулись к нему с тем вниманием, которого всегда заслуживает голос давно не звучавший, продолжил, не дожидаясь ответа:
- Я это к тому, что штурмовать Париж в день Рождества Пресвятой Богородицы дело столь же богопротивное. И допускать, чтобы твои соотечественники, как с одной, так и с другой стороны, умирали без покаяния в такой день, грех не меньший. Если не больший, потому что смерти свои эти люди ни перед богом, ни перед всеми нами не заслужили.
И она смутилась! У всех на глазах!
А он ей улыбнулся.
И многие, ох, многие посмотрели тогда на епископа с одобрением. А он великодушно не стал дожимать. Ему хватило пока и этого смущения - было рано доламывать её, потому что Кошон уже точно знал чем и как её сломает, но надо было, чтобы Жанна пока держалась и отмела как можно больше предъявленных обвинений. А вот потом, когда бы она почти победила... Вот тогда её покаяние сделает её же грех очевидным для любого. Даже для тех, кто в свою Деву верил!
О, да! Кошон теперь ясно представляет что ему нужно сделать, чтобы утереть нос всем этим Уорвикам, Бэдфордам, а самое главное, всему Анжуйскому семейству, включая туда и так называемого короля Шарля Седьмого! Они все позволят ему сделать так, как ОН считает необходимым! Позволят и даже не пикнут!
ПАРИЖ. ОТЕЛЬ СЕН-ПОЛЬ
(апрель 1431 года)
Поздним весенним вечером у входа в отель Сен-Поль — того, что выходил к Сене и был сейчас, после всех разливов и дождей не слишком удобен для подъезда — остановилась тёмная карета без каких бы то ни было украшений и гербов. Привратник, карауливший у двери, несколько воровато приоткрыл её, как только кучер, соскочил со своего места и помог выйти даме, укутанной в простую, тёмную накидку.
Со стороны реки, отзываясь на первые тёплые вечера, поднималась удушливая вонь, и дама, плотно зажав рукой нижнюю часть лица, устремилась к отелю.
Кучера привратник не впустил, и тот остался за воротами в компании двух мрачноватых скульптур, изображавших Шарля Мудрого и его жену — Жанну Бурбонскую, гостья же уверенно прошла за провожатым в ту часть отеля, которая принадлежала когда-то мадам Жанне — бабке нынешнего короля Шарля.
Молчаливая и сосредоточенная дама так и не отняла руку от лица, как будто хотела скрыть его от любых случайных глаз. Но предосторожность оказалась лишней. Из этого крыла отеля сегодня вечером нарочно удалили всех слуг и караульных, а привратник, впустивший даму, интереса к её лицу не проявлял, поскольку был прекрасно осведомлён о том, кого встречает.
Достигнув галереи, которая была расписана так, что казалось будто вокруг не стены, а густой лес, сплошь состоящий из плодоносных деревьев, провожатый почтительно поклонился и еле слышно произнёс:
- Вашу светлость просили подождать здесь. Милорд предупредил, что немного задержится. Если вы пожелаете что-нибудь ещё, я принесу.
И распахнул неприметную дверцу в комнату, явно не жилую. Сюда - судя по всему специально для этой встречи - был принесён небольшой стол со скромным угощением и несколько стульев. В углу расположился огромный канделябр со множеством рожков, но горело в нём всего несколько свечей.
- Мне ничего не нужно, - глухо произнесла дама из-под руки. - Можете идти.
Провожатый тут же удалился.
«Что ж, - подумала мадам Иоланда, - подождём...»
Она не стала заходить в комнатку, а вытащила из канделябра свечу и медленно пошла по галерее, рассматривая изображения деревьев и кустарников, оплетённых всевозможными цветами. Тяжёлые бутоны роз и острые, готические лилии словно отворачивались друг от друга и щетинились зазубринами листьев, но в глубине под этими листьями сплетались стеблями в узорные жгуты, перекручивались, терялись и снова появлялись, и было уже не разобрать, где и чей стебель.
«Всё в мире соединено между собой, - думала мадам Иоланда. - Нельзя отрубить чужое, не повредив при этом своё. Ведь всё чужое и своё перед лицом Господа так же неразличимо, как эти цветы перед пчелой, ищущей нектар»
Эту простую мысль последние месяцы она старательно доносила всем и каждому, не гнушаясь никакими средствами. Приказывала и грозила, хитрила, врала, смещала акценты, просила, требовала и унижалась до шантажа и лести. В конце концов, дело с мёртвой точки сдвинулось. Для этого, правда, пришлось пожертвовать душевным спокойствием дочери-королевы, повелеть ей терпеть, не вмешиваться и, в приказном порядке, подсунуть Шарлю нескольких новых, соблазнительных фрейлин.
