Об иудейских главах романа Мастер и Маргарита

               
                Миша Любин
                Михаил Гольдентул



     ПРАВДУ ГОВОРИТЬ ЛЕГКО И ПРИЯТНО
(Об иудейских главах романа М.Булгакова «Мастер и Маргарита»)

       «...что  бы делало твое добро ,   если  бы не существовало зла...?»
               


       Это сокращенный  вариант книги, изданной в 1995 году издательством «Волшебный Квадрат» (Книгу можно купить на Амazon – Misha Lubin, Mihail Goldentul, Pravdy govorit legko I priatno).

     *         *        *

     Мы работали над  сценарием по «Мастеру и Маргарите» для американского кино. Проговаривая различные сцены с нашими друзьями, мы пришли к неожиданному выводу, что американцы вполне могут понять московские части книги с приключениями Воланда и его свиты.  Все  фантасмагорические  советские реалии оказались вполне доступны для их понимания. Камнем преткновения  оказались  главы с Понтием Пилатом.  Они не узнавали евангельский сюжет.

    Тогда мы задали себе вопрос, если американцы не вполне понимают иудейские главы,  то понимаем ли мы их? В чем их загадка и противоречие?
    Эта книга была нашей попыткой ответить на этот вопрос.
    Наше толкование, очевидно, не исключает  других прочтений и объяснений.
   «Мастер и Маргарита», возможно, как никакой другой роман в русской литературе понимается по-новому при каждом  индивидуальном прочтении.

     Каково в целом значение иудейских глав, в чем их символический смысл? Хотел ли Булгаков выразить свое отношение к истории о Христе, или хотел в аллегорической форме представить свои отношения с властью, или  он использовал евангельский сюжет для выражения своего морально-этического кредо? Ответить однозначно  на эти вопросы, даже ссылаясь на самого автора, практически невозможно, так как роман является частью объективной реальности, существующей вне и помимо воли автора. Булгаков, как и все художники, истину не воссоздает, а создает.  Его творчество становится частью абсолютной истины, которую мы пытаемся познать.
    

               
            ИЕШУА И ПИЛАТ

 
     Мы предполагаем,
что иудейские главы это  концептуальный слепок эпохи сталинской тирании, показывающий отношение между тираном, его сатрапами, фанатиками идеологии с одной стороны   и поэтами, прославляющими свободу, с другой.
     Иудейские главы - неразрывная  часть романа и органическое продолжение всего происходящего Москве и, в широком смысле, в СССР.  Иудейские главы не должны рассматриваться как роман в романе с отдельным придуманным сюжетом.

     Мы начали эту книгу с заявления о том, что евангельские главы для христианина являются абсолютно чуждыми. Там, действительно, нет ничего общего с Евангелием за исключением нескольких персонажей и места событий.  Да и эти персонажи не имеют ничего общего с событиями, описанными в Евангелии.
      
     Ключевым моментом для нашего понимания значения и цели иудейских глав,  отразивших столкновение Булгакова с советским строем, служит разговор Пилата с Иешуа, когда выясняется, что Иешуа обвиняется в нарушении «Закона об оскорблении величества». Разумеется, ничего подобного, никакого закона об оскорблении величества, нет ни в одном из 4х Евангелий. (Обвинения, предъявленные Иешуа, будут рассмотрены  ниже).
     Пилат пытается спасти Иешуа. Приводим этот отрывок полностью:

     - Слушай, Га-Ноцри, - заговорил прокуратор, глядя на Иешуа как-то странно: лицо прокуратора было грозно, но глаза тревожны, - ты когда-нибудь говорил что-нибудь о великом кесаре? Отвечай! Говорил? ... Или ... не ... говорил? – Пилат протянул слово «не» несколько больше, чем это полагается на суде, и послал Иешуа в своем взгляде какую-то мысль,  которую как бы хотел внушить арестанту.
     - Правду говорить легко и приятно, - заметил арестант.
     - Мне не нужно знать, - придушенным, злым голосом отозвался Пилат, приятно или неприятно тебе говорить правду. Но тебе придется ее говорить. Но говоря, взвешивай каждое слово, если не хочешь не только неизбежной, но и мучительной смерти.
     Никто не знает, что случилось с Прокуратором Иудеи, но он позволил себе поднять руку, как бы заслоняясь от солнечного луча, и за этой рукой, как за щитом, послать арестанту какой-то намекающий взор».

