Тонкая горечь первого осеннего льда и шорох не снежинок, нет - крошечных осколков неба, посыпающих дорогу домой. И отчего я так люблю этот запах?
Иссохшие листья лопаются под ботинками, искореженные морозом - уходящая вникуда хрустальная пыль. Под ногами все оттенки бурого, тронутые инеем. Выше - замершие ветви в последних пятачках выцветшего солнца. Эти редкие листья - единственная роскошь на фоне безжизненного неба.
Уходит осень. Сегодня та самая грань, где прошлое крошится, а горечь нового леденит и выстуживает анестезия ноября.
Так рано для зимы, но так вовремя.
Десять минут дороги до подъезда, чтобы насладиться отголосками и запахами всего, что было. Вдох и выдох, чтобы отпустить навсегда.
Спи сердце, спи... До пушистого снега, сиреневых звезд фонарей, ароматов хвои и оранжевых мандариновых корок. "Спи, сердце, - шепчу себе чуть озябшими губами. Как молитву. Ласково, словно больному ребенку - спи..."
И кажется на мгновение, что не ресницы седеют от инея, а сами глаза выцветают и смотрят на мир уже совсем иначе - ни огня, ни протеста, ни обид, ни надежд... Боль сгорела, а просьба согреть превратилась в молчаливое приятие - того что есть.
Прохожу по квартире, выключая во всех комнатах свет. Добираюсь в сумерках до дивана и зарываюсь в подушки. Рука нащупывает старую большую игрушку - черепашку с длинной шеей, желтым хохолком и огромными пластиковыми глазами в разные стороны. Тяну ее за плюшевую шею к себе и обхватив, укладываю колечком на грудь ее хохлатую бестолковую голову. Смешно и больно, прижимаясь щекой к пластиковым глазам, шептать ей о жизни. Но иллюзия плюшевого тепла дороже всех смыслов, доктор.
- Мы одни с тобой, Клепа. Наше детство ушло. - и захлебываюсь в молчаливых слезах, а горячие струйки бегут по щекам. Прохладные Клепины глаза упираются в висок.
Ты моя осень, мой старый потрепанный друг. Осень боли, которой мне больше не выплакать.
Уже не пустота и не страх стали двадцать пятым кадром жизни, а боль.
Боль ниоткуда, ни о чем и обо всем на свете. Я научилась плакать не моргая, на ходу, с широко раскрытыми глазами - в вечерних маршрутках, на перроне метро, в полном людей парке - как недоношенный ребенок российской психиатрии...
Вчера вычитала "вконтакте" чью-то умную фразу о том, что быть несчастным легко, что счастье - это усилие.
Усилие - это стискивать зубы в темноте, обливаясь слезами и стараясь не закричать. И знать, что просьба о помощи адресована стенам квартиры. Усилие - это помнить, что близким нельзя показать свою боль.
А счастье - это когда высохли слезы и стало совсем тихо и темно. И ты с каждым вдохом различаешь в сумерках знакомые очертания пианино, джемпер на спинке стула, чуть покосившуюся пальму в цветочном горшке и мягкие темно-серые складки штор.
Счастье? Это настольная лампа с обожженым ободком, теплый уголок дивана, шуршащий фантиком на кухне, одноглазый, родной котенок и возможность складывать из букв слова.
"Ты мое счастье", - сказала я однажды человеку, не зная, что судьба уже берет его за руку.
"Ты моя радость", - произнесла я другому, и нас разделили наши же, слетевшие с оси миры.
"Ты моя любовь, и я найду тебя!" - крикнула я в пустоту. И училась улыбаться потом больше полугода.
И вот я шепчу уже едва слышно, каждый год, повернувшись спиной к только выпавшей снежной крупе: "Ты - моя осень".
Потому что истончившейся как паутинка душе стало не нужно доказательств: этой осени у нее уже не отнять.