Уже через неделю, размякший от любовных утех, он смог, наконец, без приступов раздражения выслушать просьбы её светлости о том, чтобы ей было позволено спасти ту, другую девушку, которой грозило взойти на костёр вместо Жанны, а так же доводы в защиту действий по спасению самой Жанны, и даже вяло кивнул в ответ.
Правда потом заставил герцогиню поклясться, что никогда и ни при каких обстоятельствах о девице этой больше не услышит. Но эта предосторожность уже не выглядела, как принципиальное требование, а служила, скорей, неким переходом от категоричных когда-то «нет» к милостивому «ну, ладно...».
«Шарль не дурак, - думала мадам Иоланда, удовлетворённо покидая покои французского короля.
По сведениям из Руана, которые ко двору исправно поставлялись, суд над Жанной никак не мог достичь поставленной цели. Девушка вела себя на допросах так разумно, что были случаи отказа некоторых богословов от участия в процессе над ней! Так что французскому королю теперь куда выгоднее изобразить из себя всё-таки спасителя своей Девы и, когда суд в Руане окончательно зайдёт в тупик, обратиться, наконец, в Рим с требованием вмешаться. А уж В Риме, благодаря стараниям мадам Иоланды, к подобному обращению отнесутся, как надо! И тут веское слово могут сказать как раз те, кто, по личному ли убеждению, или по причинам более весомым и звонким, чем просто убеждения, от участия в процессе отказался.
Впрочем, таких было не много. Позволить себе категоричность могли только те, кого в качестве консультантов или советников, Кошон как раз из Рима и пригласил. Так что, надеяться на массовый исход судей не следовало. Каждый из оставшихся, в той или иной мере, чувствовал за спиной грозную тень Бэдфорда. И, если уж рыба гниёт с головы, то начинать гноить рыбину этого суда тоже следовало с того, кто был здесь истинным главой. То есть, не с Кошона, а с милорда регента!
Несколько учтивых писем родне пленённого Толбота, несколько приватных, заискивающих посланий членам парламента, и вот, Бэдфорд уже согласен на то, чтобы тайно встретиться с мадам Иоландой и обсудить вопрос об официальном обмене пленными. Потом ещё пара писем герцогу Филиппу с увещеваниями хорошо подумать и не оставаться в Истории тем человеком, который, фактически, отдал на погибель невинную Деву и ничего не сделал для её спасения, когда представилась возможность. «Потомки должны помнить Вас, как доброго и миролюбивого правителя Бургундии и христианина, достойного служить примером всем нам в почитании воли Господней! - разливала елей лести герцогиня. - Вся Франция склонится перед Вами в благодарном поклоне за спасение её Жанны и Девы Его!»
Это было, конечно, грубовато и слишком уж «в лоб», но мадам Иоланда не сомневалась - политика то же самое, что флирт дешевой опытной девки: и там, и там чем откровеннее приманка, тем вернее привлечёт внимание.
И результат не замедлил сказаться! Иначе она не ходила бы сейчас по отелю Сен-Поль в ожидании встречи с Бэдфордом и Филиппом!
Мадам Иоланда быстро посмотрела назад. Какой-то шум? Или померещилось? Она и не заметила, что прошла так много по этой длинной, словно улица, галерее. Отсюда приоткрытая дверь в комнатку виделась узкой светящейся полосой среди мрака, и нужно было поспешить вернуться, потому что шум уже не мерещился - к галерее действительно шли. Но, по договорённости, никто посторонний не должен был герцогиню увидеть!
Подобрав юбки и нисколько не заботясь о том, достойно это, или не достойно, её светлость бегом кинулась к комнатке и успела скрыться за дверью как раз вовремя. Судя по звуку шагов, через мгновение за дверью остановился целый отряд.
- Всем отойти в галерею! - отрывисто произнёс приглушённый стеной голос Бэдфорда. - А вы, Филипп, заходите сюда...
Дверь рывком распахнули, и, под грохот доспехов удаляющейся охраны, внутрь, придерживая рукой высокую шляпу, шагнул герцог Бургундский. Следом, почти сразу, вошёл и Бэдфорд. Не слишком приветливо глянул на мадам Иоланду и пробормотал положенные извинения за то, что заставил её ждать.
- Это не страшно, - ответила герцогиня с той холодностью, которую обычно напускала на себя, когда занималась делами в присутствии людей, не составляющих её ближний круг. - Я готова простить любую задержку в начале, лишь бы не разочароваться в конце.