     Каждому непредвзятому читателю ясно, что вся эта сцена от начала до конца придумана Булгаковым и никакого отношения ни  к  Христу, ни к реальному или евангельскому Понтию Пилату не имеет.
     Изображен по всем параметрам чисто советский конфликт.
     Пилат обращается с Иешуа как с близким по духу человеком и пытается намекнуть ему, что нужно соврать, и тогда он сможет его спасти. Но Иешуа врать не может. Здесь Булгаков выражает свою сущность, свой образ мышления и поведения.

      Вся история взаимоотношений Булгакова с разного уровня сталинскими сатрапами, включая и более или менее порядочных среди них, состояла в том, чтобы заставить или убедить Булгакова пойти на уступки строю. К этому его толкали  также и многие писатели, с которыми Булгаков был в дружеских отношениях. Режиссеры, которым он приносил свои пьесы, редакторы, которым он приносил свои книги. Вот несколько примеров из «Жизнеописания» Мариэтты Чудаковой.
      Известный писатель–сатирик Аркадий Бухов, человек вполне порядочный, вернувшись в СССР из эмиграции, быстро нашел свое место в литературной жизни и сотрудничал во многих юмористических журналах. Однажды  при встрече он сказал Булгакову:
   - Чего вы пижоните? Почему бы вам не писать скетчи... как это делаем мы.
     Удалось его уговорить, и мы пришли вместе с ним, и, кажется, у него в руках уже была написанная заявка. Он начал договариваться насчет аванса, но сказав два слова, вдруг резко повернулся и пошел:
- Не могу!
Мы его догнали, и стали ему говорить:
- Как вы себя ведете? Ведь это, в конце концов, оскорбительно по отношению ко многим людям, работающим для (эстрады),  достойнейшим, между прочим, людям! »

       Еще более впечатляющий эпизод из дневника Е.С. Булгаковой:
    «Кнорре (режиссер ТРАМа) зашел в Филиал, вызвал М.А. (Михаил Афанасьевич) и очень тонко, очень обходительно предложил тему – прекрасную – о перевоспитании бандитов в трудовых коммунах ОГПУ – так вот, не хочет ли М.А. с ним работать? – М.А. не менее обходительно отказался».
     Эта цитата  наглядно показывает ту невероятную пропасть, которая отделяла Булгакова от новой советской литературы. Булгаков был абсолютно чужд интересам и темам нового строя. Он продолжал русскую литературу, как будто ничего не случилось. Литературу Пушкина, Гоголя, Толстого. Все эти флаги на башнях, цементы, педагогические поэмы, время вперед и прочее существовали в совершенно чуждом для него мире.
      В ответ на требование редактора серии ЖЗЛ  А.Н. Тихонова переделать книгу о Мольере Булгаков написал: «Вы сами понимаете, что, написав свою книгу налицо, я уже никак не могу переписать ее наизнанку. Помилуйте!» И заключил письмо контрпредложением – книга не подходит издательству, «значит, и не надо ее печатать. Похороним и забудем».
     Нужно при этом учитывать, что у Булгакова не было особого выбора, его практически нигде не печатали и ставили, в основном, только одну пьесу «Дни Турбиных», по прямому указанию Сталина, после обращения Булгакова с письмом к правительству.
     Булгакову всегда было легко и приятно говорить правду. Чувство собственного достоинства было для него главенствующим в жизни.

     Можно задаться таким вопросом, мог же Булгаков, в конце концов, «подсюсюкать» этому строю, перестроиться, хотя бы внешне, писать скетчи и прочую ерунду, как это делало большинство «вполне порядочных» людей, а дома тайно писать «Мастера и Маргариту»? Если поставить вопрос таким  образом, удается легче понять характер и суть поведения Булгакова.
      Михаил Афанасьевич был вполне  трезво мыслящим человеком и понимал, что живет в обществе, где воевать с властью было чистым донкихотством, где нельзя было прожить,  не прося, потому что все распределялось.
     Ответ состоит в том, что поведение Булгакова было выражением его характера, его сущности. Он старался иногда делать шаги в направлении власти. Понимал же он, что плетью обуха не перешибешь, но просто не получалось, или получалось так неловко, что только вредило. Булгаков был химически несовместим с советским строем, и при любом соприкосновении с этим строем происходила реакция отторжения. Он принадлежал к той части русской интеллигенции, которая или погибла, сражаясь в армиях белых, или эмигрировала, или была последовательно уничтожена советским режимом. Булгакову же из-за его особого таланта была уготовлена иная судьба.
     Если бы Булгаков подстроился к режиму, он не был бы так яростно атакуем советской идейной прессой, не пережил бы того чувства отверженности и гонимости, которое легло в основу его романа.
Как известно, Булгаков пытался бежать из России. Но заболел во Владикавказе и  вынужден был остаться.  Продолжая предыдущую мысль, можно сказать, что, возможно, жизнь его в эмиграции сложилась бы лучше, но тогда он не написал бы «Мастера и Маргариту», которая только и могла возникнуть в пучине его страданий в сталинском вертепе.
   
      Мы полагаем, Пилат есть символ    этих маленьких и больших людей, для которых следовать конъюнктуре было основным принципом жизненной стратегии.
     Для нас наиболее ярко этот символ воплощен в таких личностях как Фадеев и Симонов. Симонов хорошо понимал образ Пилата, так как имел адекватный жизненный опыт. Вот что он написал в предисловии к первому изданию «Мастера и Маргариты»:

     «Пилат склонен скорее спасти (Иешуа), чем казнить, но в итоге, под давлением обстоятельств, все же отдает на казнь. С точки зрения своих масштабов  это событие – всего-навсего мелкий эпизод в служебной деятельности Пилата, и Булгаков дает это почувствовать  с беспощадным реализмом. Однако в то же время этот исторически малозначительный   для римского прокуратора эпизод становится в его жизни некой психологической вехой. Несмотря на свои жестокие обязанности в том жестоком веке, наделенный чувством справедливости и способностью отличать добро от зла, Пилат в душе симпатизирует нищему проповеднику Иешуа, с его наивной, но непоколебимой  нравственной верой   в силу доброго людского начала. Но в своем желании спасти оклеветанного доносчиками Иешуа  Пилат сталкивается с невозможностью для себя это сделать, несмотря всю огромную, казалось бы, меру его власти в Иудее».

      В этом отрывке Симонов почти открытым текстом проводит параллель между собой и Пилатом.
     Для евангельского Пилата этот эпизод не мог стать психологической вехой. Он мог стать психологической вехой только в случае предательства Пилатом человека, БЛИЗКОГО ЕМУ.
      Эти слова, написанные именно Симоновым, немедленно вызвали ассоциацию с  А. Фадеевым, генеральным секретарем Союза Советских писателей, человеком близко, как и сам Симонов, стоящим к Сталину, и в  чьей власти было решать судьбы других писателей и иногда спасать их или помогать, если, конечно, дело не касалось оскорбления лично Сталина.       


        Иешуа -  Каифа – Синедрион


     Булгаков использует идею евангельского сюжета, но не пересказывает его. В романе дважды утверждается  о полном несовпадении евангельского сюжета и булгаковского. Один раз это выражено словами Воланда:

    - Ровно ничего из того, что написано в Евангелиях, не происходило на самом деле никогда.
И второй раз словами Иешуа:
    - Эти добрые люди ничему не учились и все перепутали, что я говорил. Я вообще начинаю опасаться, что путаница эта будет продолжаться очень долгое время.
  (В скобках замечу, что вольно или невольно Булгаков оказался прав, потому, что путаница действительно продолжается до настоящего времени).

        Булгаковский Синедрион не имеет никакого отношения к евангельскому Синедриону, осуждавшему Христа по двум пунктам: за обещание в своих проповедях разрушить храм и возвести новый в три дня, и за то, что на вопрос Каифы
«Христос ли ты, Сын Божий?»   Христос ответил:  «Ты сказал!»