Она произнесла это так, словно разочаровать её было для обоих мужчин чем-то недопустимым, но ни один, ни другой на замечание не отреагировали никак.
Все расселись вокруг стола и первые несколько мгновений молчали.
- Итак, - проскрипел Бэдфорд, - вы готовы обменять Толбота на Жанну при условии, что мы возьмём на себя её содержание после суда.
Мадам Иоланда утвердительно наклонила голову.
- Да. И никакой казни, герцог!Будем считать это уплатой выкупа. Ведь Жанна, по сути, так и останется в плену.
- В таком случае, когда ваш король решит вернуть её к своему двору, вам тоже придётся заплатить, - пробурчал Бэдфорд.
Филипп открыто усмехнулся и поправил:
- ЕСЛИ решит вернуть, милорд. Если...
Мадам Иоланда глянула на него с неудовольствием.
- «Если», или «когда» сейчас несущественно. Главное то, что мы поможем суду в Руане завершиться максимально достойно. Это дорогого стоит, учитывая, как развиваются дела.
- Вы намекаете на вмешательство Рима? - спросил Филипп.
- Конечно.
- Рим в любом случае вмешается, - вспыхнул Бэдфорд. - Святые отцы уклоняются от процесса! Великий Инквизитор Франции уже предупредил меня, что вынужден поставить папу в известность о том давлении, которое я велел ему оказать на преподобного Леметра.
- Он ещё не сделал этого, - глядя в сторону обронила мадам Иоланда.
- Это пока. Я, конечно, запретил всем недовольным покидать Руан до окончания суда, но нет никакой гарантии, что кто-то не сбежит тайком! А там, сами знаете - первый же слух о том, что папа процессом недоволен, и в Рим полетит подробнейший донос!
- Хорошо, что вы это понимаете.
Глаза мадам Иоланды, до сих пор изучавшие канделябр, переместились на лицо регента.
- Но, даже если такое случится, подобный донос папа может никогда и не увидеть, - произнесла она со значением.
- Вы гарантируете? - спросил регент.
- Гарантировать я могу только такое вмешательство Рима, которое будет соответствовать нашим сегодняшним договорённостям. Если, конечно, они состоятся. В этом случае папа, как и прежде останется всего лишь сторонним наблюдателем, что бы ему ни доносили. Ну, а не договоримся…
- Можете не продолжать, - хмуро перебил Бэдфорд.
Все трое помолчали. Регент яростно тёр ладонью подбородок. Филипп, с показным безразличием, перекатывал в руке зёрна чёток. Герцогиня же вернулась к изучению канделябра.
Она прекрасно понимала — на переговорах заранее теряет позиции тот, кто начинает задавать вопросы непосредственно по делу. Отвечающий же становится в положение человека, который это дело вроде бы корректирует тем своим мнением, о котором его спрашивают. Поэтому она ждала вопросов. Но Бэдфорд тоже не спешил что-то спрашивать или уточнять. Закончив тереть подбородок, он покосился на дверь, за которой вдруг то ли померещились, то ли действительно послышались шаги...
- Вы ещё кого-то ждёте? - насторожилась герцогиня.
Удивлённый Филипп тоже поднял голову.
- Жду, - поморщился Бэдфорд. - Прежде чем решать что-то, я должен быть уверен, что не обманывался с самого начала, и что вы, мадам...
Договорить он не успел. Шаркающие шаги затихли, а дверь начала открываться.
В слабом свете нескольких свечей из темноты коридора заползала в комнату безобразно расплывшаяся фигура с одутловатым жабьим лицом.
Досадливо крякнув регент поднялся. Следом встали Филипп и мадам Иоланда.
Перед ними, опираясь на руку сморщенной дуэньи, стояла королева Изабо.
- Заждались? - прошепелявила она и мерзко засмеялась.
Мадам Иоланду охватил ужас. Она совсем забыла про существование женщины, которая до сих пор именовалась королевой этой страны! Впрочем, назвать женщиной то, что осталось от красавицы Изабо, теперь было сложно.
Переваливаясь жирным телом и продолжая хихикать беззубым от потребляемых сладостей ртом, королева добралась до пустого стула и вдавилась в него, словно набитый тряпьём узел. На дуэнью махнула, и та с достоинством вышла. Сама же Изабо хихикать перестала, но осмотрела собравшихся с нескрываемым злорадством.
- Вспомнили, наконец, да? Ну, так вот я - ещё живая.
Она попыталась поёрзать на стуле, который отозвался жалобным скрипом, но тесное пространство подлокотников зажало обширное тело в тиски.