   Те, кто хорошо знают евангельские тексты, понимает, о чем мы говорим. Сейчас  появилось много статей, скрупулезно доказывающих, что Христос был осужден не справедливо в соответствии же с Иудейскими законами, и процессуальный порядок был многократно нарушен. Цель всей этой чертовщины совершенно очевидна – никак не затихающее и неослабевающее за 2 тысячелетия (и, в принципе, уму непостижимое) желание христиан непрестанно доказывать самим себе  вину евреев в распятии Христа. Но это отдельная тема.

      Синедрион у Булгакова вообще на заднем плане, а имеется только разговор с первосвященником Каифой, настаивающим на казни Иешуа и прощении Вар-Раввана, что вызывает раздражение и удивление Пилата, который «полюбил» Иешуа.   
Чтобы понять представленную у Булгакова коллизию  Синедрион/Каифа  против  Иешуа, нужно представить  картину идеологических врагов Булгакова.
В своем письме к правительству в марте 1930 года Булгаков писал:

      «Произведя анализ моих альбомов вырезок, я обнаружил в прессе СССР за десять лет моей литературной работы 302
  отзыва обо мне. Из них похвальных было  3, враждебно-ругательных - 299... Я прошу обратить внимание на следующие два отзыва обо мне в советской прессе.
Оба они исходят от непримиримых врагов моих произведений, и поэтому они очень ценны.
   В 1925 году было написано:
"Появляется писатель, НЕ РЯДЯЩИЙСЯ  ДАЖЕ В ПОПУТНИЧЕСКИЕ  ЦВЕТА" (выделено Булгаковым).  (Л.Авербах, «Изв.», 20/IX/1925 г.)

    А в 1929 году:
«Талант его столь же очевиден, как и социальная реакционность его творчества. (Р.Пикель, «Изв.», 15/IХ/1925 г.) 
  Параллель  между идеологической враждебностью Синедриона к Иешуа и идеологической враждебностью РАППа, Агитпропа, Главреперткома  (Какие фантастические названия этих чудовищных организаций) к Булгакову  кажется нам очевидной. Разумеется, это не буквальное отражение и даже не аллегория, но это выражение движущей силы булгаковского замысла.
       Булгаков не верил в этот идеологический фанатизм и полагал, что все эти люди, несмотря на их демонстрируемую сверх всякой меры лояльность режиму, будут уничтожены тем же режимом  при первой же необходимости. Так и случилось еще при жизни Булгакова.
  Бывший глава РАППа Л. Авербах был расстрелян (он был родственником  главы НКВД  Г.Г. Ягоды), О.Литовский был снят с поста председателя Главреперткома, В.Киршон сослан,
Р. Пикель, радовавшийся снятию со сцены булгаковских пьес, расстрелян также как и Каменев, выступавший против повести «Собачье сердце» и т.д.

    Это сделало ясным для Булгакова, при всей его вполне объяснимой  раздраженности по отношению  к евреям,  которые  были в  большинстве среди его  яростных идеологических гонителей, что зло исходит не от их еврейства. Это объяснялось  их вполне понятной идеологической приверженностью  режиму и направлялось и одобрялось ВСЕГДА  Сталиным. Чудовищный лицемер Сталин  мог  терпеть,  например,  еврея Ягоду на посту главы НКВД, до тех пор, пока он устраивал его. Потом Сталин  расстрелял его,  сделав козлом отпущения, и заменил Ежовым.
     К чести Булгакова нужно отметить, что он категорически отказался участвовать в осуждении своих бывших павших врагов.

    Все это вполне вписывается в слова, сказанные булгаковским Пилатом Каифе:
   - Так знай же, что не будет тебе, первосвященник, отныне покоя! Ни тебе,  ни народу твоему...
    Важно подчеркнуть, что угроза  эта обещается не от Бога, а от кесаря, в нашем понимании  от Сталина, то есть от тирана,  и никак не вписывается в евангельский антисемитизм.
    Каифа отвечает Пилату, ссылаясь также на защиту Кесаря:
    - ... услышит нас всемогущий кесарь, укроет нас от губителя Пилата!
Опять Пилат:
- Теперь полетит весть от меня, да не наместнику в Антиохию  и не в Рим, а прямо на Капрею, самому императору, весть о том, как вы заведомых мятежников в Ершалаиме прячете от смерти...
Вспомни мое слово, первосвященник. Увидишь ты не одну когорту в Ершалаиме, нет!

    В Евангелии таких ссылок и упоминаний римского  императора не наличествует.  А у Булгакова каждая деталь тщательно продумана. У него нет ничего случайного, ни одной случайной фразы.  В нескольких местах романа  Булгаков неоднозначно подчеркивает непричастность евреев  к  распятию Христа.
   
    Вообще, спор Пилата и Каифы это как бы спор о верности режиму и идеологии. Это противостояние высокопоставленного административного лица, пытающегося защитить обвиняемого, но уступающего апологетам веры-идеологии из-за боязни быть обвиненным самому в недостаточной лояльности режиму. СИТУАЦИЯ НЕВЫНОСИМО СОВЕТСКАЯ.
     Прокуратор говорит у Булгакова фразу, которая ни по каким меркам не могла быть произнесена ни евангельским, ни историческим Пилатом. Это типичная фраза сталинского администратора:
 -  Ты полагаешь, несчастный, что римский прокуратор отпустит человека, говорившего, что говорил ты? О, боги, боги! Или ты думаешь, что я готов занять твое место?  Я ТВОИХ МЫСЛЕЙ НЕ РАЗДЕЛЯЮ! (Выделено нами).
     Пилат не мог говорить ничего подобного, потому что в этих словах видны близость, сочувствие и понимание обвиняемых, существовавшие между луначарскими, каменевыми, фадеевыми, симоновыми  и  обвиняемыми, которых они обрекали на гибель.   Исторический Пилат и Иешуа находились в разных интеллектуальных и социальных пространствах. Они никак не могли соприкоснуться и никаких сочувствий и симпатий между ними не могло возникнуть.
   
     Тоже и Иуда у Булгакова отнюдь не один из учеников Христа, (которых в романе нет вообще,  если не считать Левия Матвея), а обыкновенный провокатор,  действующий по своей инициативе и наказанный той же властью, для которой он старался, что также полностью соответствует советским реалиям, а не евангельским.
      В Евангелии Пилат представлен очевидно невиновным и умывающим  руки в знак своей непричастности к казни. Это,  кстати, ни богословски, ни исторически не соответствует действительности, а  приплетено по желанию Императора Константина, сделавшего христианство государственной религией. Следовательно, представитель римской власти должен был быть обелен.  Евреям в Евангелии за распятие Христа обещается кара Божья. Тоже очень подозрительно.  Христос  явился,  чтобы    Д О Б  Р О В О Л Ь Н О   пожертвовать  свою жизнь для спасения людей.    Следовательно, никого  в  его смерти винить нельзя, иначе вся затея лишается смысла. Но это мимоходом.
      
     Вернемся к расхождениям в романе. В  евангельских текстах Пилат с начала и до конца не считал Христа виновным (во всех четырех текстах). Вот текст из Луки:
     «Пилат же, созвав первосвященников   и начальников и народ, сказал им: вы привели  ко мне Человека Сего, как развращающего народ; и вот, я при вас исследовал и не нашел Человека Сего виновным ни в чем том, в чем вы обвиняете Его... Итак, наказав Его, отпущу». (Лука, 23. 14-16)

        И это все, никакого упоминания о «законе об оскорблении». У Булгакова же Пилат не считал Иешуа виновным только до тех пор, пока не получил донос Иуды, не ученика Иешуа, а просто провокатора, где сообщалось, что Иешуа высказывался против кесаря. С этого момента Булгаковский Пилат и попадает  в положение, когда ему нужно принимать решение между своей безопасностью и желанием спасти Иешуа. И тут-то он спасовал. Эта дилемма полностью придумана Булгаковым, к Евангелию отношения не имеет и является отражением именно советской действительности, о чем мы уже упоминали.