Мадам Иоланда и оба герцога сели.
- Итак, - тоном председательствующего на королевском совете заговорил Бэдфорд, - её величество я потревожил для того, чтобы получить подтверждение факту, который мы здесь поставили во главу угла.
Бросив хмурый взгляд на мадам Иоланду, он обратился к Изабо:
- Сможете ли вы, мадам, определённо вспомнить о ребёнке, который был вами рождён почти сразу после убийства герцога Орлеанского? Если, конечно, вы кого-то тогда вообще родили.
Изабо наморщила лоб.
Её мозг, давно не востребованный ни для каких целей, с трудом пробуждался. Чего хотят от неё эти люди? Какой-то ребёнок... Луи Орлеанский... Да, было что-то этакое, похожее на сон, но так давно... Да и с ней ли это было?
Она припомнила давнее отражение в полированной поверхности зеркала так, будто вызывала в памяти образ давно умершего человека. И ночь — ту самую — наполненную криком и смертью... Смертью и криком: «Герцога убили!»
Да, кажется она тогда ждала ребёнка и рожала его очень тяжело...
Но он ведь умер!
Во всяком случае никакого новорожденного Изабо не помнила. Да и Бог с ним! Сейчас главное понять, как нужно ответить всем этим людям, вызвавшим её к жизни ради каких-то своих целей. Ради забот, до которых ей - давно умершей Изабо - нет никакого дела!
В еле видимых на заплывшем лице глазках загорелась осмысленность.
- А кому это нужно знать?
- Нам всем, - сверля её взглядом ответил Бэдфорд. - И мы хотим услышать правду.
Ах, правду!
Лицо Изабо раскисло в улыбке. Ещё раз, неторопливо, она обвела всех глазами.
«Правды хотят. Ну-ну! И эта, насквозь лживая герцогиня, тоже, верно, хочет? Ишь, как напряглась... А она постарела... Что-то такое я слышала о ней не так давно. Или не о ней? Ах, да, какая-то девушка, то ли крестьянка, то ли монахиня... Что-то там их связывало с герцогиней... Не помню. Говорили, кажется, что эта деревенщина чуть ли не управляла войсками дурачка Шарля и короновала его... Да, точно так! Я ещё смеялась тогда... Чудо Господнее! Чего же и ждать от дурачка... Но, подождите, уж не моего ли ребёнка эта мадам выдавала за крестьянку?»
Пробуждающийся мозг трудно, но верно заработал.
«А что, с неё станется сотворить такое... Ишь, сидит, как каменная, даже не смотрит. А ведь ей, пожалуй, не выгодно получить от меня подтверждение. Крестьянку ещё можно выдать за чудо, а мой ребёнок такой же бастард, как и тупоумный Шарль, от которого толку мало, но бастард с королевской кровью! Видимо, мадам надеется на мою беспамятность? Зря! Я ещё не до конца умерла и помню многое, ей на беду!»
- Был ребёнок, - скрипнула Изабо. - Мне сказали, что он умер. Но только сказали. Самого ребёнка я не видела никогда.
Она мстительно посмотрела на герцогиню, потом перекатила глазки на Бэдфорда. Выражение его лица королеве понравилось. Явно что-то обдумывая, регент смотрел на лживую Анжуйскую мадам, как показалось, сердито и тяжело.
- Господа ждут от меня чего-то ещё? - спросила Изабо.
Ей безумно хотелось увидеть, как будет посрамлена эта слишком ловкая особа. Но въевшийся во всё её существо придворный опыт подсказывал, что в подобном удовольствии ей откажут.
Не скрывая усилий, королева оперлась на подлокотники и выдавила себя из кресла. Ни на кого больше не глядя, приказала:
- Позовите мою дуэнью.
А когда старуха появилась, обмякла на неё всей тушей и зашаркала к выходу.
Герцоги встали, мадам Иоланда не шелохнулась.
Видимо Изабо это почувствовала, потому что в дверях, не имея возможности просто повернуть голову, заколыхалась, заёрзала руками и развернула жирный корпус так, чтобы видеть герцогиню.
- Я доставила кому-то неприятности своим признанием? - спросила она, не скрывая удовольствия.
Никто ничего ей не ответил.
_____________________________________________
2. Во время суда над Жанной на ужин ей подали отравленную рыбу. Версий о том, кто это сделал, было множество. Возможно, что рыбу отравили по приказанию Уорвика или самого Бэдфорда, но поскольку доподлинно имя отравителя неизвестно, автор счёл возможным выбрать злоумышленника самостоятельно.
Продолжение:http://proza.ru/2014/10/30/1035