Поэтому у Булгакова обвинение разбито на две части.
1. Обвинение в оскорблении веры, что в советском контексте обозначало «даже не рядится в попутнические цвета» и служило красной тряпкой для мелких людишек третьего ранга, не понимавших, что коммунистические идеи  для  их лидеров вещь довольно относительная.
             И
2. обвинение в оскорблении самого лидера, что было по-настоящему опасным преступлением, потому что авторитет вождя не мог быть подвергнут даже малейшему сомнению.

А потому первое преступление при надобности могло быть прощено (как в случае самого Булгакова – Сталин разрешил к постановке пьесу  «Дни Турбиных), второе же – никогда, (как в случае Мандельштама, написавшего анти-сталинское стихотворение «Мы  живем, под собою не чуя  страны», за что он окончил свою жизнь в лагере).


«Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлевского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
И слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища
И сияют его голенища.

А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет,
Как подкову, дарит за указом указ:
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него — то малина,
И широкая грудь осетина.»
Осип Мандельштам. Ноябрь, 1933.

     И еще одно исключительно важное расхождение с Евангелием,  о котором многие упоминают, но не доводят сравнение до конца.
Если бы нас спросили, сказать в двух словах, о чем роман,  мы бы ответили: «Это роман о трусости Пилата».
Для булгаковского Пилата  это вечное угрызение совести. Он продолжает мысленно спорить с Иешуа:
  «...трусость, несомненно, один из самых страшных пороков. Так говорил  Иешуа Га-Ноцри.  Нет, философ, я тебе возражаю: это самый страшный порок».

  Это чисто булгаковская мысль.  Христос ничего подобного не провозглашал и не говорил. Напротив, трусость прощал. Во время Тайной Вечери  он предсказал, что Петр трижды отречется от него.

   Он [Петр] отвечал Ему: Господи! с Тобой я готов и в тюрьму и на смерть идти. Но Он сказал: говорю тебе, Петр, не пропоет петух сегодня, как ты трижды отречешься, что не знаешь Меня. (Мф.26,34; Мк.14,30; Ин.13,38).
«Немного спустя подошли стоявшие там и сказали Петру: точно и ты из них, ибо и речь твоя обличает тебя. Тогда он начал клясться и божиться, что не знает Сего Человека. И вдруг запел петух. И вспомнил Петр слово, сказанное ему Иисусом: прежде нежели пропоет петух, трижды отречешься от Меня. И выйдя вон, плакал горько».

(Это "плакал горько" всегда потрясало меня. Здесь трагедия посильнее Шекпира)

      Нет, Христос не обвинил Петра в трусости и простил его заранее.

      Итак, наша мысль состоит в том, что иудейские главы есть концептуальный слепок советской эпохи. Элендея Проффер в своей книге о Булгакове пишет:
«Точно так как московская часть романа анти-Фаустовская, пилатовская часть анти-евангельская».
Нам бы хотелось немного смягчить вторую часть этого утверждения, предположив, что часть романа, посвященная Пилату, просто  НЕ  евангельская,  хотя отвергая  обвинение евреев  в распятии Христа, Булгаков,  несомненно, против Евангелия.


         ЕВАНГЕЛИЕ ОТ БУЛГАКОВА

      Если все это так, то как быть с идеей Евангелия от Булгакова, утверждающей, что Булгаков дает свою уточненную версию Евангелия, основанную на научных изысканиях.
    После всего вышесказанного, очевидно, что в нашей версии прочтения романа  об этом речь не идет.  Достаточно глубокие исторические изыскания Булгакова, положенные в основу иудейских глав, несомненны, но нам думается, не «желание докопаться до исторического ядра», как пишет Генрих Эльбаум,  двигало Булгаковым. В истории Булгаков искал материалы, нужные ему для выражения своего морально-этического кредо. Его версия отличается от евангельской, потому что у них разные цели.
      Булгаковское кредо выражено всей фабулой романа, всей взаимосвязью его частей и действующих лиц. Часто Воланд больше выражает булгаковское кредо, чем Иешуа.
     Что есть доброта, к которой призывает Иешуа, утверждая, что все люди добры: «Злых людей на свете нет»?
     Очевидно, что призыв к доброте хорош только как призыв, как вечное стремление, но не как цель. Общество всеобщей доброты, состоящее только из добрых людей, невозможно. Поскольку это должно быть общество, где тигры мирно сосуществуют с антилопами и едят траву. Увы, как злые тигры поедают добрых антилоп, также и зло в человеческом обществе кормится  и  существует за счет доброты. Доброта всего  лишь пища для зла.
 
Быть добрым  означает жертвовать тем, что важно тебе, во имя того, что важно другим!!!!!!!!!!!!!!

Сплошная доброта есть самоубийство человечества. Каждый человек добр, когда отдает, и зол, когда берет. Это нормальность нашего бытия.
     Идеально добрые люди те, которым абсолютно ничего не нужно. «Блаженны нищие духом» это  те, кто полностью посвятил свою жизнь Богу. Они воплощают идеал, к которому движется все остальное человечество со своей жаждой познания и накопительства, ведомое Дьяволом со дня искушения Евы.  Парадоксально, но мы идем вперед к Богу под водительством Дьявола. Накапливай, чтобы отдать. Это как раз булгаковский Дьявол, который как пишет  А. Райт (A. Colin Wright) более близок ветхозаветному Сатане – ангелу Бога, испытывающему человека, а не падшему ангелу, олицетворяемому только со злом.

     Фатальная ошибка  верующих состоит  в том, что они  просят у Бога, вместо  того, чтобы отдавать ему. Бог ничего не дает, Он только берет.  Дает Дьявол. Он дал нам знания.
    Но и Дьявола просить нельзя, потому что он дает всегда странно, по своему усмотрению, и, уж точно, никогда тем, кто просит: «Никогда ничего не просите» (Воланд).  Бог прощает и берет. Дьявол наказывает и дает. Это разные департаменты. Отсюда все парадоксы нашей жизни.

       Булгаков хотел показать, что в мире, где зло и добро неизбежны и неразделимы, высшая форма проявления добра есть жертвование своей жизни ради спасения другой жизни. Испытание, которое Пилат, увы, не выдержал. Испытание, которое стало на годы основным испытанием для всех советских людей.

     Иешуа  также как и Мастер в булгаковском контексте человек  честный и порядочный и, следовательно, человек  добрый, то есть, человек, которому трудно выжить в  реальном мире, где зло есть не только неизбежная часть жизни, но и необходимая.
      Иешуа - символ. Абсолютно следовать ему  самоубийственно. Он шкала отсчета, моральный императив, вечное угрызение совести.
     Жизненные правила Булгакова то и дело расходятся с принципами Иешуа. Иешуа был смиренен, а Булгаков горд. Именно Воланд, а не Иешуа выражает его кредо:
«...никогда ничего не просите! Никогда и ничего и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами все дадут!»

     В одном  Булгаков и  Иешуа полностью солидарны, что  «трусость, несомненно, один из самых страшных пороков».


                Заключение

                Зло промерзло.
                Может,померло ?
                Добро спит.
                Весной выползет,
                по лужам льдом треская,
                припрется хохоча.
               
                (Таня  Синь)


     Так о чем же роман? О чем бы мог рассказать режиссер в фильме  по роману Булгакова кроме приключений  Воланда  с   помощниками в Москве, кроме деталей советского быта, кроме трагической истории Мастера?
О добре и зле? О том, что добро беззащитно, потому что оно добро? А если добро будет сражаться за себя и будет сильным, то это уже будет не добро, а зло? И как же тогда добро всегда побеждает? И кто тогда защищает добро, если оно само себя защитить не может? Или просто добро вечно и неистребимо, потому, что оно естество мира, а зло временно  как болезнь?
     Эти вопросы можно ставить бесконечно, потому что на них нет однозначного ответа.
Иудейские главы, также  как и все остальные главы романа, имеют вневременное значение и понятны читателю любой страны не только как слепок советской эпохи, но как воплощение вечных отношений между людьми. Отношений, существующих и имеющих значение с тех пор, как люди стали осознавать свое человеческое достоинство.
     Мир держится на праведниках, держится добром, но движется злом. И в этом  значение эпиграфа  к роману:

«Я часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо».

                КОНЕЦ